Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Я же говорил! – запричитал над постелью Якуб, пока Юсуф поил их больного тёплым успокаивающим отваром. – Там внутри могут быть каверны, наполненные кровью и мокротой.

– Кто-нибудь из вас, наконец, меня услышит! – в сердцах пробормотал Джованни на мавританском, раз уж его не захотели понять на латыни.

– Мы понимаем твой италийский, – ответил, ничуть не смутившийся Якуб. – Но лекари тут – мы!

«Я тоже знаю слова Авиценны наизусть», – хотел надерзить Джованни, но сдержался. Он сейчас один, в незнакомом доме. И кто знает, что взбредёт в голову этим двум людям, чувствовавшим сейчас себя хозяевами положения.

Дом, в котором сейчас пребывал Джованни, находился в Медине, но не в городском центре, а чуть поодаль, где строили когда-то свои жилища приближенные «старых» правителей острова. Теперь иноверцев на этой земле почти не осталось: кто-то уехал в Тунис, кто-то погиб в войнах или попал в рабство. Майорка была поделена завоевателем – Хайме из Арагона – на четыре владения: домен короля, владения епископа Барселоны, а двумя другими король наделил своих двух вассалов. Якуб, чьё христианское имя звучало Яго Пикани, владел большим состоянием, доставшимся ему от отца, включавшим в себя засаженные оливками холмы, поля, где выращивался лён, мельницу, склады в порту и дом в Медине. У него было четверо законных детей и двое, прижитых от рабыни-мавританки. В доме, помимо семьи, жили еще слуги-христиане и рабы-иноверцы.

Якуб считался образованным человеком, знатоком права, судьёй, имел обширные связи и в иудейской альхаме и при арагонском дворе. Но имел как-то несчастье по приглашению одного из друзей отправиться на Сицилию, и корабль, на котором он плыл, был захвачен пиратами. Поскольку Якуб был христианином, то дальше его путь пролегал бы в сторону ближайшего рабского рынка, но шторм, разыгравшийся на море, оказался спасением. Выжившие были подобраны кораблём аль-Мансура ибн Ибрахима, и Якуб поклялся самыми пламенными клятвами, возложив руку на крест, что если мавр даст ему свободу, то будет самым желанным гостем в доме Пикани в Медине, и никто не посмеет его обидеть по причине иной веры.

Поэтому, получив известие, что аль-Мансуру требуется помощь в лечении еще одного подобранного им после кораблекрушения человека, с радостью припомнил свои клятвы. Юсуф из альхамы [3] приходился другом хозяину дома и в своё время обучил того лекарскому искусству, и сейчас они, втайне соревнуясь друг с другом, взялись за лечение казавшегося безнадёжным больного.

На седьмой день, как и было обещано, Джованни, поддерживаемый слугами Якуба, поднялся с постели и вышел наружу – в сад, разбитый во внутреннем дворе, в котором только распускались свежие почки на ветках плодовых деревьев, а розовые кусты уже тянули к тёплым солнечным лучам плотные бутоны. Флорентиец, хоть и видевший богатство родных палаццо, был поражен тонкостью каменной резьбы, словно сотами украшавшей арки и своды портиков и открытых колоннад, яркостью и чистотой глазури на плитках, обрамлявших каждую скамью, четкими линиями желобов в полу и маленьких каналов, по которым вода из источников несла прохладу под перекрестья сводов просторных залов и сада. Еще больший интерес породила купальня с ее мраморным бассейном и тёплыми скамьями, под которыми проходил специально нагнетаемый пар. Люди здесь не мылись в лоханях и корытах, предпочитая поливать себя водой сверху или размягчать тело паром.

Однако была в этом гостеприимстве и иная сторона: Джованни чувствовал себя чужаком. Якуб и Юсуф держали себя отстранённо, хотя и вежливо, и ни разу не позволили себе задать иного вопроса, кроме как об имени флорентийца, которое звучало здесь как Йохан. Приветливыми с Джованни были только слуги и рабы.

***

[1] Авиценны.

[2] смесь фруктового уксуса с мёдом.

[3] Еврейские самоуправляемые общины, а также еврейские кварталы назывались алджама (на испанском алхама).

========== Глава 2. Возвращение колдуна ==========

Дни сменялись ночами, иногда бессонными, жаркими и душными, сотрясающими тело болезненным кашлем – так, что хотелось полусидеть, откинувшись на подушки. Слабость настолько терзала тело, что днем удавалось лишь заснуть в саду, подставляя кожу тёплым солнечным лучам, и в равнодушном угасании разума выглаживать пальцами витиеватую резьбу священных текстов, в изобилии покрывающих колонны и стены дома Якуба.

Этот странный человек не приказал уничтожить или замазать красоту своего дома, наоборот, хоть и был христианином, живо интересовался чужими письменами, и мавританская речь звучала здесь чаще, чем шипящий арагонский говор.

Лечебные настои и повязки оказывали благотворное действие, и Джованни уже привык к смуглокожим молчаливым слугам, приносящим ему кушанья из рыбы и сушеных фруктов, облачавшим в многослойные штаны с завязками на поясе, похожими на женскую юбку, длинную рубашку с рукавами, спускающуюся ниже колен, и плотный распашной халат с простым узором по всей длинной кромке. Всё это довершалось длинным поясом, обворачиваемым вокруг талии в несколько раз. От ткани, которой здесь покрывали голову, Джованни отказался.

За время болезни флорентиец сильно исхудал, но по мере возвращения сил, когда никто не видел, постепенно упражнениями возвращал упругость мышцам и сильно жалел, что не может почувствовать в ладонях тяжесть меча. Ему удалось утащить с кухни сломанную жердь, чтобы приспособить ее вместо оружия, но управляющий домом, длиннобородый старик, привезенный еще отцом Якуба с «большой земли», как-то застал его за этим занятием и отобрал палку, гневно объясняя, что Джованни нельзя пользоваться оружием.

Пришлось придумать себе иное – почаще околачиваться на кухне и упражнять себя в мавританском языке, выслушивая простые новости, приносимые с рынка. Удручало еще то, что месть Понче опять придется отложить на неопределённое время: вряд ли проклятый арагонец останется долго на острове – вернётся к себе, не дождавшись корабля, посланного в Марсель, или пошлёт еще один, чтобы разузнать судьбу Джованни.

Начался уже второй месяц, как флорентиец гостил в доме Якуба на острове. Здоровье его окрепло, поэтому вопрос, что с ним станется дальше, всё больше тревожил разум. Джованни попробовал обратиться с вопросом к хозяину дома, но тот коротко ответил, что забрать его из Медины может только аль-Мансур.

– Тогда мне нужны книги! Я хочу посетить храм! У меня нет в комнате даже распятия! – начал свою отповедь Джованни.

– Йохан, – Якуб оставался невозмутимым, сидя за низким, заваленным манускриптами столом в своей рабочей комнате. Его отстранённая манера общения, не поднимая глаз, напомнила флорентийцу де Мезьера, когда тот делал вид, что полностью поглощен государственными делами. – Ты мне объясни, какие книги тебе нужны. Распятие тебе дадут. Что касается твоего выхода за стены дома, то тут у меня чёткий наказ – не выпускать. Тебя недаром привезли в женском платье с занавешенным лицом, значит, аль-Мансур хотел, чтобы ты оставался неузнанным. Ведь так? Ты по своей воле был так одет?

Джованни опустил взгляд, уставившись в узор ковра под своими ногами. Якуб был прав: осторожность, которую проявил флорентиец, не стоило сбрасывать со счетов. Неизвестно, что ожидает его в городе, и его, как и Стефана, злые силы могут свести на одной узкой дорожке с Понче. Якуб лишь удивился выбору книги, которую попросил показать ему Джованни: Авиценну в подлиннике.

– Муж моей тётки, Раймунд Лулль, очень образованный человек, почитающийся здесь за святого, до самой своей смерти ратовал за то, чтобы слово Христово было донесено до каждого, говорящего на языке мавров, а ты, наоборот, осваиваешь сложение этих букв, чтобы получить иное знание. Так недолго христианину взяться и за чтение Корана!

– Что случилось с вашим родственником? – Джованни поёжился как от холода; судя по тону Якуба, смерть эта была нерадостной.

– Его забросали камнями в Танжере, когда он вышел проповедовать на площадь. Он был уже стариком, но толпа не пощадила его за возраст.

– Красивая мученическая смерть, – пробормотал Джованни. «Ему всё же удалось привлечь к себе внимание!» Имя Раймунда Лулля было ему знакомо лишь косвенно по двум причинам: тот выступал от имени арагонского двора об объединении военных монашествующих орденов и ратовал за введение изучения языка мавров среди монахов. И в обоих случаях потерпел поражение.

– Я дам тебе прочесть его книги, – Якуб впервые поднял голову и окинул Джованни внимательным взглядом.

– Спасибо, господин, – флорентиец постарался вложить в свой ответ как можно больше благодарности, хотя не без сарказма подумал: «Хотя бы это не даст мне сойти с ума в этих стенах!».

Через две седмицы Якуб объявил, что ждёт вскорости одного важного гостя, позволив слугам лишь судачить на кухне, кто это может быть. Джованни же очень надеялся, что гостем окажется аль-Мансур. На всякий случай спросил Якуба, ждёт ли тот мавра, но хозяин лишь покачал головой, погружая флорентийца в уныние: наверно, приезда аль-Мансура еще никто так трепетно не ждал, как он, никто не возводил жарких молитв к Господу о скорейшем прибытии корабля мавра.

Однако когда высокая фигура, обернутая в чёрные одежды, возникла на пороге дома, то возрадовала своим появлением не только Джованни, но и Якуба. Тот намеревался сполна уплатить свой долг, поэтому приказал отвести мавра в отдельные покои в дальнем крыле дома и не отказывать в просьбах.

Джованни привели туда же, и хотя все вели себя сдержанно, аль-Мансур не мог сдержать ласковой улыбки, увидев перед собой совершенно избавившегося от болезни флорентийца.

***

Один из слуг Якуба неслышно вошел в комнату. У него в руках был серебряный поднос, на котором стоял маленький кувшин, наполненный до краёв маслом. Он уважительно склонился перед мавром и поставил принесенное на пол, а потом, двигаясь спиной назад, покинул их, плотно прикрыв за собой двери.

Аль-Мансур положил ладонь на подушку рядом с собой:

– Иди ко мне, сядь рядом!

Сердце вздрогнуло и зачастило, живот невольно поджался, и Джованни замер на миг, почувствовав, как по спине прошлась щекочущая волна порыва прохладного ветра. Он заставил себя распрямить плечи, развести уголки рта в мягкой приветливой улыбке. Флорентиец не боялся самого мавра, тот был ему приятен, но мысль о том, что, делая сейчас шаг вперед к аль-Мансуру, он теряет самого себя, принимает личину «флорентийской шлюхи», встречающей очередного клиента, – унижала.

Под босыми ногами мягко пружинил расшитой ковёр, длинный халат нежно гладил обнаженное тело, уже подготавливая его к тому, чтобы отдаться в крепость чужих объятий. «Пришло время платить, – подумал Джованни, – какую цену назначит мавр?» Он медленно опустился на подушки, поджав под себя ноги, в ожидании действий от аль-Мансура. Перебирая пальцами край ворота, чуть оттянул его вниз и склонил голову, обнажая шею для первых поцелуев, и вновь замер.

Руки мавра легли ему на плечи и аль-Мансур притянул флорентийца к себе спиной, зарылся лицом в волосы на затылке, вдыхая аромат кожи, присел сзади на пятки.

– Ты пахнешь зверем, моим тигром!

Его руки спустились ниже, развязали пояс, потянули подол халата наверх, заставляя Джованни привстать со своего места и опуститься на колени, широко раздвинув ноги. Но одежда так и не была снята, большие мозолистые ладони мавра проникли под нее и прошлись вверх по бёдрам, животу, груди. Аль-Мансур прижал своего любовника к себе, поигрывая пальцами с соском, заставил выпустить вздох, задрожать, откинуть голову назад, двинуть бедрами вперед, позволив другой ладони захватить в плен свой откликнувшийся на ласку член.

– Получай своё удовольствие, мой золотой тигр, – зашептал мавр, прервав полупоцелуи-полускольжения губ по затылку у основания шеи: волоски на его бороде щекотали и заставляли Джованни каждый раз поводить плечами. Наконец гладкая прохладная ткань скользнула вниз, обнажая каждый рельеф мышцы и каждый выступ позвонка на похудевшем после болезни теле.

Утопив свой разум в удовольствии, флорентиец не сразу осознал, что стоит на четвереньках, с выпяченным членом подобно крепкому колу, а пальцы аль-Мансура раздвигают ему ягодицы.

«Ну вот, теперь – масло, пальцы, член, – взгрустнулось Джованни. И тут произошло нечто, что заставило флорентийца вздрогнуть, резко обернуться и прислушаться к себе. Анус малакии, подобно смрадной пасти мантикоры, был местом нечистым и исполненным греха. И кто из смертных решится поцеловать этого тигра [1] в самые уста? Кто способен исследовать языком потаённые места, не убоявшись страшных зубов этой бестии, устроенных в три ряда? Новые ощущения, словно множество острых игл, пронзали тело, и с кончика каждой впрыскивалась капля удовольствия.

Джованни застонал, охваченный новыми и необычными ощущениями, опустил голову на согнувшиеся в локтях руки, царапнул пальцами мягкий ворс ковра.

Аль-Мансур поймал удивлённый взгляд флорентийца, приподнял голову, продолжая поглаживать пальцами увлажненные, раскрывающиеся перед ним глубины:

– Вы, христиане, накладывая на всё печать греха, не позволяете себе получить и малой доли того удовольствия, что способно дать вам тело, созданное Богом! – он провёл рукой по члену флорентийца, размазывая вдоль ствола выступившие соки, и вновь породил языком кипящую волну, будоражащую кровь и вызывающую пот.

– Я больше так не могу! – взмолился Джованни и почувствовал, как палец мавра легко скользнул внутрь его тела и уверенно прошелся по месту, где наслаждение было слишком ощутимо.

– Вот теперь ты – всецело мой! – прошептал тот слова, едва долетевшие до сознания флорентийца, ускользающего в тёмных чертогах небытия. Обильно политое маслом и растянутое нутро легко впустило в себя наполненный желанием и разбухший от прилившей крови член мавра. Видно, такова была особенность аль-Мансура, медленно и постепенно получать удовольствие, когда горячее тело под ним утрачивает способность к сопротивлению и становится чувствительным к распирающим его изнутри мощным движениям. Получаемое наслаждение завладело разумом, а тесные объятия сильных рук придушили, вводя в полусон и полуявь.

Время остановилось, как тогда, год назад, на полосатой шкуре диковинного зверя, полностью подчиняя себе.

– Уже скоро! – Аль-Мансур освободил Джованни, давая судорожно вздохнуть, опираясь на разогнутые руки. Тот в ответ только крепче сжал пальцами основание своего члена, чтобы, наконец, дождаться этого момента в их любовном соитии.

Мавр над ним победно задышал, выплёскивая из себя семя. Капли пота упали с его лица, он скользнул мокрой грудью по спине флорентийца в последний раз, отстранился, укладываясь рядом на бок. Затем положил руку тому на затылок и с силой повернул голову Джованни к себе, заставляя обратиться взглядом:

– Устал?

Джованни утвердительно моргнул.

– Я помогу тебе с омовением тела.

– Ты больше не захочешь ко мне сегодня прикоснуться?

Аль-Мансур повёл себя странно для понимания Джованни: скользнул взглядом вниз, будто заставляя раскрыться, отчего флорентиец слегка повернулся на бок. Внимание мавра властной поступью прошлось от ключиц по середине грудины, спустилось к бордовой, натертой о ворс ковра, коже мышц живота, и чуть задержавшись там, запуталось в рыжеватых кольцах волос, обрамляющих лежащий в покое член.

– Здесь, – пальцы мавра слегка потёрли складки кожи над головкой, – спрятано знание о тебе. Многие мужчины пытались познать причины твоей манящей и греховной притягательности: целовали и гладили твоё лицо и тело, входили внутрь, но так ты только познавал их суть, не раскрываясь, подобно бутону розы, пряча свой аромат за занавесью листьев и шипов. Ты давал им лишь свою оболочку, одежды кожаные, но не то, из чего создан изнутри.

Джованни, словно очарованный, не отводил взгляда от горящего золотого огня отражения души аль-Мансура, постепенно начиная понимать, о чём сейчас думает колдун, а тот продолжил свою речь, стараясь делать ее более простой для разума чужака:

– Сегодня ты узнал, каким я могу быть: сильным – подобно льву, терпеливым – подобно муравью, внимательным – подобно горному орлу, нежным – подобно лепестку граната. Но хочу знать всё и о тебе: каким ты можешь быть? Огонь еще тлеет в твоём теле, я хочу дать ему свободу превратиться в бушующее пламя.

***

[1] мантикора – соединение тигра и человека в средневековом бестиарии.

========== Глава 3. Быть подобным чему? ==========

«Мне? Познать чернокожего колдуна?» – в расширенных зрачках Джованни промелькнул страх. В ноздри резко ударил сладковатый сизый дым курильницы. Флорентиец привстал, опираясь на руку, и окинул взглядом лежащее перед ним сильное тело. «Он не мой клиент!» – мысленно отмахнулся от видения нахмуренных бровей Фины с растрепанными по плечам поседевшими волосами, в длинной белой ночной камизе, окутывавшей мадам, словно густое пенное облако. «Моя роза, он спас тебе жизнь!» – призрачный образ Михаэлиса тронул его за плечо. Тёмно-синие глаза потеряли свой цвет, стали серыми, а волосы отросли, и рядом уже возник Гийом – единственный, окруженный страстью Джованни, кто с удовольствием хотел подчинить себя его воле.

И флорентиец к своему ужасу вдруг осознал, что, отдав себя своему архангелу, он так и не получил позволения перейти ту крепкую грань, что защищала юношеские воспоминания Михаэлиса о перенесённом насилии. И, быть может, именно это послужило причиной их расставания – страх, что познавание чувственности должно быть обоюдным, и однажды Джованни задаст этот неудобный вопрос: почему я принимаю тебя только так, как желаешь ты, если мы любим друг друга?

По щеке Джованни скатилась слеза, он быстро смахнул её и уставился в тёмный потолок, испугавшись, что влага, застлавшая глаза, вырвется сейчас бурным потоком праведных слёз. Аль-Мансур погладил его по колену и заставил переместиться, усевшись к нему на бедра. Ладони флорентийца упёрлись в грудь мавра, невидящие глаза замерли на кружеве золотой цепочки, ручьём извивающейся между черного руна, блестящего каплями пота. Насколько же проще было бы позволить сейчас скользкому от масла члену мавра вновь войти в открытые, уже изведанные, врата, находящиеся так близко, и вышибить все мрачные мысли, чем открыть новую дверь, раскрывая себя!

Мавр терпеливо следил за Джованни, стирающим слёзы с лица, вздыхающим прерывисто, будто сердце внутри замирало и вновь начинало свой бег. Он ни на миг не остановился в своих нежных поглаживаниях, успокаивавших не хуже детской колыбельной, что пела над флорентийцем мать.

– Я попробую, – наконец нарушил предрассветную тишину дрогнувший голос. – Только погашу лампады.

Джованни окинул последним взглядом ожидающего его мавра, распростёртого на подушках, и опустил железный колпачок на тлеющий фитиль, погрузив комнату в почти непроглядную тьму, которая лишь обостряла чувства, превращая гибкое тело флорентийца, опустившегося на колени, в тело зверя. Быть ласковым – подобно котёнку, жалящим – подобно аспиду, непостоянным – подобно полосам на спине у тигра, притягательным – подобно цветку свежего, только распустившегося розового бутона, волнующим – подобно пустынному ветру, приносящему то расплавленный зной, то желанную прохладу, настойчивым – подобно жуку, катящему камень вверх по песчаной горке, обманчивым – подобно раковине-жемчужнице, чуть приоткрывающей свой зев навстречу приливной волне, играющим – подобно пламени, легко перебегающему с одной сухой ветки на другую, танцующему, но в конце – заключающему всё в свои объятия, чтобы выплеснуться вовне обжигающей волной.

Глаза не видели и тело не чувствовало ничего знакомого, но Джованни упорно цеплялся разумом за мысль, что всё, что он сейчас делает, то наслаждение, которым одаряет, он подарил бы Михаэлису, будь он рядом, покорно принимающим суть того, которого назвал своим любимым. И не было в этом цветном карнавале чувств ни боли, ни принуждения, лишь свобода, данная творцу, не скованная путами чужих предпочтений и представлений о благом и постыдном.

Джованни, обнимая чужое, расслабленное от полученного удовольствия тело, внезапно почувствовал огромную благодарность к аль-Мансуру, понявшему его и оделившему своим доверием, и от этого мощного, разрывающего его сердце потока эмоций зарыдал, не в силах противостоять ему. Прошлая жизнь показалась ничтожной, а былые мечты – обманом.

Мавр спал, его не сильно беспокоили чувства Джованни, своего он получил сполна. Флорентиец, медленно поднял голову, следя за искорками пылинок, играющих в изгибах четкого узора, отбрасываемого резными ставнями на окнах. Сброшенный с плеч халат, которым он так восхищался, теперь валялся бесформенным измятым комом посреди оставленных блюд со вчерашним ужином. Флорентиец осторожно прихватил пальцами кусок мяса, который с блаженством прожевал. Живот откликнулся позывом, что стоит подкрепить свои силы сытной и горячей похлёбкой. Джованни сглотнул слюну, набросил на себя халат, оглядываясь вокруг в поисках пояса.

Тело отзывалось привычной болью, и устоять твёрдо на ногах было непростой задачей. Придерживаясь за стену одной рукой, а второй ухватившись за края своего одеяния, то и дело сползавшего то с одного плеча, то с другого, Джованни двинулся в сторону выхода, втайне надеясь, что не встретит на своём пути в купальню никого из слуг.

Было стыдно и за себя, и за мавра, что они осквернили этот дом грехом. Как только Якуб мог такое позволить? Он намеренно приказал своим слугам привести Джованни к аль-Мансуру, даже позаботился о том, чтобы масла оказалось вдоволь. Такое поведение хозяина казалось необъяснимым.

На верхней галерее было пусто. Флорентиец осторожно двинулся к лестнице и замер: по ней к нему поднимались двое, говоривших на мавританском что-то о морских путях и кораблях. Джованни, понимая, что сейчас его обнаружат, вжался в стену, опустил взгляд, заливаясь краской стыда. Халат предательски опять обнажил плечо, и оба собеседника разом смолкли, застав его в таком постыдном виде, словно шлюху, только оставившую своего клиента, над которым трудилась всю ночь: с синяками от страсти на шее, выцелованными губами, опухшими от слёз глазами.

– Йохан, что с тобой? – раздался над ним обеспокоенный голос. – Твой господин обидел тебя?

Джованни замотал головой:

– Аль-Мансур мне не господин! – он решительно вскинул голову, метнул возмущенный взгляд из-под слипшихся на лбу отросших волос, и чуть не лишился сознания.

Рядом с Якубом стоял Михаэлис, точнее – полная его копия. Если палач из Агда и рассказывал что-то о своём брате, то никогда не упоминал об их полном сходстве. Это было удивительным – они лишь питались одним молоком, но их родители были разными.

«Господи! – взмолился Джованни, больно прикладываясь затылком о каменную стену. – Зачем ты так со мной?» Что еще могло быть хуже, чем встретиться со своим будущим учителем не в Болонье, а именно здесь, да еще в таком виде? Он подтянул халат, скрывая свою наготу.

– Простите! – Джованни дернулся, намереваясь проскользнуть мимо них, но Якуб успел придержать его за плечо:

– Постой! Разве аль-Мансур обманул меня, назвав тебя своим рабом?

– Назвал – кем? – Джованни оторопело посмотрел на Якуба, а потом скосил взгляд на брата Михаэлиса и опять захолодел весь изнутри. «Как же они похожи!»

Брови Якоба строго сдвинулись на переносице:

– Разве я бы позволил творить грех в нашем доме, если бы ты был свободным человеком?

Смысл гневных слов Якуба медленно доходил до разума флорентийца, пораженного новыми открывшимися обстоятельствами. Все страшные истории о пиратах, захватывающих торговые корабли и выставляющих своих пленников нагими на невольничьих рынках в далёких землях язычников, припомнились разом, и сердце от страха часто забилось в груди:

– Значит, аль-Мансур попросил оставить его наедине с его рабом? Помогите мне! Вы же христиане! – взмолился Джованни с надеждой вглядываясь в облик «незнакомого Михаэлиса».

Но брат Нуньеса лишь брезгливо повёл плечами, будто отгонял от себя маленькую мошку, позволившую себе, что-то пропищать над его ухом. Подоспевшие слуги повисли на плечах Джованни, пытаясь увести его прочь от своего господина и его гостя.

– Мигель Фернандес Нуньес… – только и удалось еле слышно прошептать Джованни имя, словно заученную накрепко молитву.

– Что? – незнакомец склонил голову на бок, прислушиваясь, и тем самым окончательно разрушая хрупкую грань между настоящим Михаэлисом и его отражением. – Постойте! – и уже продолжил на италийском. – Где ты встречал Мигеля?

– В Агде, – бесхитростно ответил флорентиец, продолжая бороться со своим одеянием, которое так и норовило сорваться с его тела из-за настойчивого сопротивления попыткам слуг увести чужого раба с глаз хозяина дома.

– Тебе знаком этот человек? – с удивлением спросил своего гостя Якуб.

– Нет! Просто показалось! – убеждённо ответил тот. – Такой безнравственный человек не может быть учеником моего брата. Он – всего лишь дерзкий раб!

– Уведите Йохана прочь, – махнул Якуб слугам, – и заприте где-нибудь, пока его хозяин не проснётся и сам его не заберёт! Прости, Михель Мануэль, этот раб только недавно тяжело болел, и, видно, разум его помутился.

От нанесённой обиды в глазах Джованни потемнело, но, когда слуги потащили его, сопротивляющегося, вниз по лестнице, он не преминул громко выкрикнуть:

– Я тоже не знаю этого человека! У моего учителя Мигеля Фернандеса Нуньеса не может быть такого высокомерного и бесчувственного брата!

Слуги впихнули флорентийца в какую-то полутёмную каморку рядом с кухней и заперли снаружи дверь. Джованни мигом взобрался на высокий ларь и прильнул к узкому окну у самого потолка, забранному толстой решеткой. Оно вело в сад, манящий свежей зеленью недавно появившейся листвы. Там была свобода и свежий, пьянящий своей чистотой воздух.

Флорентиец, глотая слёзы обиды, устроил себе нехитрое ложе посреди пыльных и длинных, свернутых в свитки грубых холщовых полотнищ, на которые стрясали оливки при сборе урожая. Эти куски ткани не согревали, но и не давали сырой прохладе проникнуть под одежду. Джованни быстро заснул, свернувшись в комок и тревожась лишь тем, что тело, лишенное должного омовения, опять может породить болезнь.

Разбудили его смуглые слуги Якуба, объяснив, что хозяин требует к себе Йохана. Они принесли одежду: широкие штаны с поясом, рубашку без рукавов и сандалии. Однако Джованни потребовал отвести его сначала в купальню, поскольку не может предстать перед хозяином дома в таком грязном виде.

– Тогда я не буду одеваться! – заявил Джованни, услышав отказ.

– Ты сродни блудливой женщине, выставляющей свои обнаженные ноги напоказ! – упрекнули его в ответ.

– Для Якуба я и есть блудница, раз он отказывает мне даже в омовении тела! – не отступал Джованни, которому сейчас было дороже собственное благополучие, чем порция осуждений от хозяина. И очень хотелось набить живот сытной пищей.

И только получив в руки ковш с теплой водой и уединившись в купальне, флорентиец смог успокоить быстрое биение своего сердца, трепетавшего от страха перед неизвестностью: неужели всё правда – и он теперь потерял все права, став невольником? Да, Джованни слышал истории, когда потерпевшие кораблекрушение люди, добравшись до берега, попадали в плен к местным жителям, но благополучно выкупали себя. Хуже было быть увезенным пиратами в иные земли, где существовали особые рынки для продажи рабов, и христиан продавали иноверцам наряду с другими, такими же несчастными их собратьями, оставленными божественной благодатью.

«Неужели это произошло и со мной? – допытывал себя Джованни. – Аль-Мансур обманул меня и теперь получил то, что хотел: желанную шлюху для утех! Раб? Так вот почему Якуб так неприветливо общался со мной – в его глазах я всего лишь чужая вещь, которую оставили ему на время и попросили починить. Господи!»

Он обессиленно опустился на гладкий прохладный камень мраморной скамьи. Этой ночью было так сладко, что казалось, будто воспарил он телом над землёй, глаза его прозрели, а чувства очистились, и не стоило больше искать иных удовольствий, чем те, что флорентиец получил от прикосновений аль-Мансура и его откровенного предложения попробовать себя в иной роли.

Джованни смолк, остановив в себе поток жалких стенаний: «Если бы я был рабом мавра, то стал бы он раскидывать передо мной ноги? Разве стал бы страстно шептать любовные газели о стройном кипарисе, натянутом луке, вечных минаретах их церквей, устремлённых к небу?». В захватившую его мысли догадку слишком хотелось верить: мавру было удобно представить Джованни своим рабом в доме Якуба, где рабов было больше, чем слуг. Этих людей не сковывали цепями, не заставляли насильно менять веру, хоть и запрещали прилюдно молиться, у них была одежда и вдоволь еды, их не наказывали за провинности, но и рабы старались тщательно выполнять свою работу. Быть может, не всё так уж и плохо, как кажется?

Флорентиец привёл себя в благопристойный вид, сам правильно подвязался поясом и с выражением ангельской покорности на лице открыл двери купальни перед слугами, ожидающими его в коридоре.

***

От автора: и опять я сделаю перерыв, чтобы последующие главы вышли качественными.

========== Глава 4. Копьё Лонгина ==========

В чём заключено счастье любви? Не в том ли, чтобы сердце твоё испытывало радость от близости твоего Возлюбленного? Глаза, порой влажные от излитых слёз, ласкают облик его, кожа твоего тела соприкасается с телом любимого, изливая тепло и дрожь, уши слышат голос, что никогда не спутать с другим, ноздри втягивают запах, прекрасней всех ароматов цветов в райских садах. И когда Возлюбленный не с тобой, то любовь накрепко связывает вас путами памяти, красочностью образов, узнаванием действий.

Пусть сладкоголосую птицу ты услышишь, вспорхнувшую на ветку – она напомнит о любви, пусть ветер шевельнёт прядь волос – в его шепоте память о Возлюбленном, луч солнца вырвется из-за хмурых туч – в его свете образ Возлюбленного, и даже в ночной тьме, одинокая постель явит, как целовал ты губы Возлюбленного, как обнимал, сплетаясь пальцами и телами, как утопал в безбрежном океане чувств, подхваченный волной пристального взгляда Возлюбленного.

***

«Любящий прослезился и сказал: «И сколько еще пройдёт времени, пока не спадёт тьма с этого мира и не прекратится безумное стремление людей к Аду? [1] Когда же придёт тот час, когда вода, стекающая вниз, изменит свою природу, поднимется вверх? Когда невинных станет больше, чем грешников? Ах! Когда же Любящий с радостью отдаст свою жизнь за Возлюбленного? И когда же Возлюбленный узрит Любящего, утратившего сознание от любви к Нему?»