Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

То, что слова взяты именно из книги, представленной еще Папе Клименту [1], следовало удостоверить. Джованни с недоумением вертел в руках рукопись, сшитую из нескольких сочинений, не понимая ничего из тех мыслей, что в ней были изложены. На титуле было выведено: «Древо жизни распятого Христа» [2], а в указанном фрагменте говорилось о том римском воине, вонзившем копье в бок умершего Иисуса. Из раны полилась вода и кровь, что послужило для автора доказательством, что Христос был еще жив, а значит – он сам не умер на кресте, а Его убил римлянин.

В следующем фрагменте вся история католической Церкви была разделена на семь периодов и три эры, и говорилось, что существовал некий мистический Антихрист – враг францисканской бедности, взявший имя Бонифаций. Он был зверем из моря [3], зверем из земли был Бенедикт [4].

Джованни скрепил своей подписью всё, что следовало подтвердить. Углубляться в чтение самого трактата у него не было ни малейшего желания. Он еще раз повертел книгу в руках, просматривая конец, к которому был прикреплен еще один манускрипт неизвестного автора без начала и конца. Внимание флорентийца привлекли строки рассуждения о том, как относиться к насилию и что следует считать насилием, когда принимается решение лишить жизни Божье создание – человека. Сочинитель, видимо, человек ученый, обстоятельно защищал мысль о том, что необходимо руководствоваться высшим благом, заключавшимся в том, чтобы не дать паршивой овце заразить всё стадо, и виноградник во славу Господа должен возделываться тщательно, приумножая плоды в борьбе с сорняками. Те же, кто по упорству своему, иудеи, мавры, язычники и еретики, кто не желает обратиться своей душой к Господу, навечно лишены его милости, поэтому те, кто уничтожает эти «плевелы», совершают благое дело, за которое им воздастся в Царствии Небесном.

Назидательная цель трактата была ясна – искоренение всех вольнодумных мыслей, что мешают общему единству. Такая борьба объявлялась постоянной и нескончаемой, поскольку за одними врагами дела Господа следовали другие. Если кончались одни, то стоило поискать в ближнем окружении других.

«Какое невежество! – в сердцах подумал Джованни. – Так можно сказать, что всех, кто надевает башмак на левую ногу, а не на правую, необходимо уничтожить!»

***

Богато украшенное резьбой и пурпуром кресло, предназначенное для Великого понтифика, стояло посередине длинной стены зала приёмов. По его правую и левую руку в ряд располагались сиденья менее изысканные – для кардиналов и епископов. Остальным следовало стоять позади или у противоположной стены. Места для писарей были обустроены у больших окон так, что отсюда было очень удобно наблюдать за обеими дверьми зала. Одни из них, проходя сквозь комнаты, открывались между окном и последним сиденьем для кардиналов и были по правую руку к понтифику. Вторые же были по левую – по центру короткой стены, так, что вошедшие в зал сразу видели перед собой его дальнюю часть с окнами.

Писари и нотарии пришли раньше и разложили свои принадлежности на предназначенном для них месте, присев на табуреты. Охраняющая зал стража замерла у дверей. Двери рядом с окном раскрылись, и в зал вошел Папа Иоанн в сопровождении многочисленной свиты. Присутствующие в зале с благоговением склонили головы, стараясь не дышать, и кожей ощущая святость, что исходила сейчас от одного человека, стоящего на пороге Неба, над всеми… королями и нищими, будто яркое солнце.

Под плотным плащом, закрывающим грудь понтифика, златотканым, с расшитыми крестами, виднелась простая рубаха до пят. Туфли были также расшиты желтой нитью. На голове Папы, надетая на бархатную шапочку, крепилась яйцеобразная тиара, украшенная белым мехом и узорами. Возраст Папы подходил к семидесяти, хотя походка его была уверенной, а немощами тела он страдал лишь для видимости и до своего избрания на Святой престол [5]. Говорили, что Жак д’Юэз, так звали его в миру, был сыном сапожника из Каора [6], но оказался столь умным, что изучал медицину в Монпелье и право в Париже, Тулузе, Каоре, и за эти годы обзавёлся столь многими и нужными связями, что обрёл себе хорошего покровителя в лице Карла Неаполитанского, а после его смерти оказался в Авиньоне и получил из рук Папы Климента назначение епископом Порто-Санта-Руфина, что означало вторую по значимости кардинальскую должность [7].

Взгляд светлых глаз понтифика цепко прошелся по склонённым головам, поднялся к потолку в поисках небесного свода, и Папа, не замедлив шага, направился к отведенному ему месту, над которым был развернут папский зонтик [8]. Зал наполнился гулким шумом, открылись вторые двери, впуская толпу монахов, которая рассредоточилась вдоль стены напротив Папы и кардиналов.

Один из монахов, из ордена доминиканцев, выступал как распорядитель, начиная этот суд и как бы рассуждая о причинах, которые собрали в этот день стольких братьев во главе с понтификом в зале. Он начал с того, что уже много времени Папа получает послания с призывами привести орден святого Франциска к повиновению, но все его благие побуждения встречают сопротивление тех, кто, призывая к соблюдению устава, трактует его извращенно и вносит смуту.

– И чтобы положить этому делу конец, в этот зал приглашены те братья, что вызывают большее беспокойство: Умбертин Казальский, Филипп из Ко, Жоффрей из Курнона и Анжело Кларено. Брат Умбертино, можешь войти!

Через приоткрытые двери в зал вошел францисканец в коричневой рясе, короткой, что еле прикрывала колени, опоясанный простой веревкой, и смиренно склонил седую голову перед понтификом. Он первым ощутил на себе все нападки со стороны братии, возбуждённой и обступившей его со всех сторон. Монахи заслонили Умбертина от Джованни, и тот смог только мельком рассмотреть его лицо с высокими скулами и короткую белую бороду. Его кожа была смуглой от солнца и будто закостеневшей и выточенной ветрами непогод. Обвинения в ереси лились из уст монахов грязным весенним потоком, повторяющиеся, перебивающие одно другим, пока распорядитель-доминиканец громко не приказал всем замолчать.

В установившейся тишине Умбертин четко, обратив взгляд на понтифика, сказал, что отвергает все обвинения, сделанные братией, как злые и лживые. Этим он вновь вызвал бурю эмоций в зале, и доминиканец опять властно призвал к спокойствию.

На этот раз отомкнул уста сам Папа Иоанн:

– Скажи мне, разделяешь ли ты верование братьев из Нарбонны и Безье? Собирался ли когда-либо защищать учение Петра Иоанна Оливи?

– Святой отец! – Голос у Умбертина был звонким, но грудным и низким. «Он мог бы прекрасно петь», – подумал Джованни, втайне симпатизируя своему соотечественнику из Генуи. – Всё, что я делал, вступив на этот путь, было в послушании воле вашего предшественника, и ничего не делалось по моему собственному желанию. И так, если вам будет также угодно, я буду говорить от имени братьев из Нарбонны или от учения Петра. Я подчинюсь всему, что вы пожелаете!

– Нет, мы не желаем, чтобы ты вовлекал себя в это дело, и не пожелаем когда-либо! – многозначительно ответил Папа.

«Вот же хитрый монах! Понял, где запахло жареным», – ухмыльнулся про себя Джованни. – «А брат Понций так им восхищался!»

– Ты можешь остаться на пару дней среди братии, – продолжил понтифик, – пока я не решу, как с тобой поступить!

– Если я останусь… – Умбертин запнулся, беспокойно озираясь по сторонам, – хоть на день, то никто уже не сможет позаботиться о моём будущем… в этой жизни.

– Хорошо, – после некоторых раздумий ответил Папа Иоанн, – у тебя два пути: ты возвращаешься к своим братьям и принимаешь устав и послушание или переходишь в другой орден! [9]

Следующие за ним Филипп из Ко и Жоффрей из Курнона на схожие обвинения заявили, что не имеют понятия, о чем речь, лишь Филипп добавил, что всегда выступал за реформу францисканского ордена.

Последним был приглашен Анжело Кларено. На этот раз Джованни лучше разглядел этого грузного и высокого мужчину, казавшегося одного возраста с понтификом. Братия, стоящая у стен, уже выдохлась в своих обвинениях, поэтому понтифик свободно заговорил с последним из спиритуалов:

– Ты же францисканец! Почему ты хочешь покинуть орден?

– Святой отец, – пробасил Анжело и всплеснул руками, – лучше спросите их, почему они мне отказывают!

Папа смолк, раздумывая над игрой смыслов, затем вновь заговорил:

– Ты хоть раз принимал исповедь?

– Святой отец, – удивленно повел плечами спиритуал, – я же не священник! Я вообще вступил в орден и стал монахом, потому что не желал слушать исповеди! [10]

Тогда зачитали письма от Папы Бонифация и патриарха Константинопольского о группе спиритуалов под предводительством Анжело Кларено.

– Брат Анжело, ты отлучен от Церкви! – вынес вердикт понтифик и несколько раз кивнул в подтверждение своих слов. Он как-то весь распрямился, будто скинул груз лет, и на его устах заиграла улыбка, показавшаяся Джованни озорной.

***

[1] при Папе Клименте V в 1305 г. была сделана попытка примирить спиритуалов с уставом ордена францисканцев.

[2] Arbor vitae crucifixae Jesu Christi – сочинение Умбертина Казальского.

[3] «И увидел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена…». Апок.13:3. Папа Бонифаций VIII

[4] Апок.13:11. Папа Бенедикт XI

[5] имеются свидетельства, что во время избрания нового Папы в 1316 г. будущего Иоанна выбрали только потому, что он казался очень больным и немощным. Все думали, поживёт годик-два и опять переизберём, когда партии кардиналов договорятся. Но избранный Папа оказался очень живучим.

[6] город Каор или Кагор Cahors – родина знаменитого «кагора».

[7] кардиналы – это советники Папы, среди них была также градация: первым кардиналом всегда был епископ Остии, вторым – Порто-Санта-Руфина.

[8] очень интересная деталь, являющаяся атрибутом папской власти – большой зонт. Его изображения можно встретить повсеместно на фресках и картинах. Зонт несли перед Папой на торжественных выходах или устанавливали над ним.

[9] Умбертин выбрал бенедиктинцев с предписанием отправиться в монастырь в Германии, но остался в Авиньоне под покровительством кардинала Наполеоне Орсини. Булла от 1 октября 1317 г. разрешила спиритуалам переходить в другие ордена.

[10] францисканцы обладали правом принимать исповедь и совершать простые таинства, пока это не было запрещено буллой. Это очень мешало церковным властям, накладывающим интердикт на город. Народ запросто тогда шел к францисканцам и плевал на каноников.

========== Глава 4. Некоторые обстоятельства вынуждают нас ==========

После таких суровых слов Верховного понтифика все шепотки в зале смолкли. Подобный приговор из самих уст наместника святого Петра на земле звучал как проклятие. Собравшиеся в зале служители церкви, затаив дыхание, обратили своё внимание на Анжело Кларено, но тот, ничуть не смутившись, ответил:

– Святой отец! Меня невозможно отлучить от церкви, поскольку я не отлучаемый от церкви! – монах с полуулыбкой деланно оглянулся по сторонам, проследив за реакцией зала. – Я всегда повиновался желаниям Папы Бонифация, патриарха и других, кто стоял надо мной. Я сейчас всё объясню… – и он принялся монотонно рассказывать, каким образом были получены компрометирующие письма и как были представлены ему во вред, пока понтифик его грубо не прервал, сделав прогоняющий жест рукой.

Сидящие подле Папы кардиналы зашептались, стараясь понять степень гнева, в котором сейчас находится их верховный владыка.

– Святой отец, – не унимался Анжело, – почему вы готовы слушать ложь от других, и не желаете выслушать правду от меня?

Внезапно кардиналы подключились к их спору. Один из них, Джакомо Колонна, повысив голос, настойчиво разъяснял, что положение тогдашних дел, а именно ссора между Папой Бонифацием и кланом Колонна, вынудила Анжело обращаться к тем и другим, защищая собственное право на новый орден, разрешенный предшественником, Папой Целестином, который сам стремился к отшельнической жизни, поэтому ласково приветил бедных братьев.

Тогда Папа Иоанн вяло спросил у всех присутствующих, в какой же орден следует вернуть Анжело. Ведь из целестинцев остался он один-единственный, а поскольку орден не был утвержден, то мятежного монаха нужно вернуть францисканцам. Однако министр ордена, Михаил из Чезены, выступив вперед из круга своей братии, заявил, что не желает видеть Анжело в своём ордене. Споривших успокоил кардинал Наполеоне Орсини, сидевший по правую руку от Папы Иоанна, посоветовав обратиться к бенедиктинцам.

Анжело Кларено предложили выбрать: отдать себя в руки инквизиции или остаться в заточении в одном из бенедиктинских монастырей в Ланье или Субиаке, чьи аббаты изъявили желание его принять. Монах выбрал Субиако, отказавшись от дальнейшей борьбы, и глухо пробасил себе под нос, что будет во всём повиноваться понтифику.

До глубокой ночи, уже при свечах в пустом зале приёмов, писари составляли документы, довершающие папский суд. Джованни сидел на кресле, где до него грел свой зад Орсини, и откровенно клевал носом, проваливаясь временами в глубины сна. Первое действие было закончено полной победой Папы Иоанна. Лидеры спиритуалов довольно откровенно признали себя послушными орудиями в руках предшествующих понтификов и попросту оставили своих братьев, которых сами же вдохновляли на борьбу за идею об абсолютной бедности.

Никто из них на суде не попытался защитить взгляды мятежных братьев из Нарбонны, Безье или Тосканы, что собрались в Авиньоне или спешили сюда в надежде, что их не бросят, а защитят и позволят жить так, как они считали праведным, сверяясь по строкам Священного Писания, рассказывающего им о жизни Христа.

Это заседание суда привело к обнародованию официального документа, о котором узнали все – Умбертин Казальский становился бенедиктинцем. Таким образом, всем остальным было негласно сказано: идеи спиритуалов не признаны, и теперь каждый из них обязан, повинившись, вернуться обратно в орден святого Франциска или сменить устав, по которому впредь будет жить [1].

Спустя седмицу, в которую писари канцелярии трудились в поте лица, переписывая новую буллу Папы, начинавшуюся словами «Quorundam exigit…» [2], всем спиритуалам была объявлена война. «Орден погибнет, если подчинённые откажут высшим в повиновении», – говорилось в письме, поэтому устав ордена францисканцев с высшего решения понтифика будет изменен: братья-минориты могут хранить пшеницу и вино на будущее в амбарах и погребах, полагаясь на усмотрение своих руководителей. Повиновение возводилось в высшее правило, а за ношение короткой и бесформенной одежды впредь будет назначаться наказание от Папы или наказание министров ордена.

Вечером того дня, когда гонцы разлетелись во все края быстрокрылыми птицами, унося с собой сотни раз переписанные слова буллы, Джованни решился спросить у брата Доминика: в чём же суть нынешнего решения понтифика? Тот посмотрел на него, явно удивившись проявленному интересу, но решив, что представился благоприятный случай изложить свою лекцию благодарному слушателю и скоротать время за шахматной игрой, начал свой рассказ:

– Тебе же известно, что спор о pauper usus, или абсолютной бедности, ведется уже более ста лет? – Джованни кивнул, подложил себе под спину мягкую подушку и, облокотившись, приготовился слушать.

Его волосы уже порядком отросли, он откинул прядь со лба и завернул её за ухо, поймав на себе жадный взгляд брата Доминика. Монах облизнул пересохшие губы и продолжил:

– Некоторые братья толкуют бедность по-своему, уподобляясь еретикам-вальденсам, которые считают, что даже краюху хлеба не стоит откладывать на завтрашний день. Многие из них, подражая Христу, странствуют, призывая в своих проповедях мирян последовать их примеру. И множество людей, поддавшись соблазну, продолжают отказываться от собственности и начинают вести жизнь нищих, просящих подаяние. А что же будут делать богатые, приумножающие свое состояние, если кругом все станут бедными и убогими попрошайками?

Брат Доминик сделал многозначительную паузу в своём повествовании и, не дождавшись от Джованни ответа, высказал собственную мысль:

– Рождается зависть: к украшенным сводам церквей, расшитым праздничным одеждам священников, надеваемым на праздники, к монастырям, что рачительно ведут хозяйство, позволяя братии совершать свой труд молитвами. Слишком много развелось на свете вольнодумства, они говорят, что Римская церковь богата золочеными подсвечниками и ритуальными чашами, поэтому не следует пути Христа, а значит – греховна. Однако больший грех, когда люди, принявшие обеты, возводят хулу на самого понтифика, обвиняя его в праздности и стремлении к роскоши. Ставят под сомнение его силу принимать исповедь и отпускать грехи.

Брат Доминик смолк, потирая массивное золотое кольцо на своем пальце с вплавленным в него изумрудом. Он посмотрел на фигуры, расставленные на доске, и просчитал партию, которая приведёт его к победе:

– Я рад, что Папа Иоанн взял на себя этот непосильный труд – призвать монахов и поддерживающих их мирян к покорности. Охваченные смущением в умах должны отречься от каких-либо воззрений, порождающих грех. – Он сделал ход и с улыбкой посмотрел на Джованни, который нахмурился, оценивая бедственное положение своих всадников на доске.

– Теперь нас ждёт смута? – проронил флорентиец и посмотрел на брата Доминика в поисках ответа.

– И да и нет, – загадочно ответил глава папской канцелярии, – спиритуалы пойдут в народ. Но время работает против них: скоро ты увидишь следующий папский суд, на который будут приглашены те, кто возмутится буллой, а многие из них уже здесь, в Авиньоне, их не нужно будет собирать. Сначала напишут обращение, а потом сами придут на встречу с понтификом. Скажут, что Папа Иоанн, выпустивший некое постановление, начинающееся с Quorumdam, которое, определяя или позволяя братьям-миноритам хранить пшеницу и вино на будущее, действует против евангельской бедности и поэтому против благой вести Христа.

Брат Доминик опять сделал ход, подставляя незначимую фигуру, и игра набрала темп. Джованни сел, напряженно склонившись над доской:

– Это уже ересь!

– И какая! – торжествующе откликнулся брат Доминик, почти завершая проигрыш Джованни. – Таким образом, Папа Иоанн, если развивать подобную мысль, становится еретиком и, соответственно, теряет папскую власть. Он больше не может заставлять кого-либо повиноваться ему, теряет и многое другое, например, представление, что он непогрешим в своих делах, и прелаты, поставленные им с тех пор, как он издал постановление, не имеют церковной юрисдикции и власти.

– И если каноники объявляются еретиками, – устало продолжил Джованни, вытягиваясь на боку на ложе и подкладывая подушку себе под голову, – то и все другие, кто поддержал издание буллы и сейчас поддерживает, становятся еретиками.

– Конечно, – брат Доминик переместился к нему на длинную скамью, устланную мягким сиденьем, набитым лебяжьим пухом, и расположился в ногах, – и братья-минориты, которых просили утвердить новый устав или те, кто утвердили или приняли это, кто следует этому, становятся еретиками.

Джованни почувствовал, как ладонь доминиканца прошлась по его бедру, а потом переместилась в область ягодиц. Монах придвинулся ближе. Флорентиец со вздохом смежил веки и недовольно пробурчал, ожидая дальнейших поглаживаний уже по обнаженной спине:

– Разговоры о ереси тебя слишком сильно возбуждают!

– Как и еретики – явные и скрытые, – прошептал брат Доминик, прикасаясь жаркими губами к его плечу. – Ты даже не представляешь, какие усилия я прилагаю, чтобы отвратить себя от соблазна.

– Представляю, но продолжаю соблазнять! – Джованни отстранился от его поцелуев, переворачиваясь на спину. Брат Доминик замер, не решаясь сделать следующий шаг, и начать ласкать чувствительные места на груди и животе. – О нас уже пошли разговоры. Братия в ожидании, когда сможет услышать вожделенные стоны. Как ты им объяснишь, что всего лишь испытываешь себя на крепость духа?

Джованни настороженно наблюдал, как меняется лицо брата Доминика: от явного гнева, заливающего гладкие щеки яркой краской, до бледности, присущей страху:

– Ты прав, – тяжко выдохнул монах, – осторожность нам не помешает. Следующие шахматные партии будем играть в саду. И почаще выезжать на прогулки за город. Мне нужно что-то придумать, чтобы моё покровительство тебе не выглядело столь явным.

– Но ты не отступишься? – на губах флорентийца заиграла снисходительная улыбка. Ему даже стало жалко брата Доминика, поставившего себя в ряд тайных воздыхателей, не смеющих ни купить услуги шлюхи, ни проявить свои чувства прилюдно.

– Эх, Мональдески! – доминиканец с печалью во влажном взоре провел пальцами по груди флорентийца. – Я не могу забыть тот день, когда впервые увидел тебя в тени деревьев, ты выглядел таким уверенным и совершенным в своей красоте, что я невольно сравнил тебя с мраморной статуей, что вытачивали твои великие предки, украшая Вечный город. Как я могу отступиться? Ведь удерживаю тебя рядом не ради удовлетворения своей похоти, а из любви к совершенной красоте вещей.

Джованни хотелось рассмеяться ему в лицо: так искусно скрыть и покрыть плащом таинственного мрака свои откровенные желания сможет не каждый. Однако сделал вид, что поверил: те небесные своды, на которые вознёс его брат Доминик, давали слишком много преимуществ: спокойное изучение книг, уважение к статусу папского нотария, значимость подписи и доступ к печати. Используя такое положение, можно было составить любой документ или письмо, если потребуется. Да и ласковые поглаживания не приносили отвращения, а скорее смывали серую пену тоски, что захватывала сердце каждый раз, когда солнечные лучи гасли в сгущающихся сумерках и наступало время зажженных лампад и потрескивавших углей в камине – предвестников наступающей блёклой осени и холодной мрачной зимы.

Последующая седмица не принесла ничего нового, кроме отъезда понтифика с кардиналами в Карпантрас и многочисленных жалоб или восторженных строк на буллу об изменении в уставе ордена. Архиепископский дворец вновь погрузился в сонную тишину скриптория. Затем Джованни получил краткое письмо из Флоренции от брата Райнерия о том, что брат Стефан ушел из обители в неизвестном направлении, хотя по слухам – отправился с братией в Авиньон. Брат Пьетро с матерью тоже собираются отправиться в гости к Джованни, обеспокоенные его летними призывами крепко следить за Стефаном.

Это известие и обрадовало, и опечалило: теперь стоило держать себя с осторожностью и молиться, чтобы Стефан не натворил глупостей. Ходили слухи, что Папа вернется ко дню святого Мартина [3], чтобы встретиться с теми, кто возроптал против его воли, изложенной в Quorumdam exigit, и в канцелярии начали появляться списки тех братьев, кто обязательно придёт на следующий суд, чтобы с пламенным словом Господ на устах защитить веру. Родового имени Мональдески Джованни там не обнаружил, чему очень обрадовался.

Назначенный день приближался, и Джованни не находил упокоения своей душе, пытаясь просчитать последствия, выпытывая у брата Доминика, как поступят с теми, кто окажется осужден. Ненамеренно он даже познакомился с помощником городского нотария, который выполнял при тюрьме те же обязанности, что и Джованни в Агде, замещая Обертана Николя. От него и узнал, что подвалы доминиканской обители, как и францисканской, готовы принять множество узников.

Глава канцелярии тоже, повинуясь общему волнению, вел себя осмотрительно: мог ни разу не взглянуть в сторону флорентийца, несколько раз на дню посещая скрипторий, а на ночь запирал за собой дверь в спальню на засов, с грохотом и царапающим нервы скрежетом, чтобы всем любопытствующим было ясно: доминиканец и не помышляет о грехе.

***

[1] 1 октября 1317 г. Иоанн XXII официально объявляет Умбертино бенедиктинцем и назначает в монастырь Gembloux (Жамблу, на территории современной Бельгии).

[2] 7 октября 1317 г.

[3] 11 ноября.

========== Глава 5. Ожидание ==========

От автора: по заявкам от читателей. Михаэлис, Готье, черный араб и прочие желающие покурили в стороне.

***

Погода внезапно испортилась, и теплая сухая золотая осень сменилась сильными холодными дождями. Влага с небес лилась нескончаемым потоком, временами превращаясь во взвесь мелкого тумана, который ближе к середине дня развеивался сильными порывами ветра, приносившего очередное темное облако, и капли начинали грохотать по черепице крыш. Вода мутными потоками заливала улицы, вздыбливала реку, наполняла подвалы до краёв, устремлялась в дома. Жители Авиньона запирали двери, наваливали возле них мешки с песком и старались не отходить от теплого очага.

Джованни нервничал, тосковал и не мог себя заставить прочесть и строчки. Гонцы с письмами пережидали непогоду где-то в других городах, мать с Пьетро также застряли где-то посередине дороги. На море, по слухам, шторм разметал все корабли, и навигация в порту Марселя замерла, дороги размыло, превратив поля в целые озера. Урожай успели собрать, но в амбарах зерно начало отсыревать.

В архиепископском дворце было холодно. Брат Доминик уже второй день не удосуживался растопить камин и обогреть их комнаты. Джованни, проведя бессонную ночь и испытывая холод даже под двумя одеялами, войдя в тёмную промозглую переднюю комнату после теплого скриптория, решительно развернулся и отправился на кухню за дровами и кресалом.

Брат Доминик сидел в кресле, закутанный в два шерстяных плаща, и читал книгу при тусклом свете лампады. При виде бесцеремонно вошедшего Джованни, отвлёкся и с удивлением на него посмотрел. Флорентиец в молчании прошествовал к камину и долго возился, раскладывая поленья и поджигая сухие клочки ветоши, чтобы пламя правильно занялось и дало больше жара.

Затем Джованни придвинул тяжелый табурет и сел напротив брата Доминика, пристально и с интересом рассматривая его черты лица, будто первый раз видел. Тот начал дрожать, то ли от холода, то ли от смущения, то и дело потягивая полы плаща, чтобы плотнее закутаться в него. Потом захлопнул книгу и настороженным взглядом впился в лицо Джованни. Так они просидели, изучая друг друга, достаточно долго, пока комната не наполнилась теплом.

Джованни, приняв для себя решение, внезапно встал со своего места, прошел в свою комнату и вернулся с маленьким кувшином, наполненным маслом. Он обильно залил им засов на комнате брата Доминика:

– Больше не будет скрипеть, – проронил он и повернулся к монаху, – а я страдать от холода.

– Опять склоняешь меня к греху? – еле прошептал пересохшими губами брат Доминик.

Джованни закрыл дверь на засов, железная полоса беззвучно зашла в пазы. Он медленно приблизился к сидящему монаху:

– Как мало ты еще знаешь о грехе, Ричард! Встань! – брат Доминик послушно подчинился и позволил прислонить себя к стене рядом с камином. Оба плаща остались лежать на полу, но брату Доминику уже стало жарко от прикосновений рук флорентийца, которые настойчиво прошлись по его бокам и притиснули к чужому, но столь желанному телу. Джованни провёл языком по его губам, щекоча и вызывая маленькие молнии, бьющие по нервам, жалящие живот и пах. Язык флорентийца проник в его рот, даря сладость, сплетясь с его языком. Джованни внезапно прервал поцелуй и слегка отстранился:

– Не стой столбом, Ричард, я пока не делаю ничего дурного, что толкуется в Писании. Целуй и ласкай меня, как делал это прежде, – рука флорентийца медленно поползла по животу брата Доминика вниз и обхватила скрываемый под грубой тканью рясы и нижней камизы наливавшийся твердью член. Уверенные поглаживания снизу до самого верха, раскрывающие чувствительную кожу головки, наполнили сплетение их тел огнем, жарче того тепла, что давали дрова в камине. Руки Ричарда впились в спину Джованни, исследуя упругость мышц, а губы заскользили по кромке ушной раковины краткими поцелуями, увлажняя кожу и затуманивая голову образами, что в тысячный раз рождались в воспаленном желанием сознании.

– Не забывай, что у меня тоже есть член, – напомнил Джованни, свободной рукой ослабляя завязки и продолжая силой тела прижимать монаха к стене. Он мягко переложил ладонь брата Доминика со своей ягодицы на свою обнажившуюся твердую плоть и принялся руководить движениями его пальцев, показывая и чуть слышным шепотом наставляя.

На рясе монаха образовалось мокрое пятно. Джованни резко потянул ткань вверх, а сам опустился вниз, захватывая губами налитую кровью головку члена Ричарда. Жесткий рыжий волос в паху защекотал ноздри, когда флорентиец сильно вобрал член в себя и так же резко выпустил, подхватывая пальцами разбухающую мошонку. Брат Доминик откинул голову назад, легко стукнувшись о камни затылком, закатил к потолку глаза и принялся царапать ногтями стену, издавая горлом еле слышные вздохи. Джованни не обделял ласками и себя, свободной рукой быстро водил и по собственному, желающему удовлетворения члену.

Доведя Ричарда до высшей степени возбуждения, когда он уже начал толкаться бедрами ему в рот, Джованни вновь встал во весь рост и призвал своего любовника к поцелуям. На что тот откликнулся со всей страстью и выплеснулся в руку флорентийца, продолжавшую свой бег, выжимающую изливающееся семя без остатка. За ним получил и своё удовлетворение Джованни, то замирая, то начиная ласкать себя вновь.

Расслабленная улыбка полного удовлетворения окрасила их лица. Они оба стояли так еще долго, прижимаясь друг к другу и переводя дыхание.

– Вот так, Ричард, и без «не входи в мужчину, как в женщину», и без самостоятельного рукоблудия, – весело произнёс Джованни, подводя итог тому, что сейчас произошло. – А на все греховные действия нужно дольше себя готовить. Ты знаешь – как, представляешь в грёзах, но забываешь о том, что это больно, хоть и сладко.

– Почему ты сегодня согласился быть со мной ласковым? – недоверчиво спросил покрытый жарким и солёным потом брат Доминик.

– Просто захотелось. Я не монах, чтобы себя сдерживать, – пожал плечами Джованни, выпустил Ричарда и поискал глазами по комнате какую-нибудь тряпицу, чтобы вытереть скользкие от семени руки. Затем подошел к тазу для умывания, стоящему в углу и обмылся холодной водой, остужая себя и приводя мысли в порядок. Вернулся к брату Доминику, смочив чистую ткань и протянул ему. – А еще мне нравились наши встречи за шахматами. Соскучился по твоим тёплым поцелуям. Ты закрылся от меня, пришлось самому прийти к тебе. Ты так и продолжишь закрываться от меня?

– Нет! – со всей страстью ответил Ричард. – Я и не предполагал, что ртом… можно делать такие вещи. Грех содомии же в том, что малакия подставляет своё нечистое отверстие… для удовлетворения чужой похоти.