Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Мавр будто слышал его мысли, чувствовал всё то же самое, что и Джованни. Боль сменилась удовольствием и новой болью, когда флорентиец оказался крепко прижатым щекой к кровати, прогибая спину и выставляя зад, а его любовник насаживался сверху, придавливая за плечи своим весом.

Аль-Мансур внезапно прервался, вышел и отодвинулся, усадив Джованни рядом, обхватил ладонями его лицо, посмотрел в уже полные сумасшествия глаза, вынул кляп, поцеловал в непослушные губы.

– Умоляю, смилуйся, – Джованни уставился на него невидящим взором, – mio dolce guida! Веди!

Лицо аль-Мансура озарила улыбка. Именно ее след остался в чёткой памяти флорентийца. Дальше его разум выхватывал лишь смазанные движения: мавр лежит на спине, а Джованни страстно насаживается на него сверху, тянется сам за поцелуями, отвечает что-то длинно и путано, прерываясь на стоны, с вселенской благодарностью смотрит на руки, освобождающие его член от оков, гневается, если они останавливаются, что-то жарко объясняет и доказывает, пытается разорвать верёвки на своих кистях, чтобы их показать, выплёскивает белое семя на смуглую до черноты кожу на животе аль-Мансура, печалится, что не чувствует успокоения, а тело требует ещё. Завидует мавру, замечая как тот стирает пот с лица и поглаживает свой опустошенный член. Видит, как его ласкают языком, и свои утратившие плен руки на плечах любовника. И говорит, говорит, говорит…

Исторгает себя из горячей патоки, мягкого и разлитого как воск, но уже не чувствующего ничего. Глаза закрываются, наполненные мерцающим сумраком. Сознание превращается в пылинку, одинокую и неразличимую посередине бескрайней чёрной пустоты.

***

Пробуждение давалось с трудом: в глаза-щелочки заливался рассеянный дневной свет, тело болело каждой своей мышцей, но голова была ясной. «Где этот stronco, аль-Мансур? Исчез? Зачем заставил пойти за собой?» Джованни пошевелил пальцами рук. Согнул правую в локте, вытягивая из-под одеяла, которым был укрыт. Кожа на запястье была синей, и смазанные каким-то жиром ссадины уже не кровоточили. Рядом с ним зашевелился кто-то большой, поворачиваясь боком, и пальцы Джованни невольно сжались в кулак, который сразу же был накрыт широкой и мозолистой ладонью:

– Не стоит! – флорентиец повернул голову на звук знакомого голоса аль-Мансура. Мавр ласково улыбался ему во всю ширь белозубой улыбки.

– Полагаешь, что не заслужил? – язвительно поинтересовался Джованни. – Ты отравил меня!

– Но ты же живой! Как я мог тебя убить?

Джованни задумался, стараясь воспроизвести воспоминания о прошлой ночи. «Бред какой-то! Колдовство!»

– Ты сам признался!

– В чём? – Аль-Мансур продолжал играть в невинность, явно намекая, что Джованни всё привиделось. – Ты испил вина удовольствия из моих рук. Сам попросил, чтобы я тебя связал покрепче.

– Да? – недоверчиво изумился Джованни. – А яд на рубашке, а флакон со снадобьем? Может скажешь, что и ночи не было? И сразу наступил день? Я и пальцем шевельнуть не могу!

– Тебе не понравилось? – лицо мавра исказила обида, глаза распахнулись от удивления, а рот приоткрылся. Таким своего «хозяина» Джованни еще не видел, и впору было изумляться самому и искать причину, что напоило надменного мавра такой живительной силой, что тот внезапно стал похож на приветливого друга. Флорентиец упёр взгляд в потолок. Кроме боли после бурно проведённой ночи, он сейчас ничего не чувствовал. Когда они жили с Михаэлисом в Агде, такое не раз случалось. Вот только память не подводила, а палач, каждый раз чувствуя за собой вину, начинал ласкаться и шептать на ухо всякие приятности, которые только распаляли и заставляли постанывать от удовольствия.

– Если ты продолжишь уверять, что я ничего не помню, то как я смогу тебе ответить, понравилось или не понравилось? А если помню, то это было… хм, необычно! – Джованни решил больше не приставать к аль-Мансуру с вопросами. Они оба прекрасно знали об обмане, о выпитой капле из флакона, о яде, что заставил кровь бурлить, о сумасшедшем соитии и опыте, что оба пережили. Оставался лишь один вопрос: что успел рассказать Джованни о своём прошлом? О чём таком спрашивал его мавр, уверяя, что будет действовать лишь во благо? Молчание затянулось. Джованни, не чувствуя страха в сердце, даже если на его вопрос получит утвердительный ответ, спросил:

– Я для тебя еще раб?

Аль-Мансур вздохнул и приподнялся на локте:

– Я никогда не стану тем, кем для тебя был и остаётся Михаэлис из Агда. Это он сможет привести тебя в желанный Рай, а у нас с тобой мало общего. Мы по-вашему – amantes, любовники. Сейчас. В этой постели. А там, – мавр кивнул в сторону закрытых окон, – у меня есть на тебя заказ, и ты – мой товар. Я тебя продаю, устраиваю и получаю деньги. И от качества товара, – Джованни повернул к нему голову, с удивлением вслушиваясь в смысл, и аль-Мансур нежно погладил его по щеке, – зависит моя репутация. Ты не раб, что продают на рынках, но есть места, где люди с определёнными умениями и внешностью необходимы.

– И где же такие места? – едва разлепляя губы, прошептал уязвлённый Джованни.

– Недалеко, – ответил аль-Мансур, – на твоей же родной земле. Я тебе уже как-то рассказывал, что разные люди пытаются найти себе нужных слуг, и я им помогаю. Или купцы ищут себе других купцов. Я им тоже помогаю. Эти связи обычно не длятся годами. Нет! Но необходимы к взаимной выгоде двух сторон. У одного человека, богатого купца, есть старший брат по крови. И этот брат, богатый и знатный человек, сильно болен. Когда он умрёт, его наследство передадут монастырям и церквям, но не младшему брату, поскольку тот – внебрачный сын. У этого знатного человека был единственный наследник, но маленьким ребёнком он был похищен и увезён в Египет. Следов его так и не удалось обнаружить, поэтому и поступил заказ – найти похожего по возрасту человека. Ты умён, красив, знаешь наш язык, на твоём теле есть следы от плети. Ты хорошо подошел бы на эту роль.

– Обманщика? – воскликнул возмущенный флорентиец.

– Ты честолюбив! Тебя уже не пугают ни похоть, ни гордыня, ни алчность, – спокойно продолжил аль-Мансур. – А когда узнаешь, что смог бы получить взамен, то весь твой пыл исчезнет.

– И что взамен? – продолжил гневно выспрашивать Джованни. Натруженное тело отзывалось болью, но он предпочёл её не замечать. – Ты перебрал всех зверей, олицетворяющих пороки. Я про них читал и слышал: рысь – похоть, лев – гордыня, волчица – алчность [1]. Ты называешь меня тигром – быть может, слово «лжец» так звучит в твоих устах?

***

[1] читайте Данте, самое начало. Смыслы в этой главе завязаны на нём.

========== Глава 3. Новое имя ==========

От автора: я никак не мог понять внутренние побудительные мотивы аль-Мансура. Его способ мышления оставался для меня неясным. Пришлось подробно разобраться в истории мамлюкского Египта, чтобы осознать, чего именно он от Джованни добивается разными способами. Флорентиец же помещает фигуру аль-Мансура в привычные ему рамки, а мавр пытается заставить его совершенно по-другому себя позиционировать.

***

– Тигр! – Аль-Мансур склонился, чтобы поцеловать, но Джованни дёрнул головой и отстранился. Подбородок флорентийца мгновенно оказался во власти сильной руки, и мавр осуществил свое желание. – Только так, я хочу, ты подчиняешься.

– А мне хочется тебя убить. Знаю, что не смогу – ты сильнее, – честно сообщил о своих чувствах Джованни, постаравшись вложить в свои слова всю злость, что сейчас переполняла его сердце.

– Не можешь убить, значит, накапливай силы и подчиняйся. Ты уже уничтожил одного своего врага с моей помощью. Неужели больше никого не осталось? – мавр отпустил его.

– И что взамен? – продолжил гневно выспрашивать Джованни, приподнимаясь с постели. Натруженное тело отзывалось болью в пояснице, но он предпочёл её не замечать. – В моих молитвах я всего лишь просил Господа позволить мне стать лекарем. Я сейчас должен был уже оказаться в Болонье. Поступить в университет и готовиться к экзаменам! А после получения свидетельства об окончании – вернуться в Агд, к тому, кто ждёт моего возвращения. Да, сейчас Мигель Мануэль выдаст его мне просто так, лишь бы я исчез!

– Вот ты и исчезнешь. На время. Я же не обещал Мигелю Мануэлю увезти тебя навсегда. Ты просто сменишь имя и станешь другим человеком. Наш общий договор будет исполнен. Ты уже не раз менял своё имя, – Джованни хотел ему возразить, объяснив какой ценой досталось ему возвращение настоящего имени, но мавр сдёрнул с него покрывало, обнажая тело, оставляя беззащитным и будто выставленным напоказ. Взгляд аль-Мансура затуманился, стал жадным и вожделеющим.

«О нет!» – мысленно воззвал флорентиец. «О да!» – как бы отвечая ему, качнул головой мавр.

– Я проснулся с рассветом, – продолжил говорить аль-Мансур, – ты же знаешь, что моё общение с Аллахом не терпит лености в молитвах. Затем попросил девушку, что встречала внизу, принести свежей воды. Тело должно быть чистым. Твоё же сейчас – грязное. Вставай!

Джованни подчинился, сполз с кровати и, ощутив возрастающее чувство стыда, отошел в угол комнаты, где на полу стояли горшок для сбора нечистот, маленький медный таз и кувшин с узкой горловиной, наполненный водой. Он обернулся, не решаясь прикоснуться к предметам, предполагающим действие тайное и скрытое от чужих глаз.

– Будешь и дальше на меня смотреть? – нескрываемая угроза в голосе флорентийца заставила бы любого другого устыдиться и отвернуться.

– Да, – равнодушно, ничуть не смущаясь, ответил мавр. – Продолжай.

Чувствуя как жаркий алый цвет заливает щеки, как обнажаются, утрачивая защиту, нервы, Джованни опустился на колени и поставил таз между своих ног. Подставил ладонь под тонкую струю, наполняя прохладной водой. Бёдра дрожали, покрываясь гусиной кожей. Джованни пришлось оттянуть кожицу, раскрывая нежную головку члена, и приласкать пальцами зад, смывая следы ночных страстей. Иногда он бросал неприветливые взгляды в сторону кровати, в надежде, что аль-Мансур не смотрит на него. Однако для мавра всё, что проделывал с собой флорентиец в полутьме комнаты, где узкие полоски света отражались на выступающем рельефе мышц тела, было слишком возбуждающим зрелищем.

Оставшуюся четверть воды в кувшине Джованни вылил себе на плечи и растёр по телу, сменив раздражение на удовольствие, которое ощутил кожей, очищенной от гнусных пятен ядов язычника. Это чувство длилось недолго: за спиной послышались шаги, тихие прикосновения босых ног к гладким половицам, чёрная тень закрыла собой свет, между ягодиц пробежала струйка пролитого масла и была размазана сильными, волнующими пальцами по анусу. Джованни обречённо замер, продолжая ощущать прикосновения, что гладили и разминали его раскрытый вход, подготавливая к новому болезненному соитию. Тысячи игл вонзались в нежную плоть, распространяя вокруг себя трепещущие волны сладчайшего яда и лукаво суля малую долю удовольствия, что возможно получить, если вновь отдать тело в чужую власть.

– Поднимайся, – прозвучал над ухом приказ аль-Мансура, который не было сил оспорить. – Всё, что было в твоём прошлом, смыто водой и осталось в тазу под твоими ногами. Будет унесено и выплеснуто с другими нечистотами. Его больше нет.

– И какое же имя будет теперь моим? – Джованни усмехнулся собственным мыслям, беспокойно кружившим в голове: внутренне он был с ними согласен. Предложенный мавром план удовлетворял всем условиям и клятве на копье Лонгина. Джованни Мональдески получал своё право на лекарское искусство и исчезал. Для всех. Своей семьи, где бледной тенью теперь всегда стояла фигура погибшего Стефано, Готье де Мезьера с неисполненными обязательствами, брата Доминика с его тайными страстями, Фины и Антуана – скромных хранителей его прошлого. Епископа Агда, отправившего его из города исполнять указ папской канцелярии. Инквизиции, которая сейчас начнёт допрашивать тех, кто путешествовал с братом Маем. И для Михаэлиса… единственного, чьё имя отзывалось в сердце тоской и болью. «Сможет ли он меня понять?»

– Франческо Лоредан, – чётко произнёс аль-Мансур на родном языке Джованни, – сын Пьетро Лоредана, венецианского патриция, входящего в Большой Совет. Твоё имя будет записано в Золотую книгу города Венеции. К середине сентября ты должен быть уже там. Выборы состоятся в день вашего святого Михаила [1]. Ты примешь должность и наследство. О дальнейших планах мы поговорим позднее, но помни, что ты поклялся слушать только меня, и будешь действовать только в соответствии моим указаниями.

– И ты, – Джованни сглотнул, подступивший к горлу колючий комок, – будешь моим единственным любовником?

– Я буду единственным, кто будет брать тебя по собственному желанию. Когда захочу и как захочу. И отдам тебя любому, кому захочу. В остальном, – мавр сделал паузу, и его изнывающий от нетерпения член ткнулся Джованни между ягодиц, – если у тебя еще останутся желания и силы, препятствовать не буду.

– И как… – ядовитый вопрос застрял у Джованни в глотке. Мавр прижал его к себе, а потом подтолкнул в сторону кровати. Флорентиец прогнулся, упираясь вытянутыми руками в её край. Расставил ноги, давая в себя беспрепятственно войти. Ощущения были гадкими: будто он уподобился шлюхе низкого пошиба и принимает насилие, как само собой разумеющееся действие.

Решив, что он что-то доказал своими грубыми и скупыми на ласку действиями своему строптивому рабу, мавр разжал пальцы, оставляя свежие следы на уже расчерченных синяками ягодицах Джованни, отстранился и властно усадил на кровать лицом к себе, продолжая скользить одной ладонью по своему возбуждённому члену. Взглянул в сухие и злые глаза своего любовника.

– Тигра можно бить палкой, – он с нежностью погладил флорентийца по щеке, склонился и кратко поцеловал в губы, – тогда зверь будет еще яростней, жесточе, и полным ненависти к своему обидчику. Его всегда придётся держать в клетке, чтобы он однажды не растерзал хозяина. Но есть иной путь, который я предлагаю тебе, – заметив, что слова его вызвали интерес, аль-Мансур обошел кровать, укладываясь полулёжа на взбитые подушки. – У одного султана в Александрии был младший сын, который однажды понял, что преданных себе слуг нужно создавать самому. Он начал покупать молодых юношей-рабов, у которых война отняла дом и семью и заставила познать все тяготы рабства, дал то, что им недоставало – новый дом, новую семью, возможность обучаться наукам и воинскому искусству. Если юноша проявлял стремление, то получал то, чего никогда бы не достиг простой раб – власть, положение, уважение. Придвинься ко мне ближе!

Джованни, внимая словам мавра, забрался на кровать, присел рядом на колени, позволяя руке аль-Мансура свободно распоряжаться его телом, поглаживая и пробуждая к жизни член. Флорентиец пытался сравнить своё положение с жизнью тех самых рабов. Если бы аль-Мансур захотел, то продал бы его еще на Майорке, и судьба его была бы не радостней, чем у того несчастного Франческо Лоредана, чью могилу не смогли разыскать даже сами мавры.

– Тот младший сын, – продолжал аль-Мансур, – стал султаном, а преданные рабы его после смерти хозяина тоже смогли стать султанами. К чему я всё это рассказываю? Пытаюсь убедить, что быть рабом у хорошего хозяина не так уж плохо, как тебе, христианину, может показаться. Теперь в Александрии есть два братства воинов, преданных султану Мухаммаду ан-Насиру. Каждый из этих воинов, потеряв всё и отказавшись от прошлого, получил еще более высокую награду. Я призываю тебя поверить мне, что следуя и покоряясь моим правилам, – он заставил Джованни переместиться к себе на бедра, оседлав сверху. Член аль-Мансура легко скользнул в разработанный анус флорентийца и побудил того почувствовать себя нанизанным на толстый вертел, живой и медленно двигающийся внутри. Джованни заворочался, примеряясь к позиции, в которой боль доставила бы наслаждение, затем сам принялся удовлетворять себя танцем тела и рук. Ладони мавра легли ему на грудь, поощряя и прищипывая соски. – Какой ты ненасытный зверь! В следующий раз я позволю тебе взять меня, если буду уверен в искренности твоих желаний!

«Желаний?» – последнее слово прочно засело в голове Джованни, но он предпочёл бы забыть его, надеясь обдумать предложение мавра, когда тот оставит в покое, насытившись. Однако неясный смысл преследовал: как можно согласиться и отдаться благородному служению язычнику-мавру, не пожелав изменить? Не вложив сил, что смогли бы его преобразить и сделать совершенным, откликнувшись на желание? [2] Флорентиец склонился к аль-Мансуру и, скользя по жестким щекам влажными от пота пальцами, прошептал:

– Я тебя не люблю и никогда не полюблю!

– Взаимно! – бросил в ответ мавр, разбивая мысли, оставляя в растерянности. Схватил за бёдра, стараясь всадиться еще глубже и резче, насилуя болью и подчинением. Джованни чуть ответно не впился ему укусом в губы, теряя рассудок, если бы аль-Мансур быстро не отстранил его от себя и не встряхнул за плечи, поймав безумный и жаждущий мести взгляд. Развернул, бросив спиной на кровать. – Вот так! Я хорошо изучил повадки тигра! – он сам зарычал, опустошая себя и вбиваясь в распростёртое под ним тело.

Флорентиец, тело которого кипело, а растревоженное стонами горло с трудом вбирало в лёгкие воздух, довёл себя рукой, не обращая уже никакого внимания ни на слова, ни на действия аль-Мансура. Ему показалось, что он пребывал какое-то время без сознания, поскольку обнаружил себя уже лежащим в объятиях на груди мавра. Тот гладил его по голове, глубоко запуская пальцы в свалявшиеся пряди волос:

– Йохан, золотой мой зверь, когда же ты поймёшь, что связал себя со мной не любовью и не деньгами! – мавр потянулся и поцеловал Джованни в лоб. – В звериной стае, у кого есть острые клыки и кинжалы, вожаком выбирают сильного. Ему подчиняются, ему верны во всём и следуют его желаниям. Преданность. Если тебе не ясно это слово на языке Аллаха, я повторю его на твоём родном. Преданность. Вожак тоже заботится о своих воинах, он даёт им всё, что они пожелают: пищу, власть, женщин. При этом воины его не любят, и он не любит их. И всякий раб не должен любить своего хозяина, но преданно предугадывает его желания, и нет ему большей радости, чем их исполнять.

«Сколько я еще должен тебя насиловать, чтобы ты, сукин сын, понял? – раздался в голове ни с того ни с сего грозный голос де Мезьера. – Ты недалёкого ума. Науку в тебя нужно втрахивать, по-другому не понимаешь!» Джованни застонал от собственного бессилия. «Когда-нибудь я тебя превзойду, аль-Мансур! И тебя, Готье! Похотливые козлы! Я докажу, что сильнее вас!»

***

[1] 29 сентября.

[2] сознание и самосознание было целиком завязано на любви. Если не любви к Богу, то на любви к предмету обожания. Как бы: этот предмет (Бог, прекрасная Дама, возлюбленный) обращает на меня внимание, значит, проявляет ко мне любовь и интерес, значит я достоин этого, и в свою очередь желаю проявлять свои чувства, украшая, преображая и совершенствуя предмет моего обожания.

========== Глава 4. Мавр сделал своё дело ==========

Аль-Мансур то ли всех запугал, то ли всех подкупил в борделе Фины, но еду и воду для омовений им приносили несколько раз в день с тихим стуком в дверь. Мавр вставал сам, забирал из рук Лучи подносы и кувшины, не стесняясь, обмывал тело и руки, расстилал молитвенный коврик и на коленях обращался к своему Аллаху.

Джованни открывал глаза, наблюдая, как чёрная тень покидает светлую гладь сбитых простыней и растворяется в зыбком сумраке. Аль-Мансур вновь его опоил своими ядовитыми каплями и что-то долго выспрашивал. Флорентиец только один раз попытался воспротивиться – в первый, и то ради того, чтобы вразумить мавра, но тот опять немилосердно придушил, с недюжинной силой сминая сопротивление, и связал руки. Долгие дневные часы стали похожи на сон.

От чувства голода сводило живот, пришлось покорно принять из рук аль-Мансура холодный пирог, начинённый рыбой, и подкисленную лимоном воду. Джованни уже успел понять, что после краткого забытья его пробуждает прикосновение мокрых тряпиц к коже, затем в нежную кожу подмышек и по внутренней стороне бёдер мавр втирает благовония, заставляя тело дрожать от вожделения, совершенно утрачивая связь с разумом. А потом следует продолжительное соитие, высасывающее все живительные соки, оставляя тело сухой и бесплодной оболочкой.

Всё происходившее казалось таким неправильным – лишенным смысла и полным насилия, прежде всего над самим собой. В нём не было красоты струящейся медовым молоком лунной ночи, тёплых объятий солнечного дня, пылких признаний в жалящих сладким ядом чувствах, нежных поглаживаний пальцев-лепестков раскрытого бутона розы, вызывающих дрожь. Казалось, что и эти чувства умерли, утекли вместе с каплями воды в медный таз. Сердце почернело и поседело, подобно сгоревшей деревяшке, всосавшей в свою сердцевину оранжево-алые слёзы огня.

Джованни громко стонал, бессильно тряс головой, понимая, что пока аль-Мансур не насытится, использовав все возбуждающие средства, не успокоится. Нынешний «хозяин» казался ему ребёнком, дорвавшимся до медвяной карамели, как де Мезьер, спешащий за своим летом. И предполагал единственной причиной столь болезненной платы – больше не будет такой возможности, аль-Мансур отпускает на долгий срок, до венецианской осени, а имеется ли там такая же широкая и безопасная кровать, как в доме Фины?

За окном сгустились сумерки, мавр зажег лампаду от свечи, принесённой Лучей. Вынул из ножен оставленного на полу пояса кинжал и обрезал верёвки. Осторожно разложил Джованни на кровати и похлопал по щекам, заставляя обратить на себя внимание.

– Дашь мне знать, когда вернётся твой друг, – аль-Мансур медленно нанизывал свои кольца обратно на пальцы. – Если это не произойдёт в ближайшие два дня, то дожидаться не будем. Придёшь в порт, там есть судно, отправляющееся в Пизу. Возьмёшь с собой Али. Будешь учить его читать и писать на своём языке. Это теперь – твоя обязанность. Заедешь во Флоренцию, попрощаешься с семьёй и скажешь, чтобы тебя не искали и не писали: твой покровитель, что заплатит за учёбу, не любит флорентийцев, как и любую их родню. Успокоишь, что как только учёба закончится, ты обоснуешься в Генуе и тогда дашь о себе знать. Долго во Флоренции не задерживайся, сразу отправляйся в Болонью. Если синьор Гвиди будет обижать, то скажешь ему, что пожалуешься генуэзцу Пьетро Томазини, а он, в свою очередь, представит всё дело так, что синьора Гвиди не примут лекарем даже в захудалом селении в известном ему мире. Этот Томазини – доверенное лицо, но когда отправишься в Венецию, будет другое. Венецианцы ненавидят генуэзцев. Остановишься в Падуе. В доме Марко Скровенджи. Он будет уже тебя ждать и даст все необходимые указания. Всё запомнил?

– Да, – Джованни заставил себя кивнуть. Внутренне радуясь лишь тому, что попадёт во Флоренцию и сможет обнять семью. «Как там маленький Джованни, сын брата Райнерия?»

Аль-Мансур недоверчиво нахмурился, разглядывая его:

– Через два дня проверю, заставлю повторить, – он завязал пояс и склонился над флорентийцем, будто старался запечатлеть в памяти каждую чёрточку лица. – Не щадил я тебя! Но так было нужно. Фина о тебе позаботится, за два дня отоспишься. Не спросишь, где мы с тобой встретимся в следующий раз?

– Спрошу, – тихо ответил Джованни, – если захочешь. В Венеции, да?

Аль-Мансур отрицательно покачал головой:

– Невозможно. Это сказка для Мигеля Мануэля Гвиди. Я буду общаться с тобой через синьора Скровенджи. Когда закончатся твои дела в Венеции, я буду ждать тебя в Равенне. – Он внезапно рассмеялся, увидев недоумённое выражение на лице Джованни. – Туда я смогу доплыть с красным грифоном синьора города да Полента. Венецианцы к себе не пускают. Тебе во многом придётся полагаться только на себя. И постараться не лишиться головы. Хочу предупредить: помнишь того венецианца, который был последним в ту ночь, когда мы познакомились? Он твой двоюродный брат, Джакомо Лоредан.

Джованни шумно вздохнул, вспоминая лицо венецианца, самозабвенно постанывающего от его ласк:

– Он будет знать, что я не Франческо Лоредан?

– Конечно! Это же он со своим отцом и начал поиски человека, похожего на Франческо. Но ты не бойся. Если этот Джакомо плавился в твоих руках, как ты мне поведал, – Джованни покраснел от стыда, отругав за болтливый язык, – то тебе не составит труда установить над ним свою власть.

– Хочешь, чтобы я его сделал своим любовником? – флорентиец нахмурился. Образ Джакомо не вызывал у него никаких ответных чувств. Сильные пальцы аль-Мансура опять сжались на его горле, не давая вздохнуть:

– Нет! – мавр отпустил. Джованни закашлялся, приподнимаясь на локтях, а потом принялся растирать своё пострадавшее горло. – Ты ни с кем не будешь спать! «Флорентийская шлюха» тоже осталась в прошлом. И памятуя об этом прошлом, ты постараешься всегда уводить разговор в сторону. Для бывшего раба Франческо Лоредана оно постыдно.

– Я понял! Понял уже, – недовольно отозвался Джованни, устало рухнув обратно на постель. – Будешь меня теперь душить заместо поцелуев!

– Я еще не закончил, – аль-Мансур присел на край ложа и вновь склонился над флорентийцем. Сухие и мягкие губы коснулись его губ, вбирая в себя насыщенный цвет и упругость зёрен спелого граната. Джованни прикрыл глаза и ответил на поцелуй, поднимая руки, обхватывая за шею и притягивая любовника к себе. Измученное тело плохо слушалось, и в какой-то момент Джованни почувствовал укол страха, что столь смелые движения заставят мавра вновь сбросить кольца с пальцев рук и расправить пылающий цветок страсти, требующий влажных солёных удовольствий. Однако аль-Мансур не переменил своего желания закончить прощальным поцелуем их встречу, отстранился, в последний раз окидывая обнаженное тело ласкающим взглядом.

– Да поможет тебе Аллах! – воззвал он к небесам и, подхватив свой мешок, повернулся к двери, отпер засов и исчез в темноте коридора, оставив Джованни в одиночестве переживать затухающие прикосновения легких лепестков к губам и гадать, когда же теперь появится Фина.

Из небытия его вернул яркий свет лампад, наполнивших комнату. Фина стояла рядом, прикрыв ладонью рот. Это её громкий всхлип «Ах!» заставил Джованни очнуться. Позади неё стояли несколько девушек из числа работниц борделя. Флорентиец попытался изобразить нечто вроде улыбки на лице, мысленно спрашивая: «Красив?». Фина вдруг заплакала и прикрыла лицо руками. Девушки, не сговариваясь, отодвинули свою хозяйку в сторону, схватились за края простыни, заворачивая в Джованни в подобие искусственных носилок, дружно подхватили и потащили по внутреннему коридору, а затем вниз по лестнице в приготовленную купальню.

– Света! Нужно больше света! – стонала мадам, обнимая косяк двери. Джованни уложили в горячую воду, наполненной до краёв широкой лохани, чуть не утопив. – Господи Иисусе, что же это творится! Какой варвар! – продолжила выводить громким голосом свои рулады Фина. Джованни удивлённо наблюдал за ней, не понимая, что еще такого не видела мадам, чтобы так пугаться.

Оказалось, что было с чего так вздыхать, когда к глазам Джованни поднесли мутное зеркало. Весь подбородок и шея сливались в багровый синяк, оставленный следами пальцев аль-Мансура. «Так вот почему я ничего не чувствую!» – подумал Джованни, равнодушно себя разглядывая. На лице и плечах кожа, зацелованная горячим солнцем Майорки, была смуглой, и эти следы выглядели еще не так страшно, как на молочно-белой, скрываемой под одеждой: на боках, спине и бёдрах.

– Он тебя насиловал? Ну скажи хоть слово, милый! – продолжала заламывать руки и голосить Фина.

– Нет!

– Ты, наверно, не чувствуешь, – усомнилась хозяйка борделя, прижимая к груди так и не брошенное шитьё, – из-за боли! Переверните его на бок! Проверьте!

Джованни в сердцах ругнулся на неё на италийском, взмахнув руками: что из-за глупой женщины он не собирается отсвечивать задом всему борделю. Она мгновенно вошла в раж и выругалась уже на него, что он упрямый козёл, годный только свой зад подставлять кому ни попадя, и сколько человек уже там побывало – не хватит пальцев у всего борделя. Они так еще немного поругались на глазах ничего не понимающих марсельских женщин, потом обнялись, и Фина опять разрыдалась. В каменном сердце мадам всё-таки был маленький и трепетный кусочек жизни, способный сострадать именно Джованни.

Флорентиец не помнил, как оказался вновь на перестеленной кровати в отведённой ему комнате, просыпаясь лишь на настойчивые уговоры благодарной Лучи, которая теперь работала служанкой при постоялом дворе, открыть рот и поесть пряной похлёбки, восстанавливающей силы. Луче теперь была доверена вся забота о здоровье Джованни. Фина появлялась днём и под вечер, пытаясь выспросить, чем же таким ужасным напугал флорентийца мавр, что тот позволил с собой так жестоко обращаться. Он поначалу отмалчивался, потом, когда окончательно пришел в себя, рассказал предложенную легенду: мавр нашел ему покровителя, который заплатит за обучение в Болонье, поэтому в следующий раз они с Финой увидятся нескоро, а может – и никогда.

– Учёба же рано или поздно закончится! – с улыбкой попыталась развеять тучи мадам.

– Потом меня аль-Мансур увезёт в Египет, а там – как Господь рассудит! – отвечал ей Джованни, сам уже принимая на веру своё будущее.

Антуан появился вечером второго отпущенного дня, когда флорентиец потерял надежду и мысленно приготовился отправиться с утра в марсельский порт разыскивать корабль аль-Мансура без своих вещей. Единственное, что его волновало в этой утрате – это письма Михаэлиса, волшебная нить, что будет связывать его с прошлым. Уже на пороге дома Фины Антуану поведали обо всех несчастьях, что пришлось перенести Джованни, поэтому кифаред ворвался в комнату с разъяренным видом, с грохотом толкнув дверь, и немного успокоился, увидев перед собой лучившегося довольством флорентийца.

– Вот! – два тяжелых мешка с громким стуком упали на пол, и друзья обнялись. От одежды Антуана пахло конским потом, луковым супом, перебродившим пивом и еще какой-то гнилой тухлятиной, но кифаред уже принюхался к несвежести собственного платья. – Рассказывай!

– Сначала ты! Как тебя встретил брат Доминик? Прочитал письмо?

– Угу, – недовольно отозвался кифаред. – Он сказал, что как ты был дураком, так и помрёшь. Недостаток ума не лечится. А подлинное копьё Лонгина хранится в сокровищнице императора Священной Римской империи. И признано подлинным нашей святой матерью Римской церковью. А ты что? – он оглядел Джованни с подозрением. – И правда с этим рыжим сожительствовал? Будто на безрыбье… У нас красивые кардиналы перевелись?