Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

И сказал Любящий Возлюбленному: «Ты, который наполняет солнце сиянием, наполняешь сердце моё любовью». И Возлюбленный отвечал: «Если бы ты не был полон любви, а глаза твои не застилали слёзы, то не смог бы достичь этого места, чтобы узреть меня».

Затем Возлюбленный решил проверить своего Любящего, является ли любовь того столь совершенной, и спросил, как присутствие его рядом отличается от его отсутствия. И Любящий ответил: «Как знание и воспоминание отличаются от невежества и забвения».

«Если бы я не узнал значение любви, то я бы познал значение труда, печали и скорби».

«Между Надеждой и Страхом Любовь устроила свой дом. Она живет в мыслях, но когда забывается, то умирает. И ее основы так отличаются от удовольствий этого мира.

И в том раздор между глазами и памятью у Любящего, поскольку глаза говорят, что лучше видеть Возлюбленного, чем помнить о Нём. Но память говорит, что воспоминание приносит глазам слёзы и заставляет сердце пылать любовью».

«Пером любви, водой своих слёз и на бумаге страдания пишет Любящий письма своему Возлюбленному. И этим говорит, как преданность угасает, любовь умирает, а фальшь и обман увеличивают число Его врагов.

Любящий с Возлюбленным связаны в любви путами памяти, понимания и желания, и так крепко, что никогда не разъединятся. И та верёвка, которой связаны эти двое влюблённых, соткана из мыслей, печалей, взглядов и слёз.

Любящий лежит в постели любви: его простыни – радость, его покрывало из страданий, подушка – из слёз. И никто не ведает, что послужило истоком подушки: простыни или покрывало.

Возлюбленный одевает своего Любящего в платье, жакет и плащ, и даёт ему шлем любви. Его тело Он облачает в мысли, его ноги – в страдания, а его голову в венец из слёз.

Возлюбленный упреждает своего Любящего не забывать Его. А Любящий отвечает, что никогда не забудет его, поскольку он не способен на что-либо иное, чем познавать Его».

***

Такими словами пел Раймонд Лулль, святой и почитаемый человек, по словам Якуба, разрешившего Джованни взять на время болезни манускрипт из своего собрания. Флорентийца привлекло его название, и он погрузился тогда в удивительный мир тайных отношений с божественным, примеряя их к себе. Ибо любящее сердце способно познать силу взаимной любви и понять ее меру – каковой она может быть. «Человек, – рассуждал Джованни, следуя за мыслью Лулля, – который смог полюбить душу другого смертного человека, только тогда сможет понять, насколько велика его любовь к Господу, а не тот, кто никогда не любил божьих созданий, храня целомудрие, потом заявляет, что возлюбил безмерно. Но это гордыня… и ересь», – вздохнул Джованни, перебирая в памяти листы тонко выделанного пергамента, исписанные четким летящим почерком.

Пока он, ведомый слугами, шел по направлению к дальнему концу сада, где был раскинут шатёр, создающий прохладную тень, расставлены низкие топчаны с подушками, а в серебряном кувшине томился освежающий напиток, сизый голубь, сидящий на ветке, напомнил о прочитанном. И в сердце разлилась блаженная улыбка, озарившая лицо флорентийца. Несмотря ни на что – даже лишив свободы, его не смогут лишить памяти, а значит, естество Джованни, заключенное в любви к «своему палачу», не исчезнет, а беды и печали будут лишь укреплять его.

Якуб сидел чуть поодаль от своих гостей, раскрасневшийся и нервный, видно, сильно задетый разговором, состоявшимся между ними. Мигель Мануэль занимал мягкую лежанку перед входом, обратившись лицом в сад, а аль-Мансур сидел напротив него, вполоборота, но сразу повернул голову, услышав шаги за своей спиной.

Джованни шагнул под тень шатра и сразу встретился с глазами брата Михаэлиса, холодными, синими, бесстрастными. И внезапно понял, что обозревает лишь оболочку, удивительно схожую, но чужую и враждебную изнутри.

– Мы только что, – разжал сведенные недовольством губы Мигель Мануэль, – говорили с уважаемым аль-Мансуром ибн Ибрахимом о тебе. И я сказал, что готов даже заплатить ему, чтобы он увёз тебя подальше, и ты никогда больше не потревожил моего брата, соблазняя своими греховными помыслами. Михаэлис теперь человек семейный, свободный от обвинений за связь с Арнальдом из Виллановы, вновь исполняет свой долг лекаря, и этому болезненному и преступному влечению, которое ты ему внушаешь, должен быть положен конец. Аль-Мансур отвезёт тебя в Танжер или Александрию, в этом наши пожелания совпадают.

Джованни чуть покачнулся, принимая на себя этот удар, отозвавшийся сердечной болью. Положил ладонь на грудь, примериваясь к биению, стараясь справиться с колючим спазмом, перехватившим горло. Мавр же хранил молчание, задумчиво перебирая пальцами по дну узорной чашки, покручивая ее в разные стороны и намереваясь узреть в напитке, оставшемся на дне, судьбу мира.

– Аль-Мансур, – Джованни удалось быстро справиться с охватившими его горькими и печальными чувствами, на их место пришла злость, выстраивая мысли, роящиеся в голове в стройную цепочку, – этот человек хочет тебя обмануть!

– В чём же? – в один голос воскликнули его собеседники.

– Этим летом я должен был приехать к нему в Болонью и сдать экзамен в университете. Он обещал своему брату дать мне диплом лекаря. Посуди сам, если ты меня сейчас увезёшь, а потом, вдоволь со мной наигравшись, охладеешь и решишь продать, то моя ценность будет в разы больше со званием лекаря, чем просто у раба с развороченной и сто раз использованной задницей. Не так ли? Это стоит немалых денег, а Мигель Мануэль собирался приплатить…

Мавр оторвал тяжелый взгляд от своей чашки и пригвоздил им Мигеля Мануэля.

– Я бы не упустил такой выгоды! – закончил свою речь Джованни, усиленно поддерживая радость в голосе, хотя внутрь груди и наползала чёрная пустота, именуемая отчаянием. «Я найду способ спастись! – настойчиво билось в голове, причиняя ощутимую боль. – Господь меня не оставит! Какой же я дурак, что поверил колдуну и позволил себе раскрыться перед ним. Теперь он знает, каким я могу быть в любви без обмана и притворства».

– Я… Но… Это возможно, конечно… – замялся брат Михаэлиса, пряча взгляд. – Но тогда флорентийцу нужно приехать в Болонью. Так просто это не делается…

– Нет, всё очень просто! – громко возразил Джованни. – Я готов дать аль-Мансуру самые страшные клятвы, что вернусь к нему, как только получу этот диплом. А ты потом спокойно напишешь Михаэлису о том, что сделал всё, как он просил, а куда подевался потом его ученик – не знаешь.

– Зачем… тебе… это… нужно? – запинаясь с расстановкой недоумённо спросил Мигель Минуэль, вонзив злой взгляд в лицо Джованни.

– Не хочу, чтобы Михаэлис расстроился, – флорентиец кокетливо захлопал ресницами, а потом преобразился в разъяренного льва. – Чтобы тебе, сукиному сыну, спокойно не спалось за все дела, что ты хочешь сотворить в тайне от своего брата!

– Я всего лишь оберегаю Мигеля от такого развратного создания, как ты! – Мигель Мануэль, поддавшись эмоциям, тоже запылал гневом.

– Ты не знаешь и малой крупицы того, что есть между нами, – прорычал Джованни, – а хочешь влезть в нашу с ним жизнь.

– Между вами? – с нервным смехом отозвался Мигель Мануэль. – Да стоит мне только рассказать брату, что его драгоценный ученик обслуживает клиентов в марсельском борделе по принципу – кто больше даст за ночь, и вас не будет!

Джованни похолодел, провёл рукой по воздуху в поисках опоры.

– Хватит отговорок, уважаемый, – недовольно отозвался аль-Мансур. До появления Джованни он успел поведать италийскому гостю о своей случайной встрече в Марселе вовсе не потому, что хотел осудить, а объясняя, как именно случилось, что он ринулся спасать насильно увезённого флорентийца. – Если Йохану нужно это свидетельство, то он должен его получить. Если оно дороже всего золота, которое я намереваюсь подарить, то дай это ему, и мы будем друг другом взаимно довольны.

Мигель Мануэль обидчиво надул губы, кивнул, соглашаясь с предложением мавра, но решил для себя уточнить:

– И как же вы, уважаемый аль-Мансур, сможете принудить Йохана добровольно уехать с вами в качестве раба и при этом сохранить наш договор в тайне от моего брата? Посмотрите на него, – он красноречиво махнул рукой, указывая на хмурого Джованни, стоявшего сейчас перед ними, скрестив руки на груди. – Обманщик и лицедей!

– Уважаемый Якуб, – мавр обратился к хозяину дома, явно недовольного происходящим не меньше флорентийца, – я оставил вам на хранение одну вещь, которая у вас, христиан, почитается как святыня.

Якуб встал со своего места и, не проронив ни слова, отправился в сторону дома. Вернулся он уже не с пустыми руками, а с длинным деревянным ящиком, завёрнутым в пурпурную материю. Он поставил его на низкий стол, инкрустированный драгоценными эмалями, полученными из перетёртых в порошок внутренних переливающихся красками слоёв раковин. Осторожно сдвинул крышку.

Внутри ящика, на подстилке из сухих пряных трав, завёрнутый все в тот же пурпур, лежал длинный наконечник древнего копья.

– Это копье Лонгина, [2] – в голосе Якуба слышалась крайняя степень восхищения. – Римский воин, уверовав в Иисуса Христа, устыдился своего деяния и сохранил остриё копья, на котором еще оставалась кровь. Он отдал святыню своему сыну, а тот увёз ее в Египет, где она долго хранилась в подземном храме, а когда на эти земли пришли почитатели Мухаммеда, то не тронули эту церковь. Много песка просочилось сквозь пальцы, и однажды то место оказалось забытым людьми, пока грабитель могил случайно не наткнулся на него, провалившись в дыру в земле. Копьё перепродавали несколько раз, и последним его купил один иудей, чтобы преподнести кому-то в дар. Хранил его в сапоге, когда корабль наш захватили пираты, потом иудей погиб в кораблекрушении, а я – выжил и был спасён аль-Мансуром.

Джованни вытянул шею, намереваясь разглядеть святыню получше: древнее заржавленное железо будто светилось незримым светом, а от ящика шел запах благовоний. Порыв тёплого ветра влетел под навес, закружив пылинки на хорошо утоптанной земле, покрытой тростниковыми циновками. И флорентийцу показалось, что сзади приобнял его за плечи кто-то тёплый, сильный, всемогущий и безмерно любящий.

Флорентиец сделал шаг вперёд и кончиком пальца осторожно коснулся шершавой, покрытой бурыми пятнами поверхности копья, и почувствовал, будто тысячи игл впились ему в руку. Он с опаской отдёрнул ее, пытаясь рассмотреть, но никаких ран и ожогов не обнаружил.

– Какого рода клятвы вы хотите получить от меня? – он повернулся к безмолвно сидящим и сосредоточенным на своих внутренних мыслях Мигелю Мануэлю и аль-Мансуру. – Всё, что вы задумали, делается против моей воли, и тут мне не в чем клясться – ее не изменить. И покоряюсь вам, чтобы не сделать собственное положение ещё более бедственным.

– У нас договор такой, – аль-Мансур повернул голову к Джованни и посмотрел на него строгим взглядом, побуждая прислушаться к словам: – Я покупаю у Мигеля Мануэля свидетельство о твоём искусстве лекаря в обмен на то, что увожу тебя подальше от христианского мира. И тут нам не в чем друг перед другом клясться – обмана не будет. Однако, чтобы наша сделка состоялась, ты должен проявить покорность и послушание. Вот в этом ты и поклянешься.

– А еще будешь хранить молчание об условиях договора, – добавил от себя Мигель Мануэль и довольно откинулся на подушки, желчно улыбнувшись Джованни в лицо.

Флорентиец задрал голову вверх, стараясь обратиться к Небесам за ответом. Но над ним лишь ветер перебирал плотный тканный полог навеса, представляя его бурным морем, несущим гибель всему живому в безжалостных штормах. Не сдерживаемые горячие слёзы полились потоком из глаз Джованни, и он ощутил соль на своих губах. Пальцами, смоченными в печали, отчаянии и тоске, он вновь прикоснулся к лезвию копья.

***

«Скажи, о Любящий!», – спрашивал Возлюбленный, – если я удвою свои страдания, то будешь ли ты таким же покорным?». «Да, – отвечал Любящий, – но этим ты и удвоишь мою любовь к тебе».

***

[1] Раймонд Лулль «Книга Любящего и Возлюбленного».

[2] копье Лонгина – одна из святынь христианского мира. По легенде римский воин по имени Лонгин проткнул бок распятого Иисуса Христа, желая проверить, мёртв ли он. Из раны потекла кровь и вода. Упоминается только в Евангелие от Иоанна 19:34. Всегда являлось спорным местом, поскольку, как утверждали последователи Петра Иоанна Оливи, истечение крови означало, что Иисус не умер на кресте, а был добит Лонгином. До современности дошли четыре таких копья неустановленной подлинности.

Я не собираюсь вдаваться в мистицизм, поскольку всякие мощи святых, обломки креста, гвозди были в те времена предметом бойкой торговли. Люди слишком верили в магию святости. Как сказал Вильгельм Баскервильский, если собрать все щепки от креста, разбросанные по миру, то сложится впечатление, что Господа нашего терзали на целом заборе.

========== Глава 5. Вчера и сегодня ==========

Джованни медленно развернулся, двигаясь точно во сне, воздух вокруг него превратился в густую и мерцающую пелену, которую нужно было раздвигать руками, вырываясь на волю из-под душной тени навеса. Ветви кустов тянулись к нему причудливыми отростками, изгибающимися будто змеи, сплошь покрытыми листьями и острыми шипами. Даже бутоны красивейших и благоуханных цветов были похожими на разверзнутые пасти, полные зубов. Пройдя вдоль садовой дорожки и скрывшись из вида, флорентиец ухватился за шершавый ствол пальмы, медленно оседая вниз. Расцарапал щеку, которой случайно прижался, стараясь удержать себя на ногах. Мир вокруг перевернулся и краски его померкли.

Сознание вновь вернулось к Джованни, когда подоспевшие слуги распластали его на лежанке внутри дома и брызгали водой в лицо. Якуб держал за руку, отсчитывая пульс:

– Сегодня солнце слишком жестокое! – участливо произнёс он. – Ты ел что-нибудь?

Джованни покачал головой в ответ, а желудок сжался спазмом и к горлу подкатила тошнота.

– Я прикажу принести тебе похлёбку и накормить, – Якуб придвинул себе табурет и склонился над флорентийцем, почти касаясь губами его уха. – Я добрый христианин, Йохан, и мне тоже всё не нравится, что происходит между моими гостями, которым я дал приют в своём доме. Я знаю и Мигеля Нуньеса, и Мигеля Мануэля много лет, но лучше знал об Арнальде из Виллановы. Мой родственник, Раймонд Лулль, очень ценил его таланты и принимал его у себя в обители. Однако я не хочу встревать в отношения между братьями… Чем я могу помочь тебе, как ученику Мигеля и Арнальда?

Джованни попытался сосредоточить свой затуманенный взор на Якубе, хоть это и давалось с трудом, а произнести слово плохо ворочающимся языком было ещё тяжелее:

– Напиши всё, о чем знаешь и слышал на бумаге, и отправь письмо брату Доминику, что заведует канцелярией понтифика в Авиньоне. Это единственное, что спасёт мою душу и будет богоугодным для тебя делом.

– Хорошо! – Якуб отстранился и распрямил плечи. От него уже не веяло былой отстранённостью, что ощущал Джованни каждый раз, когда видел фигуру хозяина дома подле себя. Флорентиец протянул руку и схватился за расшитый орнаментом рукав камизы Якуба, хоть и посчитал этот жест высочайшей дерзостью для себя, находящегося в новом положении:

– Кто такой – раб в услужении у неверного? Мне нужно знать! У тебя нет таких, но ты, быть может, слышал?

Якуб задумчиво огладил бороду щепотью, не зная, с чего начать, или приготовился рассказать о вещах столь ужасных, что могли сказаться на умственном здоровье его больного:

– Топор в руке плотника, веретено в станке прядильщика, ивовый прут в заготовке у плетельщика корзин, глина на колесе горшечника. То есть – вещь, необходимая в повседневном труде, подчиняющаяся воле своего хозяина. Он заботится о ней, чтобы эта вещь работала, питает её…

– И может выкинуть её, – перебил Джованни, – если та пришла в негодность или плохо служит?

– И такое бывает! – вздохнул Якуб. – Но с хорошим инструментом не расстаются многие годы, бывает, что нет ничего роднее, надежнее и вернее!

– Не в моём случае, – горько усмехнулся Джованни, – платой за всё это становится потеря родного дома, семьи, друзей. И все твои мечты и устремления, что волновали тебя – стираются, будто краска со стен, и только желания хозяина становятся смыслом существования.

Якуб пожал плечами:

– Для многих всё не так страшно: ремесленник продолжает заниматься своим делом, а слуга – прислуживать. Их не терзают мысли о голоде или крыше над головой, обо всём этом заботится хозяин. Он может делать подарки или обучать чему-то новому: письму, счету. Образованный и обученный раб – большая ценность!

– На невольничьем рынке, – прошипел Джованни сквозь сжатые зубы. «Я глупец, что согласился! Но мне так хотелось позлить Мигеля Мануэля. И единственное мое ремесло – ремесло опытной шлюхи. Только в этом аль-Мансур видит мою ценность». – Спасибо, Якуб, за откровенные слова. Помолись за мою пропащую душу!

Слуги принесли с кухни мясную похлёбку, которой Джованни подкрепил свои силы, памятуя слова Якуба, что «находящимся в болезни или путешествии делается послабление в посте». Пасха в этот год была поздней, в последнюю неделю апреля, и до нее оставалось менее сорока дней.

По словам слуг, Мигель Мануэль и аль-Мансур покинули дом, отправившись в город, каждый по своим делам. Две смены одежды Джованни и женское платье, в котором он прибыл в Медину, были уложены в сундук и перенесены в комнату, отведенную для мавра. Там уже убрали остатки вечерней трапезы, а по разным углам разложили две постели: более богатую с многочисленными подушками для аль-Мансура и простую – тюфяк с парой льняных простынь – для Джованни.

Флорентиец присел в «своём» углу, обложившись книгами, данными для чтения Якубом, и рассеяно листал страницы, пока за окном не сгустились сумерки. Затем с трудом поднялся с пола, разминая затёкшие ноги, зажег лампады, спустился в кухню и утолил голод, побродил по тёмному саду, не имея никакого представления, с чем ему теперь встречать своего «хозяина». С этого дня ночи больше не принадлежали флорентийцу, и не было сомнений в том, что, вернувшись из города, аль-Мансур потребует от своего раба «послушно и покорно» предоставить тело в полное распоряжение. «Я не хочу! – пришло к Джованни вполне осознанное желание. – Пусть делает со мной, что захочет, но я не покорюсь. Почему я постоянно готов под каждого подладиться? С де Мезьером всё было понятно – ради Михаэлиса и его освобождения, с братом Домиником – ради Стефана, которого нужно было вытащить из тюрьмы, а с аль-Мансуром? Он спас меня, чтобы отнять свободу, так пусть отнимет и жизнь!»

С этими мыслями Джованни вернулся обратно, но мавр не появлялся, слившись где-то в городе с чернильной темнотой ночи. Глаза слипались, а тело требовало отдыха, и флорентиец незаметно для себя уснул, прижавшись к подушкам, разложенным на низкой и длинной лежанке, стоящей под окном.

Сильные руки осторожно снимали с его расслабленного и податливого сонного тела одежду. Вот уже развязанные тесемки на вороте камизы позволили легкой ткани скользнуть с плеч, а голова, будто вылепленная из тяжелого железа, всё тянулась к подушке, не желая с ней расставаться. Джованни вздрогнул и вывернулся из рук, отрывая их от себя, присел на лежанке, поджав под себя ноги, повернул голову, упёршись вздыбленной волной ярости в расплавленное золото глаз колдуна, и окончательно проснулся:

– Не трогай меня! – он отвернулся. Аль-Мансур уткнулся лицом в затылок флорентийца, не решаясь вновь прикоснуться к его телу пальцами.

Джованни замер, напрягшись, словно растянутая струна, не решаясь вздохнуть. Его губы и подбородок задрожали от напряжения, и каждая пядь тела ожидала насильственного ответа на брошенный вызов. Однако мавр молчал, только тяжело дышал за спиной. Потом, едва касаясь, отвел с затылка пряди волос, прихватил губами выпирающий позвонок и провёл по нему языком. Джованни прогнулся от ощущения, что тысячи тонких шипов прошлись сверху вниз по его спине, растекаясь в стороны вибрирующим теплом.

Аль-Мансур продолжал его целовать, воспоминания тела о прошлой ночи нахлынули сладкой патокой, запутывая и умиротворяя. В ноздри вновь ударил сладковатый запах, что жег в курильнице мавр. Мысли непроизвольно сложились в слова:

– Если бы меня спросили тогда, привязанного к мачте корабля: «Что выберешь – смерть или жизнь в рабстве у своего спасителя?», – я выбрал бы первое, хоть и грешно мне, христианину, стремиться умереть, но такая жизнь ещё хуже смерти! – Губы мавра ласково касались плеча, жесткие волоски бороды вызывали дрожь во всём теле, лишая остатков сознания. Немигающий взгляд Джованни слился с пламенем горящей лампады, глаза слезились, словно обожжённые жарким огнём, тихие всхлипы вырывались из груди вместе с произносимыми словами, кулаки сжимались, а ногти впивались в ладони, удерживая флорентийца на грани, разделяющей тьму и свет. – Прошлой ночью… вчера… мы открылись друг другу, я доверился тебе, а ты – мне. Сегодня же…

– Я был с тобой искренним! – тихо проговорил аль-Мансур. – Разве я был тебе неприятен?

– Вчера мы любили друг друга, – Джованни моргнул, стряхнув ресницами слёзы, которые быстрыми и крупными каплями покатились по щекам и собрались на подбородке. – А сегодня ты погубил меня. Моя душа и так обречена вечно скитаться по огненным болотам, но почему Господь обрекает ее на еще большие мучения? – он вскинул голову, но мавр ответил на его слова лишь новыми поцелуями. – Если бы тогда я остался в Марселе и не пошел к Фине, то мы бы не встретились с тобой. Я не получил бы твоего золота, не приехал бы во Флоренцию и… не спас бы жизнь жене моего брата, и его сын бы никогда не родился. Мне казалось, что я именно этим искупил мой грех! Но увы!

– Что мне сделать, чтобы удержать тебя рядом? – горячий шепот незримым ветром тронул нежную кожу за ухом и заставил сердце Джованни застыть и пропустить удар. Вздох замер в груди, в ожидании ответа чувств. «Не знаю! Не хочу!» – пронеслось в мыслях, заставляя сжиматься все внутренности изнутри, но шепот продолжал терзать сознание. – Это останется только между нами! Никто не узнает. Назови любые свои условия!

– Ты всё равно не дашь мне свободу! Не назовёшь равным себе, – с горечью ответил Джованни, понимая, что оказался за незримой стеной в полном одиночестве, а сладкоречивые обещания только растравляют сердечные раны, поцелуи обжигают и приносят мучения: тело откликается желанием, а разум вопит и плачет, взывая к милосердию.

– Нет, – выдохнул аль-Мансур и положил ладони ему на плечи.

– Я ненавижу тебя! – прошипел Джованни, пытаясь сбросить с себя руки, но мавр еще крепче прижал его к себе, успокаивая в любых попытках вырваться:

– Выслушай меня, – мягкий волос бороды пощекотал его шею, – то, что произошло, уже случилось. Что еще удерживает тебя там? Ты получишь то, чего добивался бы многие годы. Мигель Мануэль сказал, что приложил бы все силы, чтобы задержать тебя в Болонье надолго…

После этих слов до Джованни внезапно дошло осознание той беды, которая произошла бы с ним, пойди его жизнь по тому плану, который они задумали с Михаэлисом. Оставив одну кабалу, в которую заключил его своим письмом к епископу Агда брат Доминик, он попал бы в новую – к Мигелю Мануэлю. А тот своей заботой о душе брата постарался бы уничтожить в Джованни веру в выбранную стезю лекаря, унизительно убеждая в бездарности и неспособности к обучению. Вернуться обратно к Михаэлису не позволил бы стыд, и единственное место, где его бы приняли с любовью – во Флоренции. Хотя и там… «Стефан! Бедный мой брат!» Перед внутренним взором опять возникло вонючее нутро корабля и скрюченное, изуродованное пытками тело, распростёртое на соломе.

Новая жизнь – новая сделка? «Назови любые условия?»

– Я хочу убить одного человека. Его имя – Алонсо Хуан Понче, – голос Джованни окреп, когда тот произносил ненавистное ему имя. – Только после этого мои дела будут закончены.

– Всего-то? – как-то обыденно откликнулся аль-Мансур, и такая реакция заставила Джованни повернуть голову и изумлённо воззриться на мавра. – Я думал, ты спросишь, как я буду с тобой обращаться, как прикасаться, что ждёт тебя вдали от родной земли, а ты просишь голову своего врага в подарок!

– Подари мне его на одну ночь, – уверенно ответил флорентиец, – только он и я. Я воин, аль-Мансур, а не шлюха, способная только ублажать своего хозяина. Этого ты всё никак не можешь во мне разглядеть! Якуб мне рассказал, что в рабах больше ценится их преданность своему хозяину. Относиться ко мне, как к преданному воину – моё второе условие. Не заставлять меня переменить веру – моё третье условие. А большего мне не нужно.

– Я хочу, чтобы ты делил со мной постель, – аль-Мансур, не отрываясь, разглядывал флорентийца, по-новому познавая его: сдвинутые брови, запавшие щеки с пробивающейся жесткой щетиной, упрямо сомкнутые губы, худое, но тренированное тело, на котором были видны лишь мышцы и упругие жилы. Золотой тигр оставался опасным животным, не прикидывался игривым котёнком, наоборот, чувство опасности и жажда крови вырывались из его сердца, и этот зверь готов был подчиниться, признавая над собой власть мавра.

– Мы будем делить с тобой ночи, – согласился Джованни, внутри которого всё больше крепла уверенность в том, что сейчас он поступает правильно, предав забвению жалобные стоны о несправедливости своей судьбы и слёзы. – Но не тогда, когда ты захочешь удовлетворить собственное вожделение. – «И будешь считать дни своего лета», – чуть не добавил он, вспоминая унизительный договор с Готье. – А когда ты зажжешь своими чувствами мой ответный огонь.

«Прости меня, о мой палач! Сегодня я открываю врата моего сердца и оставляю мою душу тебе. И пусть она сольётся с твоей, когда отлетит».

========== Глава 6. Лев в лодке ==========

– Ответный огонь? – Аль-Мансур игриво погладил Джованни по щеке. – Мой золотой тигр, ты уже плавишься в моих руках, хотя не хочешь этого признать. Расскажи, что тебя предвосхищает [1] больше: гнев, упрямство, опасность, яростный напор или расслабленные ласки и невесомые поцелуи, подобные нежным лепесткам цветка, коснувшимся твоей кожи? Я могу быть с тобой и ласковым, и жестоким. А могу и терпеливо ждать. Что больше нравится тебе: подчинять или покоряться?

Вслушиваясь в проникновенный голос мавра на чужом языке, Джованни невольно провёл рукой по своему паху. Аль-Мансур умел разжигать страсть, умел целовать, умел мироточивостью слов отнимать разум – и это следовало признать. И сейчас, завораживая блеском своих медвяных глаз, тот проникал в самое сокровенное, что было надёжно спрятано от других, и что невидимо притягивало воспоминания флорентийца в комнату с полузакрытыми ставнями, широкой постелью, покрытой расшитым в мавританском стиле покрывалом, крепкому столу, заваленному рукописями и едва уловимому запаху благовоний и оливкового масла, пролитого на пол.

– Ты знаешь, что любовь моя принадлежит другому, – полуспросил-полуответил Джованни.

– Знаю, – кивнул головой мавр, соглашаясь. – И не сомневаюсь, что он – достойный человек, хоть и брат его – порождение гиены и шакала.

Флорентиец встрепенулся, услышав такую отповедь и недоверчиво посмотрел на аль-Мансура. Ему казалось, что эти двое сговорились, но выходит, что не так? Он хотел было ответить, но мавр приложил палец к его губам:

– Молчи, я же сказал – всё останется между нами. И твои чувства – теперь мои. Я расскажу тебе одну историю, но для этого ты должен пойти со мной.

Аль-Мансур обернулся и протянул Джованни его верхнюю рубашку, похожую на плотный халат, но с короткими рукавами, сам же завернулся в свой плащ, сброшенный с плеч на пороге комнаты. Он цепко ухватил флорентийца за руку и повел за собой, недоумевающего и подчиняющегося проявленной воле.

В кромешной темноте, иногда задевая стены и пересчитывая углы, они медленно прошли до конца коридора и поднялись по лестнице на квадратную и открытую площадку, служившую крышей конечной пристройки дома. Здесь воздух казался намного свежее и прохладнее, чем внутри, а над ними растягивались мириадами светильников берега широкой реки, именуемой Млечным путём. Аль-Мансур заставил Джованни встать посередине площадки и задрать голову, сам же прижался сзади, обняв полами своего плаща. Они простояли так достаточно долго, слегка покачиваясь, пока звёзды перед глазами не начали сворачиваться в удивительное кружево, мерцающее, наполненное жизнью и движением.

– После того, как взрослый лев, – шепотом начал свой рассказ мавр, – выполнил все заветы Всевышнего: напитал землю, разбросал своё семя, умножил богатства, отправился в путь и прикоснулся к черному камню Каабы, он сел в лодку, чтобы плыть по воле Аллаха по пути, где волны созданы из молока диких кобылиц, а берега из дел праведников. И в дороге он встречал множество животных – пса, кабана, цесарку, львов, гиену и других, что приходили к нему за советом и помощью. Всевышний вёл его по дороге, что ведома только ему и, как говорили предки, соткана великим пауком Ананхе, что удерживает в своих мохнатых лапах тысячи нитей и каждую волен удлинить или обрезать.

– Мы называем это провидением Господним, – откликнулся Джованни, завлеченный мерным покачиванием тела, будто и сам сейчас плыл вместе со львом в одной лодке.

– Мои предки говорили, что за праведные деяния каждому даётся незримый дух, стоящий за спиной и поддерживающий тебя, приумножая богатство зримое и незримое. И такую силу лев приобрёл, одолев духа своего рода в честной схватке, но ему досталась лишь его шкура. И чтобы напитать её, призвать обратно всю силу рода, льву потребовался проводник.

– И ты выбрал меня? – удивился Джованни, перед внутренним взором которого опять всколыхнулись красноватые свечи, и золотящиеся дорожки огня пробежали по светлым полосам звериной шкуры, разложенной на полу.

– И не ошибся! – шепнул аль-Мансур, вновь прикасаясь пьянящими кровь поцелуями к обнаженной и чувствительной коже на шее флорентийца. – Внутри тебя плещется сила золотого тигра, сила моего рода. Ты отдал лишь часть её шкуре, но и эта малая доля весь год приносила мне удачу. Когда я обнимаю тебя, я насыщаюсь ею, когда вхожу в тебя, тянусь к ней, а когда в горячих объятиях твоих рук оказываюсь сам, то сливаюсь с ней. Ты – моя удача, мой спутник в лодке, плывущей по млечному морю, не смотри вниз, смотри наверх – именно там ткутся нити судьбы. Они привели тебя ко мне или я пришел к тебе. Мне не нужно убивать любовь в твоём сердце, я пришел не за ней!

– А за чем… тогда? – звёзды перед глазами проливались светящимся дождём, Джованни почти терял сознание, покоряясь силе и желанию вновь ощутить крепко сжатые натруженные руки на своём теле и сладкие, пытающие наконечники игл, пронзающие его изнутри. Возбужденный член мавра тёрся о его ягодицы, имея преградой лишь ткань одежд. И хотелось выпустить из рук зажатую в кулаках волю и освободить разум от страхов и тревожных мыслей, и нырнуть с головой в молочные волны, сливаясь с бесконечным небом.