Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Мне чужда морская стихия, ничего в ней не смыслю. Аль-Мансур поэтому и отправил тебя. Если считаешь, что можем попасть в шторм, то я тебе верю. Но что нужно от меня? Могу лишь помолиться, чтобы нас обошло стороной это несчастье, – внешне Джованни постарался оставаться спокойным, но сердце дрогнуло от страха: он уже знал, что такое буря, когда ледяные волны врываются и скользят по палубе, безвозвратно, широким языком слизывая с неё зазевавшихся жертв, трещат и рвутся паруса, а корабль дрожит и стонет в предсмертном крике.

– Нужно убрать наши вещи и хорошо их закрепить, самим – привязаться к мачте, – ответил Халил. – Мы встретим её на рассвете.

Ночь прошла в беспокойстве. Каждая волна, с силой бьющая в борт, заставляла распахивать глаза, прогоняя сон, и слепо вглядываться в царящую кругом ночную тьму. Капитан «Святого Януария» волновался за судьбу корабля: убрал большую часть парусов, перекрикивался с моряком, забравшимся высоко на мачту, выставлял лампаду на длинном шесте, чтобы посмотреть на высоту волн. Судя по доносившимся снизу гулким голосам, остальные пассажиры тоже не спали, а молились и пели гимны. Им вторило беспокойное блеяние коз. В один момент, разбуженные очередным ударом сильной волны, Джованни с Халилом соприкоснулись губами и не нашли в себе сил отлепиться, пока не перестало хватать воздуха в лёгких. Грозящая опасность только распаляла чувства, но оба не посмели зайти дальше познания ласк, сокрытых занавесями одежд. С другой стороны к Джованни прижимался Али, обнимая за руку и не выпуская, даже когда погружался в сон. Сидеть вместе, привалившись друг к другу телами, было тепло и нестрашно.

Серый рассвет встретил пронизывающим холодным ветром. «Святого Януария» сильно раскачивало между высоких волн, обдавая брызгами и пеной, с шипением растекавшейся по дощатой палубе. Некоторые волны захлёстывали за борт, капитан ругался, а его помощники занимались вычерпыванием воды из трюма.

Джованни поймал на себе обеспокоенный взгляд Халила:

– Буря усиливается! – прошептал тот опухшими от колючих поцелуев губами. Джованни выглядел не краше, сочетая следы ночной страсти с бледнеющими синяками на светлой коже шеи. Восточный раб прикрыл глаза, чуть наклонил голову, будто вслушиваясь в пение ветра.

– Это опасно?

– Рулевой здесь хороший. А мне не мешало бы омыть тело и почистить свой плащ, – он весело улыбнулся и опустил голову, смутившись сказанной откровенности.

– Я отведу вас в баню, когда прибудем, – пообещал Джованни после некоторого молчания.

– Хаммам?

– Нет, не как у вас, – флорентиец не знал, какое слово подобрать. – Проще…

Он уже хотел расписать все прелести купания в большой бочке, как «Святого Януария» будто втянуло в столб ветра, дождя и высоких захлёстывающих волн. Джованни показалось, что его целиком окунули в ту самую бочку и долго не хотели отпускать. Груз корабля, закреплённый сетями, пришел в движение, скользя по палубе и угрожая придавить. Проморгавшись от капель солёной воды, застилавшей глаза, флорентиец увидел, как моряки застыли на своих местах, вцепившись в канаты, никто из них уже не пытался выгребать воду из трюма. Он притиснул к себе Али, мальчик уткнулся ему в плечо и бормотал молитвы. С другой стороны Халил до боли сжимал ладонь, но сидел, отвернувшись, устремив взгляд на место рулевого.

Следующая огромная волна подхватила и закружила корабль. Крепежи на сетях лопнули, и наваленные в кучу тяжелые мешки с набрякшим от влаги зерном, подгоняемые пеной, въехали под навес. Судно тут же потеряло управление, разворачиваясь на месте и накрениваясь. Снизу донеслись громкие проклятия гребцов, пытающихся вёслами хоть как-то придать устойчивость.

– Стой! Нет! – успел крикнуть Джованни, заметив, что Халил отвязал себя от мачты. Следующая волна залила его лицо почти до бровей, а затем погналась за восточным рабом, но он легко подпрыгнул, хватаясь за канат, идущий от мачты к навесу, и пропустил волну под собой, а потом с той же прытью бросился за ней вдогонку, пропадая из вида в тенях занавеси дождя.

Прошло несколько долгих мгновений ожидания, которые флорентиец отмеривал лишь гулкими и частыми ударами своего сердца. «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» – шептали губы, а соль, как сухой песок, резала слезившиеся глаза. Корабль дрогнул, черпанул бортом воду, и затем внезапно выровнялся. Из темноты выступил Халил, будто распятый: с разведёнными в стороны руками, на которых были намотаны толстые верёвки. Джованни очнулся от морока, понял, что тот ему кричит и, напрягши лёгкие, чтобы услышали внизу, сам заорал:

– Гребите!

Его услышали. Корабль чуть развернулся, а затем медленно поплыл вперёд, наращивая скорость. Джованни показалось это чудом: Халил умел говорить с морем, умел его слышать, умел укрощать. И сейчас стоял, широко и устойчиво расставив полусогнутые в коленях ноги, напрягая мышцы тела, и сливался в единую неразрывную цепь между двумя тяжелыми вёслами. Глаза его были устремлены вперёд, а на лице играла удовлетворённая улыбка – он вёл корабль посереди моря, будто оседлав огромную волну, быстро тащившую прочь от бури только ведомым ему путём.

Облако тумана, неясный свет, и дождь мгновенно прекратился. Ветер стих, и волны стали меньше. Позади Халила заворочался очухавшийся рулевой «Святого Януария», с проклятиями отбрасывая от себя мешки, и сразу кинулся помогать: освободил рычаги от постороннего груза и густой каши, в которую превратилось зерно, вывалившееся из треснутого по шву мешка, затем размотал верёвку на одной руке Халила и приладил к нужному месту у рычага. Дальше оба кормчих действовали уже слаженно, закрепляя и привязывая, не забывая при этом следить за движением корабля. Очнувшиеся от страха моряки забегали, подбадриваемые ругательствами капитана, прокладывавшего себе дорогу к корме сквозь потрёпанные и рассыпанные товары. Ветер уже не метался над морем, а успокоился, принимая на веру торжество человека над стихией. «Святой Януарий» раскрыл часть парусов и устремился к высвеченному солнцем месту, хорошо видимому на горизонте.

Халил вернулся, спокойный и отрешенный от царившей вокруг суеты, помог своим спутникам развязать удерживающие их у мачты путы.

– Ты как? – участливо спросил Джованни, но восточный раб лишь несколько раз кивнул, сел на прежнее место и прикрыл глаза.

– Дай ему отдохнуть, – Али присел на корточки напротив и участливо погладил Халила по щеке. Тот глубоко вздохнул, но глаза не приоткрыл.

Джованни помог морякам закрепить грузы и восстановил привычную обстановку вокруг их загороженного от всех ветров уединённого места на палубе. Сундук оказался в целости, и флорентиец надеялся, что вода не успела проникнуть внутрь сквозь толщу кожи. Солнце утопило их в жарких объятиях, и наверху не осталось и места, где бы не сушилась чья-либо камиза. Все пережившие бурю бесстыдно обнажались до брэ, зная, что если не высушить одежду сейчас, то с наступлением прохлады ночи можно здорово настрадаться. Али не пришлось упрашивать: он не только разделся сам и развесил сушиться плащи, но и ухитрился стащить с Халила верхний халат, оставив того смотреть сны в одной лишь камизе.

– Я мазь принёс, пригодится! – перед Джованни стоял кормчий и протягивал глиняный горшочек.

– Какую мазь? – непонимающе уставился на него флорентиец. – Вроде лечить пока некого!

Кормчий усмехнулся и кивнул в сторону Халила:

– Ты ему рубаху задери и всё поймёшь. Мокрые канаты руками крутить и вёсла держать – это тебе не шутка. Вроде заматываешь себе руки, а оно всё равно где-нибудь да кожу подерёт! Будто в цепях держали.

Джованни замер на месте, продолжая сжимать в руках дар рулевого. Тот давно отошел, вернувшись на своё место, а флорентиец никак не мог привести мысли в порядок. «Может быть, Халила никто и не неволил? Запястья он себе стёр, когда корабль аль-Ашрафа из шторма выводил. А я – жалостливый. Надумал себе невесть что, а меня в этом предположении поддержали. Нет. Аль-Мансур его точно трахнул, в этом сомнений нет! Зачем себя сдерживать, раз уж случай представился? Если же Халил здесь по доброй воле, то…» – Джованни, раздумывая, почесал затылок. «Пользуйся!» – сверкнул в его сознании заговорщицкой улыбкой аль-Мансур.

========== Глава 10. Тучи над морем ==========

На палубе «Святого Януария» продолжалось суетливое движение: после первых трудов, связанных со всеобщим спасением, начался подсчет убытков. Из трюма выволокли трупы четырёх коз, а люди жаловались и стонали, показывая друг другу вывихнутые пальцы, разбитые головы и локти, синяки на рёбрах и бёдрах. Джованни мысленно уговаривал себя оставаться в стороне и не вмешиваться. Едва затянувшиеся раны на спине саднило от въевшейся в них соли, а на животе вздулись толстые тёмно-бордовые полоски – следы от верёвок, которыми он привязал себя к мачте.

– Али, ну что там? – нетерпеливо бросил он мальчику, который был сейчас занят перебиранием их вещей внутри сундука.

– Книги ваши не пострадали. Наша одежда сухая.

– Халил! Хали-и-ил! – громко позвал Джованни, но восточный раб никак не отреагировал на голос. Флорентиец присел перед ним, осторожно убрал мокрые пряди волос с лица, подхватил пальцами за подбородок, потянул на себя, встречаясь с затуманенным усталостью взглядом. «Все силы отдал. Только бы не заболел!» – Проклятье! Али!

Флорентиец, напрягшись, подхватил своего спутника, обняв сзади за плечи, и подтащил к тому месту, где были разложены их вещи. Оказавшись в лежачем положении, Халил лишь застонал, переворачиваясь на бок, и подтянул колени к животу. Руками он не шевелил, они обвисли, словно срезанные плети лозы. Джованни обернулся к Али: мальчишка, несомненно, пережил сильный испуг, хотя в бурях бывал уже не раз. Сидел, обхватив себя руками за узкие плечи, и не сводил глаз с лежащего без движения Халила.

Джованни уже встречался с подобным, когда только начал осваивать начала лекарской науки в Агде. Подмастерье горшечника долго удерживал груженую повозку со сломанной осью силой рук, пока его мастер метался в поисках помощи на пустынной дороге. При починке городских стен один из строителей своим телом не давал повернуться колесу, на которое крепился тяжелый груз камней, почти поднятый наверх, пока колесо не удалось вставить обратно и закрепить в пазах. Один из угольщиков спасал свой заготовленный товар от непогоды и прошагал с двумя тяжеленными мешками на плечах целый церковный час, пока не достиг городских стен. Уголь свой спас, но упал и чуть не помер от холода, если бы не городская стража, которая его обнаружила у ворот.

– Всё будет хорошо, – постарался придать своему голосу твёрдость Джованни. – Его нужно переодеть в сухое, положить на мягкое. Где снадобье, что аль-Мансур нам дал?

Однако забрать флакон из рук Али Джованни не успел.

– Вот вам в благодарность, – капитан «Святого Януария» со стуком опустил рядом с ними на палубу высокий глиняный кувшин для вина и протянул дивно пахнущий, завёрнутый в плотную тряпицу, кусок сала. Джованни принял подарок, и его живот сразу же свело судорогой от голода. Однако капитан не спешил уходить: – Я тебя помню, ты плавал на моей посудине Пасхалию назад. Друг мадам Донатти. Ты же лекарь! А чего с неверными путаешься? – Джованни захотелось напомнить капитану, что немногим ранее один из «неверных» спас корабль, но промолчал, ожидая дальнейших слов. – Там христиане в твоей помощи нуждаются! Бери свои снадобья и иди за мной. С маврами твоими ничего не случится. Они живучие, не помрут!

– Я сейчас приду, – приветливо ответил ему Джованни, – только дарами твоими быстро перекушу. А то с голодным брюхом я не лекарь, я – палач!

Они вместе посмеялись сказанной шутке, и капитан «Святого Януария» наконец-то убрался прочь. Лицо Джованни сразу омрачилось. После безоблачного начала пути уже налетели тёмные тучи и случилось первое столкновение с настоящим миром без чудес. Капитан принёс доброе вино и свинину, недешевые яства для труженика на земле или мелкого ремесленника, однако намеренно и негласно давая понять, что спутники флорентийца должны питаться как христиане или принять своё низкое положение на уровне собак. Животных, но не людей. Лишь монахи уверяли, что проповедями ещё можно спасти заблудшие души.

– Аллах запрещает, – тонкий и обиженный голос Али вернул Джованни из тяжких размышлений. Умный не по годам или заведомо предупреждённый аль-Мансуром, мальчик уже всё прекрасно понял по выражению лиц, а не из речи.

– Знаю, молчи! Принеси воду и хлеб. Быстро! – зло прикрикнул на него флорентиец.

Мальчик метнулся к их сундуку с вещами. Его руки дрожали, когда он протягивал Джованни кружки, а на лице читалась такая обида, что он готов был вот-вот расплакаться. В одну из кружек было налито вино и добавлена вода, в другую – пара капель из флакона аль-Мансура, десять – дистиллята брата Беренгария и вода.

– Что ты делаешь? – по лицу Али потекли слёзы. Он предположил, что Джованни предал их и намеревается сотворить теперь нечто ужасное. – Харам [1]!

– Здесь, – рявкнул флорентиец, указав пальцем на кружку с вином, – хамр [2]. Для вас – харам. А здесь, – он приподнял вторую кружку, удерживая её на весу и продолжая сурово вглядываться в лицо мальчика, – только кажется, что есть вещи опьяняющие и запрещенные вашей верой, но это всего лишь лекарство, а значит – не харам! Пойми, глупый, я сейчас должен вас покинуть и надолго, и если я хоть чем-то не помогу Халилу, то он сильно заболеет. Лучше помоги мне! Подержи ему голову.

Джованни внутренним чутьём предполагал, что произошло с Халилом, и почему тот продолжает лежать без движения, погрузившись в грёзы и почти потеряв сознание. А то, что он пытается прикрыть свой живот, вообще не нравилось. Мышцы на теле восточного раба иногда чуть подрагивали, но когда флорентиец прикоснулся к ним руками, то ему показалось, будто изнутри идёт неясный вибрирующий гул. Краем кружки он заставил Халила раскрыть рот и влил в него снадобье, надеясь погрузить в сон, выпивающий боль из тела, до своего возвращения, а потом уже внимательнее осмотреть.

– Помнишь, что я тебе сказал? Сам справишься? – уже более спокойным тоном обратился Джованни к Али. – И поешь чего-нибудь! – он притянул к себе поближе угол мешка с испорченным зерном из тех, что лежали теперь рядом разваленной грудой, и пристроил на нём голову Халила. Не удержался: заскользил пальцами по щеке, остановившись на губах. Припомнил лучащийся свет, который зарождался и изливался всякий раз, когда в уголках рта появлялись и углублялись очертания улыбки. «Ты красивый! Сильный. Нас всех сегодня спас. Возвращайся поскорее из своих грёз!» На душе потеплело, но пришлось насильно прервать любование, подчиняясь долгу.

Джованни достал свой нож, отрезал несколько ровных кусков от подаренного капитаном сала, разломил хлеб, вложил внутрь и принялся быстро откусывать, запивая вином:

– Покажи, что у тебя там еще в мешке есть, – Али вытряхнул пару луковиц и крупную головку чеснока, чуть подсохшую, но с нежной белой кожицей, свежей розоватой сердцевиной и привлекательно дразнящую своим острым запахом ноздри. Пользовать добрых христиан своим лекарским искусством флорентийцу следовало благоухающим не только соком виноградной лозы, чтобы сразу опровергнуть все сомнения, что он хоть на толщину волоса сочувствует своим «неверным» спутникам. Затем он надел чистую камизу, чтобы скрыть раны на своей спине от посторонних глаз.

Пока Джованни обходил каждого из пассажиров и моряков, вправляя суставы, перевязывая и промывая раны, по указанию капитана успели сварить из испорченного морем пшена похлёбку и освежевать погибшую козу, приготовив жесткое мясо на углях. Все спасшиеся дружно поели, делясь вином из собственных запасов. Пережитый страх уже давно улетучился, а молитвы Господни, как и во все времена, хранили верных овец Его от всех несчастий. Только двое торговых людей деловито справились у флорентийца, откуда у него такой хороший кормчий, и не сдаёт ли он его в наём. Джованни в тон им отвечал, что как раз и плывёт в Пизу, чтобы заработать денег и, если уважаемые торговцы не откажутся рассказать обо всех талантах кормчего, то он будет им премного благодарен.

– Неверным доверия нет! – заявили они, когда вино развязало языки. – На мель посадят или на скалы наведут, а что еще хуже – по-разбойничьи «своим» корабли передадут вместе с товаром. Таких можно только в помощь своему кормчему-христианину держать или за вёсла посадить.

Флорентиец еще понаблюдал за тем, как пассажиры начали потихоньку рассредотачиваться по кораблю: некоторые полезли обратно в трюм, другие собирали высохшую одежду, любители побалагурить собрались более тесной компанией, в которой каждая рассказанная история заканчивалась дружным гоготом. Джованни наполнил одну миску уже поостывшей похлёбкой, вторую – оставшимися кусочками козлятины и отнёс к своим спутникам. Он с удовлетворением увидел, что Али удалось исполнить все оставленные перед уходом указания. Просохшие циновки были вновь расстелены, длинная камиза Халила сушилась поверх сложенных воловьих шкур, а сам кормчий был завёрнут в плащ, но продолжал спать.

Мальчик всё же был сильно голоден: на принесённую еду набросился с жадностью. Джованни заметил, что горшочек с мазью, что отдал ему кормчий «Святого Януария», всё еще стоит на прежнем месте, где и был оставлен, приткнутый между мешками. Флорентиец покрутил его в руках, понюхал содержимое: пахло резко – животным жиром. Тихое «синьор» и стон, похожий на вздох, заставили подскочить на месте. Халил, наконец, очнулся и открыл глаза. Джованни и Али мгновенно оказались рядом с ним в ожидании дальнейших слов, а он лишь повернул голову и воззрился на миску с похлёбкой в руках у мальчика.

Джованни придерживал голову Халила, пока Али осторожно кормил того с ложки. Вновь ощутил под пальцами трепетную дрожь в теле, похожую на неясный гул. Он то усиливался, то слабел. Флорентиец припомнил еще один случай: дровосек долго шел и тащил на себе тяжелый груз. Вот только он тогда еще замёрз, но был в сознании. Растирая его тело шерстяной тряпицей, Михаэлис разгонял застоявшуюся кровь, объясняя, что натруженная мышца может иметь мелкие разрывы, которые сильно болят, а если она была еще и сдавлена, то усыхает, не напитываясь влагой. Однако насытившийся Халил его опередил, повёл по сторонам сонными глазами, сосредотачиваясь на лице Джованни, и тихо промолвил:

– Разомни моё тело. Медленно. Как банщик делает в хаммаме. От пальцев ног до головы.

Джованни понятия не имел, чем занимается загадочный банщик, поскольку в доме Якуба была только купальня, а общественные бани, что называются «хаммам», он представлял смутно и только по рассказам слуг, поэтому решил действовать так, как это сделал бы Михаэлис:

– Али, ты банщика в своей жизни видел? – Джованни пристроил голову восточного раба поверх мешка, приспособленного под подушку, и поставил к себе поближе горшочек с мазью.

– Я умею только разминать пальцы ног господина, – откликнулся Али, отставляя прочь пустую миску и перемещаясь ближе к ногам их спутника, поглаживая их сквозь плащ и распрямляя. – Хорошо умею. Только страшно мне. Тебе бы, синьор, спросить, что я увидел, пока камис с Халила снимал. Пришлось разрезать по шву.

– Могу догадаться! – усмехнулся Джованни и вновь скрестился взглядами с Халилом. «Доверься мне!» – мысленно попросил. Ресницы дрогнули и ответили согласием. – Спина, плечи, руки, грудь, а может и живот, в багрово-синих пятнах. Но ты боишься, что сильно порвался, – флорентиец, осторожно отогнул край укрывавшего плаща, постепенно обнажая тело. Спустил ниже, оставляя складками лежать на животе. Положил обе ладони на грудь Халила, будто хотел скрыть расплывшиеся синяки и отёки. Губы Халила дрогнули, брови скорбно изогнулись: он отчаянно пытался прочитать свой приговор в глазах Джованни. – Уже что-то похожее с тобой в жизни было. Но сегодня ты сделал свой выбор, – пальцы привычно скользили по рельефу мышц, проверяя каждую и определяя отклик, – а сейчас сомневаешься в его правильности. Страшна не боль, а неизвестность. Гадаешь, что станется с тобой, когда синяки сойдут, а немощь останется. Не буду томить, ничего опасного я не нахожу. И тебе стоит поверить мне на слово, – Джованни обхватил ладонями искаженное мукой лицо Халила, приблизил своё. Глаза его спутника были наполнены слезами, бисеринки пота выступили на лбу, посреди пролёгших морщин, губы дрожали, крылья ноздрей раздувались, судорожно и шумно вбирая глотки воздуха. Халил стонал и отрицающе качал головой, не веря произнесённым словам. – Да, – убеждённо и со всей страстью продолжил Джованни, – аль-Мансур сказал правду. Я – шармута [3]. Но ты видел моё тело, о мышцах я знаю всё! Ты лучший кормчий, я же – опытный лекарь и учился у лучшего. А он – у тех, кого христиане отвергают и называют неверными. Ты веришь мне? – он встряхнул Халила, пытаясь добиться ответа.

***

[1] «запрещено» – строгий запрет правилами Корана

[2] «опьяняющее» – запрещено употреблять что-либо опьяняющее или затуманивающее разум в больших и в малых количества. Хотя именно арабами был изобретён алкоголь.

[3] шлюха, блудница

Комментарий к Глава 10. Тучи над морем

Халил: https://a.radikal.ru/a41/1808/cd/923193fcf337.jpg

Разрыв грудных мышц выглядит примерно так: http://www.professionalmuscle.com/forums/attachments/members-photos/10406d1165872235-torn-pec-pec-tear002.jpg

но будем считать, что у Халила вариант “лайт” – микроразрывы без серьёзных повреждений.

========== Глава 11. Венок из роз ==========

Корпус «Святого Януария» мерно покачивался на потемневших волнах, продолжая свой путь к невидимым землям, лежащим по другую сторону той линии, где море сливается с небом, известный лишь тому, кто сейчас управлял вёслами. Ветер, тронутый прохладой наступающей ночи, наполнял паруса, освежал разгоряченную кожу, не скрытую одеждами, и играл прядками волос. Умирающее солнце огромным раскалённым шаром вплывало в облачную дымку позади корабельной кормы, расчерчивая небо длинными золотистыми лучами, которые остужались каждым новым вздохом моря, сменяя яркий белый цвет на алеющий, оранжевый, а затем – бордовый.

Джованни размышлял, насколько переменчива воля Господня: казалось бы, ему предназначалось страдать от болезненных телесных ран, а на самом деле – от ран душевных. И сердце будет не столько источать расплавленное золото сострадания, сколько терзаться чувствами, противоречивыми и неясными. Разуму был неподвластен страстный порыв Халила спасти корабль, везущий христиан, и принести в жертву собственное телесное благополучие. Не азарт им двигал и не пламенная любовь! Флорентиец постарался мысленно представить себя на месте своего спутника: один посреди речей, которых не понимаешь, косых взглядов, полных недоверия, ограниченный в передвижениях и желаниях, следующий в обществе неизвестного человека, которого повелели слушаться как своего хозяина. Страшнее всего для мавра было, как показалось Джованни, насильно нарушать все предписания молитвенного благочестия и прославления своего, пусть и ложного, но бога. Ради чего? Что может быть важнее?

И хуже всего – это терпкий вкус недоверия. Ведь поначалу Халил, без сомнений, приманивал, соблазняя поцелуями и телом. Джованни легко читал эти знаки. Знакомые. Ведь сколько раз он проделывал такое и сам! Однако делал вид, что не замечает, как ласкающие взгляды источают сладкий мед, обещая блаженство. Что же изменилось, когда Халил впервые очнулся и прошептал тихое «синьор»? Беспокойство об этом взрастало, превращаясь в страх и неверие по мере того, как пальцы Джованни всё ниже отодвигали край плаща, обнажая кожу с проступившими на ней уродливыми пятнами. И если бы флорентиец был просто лекарем, мальчишкой, отучившимся положенный срок в университете, то недоступны были бы ему знания иные, чем въевшиеся с чернилами в шероховатую поверхность пергамента.

Однако сейчас, оставленный на откуп своим чувствам, Халил в молчании переживал своё горе, иногда сотрясаясь телом или приоткрывая полные слёз глаза, чтобы выпустить вовне плач своей души. Джованни тем временем сотворил то, что посчитал необходимым: наложил мазь, подаренную кормчим, сложил руки Халила на груди крест-накрест, обмотал верхнюю часть тела куском полотна и стянул кожаным поясом, надёжно закрепляя мышцы предплечий в недвижимом положении. Часть лекарской работы была сделана, Джованни встал во весь рост, разминая собственное уставшее тело, отошел к сундуку с вещами, чтобы достать для себя тунику из плотной ткани, что могла бы согреть в сумерках. Али всё еще сидел в ногах Халила, в состоянии задумчивости и какого-то внутреннего самосозерцания, только руками не прекращал поглаживать щиколотки восточного раба.

– Оставь его, Али, – мягко обратился к мальчику Джованни. – Приготовься ко сну. Сделай себе ложе отдельно. Сегодняшней ночью я буду говорить со своим Господом о Халиле. Тебе не стоит этого видеть и слышать, – его взгляд наткнулся на бутыль с вином, которую принёс им капитан. «Подходящий сосуд!». Флорентиец отхлебнул пару глотков, а затем равнодушно наблюдал, как вино жирной струйкой стекает в морскую пучину. Кувшин для отправления естественных нужд его больному был сейчас нужнее.

Оставленный в одиночестве Халил постепенно приходил в себя, собирая волю и изменяясь в лице. В угорающих остатках дня его кожа казалась тёмной, словно проконопаченное дно корабля, контрастно выделяясь на фоне белой, спеленавшей его ткани и серой мешковины, подложенной под голову и плечи. Сидя или полулёжа Халилу было легче дышать. Белки покрасневших от слёз глаз блеснули, вобрав всполохи еще светлого неба, и Джованни ощутил на себе осмысленный, тяжелый, полный решимости взгляд, разящий подобно острию меча:

– Зачем ты это делаешь, синьор?

Джованни подался вперёд и присел на колени перед Халилом, приготовившись выслушать:

– Что делаю? – он поймал себя на мысли, что сейчас стал намного ближе к разгадке истинных чувств, которые испытывает восточный раб. С флорентийцем когда-то случилось то же самое в тот момент, когда он увидел своё истерзанное пытками тело, вот только душа слишком хотела в нём жить.

– Я должен был стать для тебя хорошим помощником и другом, – быстро, не скрывая волнения, захватившего его целиком, заговорил Халил. – Поклялся… но моя жизнь не имеет ценности: я стал для тебя бесполезным грузом, якорем, что цепляется за камни на дне и удерживает корабль. Уже стемнело и никто не узнает. Отдай меня морю, прошу! Не трать на меня силы. На все – воля Аллаха, а я теперь неспособен даже рук поднять для молитвы.

Джованни тяжело вздохнул: будь он кем-то иным, то так бы и поступил. Брать с собой в путешествие магометанина – уже испытание, но оно утяжеляется во сто крат, когда один из твоих спутников еще слишком юн, а второй – тяжело болен. Однако флорентиец чувствовал душевную ответственность за вверенные ему жизни людей: Господь же для чего-то вручил ему души этих двоих, пусть и неверных! Быть может, именно через его труды они обретут спасение? А отвечая на просьбу Халила, придётся поступить так же, как когда-то и Михаэлис, показав свою «драконью» суть, властную и безжалостную к немощи:

– Поклялся быть мне другом? И признаешь за мной право решить твою судьбу? – громко и требовательно воскликнул Джованни.

– Да, синьор, – Халил кивнул в подтверждение. Его губы дрогнули, складки собрались посередине лба, рот приоткрылся, показывая сжатые в напряжении зубы. Восточный раб выдохнул мольбу, а теперь вглядывался беспокойно в лицо Джованни, не мигая, стараясь прочесть ответ.

– Тогда я решаю, – Джованни сурово сдвинул брови, – когда тебе следует умереть и каким способом! Не ты. И воли своей ты теперь не имеешь! Понятно? Хочу – продолжаю мучить дальше, хочу – отнимаю жизнь. Мне решать: ты для меня обуза или нет! А сейчас… – его голос немного потеплел, поскольку последующее он замыслил раньше, еще до их тяжелого разговора. Следовало заняться осмотром мышц внизу живота: иногда после перенесённых тяжестей они расходились, давая свободу кишкам, которые начинали болезненно выпирать. Чтобы прощупать повреждение, пусть и незначительное, живот необходимо напрячь, а пока Халил просто лежит на спине и стонет от жалости к самому себе, это сделать невозможно. – Я жду темноты лишь с определёнными целями, – томно довершил Джованни, расплываясь в недвусмысленной улыбке, и облизал губы.

Кадык у Халила судорожно дёрнулся, тот сглотнул, и его взгляд приобрёл то выражение, с которым затравленная мышь посмотрела бы на кота, зажавшего её в угол, и теперь вяло теребившего лапой, чтобы в очередной раз услышать писк. Однако не решился сказать ничего большего, в молчании наблюдал за Джованни. Тот просунул голову Халила в вырез ворота камизы, расправил складки ткани на задранном подоле на уровне груди, поудобнее расположил его голову на сложенных мешках, затем накрыл еще сверху халатом, оставляя обнаженной полоску на животе. С последними проблесками заката флорентиец перекинул ногу через тело Халила и уселся ему на бедра, положив ладони поверх живота. Почувствовал исходящее ответное напряжение. Восточный раб мог пока только предполагать, что задумал Джованни. «Я проделывал с другими такое много раз, а мне – только те, кто искренне любил. Сколько же было тех, кто любил тебя, Халил?»

Поцелуй подобен распускающемуся бутону розы, алеющему на бархатистой коже. И как красиво, если бы видели глаза в сгустившейся темноте ночи, затрепетал лепестками этот волшебный сад – сплетённый венок из гроздьев соцветий, карминно-бордовый на светло-коричневом, с чуть красноватым оттенком. Прямо на границе, где почти гладкая кожа под втянутым внутрь пупком переходит в еще более светлую и нежную, но скрытую тёмными волосами, завитыми кольцами. И изнутри, гибким и утолщающимся стеблем, созревающим, подобно соцветию ириса, поднимается горячий цветок страсти, чуть подрагивая и наливаясь жизненными соками. Его плоды еще продолжают оставаться утаенными в этом спутанном переплетении полевых трав, но так же отвечают на ласки и настойчивые прикосновения, как спелые колосья пшеницы на солнечное тепло. Вкус цветка чуть солоноватый, усиливающийся, когда бутон начинает сочиться влагой, но нет ничего слаще этого вкуса, когда под плотно сжатыми губами ответно бьётся любящее сердце.

Халил выгибался навстречу бёдрами, тяжело дышал, широко раскрыв рот, чтобы не проронить ни единого стона. Все мышцы его тела были сейчас напряжены в благодатной неге получаемого удовлетворения. Пальцы Джованни скользили по низу живота, вдоль боковых выемок, где проходят кости таза, соединяясь затем на лобке. Защемления кишок не было, только в одном месте сочленения были более мягкими и требующими укрепления повязкой и припарками из дубовой коры или перетёртым с солью капустным листом с добавлением уксуса. Халил выплеснул семя, покрывшись испариной, и невнятно прошептал благодарность. Флорентиец почувствовал в сердце немного сожаления, что завершил свои ласки так скоро, а не заставил восточного раба постонать подольше – до полной утраты разума.