Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Ага, – усмехнулся Джованни, – а сам при этом удовольствия никакого не получает, кроме боли? Или только от рукоблудия?

– Всё верно, – недоумённо рассудил брат Доминик.

– Тогда не малакию нужно судить, а тех, – Джованни запнулся, колючий комок от детских воспоминаний сжал его горло, но он постарался с ним справиться, тяжело сглотнул. – А тех, кто заставляет голодного юного мальчика вставать на колени, прятать лицо, сгорающее от стыда и мокрое от слёз, в ладони и подставлять свой зад под возбуждённый похотливым желанием член.

– Зря мы затеяли этот разговор! – брат Доминик отлепился от стены, намереваясь вернуться в оставленное кресло.

– Я не сужу тебя! – Джованни перехватил его на полдороге. – Знаю, что ты меня любишь. Только не знаешь, как выразить эту любовь. А она совсем другая, не такая, как в грёзах. – Они сплелись в объятиях. Один утешал, а второй прощался с иллюзиями. Джованни оставил брата Доминика глубокой ночью, успокоив тем, что не держит на него обиды и будет только рад получать от него поцелуи, постарается удовлетворять так почаще и раскроет иные секреты, о которых лучше промолчать, ибо они уже находятся за зыбкой гранью праведности и греха.

***

Дожди закончились спустя два дня, и тёплое солнце подсушило дороги, оставив на них густую грязную жижу как воспоминание о непогоде. Через стражников дворца Джованни передали записку от Пьетро, что они с матерью благополучно доехали и остановились в придорожной гостинице на пути от Марселя в Авиньон. Джованни поспешил взять коня и отправился в путь, чтобы обнять свою семью.

Фиданзола подробно выспрашивала о теперешней жизни Джованни, рассказывала о Флоренции и своём спасённом лекарским искусством сына внуке. Они никак не могли произнести имя Стефана, пока Джованни сам не сказал:

– Его имени пока нет в списках тех, кто хочет встретиться с понтификом. Может, он с братьями просто перебрался в другой монастырь?

Но мать уверяла, что несмотря ни на что, всегда держала со Стефаном связь, и он не мог просто так исчезнуть.

– Хорошо, – согласился Джованни, – тогда дождёмся приезда Папы. Я вновь буду с писарями в зале приёмов, и тогда уже точно буду знать. Если братья-францисканцы войдут толпой, то я не смогу его заметить и узнать, но в моих руках будет точный список имён. Однако, – он сделал паузу, не решаясь сказать матери страшные слова, – не нужно надеяться на то, что Стефан просто вернётся к нам. Будет лишь два пути: повиновение булле понтифика и возвращение в орден францисканцев или суд инквизиции. В обоих случаях не стоит ожидать, что всё останется как прежде. Возвращение в орден означает заточение в каком-нибудь дальнем монастыре, тут я ничем помочь не смогу, если только уговорить кого-то сделать солидное пожертвование в Санта Кроче, чтобы они просили о возвращении брата к себе. А если инквизиция…

Джованни смолк, соображая, как бы он поступил в этом случае. А если Стефан еще и заупрямится?

– Я подумаю, чем можно будет помочь. Но это полная смена имени и желание самого Стефана вернуться к мирской жизни. Если сможете его уговорить… Если слёзы матери что-либо будут для него значить…

Фиданзола плакала, Пьетро обнимал ее и разделял горе, смотря на Джованни с надеждой. Однако посреди шумных улиц Авиньона Стефан так им и не встретился. Понтифик приехал накануне назначенного дня во вторую седмицу ноября, и Джованни опять погрузился в круговерть приготовлений к папскому суду.

***

В зале приёмов всё было переиначено: писарей посадили у окон, ближе к боковой двери, из которой должен был прибыть понтифик, обзор им загородили стражники с оружием, кресел подле папского места было куда меньше, поскольку не все кардиналы приехали. Зал наполнился монахами в коричневых длинных рясах. Это были те, кто называли себя конвентуалами и повиновались решениям Папы. Они как бы разделились на две группы, сдерживаемые стражей, оставив в центре достаточно большое пространство, куда тесной толпой поместились пришедшие на суд спиритуалы. Их лидеры встали впереди, чтобы держать речь перед Верховным понтификом.

После того как Папа Иоанн занял своё место, один из кардиналов призвал зал к тишине и разрешил спиритуалам высказаться.

– Святой отец, – начал один из них, видно, облеченный большим даром красноречия, – все эти люди, смиренно стоящие перед вами… – он заговорил о бедности, кратко упомянул многочисленные прошения от братии и имя Бернарда Делисье, назвав его святым и честным человеком, который стремился защитить братьев из Безье и Нарбонны, а теперь, невиновный, томится в застенках. Речь его не была долгой, видно, в предшествующих спорах братия порядком подрастеряла свой пыл.

Папа Иоанн ответил, что желает узнать мнение министра францисканцев из Нарбонны о том, что сейчас было сказано.

– Святой отец, – начал один из монахов, выступивший из рядов конвентуалов, – все эти люди, смиренно стоящие перед вами, на самом деле поражены заразой, злом и совершили бесчисленное количество преступных деяний. Им даже нельзя представать перед вашим судом, поскольку здесь присутствует множество людей великой святости. И мы не должны выслушивать их, а сразу обратиться к инквизиции, занимающейся расследованием подобных дел.

Монахи в зале подняли шум, выкрикивая свои обвинения. Спиритуалы тоже возмутились и заволновались. Стражники сплотили свои ряды, закрывая их своими телами от остальной братии.

– Мы приняли решение расследовать это дело, – вынес свой вердикт Папа Иоанн, – поскольку такое множество преступлений требует пристального изучения.

Один из спиритуалов, по имени Франциск Санкти, внезапно выкрикнул в лицо Папе яростные слова:

– Святой отец, вы не должны слушать слова этого преступника! – он указал рукой на министра из Нарбонны. – Его дело учить и проповедовать, а он лжет и ставит под сомнение чистоту нашего ордена!

Папа Иоанн приказал братьям-францисканцам схватить этого смутьяна и бросить в тюрьму.

========== Глава 6. От Брюсова дня до Рождества ==========

Тогда еще один из спиритуалов, брат Гийом из Санкто Аманса, громко потребовал не судить их по отдельности, а если уж обвинять, то всех вместе и в делах веры, а не в надуманных преступлениях. Услышав, его слова, министр францисканцев из Нарбонны опять выступил перед Папой:

– Этот человек растратил и украл для своих братьев-еретиков пшеницу, что была пожалована Вашим святейшеством конвенту в Нарбонне, а потом бежал, чтобы его не наказали за это преступление!

По знаку понтифика стражники выволокли сопротивляющегося Гийома из зала.

– Кто следующий хотел бы высказаться в защиту? – спросил кардинал, распоряжавшийся ходом суда.

Следующий человек был знаком Джованни по первому папскому суду – Жоффрей из Курнона. Избежав осуждения и сделав вид, что смирился с предложением понтифика остаться в ордене, он всё же пришел сегодня вместе с другими спиритуалами и принялся доходчиво излагать доказательства братьев о необходимости четкого исполнения устава святого Франциска, и идея об абсолютной бедности сквозила в каждом его высказывании.

Жоффрею дали спокойно говорить, не найдя против него никаких порочащих обвинений. По услышанным разговорам среди братии, присутствовавшей на первом суде, Джованни помнил, что этот спиритуал из знатного рода и ведёт жизнь настолько бедную и праведную, что она достойна всякой похвалы. Дальнейшее задуманное действие суда спас Папа Иоанн, которому явно не понравилось непослушание брата Жоффрея и его появление сейчас на втором судебном заседании:

– Брат Жоффрей, – проскрипел понтифик, – я очень удивлён тем, что ты призываешь других строго соблюдать устав, а сам носишь на себе пять туник.

– Святой отец, – удивился спиритуал, – вы ошибаетесь, при всем моём уважении, но на мне не может быть пяти туник!

– Ты хочешь сказать, что я лгу? – понтифик обратил свой вопрос в замерший от страха зал.

– Святой отец, – упавшим голосом ответил Жоффрей, – я не обвиняю вас во лжи, я всего лишь хочу сказать, что на мне сейчас нет пяти туник.

– Ну тогда, – Папа Иоанн махнул стражникам, – мы пока тебя задержим и проверим, кто из нас прав.

Некоторые из спиритуалов, увидев, как стража уводит из зала брата Жоффрея, упали на колени и громко закричали: «Правосудия!». Много времени потребовалось, чтобы их успокоить. Джованни со своего места вытягивал шею, пытаясь рассмотреть лица спиритуалов, но за спинами стражников ничего не удалось разглядеть, кроме мельтешения коричневых ряс. А уши начали уже болеть от множества голосов, наполнявших зал приемов и немилосердно отражавшихся от его сводов. Наконец всё стихло, и Папа Иоанн смог говорить.

– Я прошу братьев-францисканцев проявить заботу о заблудших душах и заключить их в своём монастыре. Если места будет недостаточно, то в этом помогут братья-доминиканцы. Я передаю заботы о спиритуалах, как они себя называют, инквизиции и уже написал об этом инквизитору Прованса Михаилу по прозвищу Монах [1]. Он францисканец, и не сомневаюсь, что суд его будет справедливым.

***

Вечером Джованни передали копию письма понтифика инквизитору Прованса, где он уже перечислял ряд имён братьев-отступников. Среди них флорентиец с нескрываемым волнением узрел имя Понция Роша. Беглый дьякон из Нарбонны, нашедший приют в Безье, всё-таки не удержался и приехал в Авиньон. В списках прибывших в папскую канцелярию из разных мест заключения спиритуалов числилось более семидесяти человек. В них обнаружились имена Руфуса, Симона и еще тех пяти братьев, с которыми Джованни впервые прибыл в Авиньон, но Стефана не было! Может быть, его родные ошиблись, полагая, что брат найдётся именно здесь. Спиритуалы, опасаясь преследований, могли уйти совсем в другие земли, пересечь горы на севере или вообще отправиться на Восток, к ромеям или в Святую землю.

Джованни совсем пал духом. Он засиделся допоздна, строки сливались перед глазами, а он всё решал, что завтра ответит матери, которая ждет от него вестей. Флорентиец еще раз бросил беглый взгляд на имена и внезапно возблагодарил Небеса за подсказку: Стефан не мог назваться Мональдески, да и после пострига он уже может быть не Стефан!

– Тоста, – ноготь Джованни процарапал на бумаге еле заметную полоску, – Иоанн Тоста, – предки со стороны его матери были родом из Орвьето, преданным забвению. Еще одного Тоста просто не могло существовать. А Иоанн? Джованни встал и с грустной улыбкой взглянул в собственное отражение на мутном стёклышке оконной ставни. Стефан примерил на себя его роль в миру во Флоренции, он же и назвал имя Джованни во время пострига. Но как проверить свою догадку?

Решение уже нужно было принимать сегодня ночью, поскольку завтра копии общего списка отправлялись инквизитору в Марсель. Джованни сидел в пустом скриптории в глубоких раздумьях, с несколькими списками, разложенными на столе, и не знал, что именно предпринять. Глаза слипались, челюсть сводило от ежеминутных зевков, и таким нашел его брат Доминик, в волнении обнаруживший, что Джованни не пришел в спальню.

– Что случилось? – брат Доминик поставил лампаду, которой себе подсвечивал, на стол и присел рядом. – Почему ты всё еще здесь? Такое рвение, конечно, достойно похвалы, но… я соскучился! – еле слышным шепотом добавил он.

– Не могу понять, – рассеянно ответил Джованни, пытаясь найти отговорку, – мне вручили несколько списков с именами, которые не совпадают один с другим. Как выполнить свою работу, если я могу ошибиться? Не хочу вызывать на себя гнев инквизитора Прованса.

Брат Доминик усмехнулся и завладел рукой Джованни, разминая ему пальцы и ладонь, сведенные долгим использованием писчего пера, будто изучая каждое пятно, оставленное чернилами:

– Ты слишком усердствуешь! Не сомневаюсь, что братия, возбуждённая сегодняшним судом, записала имена всех своих врагов – видимых и невидимых. Отложи ответ на пару дней, куда спешить? Михаил Монах сейчас только собирает сведения, а допросы будет проводить уже после Рождества. Через несколько дней начинается пост – не время для расследования. А после появятся новые списки.

– Но я должен передать эти бумаги в Марсель! – продолжал настаивать Джованни.

– Должен, – согласился брат Доминик, – но не торопись! Я напишу брату Михаилу, что мы сами подготовим для его все сведения и не в разрозненном состоянии. У нас в канцелярии есть один францисканец, Паоло из Брешии, пусть поможет тебе в переговорах с братьями из конвента. Возьмите себе еще и Петруццо из Анконы, от тоже кое-что смыслит в делах инквизиции.

Джованни обнял брата Доминика и прильнул к его плечу, мягкому и тёплому:

– Зачем ты это делаешь для меня, Ричард? – его губы как бы невзначай нежно провели по кромке ушной раковины брата Доминика, вызывая чуть слышный стон. Монах положил руки на его плечи и слегка отстранил от себя, вбирая синеву подёрнутых подступившими ночными сновидениями глаз.

– Я хочу, чтобы ты разглядел некий смысл в нахождении здесь, в Авиньоне, и не рвался мечтами никуда дальше, например, на свою родину. Разве не увлекательное занятие я для тебя придумал? – брат Доминик призывал к ответу и Джованни послушно кивнул, делая вид, что соглашается. – Так ты сможешь остаться со мной до весны.

Правда, готовая сорваться с губ, о том, что и он и не помышлял отправиться зимой во Флоренцию, так и осталась невысказанной. Джованни улыбнулся, поддерживая предложение Ричарда: так он сумеет стать ближе к Стефану, если того действительно содержат в застенках вместе с другими спиритуалами. А до Рождества у него еще достаточно будет времени, чтобы помочь Стефану оказаться на свободе!

– Я согласен, – уже вслух произнёс флорентиец. – Если всё будет как есть, то в этом и заключается мой интерес. Можно я потом напишу подробности о деле спиритуалов для отца инквизитора Бернарда из Тулузы, для его книги? – он восторженно взметнул ресницами, направляя на брата Доминика восхищенный и полный наивности взгляд.

– Потом можно, – важно согласился монах, удовлетворённый их разговором. – Пойдем же спать, Джованни, хоть я и рассчитываю сегодня на большее.

К радостям от «безгрешных» ласк Ричарда удалось достаточно быстро приучить. Они не требовали от Джованни ничего сверх меры: ни обнажаться, ни готовить себя к соитию. Хотя и бередили тоску по сильным рукам Михаэлиса, по его страстным поцелуям и ощущению присутствия его члена внутри. Иногда, больше в ночном и бессонном горячечном бреду, Джованни ловил себя на желании отправиться к Фине и вновь предложить себя любому незнакомцу, который будет брать его с силой до полного изнеможения. Тело хотело иного, но не с Ричардом, больше пугающимся физически вступить на путь греха, чем представлять его в грёзах.

– Ты можешь засунуть в меня палец? – жалобно спросил он как-то брата Доминика. Тот посмотрел с укоризной и отговорился постом. Расписание постных дней монах свято соблюдал, и даже не пытался притронуться к Джованни, цитируя часть своей лекции о воздержании.

Дела же в упорядочении документов, которые готовили для инквизиции в Марселе, неспешно продвигались. Сначала братия встретила Джованни, Паоло и Петруццо враждебно, подозревая в том, что их послали найти доказательства невиновности для смягчения приговора, но когда они растолковали, в чём суть дела, то первые две седмицы были потрачены на разбирательство слухов и сплетен. А последующая – на письма в францисканские конвенты, чтобы подтвердить эти измышления или опровергнуть.

Только тогда Джованни, одетому в францисканскую рясу, удалось пробраться в подземелья францисканского монастыря, похожие на те самые ямы, в которых содержали схваченных тамплиеров, но те были глубже. Францисканцы же не сильно утруждали себя, чтобы сделать их выше половины человеческого роста, приспособив для содержания своих бывших братьев неглубокие погреба, где хранили запасы пищи.

Джованни выбрал наугад пять имён, присовокупив к ним и имя Иоанна Тоста, и попросил предъявить ему заключенных. В самих заповедях веры спиритуалов, споривших до хрипоты о бедности, было заложено терпение любых лишений: голода, холода, насмешек от людей, боли, болезней. Сейчас же перед его глазами представали совершенно сломленные темнотой и скудным питанием люди, сидящие скученно в лужах из собственных нечистот. Многие из них надрывно кашляли и с трудом передвигались. Опытным глазом лекаря Джованни определил, что некоторые из них не переживут эту зиму, если условия содержания не будут изменены, а значит и список, что ляжет перед братом Михаилом Монахом, уже будет иным. Все смерти надёжно будут запечатаны молчанием братии конвента.

Это был Стефан, Джованни не ошибся. Их «фамильные» глаза на изможденном лице, покрытом смрадной грязью, было ни с чем не спутать. Молодость позволяла ему оставаться крепким в здоровье, но после Рождества его ждали другие лишения. Джованни еле сдерживал себя, чтобы не заплакать, скрывая лицо под надвинутым капюшоном, когда Стефана столкнули обратно в яму.

Джованни, хорошо знакомому с внутренней системой перемещения заключенных в городских тюрьмах, не составило труда придумать хитроумный план, сблизившись с помощником городского нотария, с которым уже давно завёл знакомство. Сначала по его прошению о неподобающем обращении с заключенными в францисканском конвенте, которые больны и умирают без покаяния, из Марселя пришло разрешение перевести часть из них к доминиканцам или в городскую тюрьму. Стефан оказался запертым в городе с еще пятнадцатью спиритуалами. Затем его отделили, переведя в камеру к тем, кого обвиняли в бродяжничестве или воровстве.

Близилось Рождество, и времени на убеждения Стефана, который должен был отказаться от веры спиритуалов, совсем не оставалось. Фиданзола в числе других родственников, которым разрешалось посещать заключенных в тюрьме, дважды возвращалась в слезах. С матерью Джованни встречался тайно в таверне, чтобы никто не мог донести до посторонних ушей о том, что Мональдески занимается какими-то тёмными и тайными делами. Новости передавались через Пьетро, устроившегося работать разносчиком хлеба: он сторожил выход Джованни из архиепископского дворца, затем пристраивался, предлагая купить у него свежие булки.

– Я не знаю, что делать, Джованни! – мать прятала опухшее от слёз и горя лицо в складках его одежды и тесно прижималась в поисках защиты. – Пожалуйста, поговори с ним ты. Может быть, тебя он послушает? Ведь он тебя считает причиной всех своих бед! Что ты тогда уехал из Флоренции и оставил его подчиняться воли Райнерия. И твои клиенты сравнивали его с тобой, плодя насмешки, от которых Стефану становилось ещё хуже!

Джованни кивал, соглашаясь с ней, охваченный стыдом и страхом, и не находил в себе сил направить свои стопы в сторону городской тюрьмы и взглянуть в глаза брату, чье счастливое детство, чистая душа и любящее сердце были загублены мнимой страстью к несчастному в своей судьбе Франческо делла Торре, смазливому синьору из Милана.

***

[1] 6 ноября 1317 г.

========== Глава 7. Брат Стефано ==========

Еще семь ступеней вниз, потом двадцать шагов по внутреннему двору, до толстой дверцы в воротах, обитой железом. «Как же тяжело даются сегодня эти шаги! Но медлить больше нельзя…» Сегодня ночью ему приснился Понций Роша. Бедный брат гулял по лугу и собирал дивные цветы, подол его короткой рясы будто парил над землёй, но вечно голые, покрытые темными волосами бледные икры были скрыты за толстой стеной свежих стеблей высокой травы.

Джованни подошел к нему, приветствуя и удивляясь тому, с каким умилением на лице Понций разглядывает каждый цветок. Он спросил францисканца: зачем тот это делает? И получил ответ:

– Милый Джованни, все мы душой, словно цветы в райском саду. Все вместе – даруем радость, когда Господь заглядывается на этот прекрасный луг. Каждый по отдельности – в сто крат красивее. И о добродетелях каждого хочется поведать. Однако времени на всё столь мало, что я хочу выбрать то лучшее, из чего сложить изысканный букет.

– Но Понций, если ты отделишь малое от великого, то станет ли оно столь прекрасным, как весь луг? – пытался уяснить Джованни, к чему сейчас клонит монах. – Сорванные цветы увянут и уже не будут радовать ничей взор!

– Глупый! Что проку от горделивого цветка под твоими ногами? Ты прошел, полюбовался и выбросил его краски из своей памяти, увлёкшись следующим. А история моя об этом маленьком и скромном букете будет запечатлена в сердцах, останется в людской памяти и никогда не будет забыта! Верно тебе говорю!

Джованни проснулся в жарком поту на рассвете, и перед его глазами еще стоял леденящий кровь своей жутью образ. Брат Понций стоял у столба скованный, с поднятыми руками, вместе с ним было еще трое людей в рясах. И жгучее пламя лизало их тела, однако ничего им не делалось, будто оно лишь согревало и ласкало, оставляя монахов совершенно нетронутыми. «Святые люди! Святые люди!» – тихим шелестом пронесся шепот множества губ других невидимых зрителей и затем отозвался в ушах Джованни раскатистым громом.

Флорентиец вытер ладонью мокрый лоб и посмотрел в сторону узкого окна, через которое пробивались рассветные густо-синие краски, освещая его комнату, вырывая из сумрака ночи очертания табурета, кувшина с водой, давно погасшего светильника и белеющих костяшек пальцев руки с тонким ободком кольца, липких и влажных. Еле справляясь с волнением, вызванным сном, Джованни дождался полного рассвета и удара церковного колокола, отмечающего часы.

Он слышал, как в соседней комнате завозился брат Доминик, надевая свою рясу и скапулярий, как он плеснул несколько раз себе на лицо, чтобы пробудиться, а затем вышел в тёмную проходную комнату, постоял немного перед дверью Джованни, затем, вздохнув, вышел для посещения службы.

Церковь, куда он направился, примыкала к дворцу архиепископа, но в неё можно было попасть только с площади. Джованни быстро оделся и тоже тихо покинул свою комнату, намереваясь ускользнуть от встречи с братом Домиником, пока тот будет молиться вместе со всеми за закрытыми дверьми храма.

На улице перед высокими воротами дворца уже собирались жаждущие передать прошение, которых стража вяло призывала к порядку. Джованни, в длинном плаще с надвинутым на глаза капюшоном, выскользнул наружу через дверцу, на ходу показал стражникам свой шейный медальон – метку, по которой перед ним открывались двери, бросил быстрый взгляд на портал церкви, убедившись, что ворота закрыты, и поспешил на противоположный конец площади, где его уже ждал Пьетро.

– Я сейчас схожу в тюрьму, встречусь со Стефаном, – тихо проговорил Джованни, делая вид, что всего лишь покупает свежую булку.

– Да поможет тебе Господь! – дрогнувшим голосом ответил брат, и Джованни показалось, что в глазах Пьетро блеснули слёзы. Он отвернулся и пошел дальше по просыпающейся улочке.

«Они все чувствуют перед ним вину! Вину! Но почему? – свербела в голове предательская мысль. – Моё положение шлюхи всех устраивало. А бедненькому Стефану, видите ли – несладко пришлось! То, что наш отец Райнерий прилаживал меня к клиентам каждый божий день – это ни у кого сочувствия не вызывало: всем хотелось есть, и не просто разваренных в воде зёрен, но и мяса. А то, что Стефана продали за шелка праздничной одежды – это уже вызвало недовольство и стыд! Смеялись и сравнивали… Мальчишка обиделся и сбежал из дома, отринув богатства своего отца, как святой Франциск!»

Пылая гневными мыслями Джованни дошел до дверей городской тюрьмы. Она была больше, чем в Агде, и не было тут строгой власти Михаэлиса, следившего за порядком. Стража здесь не брезговала брать ни потёртые денье, ни серебряные турнозы, ни золотые ливры. Тут все имело цену как для богатых, так и для бедных. За качество содержания узников платили их же родственники: за свежую охапку соломы, подстеленную на пол, сытную похлёбку, более светлую комнату.

Джованни достал из кошеля две турнозы и положил в протянутую ладонь тюремного стражника. Попросил привести Иоанна Тоста в какое-нибудь место, где можно спокойно поговорить наедине. Ждать в полутёмной передней комнате для посетителей тюрьмы пришлось недолго, уже знакомый стражник показался в коридоре и поманил рукой, призывая к себе.

Маленькая дверь вела в узкую комнату, шириной всего в четыре шага, с решетчатым окном под низким сводом потолка. Своего брата Джованни не сразу узнал: в тюрьме его побрили налысо, уничтожив монашескую тонзуру, а бледное худое лицо заросло беспорядочно топорщившейся золотистой бородой. Однако Стефан узнал его сразу:

– Джованни! – Стефан, стоявший в дальнем углу по окном, поначалу вжался в стену, а потом гневливо собрал пальцы в кулаки и уже с вызовом обрушил на Джованни своё недовольство. – Фиданзола сказала, что это ты всё устроил! Зачем ты отделил меня от моих братьев?

Джованни встал напротив него, прислонившись к стене и молча рассматривал, выслушивая, как его брат пышет чуть ли не ненавистью на всех, кто посмел вмешаться в его жизнь и теперь отвращал от истинной веры.

– Но меньше всего, – продолжал Стефан, – я желаю видеть тебя! Ты пошел по пути греха, предался пороку и разврату, и ты виноват в том, что цветок моей невинности был сорван и безжалостно втоптан в грязь! И теперь мне приходится прикладывать все усилия, чтобы молитвами и праведной жизнью очиститься от этого греха. И лучше я погибну со своими братьями! И пусть ко мне применят всевозможные пытки…

– Пытка – это сильная боль, – спокойно произнёс Джованни, пристально глядя брату в глаза.

– Что? – осёкся Стефан и смолк.

– Я сказал, что пытка – это просто сильная боль, – продолжил Джованни. – Она не делает тебя крепче. Она уничтожает всё человеческое внутри тебя. Поверь мне, я знаю, о чём говорю. И в этой боли ты не думаешь о спасении своей души. Боль наполняет твоё тело и сознание, и чтобы от неё избавиться или остановить на время, ты готов полюбить своих палачей и за истинную веру признаёшь любые слова: что чёрное это белое или наоборот, что ты поклоняешься голове идола, а не распятому Христу, что ты плюёшь на крест и топчешь его ногами…

– Ты богохульствуешь! – воскликнул Стефан. – Лжешь!

– Когда раскалёнными щипцами будут терзать твою плоть, а ноздри наполнятся запахом твоего же горелого мяса вместо благоухания райских садов, ты вспомнишь мои слова, но будет поздно. Ты отречёшься от всего, что считал правдой в обычной жизни.

– Это всё из-за тебя, Джованни! По твоей вине… – с ненавистью зашептал Стефан, загораживаясь от него скрещенными руками.

Однако Джованни было всё равно, что там мыслит в своей голове его брат, пережевывая старые обиды, и продолжил наступать уже на более повышенных тонах:

– Ты не нашел в себе смелости возроптать на Бога и на своего отца? Но тебе было проще обвинить во всех своих бедах меня! Меня! Того, кто забыл о собственной чести, чтобы наша семья не голодала и жила в достатке. Ты лишь почувствовал на себе этот горький вкус, а я жил так несколько лет, презираемый всеми. Вот только мне было некого винить!

– Уходи, оставь меня! – Стефан, опустился на пол, сжавшись в клубок, и спрятал лицо в ладонях.

– Мне очень жаль, Стефан, что ты отказываешься и не можешь усмирить свою гордыню! Я могу спасти лишь одного из спиритуалов, и в конвенте всё еще томится, приговорённый к смерти, человек, которого мне очень хотелось бы спасти – Понций Роша: умный, образованный, добросердечный брат, в святости и стойкости которого у меня сомнений нет. Но обещал я спасти тебя, поскольку ты мне брат по крови. И твой отказ… – в глазах Джованни застыли слёзы. – Показывает, что мои труды напрасны! Если бы не было тебя, я спас бы Понция от пыток. А теперь своим отказом ты унижаешь ту жертву, которую, словно крест, понесёт этот брат. Более достойный продолжить свой жизненный путь, чем ты. Прощай!

Джованни с трудом отлепился от стены и, сломленный переживаниями, устремился в сторону выхода.

– Постой! – хриплый голос Стефана окликнул его.

Флорентиец обернулся, смахнул слезы с ресниц, заставляя свои глаза, наполненные влагой, смотреть более четко. Брат смотрел на него призывно, и страдание искажало черты его лица:

– Почему ты сделал такой выбор: моя жалкая жизнь в обмен на свободу святого брата? – скорбно прошептал он.

– Потому что я люблю тебя! – Джованни решительно развернулся к нему, упирая руки в бока. Он волевым усилием старался успокоить волнение и гнев, что сейчас пронзали острыми кинжалами его сердце. В нём не было осуждения, лишь горечь за недальновидность брата затопляла, больно перехватывая горло. – Ты часть моей семьи. И мне небезразличны слёзы нашей матери. Твоя гибель убьёт ее и всех нас вместе с ней! Пьетро, Райнерий и я – мы любим тебя как брата, не отвергаем и не осуждаем тебя! И нам будет очень больно, если ты решишь отдалиться и навсегда покинуть нас. Ведь душа твоя не получит покаяния, будет проклята… Разве этому учил тебя святой Франциск?

– А как же «и всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную. Многие же будут первые последними, и последние первыми»? [1] – Стефан еще цеплялся за собственную веру, вспоминая все истины, что запомнил наизусть, готовясь к проповедям на площадях.

– Ты уже оставил дом свой и ушел проповедовать, следуя словам Христа. А сейчас? Тот путь, велением Великого понтифика, теперь для тебя закрыт и полон греха. Хватит ли в тебе умения любви к Нему, чтобы возлюбить ближнего своего? – Джованни сделал пару шагов вперед, встал перед Стефаном меньше чем на расстоянии вытянутой руки, нависая над ним. Тот под пристальным взглядом флорентийца снова сгорбился, поникнув плечами, опустил голову вниз.

Джованни всё ещё оставался в его глазах старшим братом, готовым устроить выволочку за детскую шалость или подробно разъяснить, какие поступки дурные, а в каких делах следует проявить твердость или постоять за фамильную честь. Наконец Стефан, хоть и упрямство всегда бурлило у него в крови, смирился, вспомнив слова Джованни о брате Понции, который теперь пострадает вдвойне из-за него:

– Я согласен. Что мне делать дальше? – он поднял голову, по-детски шмыгнул носом, обтёр лицо рукавом грязной рясы, оставив на щеке темное пятно.

Джованни тяжело вздохнул, поскольку последующий план освобождения Стефана был нелёгок, и брату придётся еще немного пострадать ради его осуществления:

– Ты бродяга по имени Стефан Тоста, задержан стражей при попытке украсть булку с лотка разносчика хлеба. Если судья призовёт тебя к себе, то Пьетро тебя опознает. Но, скорее всего, судья просто напишет свой приговор, и тебя накажут плетьми. Отпустят в тот же день. У ворот тюрьмы тебя встретит Пьетро, проводит к цирюльнику, который обреет твою бороду и залечит раны. Там ты переоденешься в новую одежду и отправишься на постоялый двор «Приют праведника». Остановишься в комнате, которая будет оставлена на имя Стефано Мональдески. Будешь там меня ждать.