Текст книги "Minority (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Джованни, твой способ лечения сладким плодом финиковой пальмы оказался чудодейственным! – ласково проворковал Моцци. – Я не останусь в долгу! Однако раб – твой! Мне же стоит задуматься и найти похожего, но помоложе.

– Рад, что мне удалось доставить вам радость и выздоровление, синьор Моцци, – вежливо ответил Джованни, хотя челюсти и сводило от тихо сдерживаемой ярости и обиды на самого себя за то, что слишком размяк и забил голову чувственной ерундой. – И очень рассчитываю на вашу поддержку моей семьи. Я вступлю в гильдию нотариев, попробую разрешить вопрос, чтобы Пьетро смог получить практику с доверенностью от меня. Наверно, – Джованни помедлил, прежде чем продолжить свою мысль, – семья – это главное, что остаётся с тобой навсегда. А любовники… то они есть, то их нет…

– Мне приятно слышать, мой мальчик, – Ванни по-дружески положил руку ему на плечо, – как трогательно ты заботишься о своей семье. Однако не стоит забывать и о себе: нет радости большей, когда тебя поминают в благодарственных молитвах. И как бы ты ни грешил в жизни, дела милосердия обязательно зачтутся там, – палец патрона, недавно ласкавший зад шлюхи, теперь указывал наверх, в небеса, что решили сделать передышку и перестали плакать дождём.

Распрощавшись с синьором Моцци, Джованни, сопровождаемый молчаливой фигурой восточного раба, вступил на залитые мутными водами городские улицы. Он шел, не разбирая дороги, ступая в лужи и не оборачиваясь назад. Вновь полил сильный дождь, заставивший встать в нише под порталом чьей-то двери, чтобы окончательно не промокнуть. Халил остановился, видно ожидая приглашения присоединиться. Но Джованни молчал. Вода струилась по красивому и уставшему лицу мавра, насквозь промокшая одежда липла к телу. Однако Халил недвижимо стоял посереди улицы, смотрел в глаза Джованни, и в его глазах сквозило осуждение, что еще сильнее выбешивало флорентийца. Он, нахмурившись, тоже неотрывно смотрел на восточного раба, выглядевшего сейчас жалким, и чувство, что тот сейчас страдает вполне заслуженно, странным образом согревало душу.

Комментарий к Глава 9. Лекарство для хозяина

Пример внутреннего двора палаццо – https://vipgeo.ru/uploads/content_image/large/54124.jpg

http://f22.ifotki.info/org/3f25a2bf1dad5de93e6f51799ac7e429d97651275861830.jpg

========== Глава 10. Ревность ==========

В кухне родного дома приветливо горел тёплый очаг. Ставни на окнах, выходящих на внутренний двор, были плотно затворены, но три лампады, прикреплённые к длинной железной цепи, свисающей с тёмного и прокопченного потолка, давали достаточно света. Фиданзола, в белом чепце и длинном фартуке, повязанном поперёк груди, разделывала рыбу для похлёбки. Рядом с ней на табурете в небольшой кадке, прикрытой полотенцем, поднималось тесто. Джованни привычно прошелся взглядом по поверхности стола в поисках еды. Мать улыбнулась:

– В кувшине молоко, рядом лежит хлеб. Где вас носило под дождём? Неужели на ту сторону ходили?

– Нет, – Джованни распутал завязки своего плаща и повесил его сушиться на растянутую верёвку рядом с очагом.

– Снимайте мокрое! – скомандовала Фиданзола, отложила разделочный нож в сторону и вытерла руки влажной тряпкой. – Садитесь ближе к очагу. Я сейчас попрошу Кьяру принести сухие камизы, – она стремительно проскользнула мимо и звонко закричала из пространства коридора. – Кьяра…

– Раздевайся! – коротко бросил Джованни Халилу, стараясь не смотреть в его сторону, разлил молоко по кружкам и утопил в нём разломанную на несколько частей хлебную булку.

Фиданзола вернулась с ворохом одежды:

– Джованни, придвинь скамью, вы на ней оба поместитесь, – она оставила камизы и два шерстяных покрывала на свободной скамье, отвернулась и вновь занялась рыбой. Краем глаза заметила, что под ногами Халила уже натекла целая грязная лужа, – пол потом помоете! Кьяра уже за вами прихожую убрала, – заворчала мать, – так я и не смогла тебя в детстве приучить не нести нечистоты с улицы в дом. Сил у меня уже не хватает, и Кьяра постоянно занята, то стирает, то чистит, и за детьми нужно приглядывать. Ещё одна женщина в доме нужна!

– Найми служанку или двух [1], – недовольно ответил ей Джованни, прекрасно понимая намёк матери и с интересом наблюдая, как Халил пытается стянуть с себя мокрые шоссы.

Мать недовольно фыркнула, чуть обернулась и тоже обратила внимание на труды мавра:

– Чего уселся – господина из себя строишь? Другу своему лучше помоги! Если ты его в дом заместо жены привёл, то проявляй уважение.

– Он мне не жена! – зло воскликнул Джованни, однако встал с места и помог Халилу остаться в одних брэ.

– Не жена, так по мне и лучше, – пожала плечами мать. – Ты вообще в этот раз приехал какой-то странный. Раньше ничего не скрывал, а теперь только отмалчиваешься и врёшь. А я всегда замечаю, когда ты врёшь! – с некоторым торжеством в голосе добавила Фиданзола.

Халил развесил мокрую одежду сушиться и помог Джованни натянуть свежую камизу, завернул в покрывало, слишком заботливо оглаживая плечи, будто расправлял невидимые складки. Флорентиец только вздрагивал от этих невесомых прикосновений и хмурил брови:

– Подай мне кружку. И прикройся чем-нибудь. Не нужно тут перед моей матерью голым козлом скакать!

Халил угомонился, накинул на себя второе покрывало, которое принесла Фиданзола, сел осторожно рядом на скамью, стараясь не соприкоснуться с Джованни, опустил голову и так застыл, хотя флорентиец кожей чувствовал, как тело восточного раба пробивает мелкая дрожь. Хлеб из тонкой муки, размоченный в жирном молоке, показался очень вкусным. Джованни, продолжая предаваться своей тоске, что завладела сердцем, скосил взгляд: Халил не притронулся к еде и продолжал держать в руках нетронутую кружку.

– Ешь, – зашипел на раба флорентиец. – Иначе моя мать начнёт допытываться, где мы были, что делали, и почему ты гнушаешься христианской пищи!

Тем временем Фиданзола положила очищенную рыбу, чечевицу и лук в большой котелок, налила воду, и подвесила его над очагом.

– Всё, пойду Кьяре помогать, – заговорила она, вытирая мокрые руки о передник, больше обращаясь к углам кухни, чем к сыну. Как только башмаки Фиданзолы застучали по ступеням лестницы, Халил вскочил с места и с отчаянием опустился перед Джованни на колени, обнимая за ноги:

– Синьор, накажите меня! Только не отдаляйтесь!

– За что наказать?

– За что – сами сочтёте правильным. Я не понимаю, за что вы на меня, синьор, рассердились? Вы же сами…

– Что сам? – выплеснул свой гнев Джованни, да так яростно, что Халил отпрянул и завалился спиной на пол. – Я что, говорил тебе его целовать, обнимать, ласкать, будто шлюха? Да чему я удивляюсь? Ты и есть шармута! И всегда ею был с любым, кто к тебе прикоснётся!

Халил перевернулся на бок, прижал колени к груди и глухо зарыдал. Успокаивать его Джованни и не собирался. Неловко взмахнул рукой и смёл кружку Халила на пол. Та с грохотом упала, расплёскиваясь уродливым серым пятном. Обида и разочарование переполняли, перед глазами так и стояла сцена прощального поцелуя Халила и Ванни Моцци, когда восточный раб, весь исполненный радости, подался навстречу опьянённым удовлетворением губам флорентийского синьора. «Я его ревную к Ванни? Эту шлюху? Я, видно, сошел с ума!» Джованни до бровей завернулся в тёплое покрывало, прижимая сжатые в кулаки руки к лицу. Он представил, как, согревшись, поднимется в башню, ляжет на кровать, подомнёт под себя подушку, которая хранит запах Халила… и эта мысль заставляла еще сильнее страдать.

Флорентиец очнулся и открыл глаза, услышав, что сбоку от него что-то грохнуло, шлёпнулось, потом раздались звуки трения чего-то об пол. Джованни приподнял голову. Халил в стоял на четвереньках перед налитой на пол лужей и отмывал налипшую грязь, нанесённую с улицы. Он тщательно тёр половицы тряпкой, затем споласкивал ее в ведре, отжимал, собирал воду, уничтожая серые разводы, продвигался вперёд, становясь коленями на мокрое и свежевымытое, и продолжал мыть.

Халил откинул со лба прядь, выбившуюся из заплетённых в косу волос, и встретился с Джованни взглядом. Вздрогнул, опустил голову, продолжая свою работу, но внезапно заговорил:

– Я расскажу об одном дне жизни юноши-раба в господском доме. У него нет имени. Он обычный. Таких много. Он мог быть похищенным в детстве христианином или рабом по рождению. Не важно! – Халил отжал тряпку. – День его начинается с рассветом, он просыпается в одной комнате с другими рабами, вода для умывания всегда холодная, еду нужно успеть проглотить, пока не отняли. Потом каждый получает задание на день. Ветра пустыни – злые, все полы быстро покрываются тонкой пылью, похожей на муку.

Халил продолжал рассказывать, а Джованни уже заинтересованно слушал неторопливую речь восточного раба о том, как выглядит изнутри дом богатого вельможи и дворец султана, какие комнаты там есть и как они убраны, чем заняты рабы в течение дня – и еще раз поражался мудрости неведомых людей: посредством Халила ему передавалось послание о возможной жизни Франческо Лоредана в рабстве.

– Но это еще не все обязанности, мой господин, – Халил уже вымыл половину кухни, довольно смело вышел на внутренний двор, выплеснул воду за порог, налил в ведро чистую. Ведомый взглядом Джованни, он вновь встал на колени, но уже с другой стороны стола. – Хорошо тем, рабу или рабыне, чья внешность непривлекательна, или старому, или сильному, которого берут на другие работы или на кухню. Обычно, если твой хозяин – щедр, то гостей в его доме много. Желание гостя – закон, и хозяин достоин всяческих похвал, если угодил своему гостю. Отказывать нельзя, хмуриться нельзя, движения и улыбка раба должны приносить радость гостю. Иначе накажут.

Халил оперся на обе руки, прогнулся в пояснице, почти прижимаясь грудью к полу и выпячивая зад, расставил ноги. Голый, в одних брэ, восточный раб выглядел странно.

– Так удобнее принять, если рабу приказывают встать на колени, – спокойно продолжил он. – Гость хозяина может приказать встать к стене или лечь на скамью. По-разному. Гостя нужно поблагодарить взглядом и вернуться к оставленной работе, – Халил продолжил развозить грязь по полу. – А вечером, – он опустил тряпку в ведро и коротко взглянул на Джованни, который, чуть наклонившись вперёд, слушал его с полуоткрытым ртом. – Вечером у твоего хозяина может быть праздник. Или не успевает раб поужинать или лечь на своё спальное место, как приходит управляющий и забирает его. Гостю нужно согреть постель. И не может раб устать: ни телом, ни жестом проявить свою немощь. Он возвращается обратно поздней ночью, и вновь встаёт с первыми лучами солнца, – Халил смолк, отложил тряпку в сторону, присел на колени и подёрнул плечами, ему было холодно, но он старался не обращать внимания, что кожа на его предплечьях и бёдрах уже давно покрылась пупырышками. – Вот так. И не может глупый шармута понять: чем навлек гнев? Хозяин сказал: важный человек, дай ему радость. Я выполнил пожелание моего хозяина.

«И что? – Джованни мысленно, с вызовом, ему ответил. – Мне нужно теперь тебя, шлюху, пожалеть?» И смутился, пытаясь понять, когда он успел так очерстветь своей душой, что забыл, как по своей воле когда-то продавался именно вот такой шлюхой де Мезьеру: покорной и согласной на всё, в надежде хотя бы в чём-то получить удовольствие. «А брату Доминику? Я тоже продался, хотя мог бы сразу отказать на пороге папского дворца. Почему же я так жесток к Халилу?» Халил рассказал о скрытой жизни дворцового раба, лишенного права выбора, но у флорентийца выбор был всегда.

В кухню стремительно вбежал Райнерий:

– Меня мать послала. Сказала, что от тебя никакого толку, а похлёбка может пригореть, – он взял большой черпак и помешал в котелке уже исходящую пузырьками кашу из разваренных зёрен. – Ты к синьору Моцци ходил? – спросил он, не оборачиваясь.

– Да, он нас поддержит. Хм, – Джованни невесело усмехнулся, – представляешь, наш визит с мавром исцелил его от полового бессилия!

Райнерий застыл с поднятым черпаком на несколько мгновений, а затем медленно развернулся к брату:

– Ты что? Старые времена вспомнил?

– Не я, это всё мавр постарался.

– Значит, нам нужно благодарить Халила? – и тут Райнерий, увидел сидящего на полу восточного раба, скрытого от него толстыми ножками кухонного стола. – А почему он раздет? Почему у него слёзы на щеках? Джованни, что происходит? – Райнерий отложил черпак, схватил со скамьи покрывало, набросил его на плечи Халила и заставил подняться. Раб застыл, прижался к теплому Райнерию, только отошедшему от очага, и тому пришлось его приобнять. – Тебе что, бесы разум помутили? – набросился Райнерий на своего брата с упрёками. – Позволил Моцци мавра совратить?

– Да на нём клейма ставить негде! – грубо отозвался Джованни. – Всю жизнь прогибался под таких как Ванни, как безропотная давалка!

– А ты – чище? – губы Райнерия изогнулись в презрительной усмешке. – Неужели отцу отказывал, клиентам своим, любовникам при деньгах? Уже забыл, как тебе нравилось? Одежда, праздники, выезды на прогулки, перстни с камнями, соблазн. Ты мыслишь,

как наш отец! Ничего, что в дерьме живём, зато у нашего рода есть герб! А вот Стефано приходилось делать вид, что ему тоже всё это нравится, и подчиняться. И чем твой раб, который сейчас занят чёрной работой, отличается от нашего бедного брата? Он что – заворачивается в шелка и ест с золотых блюд?

Грудь Джованни пронзило чувство жгучего стыда: уж слишком он взъелся на Халила, хотя тот просто выполнял свою работу, как учили. Однако большую боль причиняли покрасневшие и опухшие от слёз глаза мавра. «Возможно, я ошибся? Я для Халила не очередной клиент?»

– Райнерий, оставь нас, пожалуйста! – голос Джованни прозвучал хрипло, через силу. Флорентиец поднялся с места, тёплая накидка скользнула с его плеч и упала на пол. Райнерий передал восточного раба в руки брата, а тот крепко обнял его, прижимая к себе.

– Я больше не гневаюсь на тебя, – прошептал Джованни, потёрся кончиком носа о шею Халила. Из груди восточного раба вырвался всхлип. – Понимаешь, – говорить было тяжело: горло будто сдавило железным обручем, – я еще никогда в жизни… так не ревновал! До того, как аль-Мансур меня спас, всё было просто – меня любят, я люблю. И знаю, что не будет никого, кроме меня. Искренне, честно. Без игры и соблазнения. И каждый мой стон и вскрик, каждый ЕГО ответ – вырывался из души. Совершенно свободно. Сможешь ли ты меня понять?

***

[1] здесь и далее я хочу показать разницу в мышлении: «старом» и «новом». Она проявляется всегда у разных поколений, но в это время и во Флоренции происходят общественные изменения. Старая родовая знать теряет власть, новая (незнатные торговцы) – приобретает.

Вот частный случай: Фиданзола привыкла всю жизнь тяжело работать и сейчас не понимает, что с возрастом её покидают силы, работы прибавляется, но при семейном достатке, она не может внутренне себя переломить и позволить нанять помощницу. Она считает, что такой «помощницей» должна быть жена сына или дочь, но не человек «не из семьи».

Второй частный случай: у Райнерия и Джованни – разный тип мышления. Устремления Райнерия направлены на расширение и процветание его «бизнеса», его ум – прагматичен и свободен от «родовых» устоев. Он нанимает себе работников для помощи в конкретных делах, сопротивляясь родителям. У Джованни превалирует чувственность, и хотя он самостоятельный и всё умеет, ему нравится, когда о нём заботятся. Прижимистый, но не пускает деньги в рост. Пока не видит себя в центре какого-либо дела: у Райнерия – постоялый двор, у Пьетро – нотариальная контора, а Джованни мысленно останавливается на факте получения диплома лекаря, а что делать дальше – не обдумывает.

Комментарий к Глава 10. Ревность

Карта Флоренции 16 век – https://steemitimages.com/0x0/http://neuralsplash.com/wp-content/uploads/2017/10/florence.jpg

========== Глава 11. Личная вещь ==========

Джованни говорил сквозь слёзы, потеряв себя в эмоциях и иногда не понимая смысла, когда же он остановился, то осознал, что речь его была на провансальском языке. Халил не понял ничего, лишь крепко прижимался, греясь и млея в объятиях флорентийца.

– Можно мне домыть пол? – тихо произнёс восточный раб, когда Джованни мягко отстранил его от себя и вытер ладонями щеки.

– Да, – плечи флорентийца опустились в бессилии. Он медленно развернулся и побрёл к очагу. Помешал черпаком похлёбку и самостоятельно решил, что котелок пора снимать с огня. С помощью прихваток отставил приготовленную пищу на специально сложенные кирпичи, чтобы она остывала, достал глиняную миску и налил в нее суп, почти до краёв. Еле успел донести до стола и не обжечь руки. – Садись к столу, Халил. Вот хлеб. А это всё ты должен съесть и не морить себя голодом. – Джованни прислушался: дождь за окнами стих. Внезапно он почувствовал, что должен что-то сделать: вырваться, сбежать, лопнуть – как пузырь на поверхности кипящей над огнём воды. Он чувствовал жар в теле, не хватало свежего воздуха, чтобы дышать, сознание мутилось, угрожая забрать его душу в чёрную воронку, сотканную из проклятых ветров, приносящих с собой обжигающее дыхание ледяной бездны Ада.

Джованни сдернул свой плащ с верёвки, накидывая прямо на исподнюю камизу, и вот так, в чём был, стремительно бросился к выходу из дома. Фиданзола, чуть не снесённая с места этим вихрем, только жалобно прокричала вослед: «Куда ты, сынок? Ты будто нищий!». Однако флорентиец не услышал её, ноги будто сами несли его по улице вверх, выбирая самый краткий путь до городского рынка. Там, позади залитой жидкой грязью площади, возвышалась базилика святого Лаврентия.

В незапамятные времена [1] эту церковь поставили за чертой города, затем перестроили, значительно расширив за счет арок и бочкообразных сводов, и закончили тремя резными порталами под огромным окном, закрытым «розой». Джованни на мгновение остановился в притворе, вспоминая, который час, заставил себя сделать шаг вперёд и окунуть пальцы в чашу со святой водой. В зыбком свете его глаза выделили фигуру священника в тёмном одеянии. Других прихожан в храме не было, даже нищие, напуганные дождём, не облепляли ступеней.

– Святой отец! – еле слышно прошептал Джованни, оказываясь на коленях позади священника. – Помогите мне – я согрешил.

Тот повернулся на голос и поначалу с удивлением рассмотрел флорентийца:

– Ты хочешь исповедоваться?

– Да, мне нужен совет! Я понимаю, что согрешил, мне стыдно, но я не могу понять – почему? И как успокоить душу?

– Я тебя слушаю, сын мой.

– Один знакомый подарил мне рубашку, – начал рассказ Джованни, стараясь облечь историю в более простую и понятную форму. – Очень красивую и дорогую. Он сам её один раз надевал, а до этого успели поносить его братья и прочие родственники. Мне эта рубашка очень понравилась и пришлась впору. Сегодня утром я её надел на себя, такую… праздничную, тёплую, приятную, и пошел в гости к своему родственнику. Тот увидел красоту моей одежды и сказал: «Можно и я надену на себя твою камизу, уж очень она хороша!». Я не смог ему отказать, мой родственник богат и знатен. И он ходил в моей рубашке по всему своему дворцу, ел в ней, спал в ней, с восторгом гладил, целовал. И мне показалось… я был, видно, ослеплён ревностью, что и моя рубашка благоволит к моему родственнику, льнёт к нему, гладит его, ласкает. Он вернул мою камизу, но у меня такое чувство, что заляпанную грязью. Будто не мою. Она перестала приносить мне радость, хотя и не виновата ни в чём. Я же сам ее отдал, а одежда… она же предназначена, чтобы её носили!

Священник смутился, не зная, что ответить: к нему впервые обращались со столь необычным вопросом:

– Однако, сын мой, все мы иногда носим чужие одеяния! А по примеру святого Мартина – всегда готовы поделиться плащом с тем, кто нищ и бос. В чём же ты видишь свою вину? В том, что разонравилась тебе одежда или в том, что поделился ею с богатым, а не с бедным?

Джованни вконец смутился мыслями – еще не хватало выставить Халила на паперть, чтобы его опробовали нищие.

– Тут другое, святой отец, я чувствую, что камиза только моя и не желаю делить её ни с кем другим. Вправе ли я требовать от своей одежды, чтобы она обжигала любого другого, что к ней прикоснётся или возжелает? Вот… если бы к Иисусу подошли и сказали: дай нам свою нательную рубашку – мы поносим и вернём, что ответил бы Господь?

Священнослужитель вздрогнул. Слишком опасные вопросы задавал сейчас этот прихожанин. Однако не преминул ответить так, как требовалось последними известиями, полученными из уст епископа:

– Нательная рубашка Господа нашего Иисуса Христа – личная вещь, богом-Отцом дарованная. Если ты свою рубашку считаешь своей вещью, то негоже отдавать её в руки тем, кто может неправильно ею распорядиться. И вина тут лежит целиком на тебе, что не можешь признать свою камизу личной вещью, дарованной тебе. Ты либо даришь от чистого сердца и отпускаешь с лёгкостью, либо – нет. И так следует поступать с любой вещью. Нельзя дать милостыню, а затем потребовать её обратно! И одежда твоя не виновата в том, как ты ею распоряжаешься! – в конце своей проповеди священник почувствовал раздражение. Раньше он сказал бы совсем иначе: отдай всё и будешь чист душой перед Господом. Теперь приходилось взвешивать собственные слова – не был Бог-Сын настолько беден, чтобы не иметь личных вещей. – Иди, сын мой, и подумай над моим ответом.

– Можно я останусь на службу? – робко спросил Джованни. Он слишком давно не посещал храм: последний раз – перед Рождеством, еще в Авиньоне. Получив разрешение, флорентиец скромно дождался девятого церковного часа [2] и прослушал гимн, три псалма и заключительную молитву. Церковь так и оставалась пустой, люди обычно приходили на повечерие после работы.

Он осторожно приоткрыл массивную дверь и выскользнул наружу. Дождя не было, но в воздухе висела водяная пыль, готовая вот-вот вновь превратиться в большие капли и струйки. Торговую площадь только начали мостить камнем, поэтому пришлось вступить в большие лужи, изрытые колёсами повозок, через которые были перекинуты ветхие доски. Джованни пару раз поскользнулся и провалился в грязь по щиколотку, испачкав весь низ плаща. Выглядел он, видно, совсем неказисто, однако, пока ковылял до своей улицы, был пару раз испрошен: сколько возьмёт за отсос.

«Совсем страх потеряли!» – посетовал Джованни и постарался отказать как можно вежливее. Совсем не хотелось получить в пустом проулке удар по голове или нож в бок и поработать уже забесплатно для целой компании. Благополучно достигнув границ своей сестьеры, флорентиец остановился, чтобы перевести дух. «Никому больше не позволю тронуть Халила. Мой! Парень ничего хорошего в жизни не испытывал, кроме насилия. Поэтому и делает всё, лишь бы угодить хозяину и не быть наказанным. Эх, аль-Мансур, что же ты мне за испытание выдумал: сделать из раба свободного? Или специально мне его дал, чтобы я по сторонам не смотрел? Как ты сказал? Шлюха теперь не ты, а он. Пользуйся! И верно. Вот только как теперь распознать: где заканчивается насилие и начинается желание? Проклятие! Нужно расспросить Халила. Да скажет ли он? Опять начнёт: всё, что пожелает мой синьор, у меня нет иных желаний, кроме пожеланий моего синьора… Только про пол искренне сказал, что домыть его хочет!»

Он остановился у дверей родного дома и с тоской поглядел на чистый порог. «Опять ругать начнёт!» – промелькнуло в голове, совсем как в детстве.

– Мама! Я вернулся! – прокричал Джованни. – Только я весь грязный!

Фиданзола будто сторожила, стоя за дверью с ведром тёплой воды. Помогла стащить с ног башмаки, обмыла ступни, предлагая ступить на брошенный в передней чистый кусок ткани. Попыталась стащить камизу, но Джованни не позволил, памятуя о своих шрамах:

– Нет, она сухая. Совсем не мокрая. Где Халил?

– В башню ушел. Натаскал нам воды из колодца. Очень странно – по полведра.

– Правильно! – порадовался Джованни. – У него руки больные. Нельзя ему. А почему в башню ушел? Там же сейчас холодно!

– Уже нет. Там можно маленький очаг разжечь на нижнем этаже. Райнерий еще жаровню притащил. Тепло вам будет, – заботливо добавила мать. – Интересный у тебя друг. Всё время молчит, но многое умеет. Хоть я спокойна: он тебя, дурака, обслужить сможет. Только удержать не способен, – Джованни расплылся в улыбке, вспоминая ласковые и уверенные прикосновения Халила. – Ты куда бегал? Неужели к Луциано?

– Нет, ты что! – возмутился Джованни, поймав на себе недовольный взгляд. Фиданзола всегда недолюбливала его «любезного дружка», с которым они постоянно в юности ходили по домам клиентов. – В храм ходил на службу. А к Луциано я завтра загляну. Днём! Как Али, справляется?

– Замечательно! – мать расплылась в улыбке. – Он очень детям понравился, и Райнерий его хвалит. Ну что стоишь босой, надевай сухие башмаки, раз раздеваться не хочешь.

Джованни заглянул в помещение харчевни. Кивнул, приветствуя Али, занятого протиранием столов: у них в доме днём всё же были посетители, а теперь Райнерий готовился к вечерним гостям, приходящим в сумерках, чтобы выпить пива. Мальчик, увидев Джованни, бросился к нему, надеясь остановить у лестницы.

– Синьор, постойте! Моя помощь точно не нужна? – по его пальцам, нервно теребящим пояс, сразу стало понятным, что тот волнуется. – Я разговаривал с Халилом. Он очень грустный.

– Да, – согласился Джованни, решая внутренне про себя: стоит ли вовлекать в их отношения с Халилом Али, ведь он еще слишком юный, чтобы что-то понимать. – Я хотел тебя спросить: Халил – раб по рождению? Я не совсем понимаю, как он мыслит. Стараюсь, но мне трудно. Только честно, без шуточек. Тебе же он тоже небезразличен.

– Насколько я знаю, да, – сохраняя серьёзность ответил Али. – Но у него была достаточно хорошая жизнь, он учился водить корабли. А потом что-то произошло, и он не смог оставаться в море.

– Наверно, тогда он себе мышцы порвал, – предположил Джованни.

– Возможно, – пожал плечами Али. – А потом он жил у очень богатого хозяина, но я не могу этого рассказывать, мне запретил аль-Мансур.

– Хорошо, меня его старый хозяин не сильно интересует. Ты мне одно скажи: знаешь, зачем нам его дали в спутники?

– Да, но аль-Мансур разрешил об этом говорить, только когда мы из города Болонья уйдём.

– Опять от меня тайны! – в сердцах воскликнул Джованни. – А сейчас? С тобой понятно – ты личный слуга, а Халил?

– Ну, – Али ощупал взглядом свод потолка, – чтобы твою постель согревать, синьор.

– То есть – по принуждению?

– Нет, – удивился чему-то Али, – он может и не согревать, если ты не захочешь. Но ты ему нравишься.

– Так, – смутился Джованни, – что-то я плохо понял: если я не захочу, то он может спать отдельно. Так?

– Да, всё верно.

– А почему же он сегодня к Ванни Моцци в постель полез, да еще его ублажил на совесть, что излечил? Я, правда, тоже его не останавливал…

– А ты, синьор, совсем не понимаешь? – вытаращил глаза Али. Джованни покачал головой. – Он – раб, и будет делать всё, что прикажешь. Хоть весь ваш городской совет ублажит. Вместо тебя. А тебе – нельзя больше ни с кем, только с аль-Мансуром. Наш хозяин мне так сказал.

И тут Джованни понял, что мавр не обронил ни единого лишнего слова. Всё как-то становилось на свои места: Халил в их тройке выполняет обязанности шлюхи до самой Венеции, а Джованни можно к нему прикасаться. Однако после Болоньи всё может и перемениться.

– А… э… – оставалось только ответствовать Джованни, не находя иных слов. – Ты нам, как стемнеет, ужин принеси в башню. И пива не забудь!

«Осталось лишь понять, с чего «грустит» Халил». Джованни нарочно медленно поднимался по лестнице, стараясь растянуть время до того, как он вновь встретится с восточным рабом, хотя тот не мог не слышать скрип ступеней и, видно, ждал, затаив дыхание. Флорентиец осторожно толкнул незапертую дверь, являя себя из полутьмы.

***

[1] Базилика святого Лаврентия (Basilica di San Lorenzo) одна из старейших церквей во Флоренции. Основная часть (алтарь) была построена в конце IV века, романский стиль здание приобрело в XI веке. То, что мы сейчас видим – капитальная реконструкция XV века Филиппа Брунеллески. Тогда начали пристраивать сакристии (старую и новую): старую Брунеллески и украсил Донателло, новую – Микеланджело. Церковь в XIV веке не была облицована мрамором.

[2] трех часов дня.

========== Пусть твоё прошлое навсегда останется в моём будущем ==========

Все окна в башне были плотно прикрыты ставнями от непогоды, поэтому на этажах и лестнице царила тьма, иногда разбавляемая тонкими полосками грязно-серого света, пробивающегося через щели. В пространстве под крышей было зазывно тепло: тускло горели три масляные лампады, разливая тёплый мёд, под одним из окон потрескивали красными прожилками угли в жаровне, поверх которой был установлен железный котелок с кипящей водой.

Халил, почтительно склонив голову, встречал у двери. Он надел свой старый восточный халат. На голое тело. Джованни покрылся испариной, когда обнаружил. Сердце дрогнуло, пропуская удар. Флорентиец медленно протянул руку, утапливая ладонь в глубокой прорези ворота, и провел по преграде сильных мышц груди Халила, вырывая из неё гулкий вздох. Не поднимая головы, восточный раб скользнул взглядом по запястью флорентийца, устремляясь вверх, и встретился с ним глазами, тёмными, томительно ждущими, затаившими в себе отблески золотистого света светильников.

Джованни резко шагнул вперёд, сокращая расстояние, что разделяло его Халилом и, чуть склонившись, вобрал вкус влекущих к поцелую губ, подобный пряному вину, что сразу кружит голову, стоит сделать всего лишь маленький глоток. Восточный раб покорился столь стремительному порыву, раскрывшись навстречу, будто розовый бутон, приветствующий освежающую влагу летнего дождя. Затрепетал в объятиях, как соломинка на степном ветру, вжимаясь в пах, дабы показать упругостью стебля восточного лотоса, с каким нетерпением и желанием протекали долгие часы ожидания возвращения Джованни.

«Пользуйся! – прозвучал в голове голос аль-Мансура, но флорентиец тут же ему возразил: – Нет! Пусть я ослеп, но моя рубашка будет для меня самой желанной и любимой. И служить для меня и ради меня». Он заставил сделать Халила несколько шагов спиной вперёд, пока тот не упёрся в стену, распластавшись по ней, повинуясь напору, с которым его увлёк флорентиец.

– Синьор, я… – выдохнул восточный раб, но Джованни вновь завладел его губами, лишая голоса. Прервавшись на миг, он стянул с себя камизу, полностью обнажаясь перед любовником, и отбросил её в сторону. – Синьор, – умоляюще прошептал Халил, в попытке остановить ладони флорентийца, тесно пленившие и испытывающие ласками его мужскую плоть, оттянувшую на себя закипающую кровь. Восточный раб изумлёнными глазами провожал жалящие поцелуи, неровной линией спустившиеся по раскрытому вырезу халата по ключицам, грудине, напрягшимся мышцам живота и жадными объятиями прикоснувшиеся к гладкой и беззащитной головке выдающегося вперёд члена. – Разве можно так? Я раб твой… – продолжил настаивать Халил, и его рваный вздох был подавлен всхлипом, непроизвольно вырвавшимся изнутри горла. Руки восточного раба метнулись к плечам Джованни, чуть не лишив его опоры, когда он, балансируя, встал на корточки. Флорентийцу пришлось быстро переместиться на колени. Чувствительное навершие скользнуло по зубам, добавляя остроту ощущениям, испытываемым Халилом. Тот вскрикнул, быстро отдёрнул руки, распластав ладони по шершавой поверхности стены, вздрогнул, резко втянув в себя воздух, и в собственное наказание стукнулся затылком.