Текст книги "С двух берегов"

Автор книги: Марк Ланской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

30

К счастью, времени на то, чтобы скучать, у меня не оставалось, все оно было заполнено поисками действительного убийцы Терезы. Уверенность Стефана в невиновности Буланова овладела и мной. Найти и разоблачить преступника, восстановить у содлакцев веру в доброе имя советского солдата, избавить Буланова от грозившего ему трибунала – только об этом я и мог думать в те дни.

Мысль о возможной провокации пришлась по душе многим, и добровольных помощников набралось у меня больше, чем нужно было. Полицейских мне приходилось сдерживать и одергивать. Подогретые страстными речами своего начальника, они готовы были разворошить весь город и видели убийцу в каждом человеке, хоть чем-то вызвавшем их подозрение. То и дело приводили они нового «провокатора», который при первой же проверке оказывался ни в чем не повинным человеком.

Чем глубже мы вникали в подробности происшествия, тем больше возникало трудных вопросов.

Стефан побывал у родственников Терезы, просидел с ними целый вечер и вернулся оттуда полный новых сомнений.

– Прежде всего, – докладывал он мне, – о письме мужа. Нашли его, как ты помнишь, в сумочке Терезы. Из него ясно, что оно было последним, но не единственным. Муж пишет, что послал уже несколько писем, и удивляется, почему не получает ответа. Тереза рассказывала родственникам, что никаких других писем она не получала и это, последнее, пришло с большим опозданием. Пришло не по почте. Привез его крестьянин, который возил в клинику молоко. Письмо ему вручил сам Нойхойзер и попросил доставить семье.

– Нашел крестьянина?

– Нашел. Подтверждает, что видел Нойхойзера, что солдат выглядел здоровым и с большой любовью говорил о жене, о детях.

– Он не спрашивал, почему Нойхойзер не посылает письмо почтой?

– Это ему сам Нойхойзер объяснил. Сказал, что письма по почте не доходят, потому что там конверты, надписанные по-немецки, выбрасывают. Узнал он это от Герзига.

– Было такое, – вспомнил я одну из первых выслушанных мной жалоб.

– Было-то было, но странно другое. Я справлялся на почте и узнал, что письма из клиники в это время вообще через почту не проходили. Раньше их приносила медицинская сестра, а после того как гитлеровцы удрали, письма от раненых поступать перестали.

– Как же перестали? Нойхойзер-то писал. И не он один, наверно.

– По этому поводу я допрашивал Герзига. Он только сказал, что никогда почтальоном не работал и ничем мне помочь не может.

– А этот, который молоко возил, больше Нойхойзера не видел?

– Нет. Да и не старался увидеть. Письмо у него завалялось в кармане, и он доставил его Терезе только недели через две.

– А какое значение имеет вся эта неразбериха с письмами? – спросил я.

– Хотя бы то, что к этой неразберихе добавляется другая. Тереза, оказывается, жила в Содлаке четыре дня. Каждый день ходила в клинику и упрашивала Герзига отпустить мужа. А он приказал не пускать ее на территорию клиники. Ссылался на запрет русского коменданта.

– Почему она сразу же не пришла ко мне?

– Боялась. И думать об этом не смела. Пока не свели с Любашей. Но не в этом дело. Неразбериха в другом. Все четыре дня она проторчала около клиники и ни разу не видела своего мужа. Ни разу!

Стефан умолк так, как умел молчать только он, глядя кричащими глазами и требуя отклику от собеседника.

– Как ты это объясняешь?

– Никак… Не могу объяснить. Герзиг мне сказал, что именно так он понимает свой долг перед победителями: с их приходом раненые стали военнопленными и ни выпускать их, ни разрешать контакты с посторонними он не имеет права.

Это было похоже на того педантичного чиновника, каким мне представился профессор уже при первом знакомстве.

– Он на такое способен, – догадался о моих мыслях Стефан. – Но разве не странно, что сам Нойхойзер не сделал ни одного шага, чтобы повидаться с приехавшей женой? За две недели до этого молочник видел его расхаживавшим по двору. К приезду Терезы он должен был совсем поправиться и при желании мог бы выпрыгнуть из окна. О том, что жена приехала, он не мог не знать. Клиника посетителями не избалована, людей там можно по пальцам пересчитать. Четыре дня женщина трясет юбками у ворот, даже к Герзигу пробилась. А ее муженек, с таким нетерпением ее ожидавший, глух, нем и невидим!.. Родственники вспоминают, что бедная Тереза плакала, рассказывая об этом.

Даже приблизительного объяснения поведению Нойхойзера я придумать не мог. Оставалось ждать, пока Стефан, загадав головоломку, подскажет решение. Такое с ним бывало. Но на этот раз и его фантазия забуксовала. Он мог только к одной загадке пристегивать другую:

– Теперь сопоставь последний факт с письмами. Получается определенная линия поведения Герзига. Сначала он не допускает, чтобы Нойхойзер связался с женой по почте. А когда она все-таки появляется в клинике, он делает все, чтобы спрятать от нее мужа.

– С какой целью?

– Погоди, это не все. Когда Тереза добивается разрешения коменданта и свидание с мужем становится неизбежным, ее убивают!

Стефан опять уставился на меня, как будто сам пораженный непостижимым ходом событий.

– Уж не Герзиг ли убил ее? – насмешливо спросил я, уверенный, что Стефан окончательно запутался в своих выкладках.

– Знаешь… Меня даже не это интересует – Герзиг или кто другой. Я хочу понять, почему прятали Нойхойзера? Для чего он был нужен? Кому или чему могло помешать его свидание с женой? Ведь не шуточная должна быть причина, если пошли на убийство!

– Причина убийства давно установлена – провокация. И зря ты пытаешься связывать разные вещи. Это нас только уведет в сторону.

– Помнишь, майор Шамов сказал: «Хорошо бы – провокация…» Теперь и я…

– Ты, Стефан, умеешь сочинять задачки. А ответ у тебя есть?

– Нет, Сергей, чего нет, того нет. Я думал, как-нибудь вдвоем сообразим.

Я стал приводить старые доводы, которыми сам он обосновывал вероятность провокации. Мы снова и снова проверяли логичность своих выводов и, чтобы снова обрести прежнюю уверенность, отбрасывали как случайное все, что нарушало стройность уже сложившейся версии. Так бывает: ищешь то, на что уже нацелился. Иногда найдешь совсем другое, но долго еще принимаешь найденное за искомое.

Грохот нескольких пар сапог донесся к нам сквозь обитую дверь. После формального, предупредительного стука, не дожидаясь ответа, в кабинет ввалился Янек. Выглядел он запаренным и торжествующим. Несмотря на все старания сохранить серьезность, он не мог скрыть радостной ухмылки.

– Привели убийцу! – отрапортовал он.

Возглавлявший по заданию Стефана всю оперативную работу, Янек уже не раз приводил подозрительных типов, которых он в глубине души считал убийцами. Но такой уверенности в голосе у него еще не было.

– Присядь, Янек, и расскажи толком, кого ты привел.

То, что мы услышали, подтверждало, что Янек не зря торжествовал.

Доморощенные сыщики Стефана вышли за пределы города и стали прочесывать окрестности. Вот здесь они и получили сообщение от одного старожила, что утром в день убийства Терезы откуда-то прибежал хозяин соседней пустовавшей дачи. Он долго отсутствовал, а в тот день появился, но на люди не показывается, выходит тайком – короче говоря, скрывается. Янек обыскал дачу и нашел спрятавшегося на чердаке человека. Сначала он отрицал, что таится здесь со дня убийства, но потом признался.

– Вводи! – приказал взбодрившийся Стефан.

Задержанного с обеих сторон держали за руки самые рослые и сильные парни из дружины Стефана. Они даже на мгновенье боялись отпустить его – так втроем и втиснулись в широко раскрытые двери.

Теперь уже нам со Стефаном пришлось удерживаться от смеха. Рядом со своими конвоирами задержанный выглядел особенно тощим, малорослым, насмерть перепуганным старичком. Его хилые, беспомощно свисавшие руки вряд ли были способны удушить котенка. Даже Янек, увидевший со стороны стоявшую перед нами троицу, почувствовал неладное и нахмурился.

– Что вы его держите, как тигра? – рассердился Стефан. – Оставьте и уходите. А ты, Янек, останься.

Конвоиры с опаской разжали руки и вышли. Я хотел тотчас же отправить домой очередного «убийцу», но Стефан попросил разрешения допросить его. Он, так же как и я, был уверен, что задержанного придется отпустить, но, чтобы не ставить свою полицию в смешное положение, решил соблюсти обычный в таких случаях порядок.

Они уселись в сторонке за маленьким столиком, а я занялся своими делами, меньше всего интересуясь, о чем у них идет речь. Как вдруг Стефан окликнул меня:

– Сергей! Послушай, пожалуйста, господина Гохарда.

Уже по его голосу я понял, что начавшийся допрос открыл нечто неожиданное. Я подсел к ним.

Худое, обросшее седой щетинкой лицо Гохарда, кроме непроходящего испуга, выражало еще готовность рассказывать все, что интересует господина коменданта и начальника полиции. Он вскидывал глаза то на меня, то на Стефана, как бы желая предвосхитить наши вопросы.

– Господин Гохард, – медленно, с многозначительными паузами заговорил Стефан, – инженер… химик… Работал в лаборатории… Да, в той самой… Он сидел в том автобусе, который пытался удрать от советских танков… После прямого попадания четверо были убиты, двое тяжело ранены и вскоре умерли. А Гохард был ранен легко, но сильно контужен… Он добрался до Герзига. У него и лечился… Интересно?

– Он знает, чем занималась лаборатория? – спросил я.

– Сейчас узнаем. Я думаю, мы еще многое от него узнаем.

Гохард на каждый вопрос отвечал многословно, стараясь убедить нас в своей искренности.

– Знает и готов все подробно написать. А бегло да еще неспециалистам ему рассказать трудно.

– А что он знает о тайнике?

– Ничего. Первый раз слышит. Он не был доверенным лицом у руководства. Рядовой инженер.

– А с Биллом он знаком?

– Уверяет, что даже не слышал такого имени.

– Не врет?

– Не похоже. Да и появился Билл много позже, этот уже лежал у Герзига.

– Еще нужно проверить.

– Проверим… А пока приступим к главному. Спросим, почему он прятался?

Этот вопрос не был для Гохарда неожиданным, но очень его взволновал.

– Когда я ушел из клиники, – переводил Стефан, – я хотел сразу же явиться к господину коменданту и предложить ему свои услуги. Я знал, что могу быть полезным. Но все получилось так ужасно… – Гохард закрыл лицо руками и содрогнулся. – Я шел из клиники по лесной дороге и увидел быстро убегающего человека. Он бежал через кусты, как будто испугался меня. Я не придал этому никакого значения. Мне было не до него. И вдруг я споткнулся об эту женщину… Ничего более страшного я в своей жизни не видел. Я совсем потерял голову и тоже побежал…

– А от чего побежал?

– Я думал… Нет, тогда я ни о чем не думал. Я очень испугался… Просто испугался. Мне так стало страшно… Я хотел поскорей покинуть это место и побежал…

– Вслед за тем человеком?

– Нет! Совсем в другую сторону. К себе. Я не привык бегать, и мне было очень трудно. Я падал, опять бежал…

– А почему все же вы спрятались, когда прибежали домой?

– Я стал соображать… Меня мог тоже кто-нибудь увидеть, как я увидел того… И тоже мог подумать на меня… Что это я… Я не знал, как относятся в русской комендатуре к немцам, мне могли не поверить, тем более что я был в том автобусе, по которому стреляли. И я решил переждать… Это, наверно, было глупо, но я был очень испуган.

– До каких пор вы собирались скрываться?

– Пока поймают того… Потом я бы вышел, и никто на меня ничего не подумал бы…

– Расскажите, как выглядел убегавший мужчина.

– Я его плохо разглядел. Я видел только его спину. И светлые волосы, он был без шапки, много волос. Он только один раз оглянулся, но сквозь листья его лицо было очень плохо видно.

– Вспомните, какого он роста, во что был одет, все вспоминайте.

– Он бежал пригнувшись, но и так было видно, что он на голову выше меня… Спина очень широкая, в чем-то сером, в пиджаке или в чем другом, я не заметил.

Гохард добросовестно вспоминал, растирая ладонью морщинистый лоб, но ничего более существенного добавить не смог. Мы надолго замолчали. Показавшийся в начале допроса просвет снова затянулся туманом. В невиновности этого инженера можно было не сомневаться. Пригодиться он еще мог бы в качестве свидетеля, если бы мы нашли «того»… Отрадно было только то, что мы получили первое реальное подтверждение непричастности Буланова к убийству: не был он ни высокого роста, ни пышноволосым.

Мы уже собирались кончать с допросом, когда Гохард произнес несколько слов, от которых Стефан даже подпрыгнул. Прежде чем перевести их мне, он несколько раз переспросил.

– Он говорит, что муж Терезы умер задолго до того, как она появилась в Содлаке. Так и сказал: «Бедная женщина. Если бы она знала, что муж ее умер, она бы не приехала и осталась жива».

– Откуда он узнал имя убитой и что ее муж умер?

– Его на даче навещала старая приятельница, она и рассказала о Терезе. А с мужем Терезы он лежал в клинике.

– И он видел его?

– Даже разговаривал с ним.

– Когда?

Гохард сообразил, что его новое сообщение имеет для нас важное значение, и стал живо рассказывать о пребывании в клинике.

– Он говорит, что видел Нойхойзера в первые дни, когда только попал к Герзигу. Это был веселый солдат, по виду вполне здоровый. Он не лежал, а ходил по другим палатам, и познакомился с Гохардом. Рассказывал ему о жене.

– А почему он решил, что Нойхойзер умер?

– Дня через два солдат слег. У него случилось какое-то осложнение, что-то с головой. Гохард навестил его в палате, но тот уже никого не узнавал.

– А кто же ему сказал, что тот умер?

– Медицинская сестра.

– Какой-то бред. Почему же Герзиг скрыл это от его жены? Чего было проще сказать ей, что муж умер, и нечего было посылать ее ко мне за разрешением…

– Он скрыл не только от жены, но и от полиции, – вставил Стефан. – Ведь в списке похороненных Нойхойзера нет!

Я, кажется, впервые понял, как «ум заходит за разум» – не мог поймать конца одной мысли и начала другой. Мелькали какие-то обрывки без всякой логической связи и распирали голову до острой боли. Стефан еще чего-то допытывался у Гохарда, а у меня было только одно желание – отдохнуть.

– Давай, Стефан, сделаем перерыв. Пусть инженера отведут в столовую и покормят, вид у него такой, будто он неделю не ел.

– Нельзя делать перерыв, – категорически заявил Стефан. – Нужно немедленно вызвать Герзига и устроить между ними очную ставку.

С этим я согласился. Янека с Францем послали за Герзигом, а Гохарда пока увели в столовую. Мы остались вдвоем. Говорить не хотелось. Молча выпили по чашке кофе. Наверно, и Стефану нужно было какое-то время, чтобы утряслось то, что мы услышали. Он разглядывал кончики своих ботинок, даже забыв о сигарете, медленно сгоравшей в его руке.

Когда Янек привез Герзига, я, не зная, с чего начать трудный разговор, предложил профессору кофе. Он отказался и гневно посмотрел на Стефана. Во встречном взгляде он смог прочесть нескрываемую ненависть.

– Мы вас пригласили сюда, господин профессор, чтобы узнать, когда умер ваш бывший больной, солдат Нойхойзер? – без всякой подготовки начал Стефан.

Герзиг так брезгливо скривился, как будто услышал нечто нелепое до отвращения.

– Мы требуем ответа точного и полного, – с угрозой в голосе повторил Стефан. – Когда умер Нойхойзер?

Герзиг совсем отвернулся от Стефана и, предоставив ему только роль переводчика, обратился ко мне:

– Господин комендант, вам хорошо известно, что солдат вермахта Нойхойзер был отпущен из клиники по вашему распоряжению. Если он потом где-то умер, то я об этом ничего знать не могу. И вопрос, заданный мне, звучит по меньшей мере странно.

– Почему вы отказывали жене Нойхойзера в свидании с мужем? – спросил я.

– Этот вопрос мне уже задавал господин полицеймейстер. Могу повторить: мне известны законы военного времени и статут военнопленных, находящихся на излечении.

– Значит, вы утверждаете, – уточнил я, – что Нойхойзер ушел из клиники здоровым?

– Не совсем здоровым, точнее – выздоравливающим.

– Янек! Приведи инженера, он, наверно, уже поел.

Очные ставки мне проводить не доводилось, но когда вошел Гохард, я догадался, что посадить его нужно так, чтобы оба хорошо видели друг друга. Инженер вежливо поклонился Герзигу и занял указанное мною кресло. Герзиг коротко кивнул.

– Вы знаете этого господина? – спросил у него Стефан, указывая на Гохарда.

– Конечно.

– Повторите, господин Гохард, то, что вы нам говорили о Нойхойзере.

Инженер, державшийся после посещения столовой более уверенно, снова рассказал, как видел Нойхойзера сначала здоровым, а затем умирающим.

У Герзига не дрогнул ни один мускул. Он ждал продолжения.

– Что скажете вы, господин профессор? – с язвительной усмешкой спросил Стефан.

– Вы рассказали господам, с каким заболеванием лежали в моей клинике? – обратился Герзиг к инженеру.

– Да, – сказал Гохард, – они знают, что я был ранен и контужен.

– Это все? – спросил Герзиг.

Не понимая, чего мы добиваемся, Гохард испуганно взглянул на меня:

– Я ничего не скрыл, господин комендант, поверьте мне. Я не знаю, что хочет от меня господин профессор.

– Он хочет увести разговор в сторону, – успокоил его Стефан. – Нас, профессор, интересует здоровье не Гохарда, а Нойхойзера, и прошу не отвлекаться.

– Я вынужден отвлечься, – резко оборвал его Герзиг. – Господин Гохард после контузии был в таком состоянии, что он мог перепутать кого угодно с кем угодно. Если вы познакомитесь с его историей болезни, то сможете убедиться, что его способность узнавать лица и отличать одно от другого была весьма ограничена. Я не знаю, кого он имеет в виду, говоря о Нойхойзере, но к мужу несчастной убитой женщины тот человек никакого отношения не имеет.

Гохард слушал профессора, не скрывая изумления. Он даже придвинулся поближе со своим креслом, чтобы не пропустить ни слова.

– Как вы можете так говорить? – взмолился он, протягивая руки к Герзигу. – Я плохо говорил первые дни, это верно. И у меня очень болела голова. Но я всех узнавал, никого ни с кем не путал. Разве я был ненормальным? Вспомните, господин профессор!

– Не волнуйтесь, господин Гохард, – снисходительно улыбаясь, сказал Герзиг. – Вам это вредно. Вас никто ни в чем не обвинит. Больной не может отвечать за те галлюцинации и другие искажения действительности, которые возникают при нарушениях мозговой деятельности. Вы искренне говорите то, что считаете правдой, но беда в том, что у таких больных, как вы, правда совсем другая. Вы действительно видели здорового Нойхойзера, а потом у вас представления сместились и с этим именем начало ассоциироваться совсем другое лицо. Я уверен, что господин комендант не станет преследовать вас за вашу невольную ошибку.

Гохард подавленно молчал. И я не знал, что возразить. С медициной спорить трудно. А Герзиг еще добавил:

– Если бы я знал, что вас, господин комендант, интересует история болезни солдата Нойхойзера, я захватил бы ее с собой. Вы смогли бы лично удостовериться. И увидели бы расписку самого Нойхойзера, оставленную им в день ухода из клиники.

– Что скажете вы, Гохард?

Инженер виновато приподнял плечи и развел руками.

– Может быть, я забыл… Но мне так хорошо помнятся все дни, проведенные в больнице… Все… Я ведь и пришел сам… И ни разу не терял сознания… И каждого узнавал… Каждого…

Герзиг встал.

– Меня ждут больные, господин комендант.

– У тебя будут еще вопросы, Стефан?

– Я хочу его арестовать.

– У нас пока нет оснований.

– Будут основания.

– Тогда и арестуешь. Скажи ему, что он может идти. Сергей!

– Стефан!

Спорить в присутствии чужих Стефан не стал и перевел мои слова, процедив их сквозь сжатые губы. Герзиг раскланялся и вышел.

31

Стефан ворвался, когда я еще спал. Возбужденный более обычного, он с порога закричал:

– Вставай! Поймали волка!

– Билла?

Я даже во сне видел этого пройдоху, который обвел нас вокруг пальца, прикинувшись американским летчиком. Предположение Стефана, что именно Билл причастен к убийству Терезы, все еще казалось мне разумным.

– Нет, – сожалея, что вынужден меня разочаровать, сказал Стефан. – Но через него, может быть, выйдем и на Билла.

– Кто он?

– Солдат. – Стефан хитро улыбнулся. – Очень интересный солдат. – Пока я одевался, он рассказывал подробности. – Шел в горы. Но не вслепую. Его поджидала группа проводников. Понимаешь? Целая группа! Это бывает очень редко. Контрабандисты, которые перебрасывают нацистов из военной зоны, действуют в одиночку, по два. А тут целая группа! Не зря, как ты думаешь?

– Выкладывай без деталей.

– Тут каждая деталь важна. Когда их группа встретилась с партизанским патрулем, она не отступила, даже бой приняла, чтобы вывести этого рядового солдата. Такого тоже Давно не было. Пришлось стрелять. Двоих они потеряли убитыми, а разбежались, только когда ранили этого… Легко ранили и взяли живым.

– Кем он оказался?

– На первом допросе заявил, что лечился у Герзига и сбежал оттуда.

– Нойхойзер? – обрадовался я.

– Нет… По солдатской книжке Бауэр, а настоящей фамилии не говорит. Но он, Сергей, никакой не солдат. Майор СС. Один из самых жестоких палачей. Его, пока везли, опознали люди, сидевшие в лагерях.

– Где он?

– Внизу. Я подумал, что тебе будет интересно… Опять клиника.

– Веди в кабинет, я сейчас.

Задержанный и по внешнему виду не был похож на рядового солдата. Хотя он и старался выглядеть таким же тупым и забитым, как все пленные в первые дни, но в его глазах мерцала та властность, от которой трудно избавиться людям, привыкшим командовать и распоряжаться судьбами подчиненных. Потрепанную гражданскую одежду распирали вздутые мышцы спортсмена-тяжеловеса. Длинный свежий шрам огибал подбородок, поднимался к правой скуле и там расщеплялся на розовые лепестки, расходившиеся в разные стороны. Чуть набок, будто принюхиваясь к неприятному, был свернут и тонкий с горбинкой нос. Видимо, Герзигу пришлось немало потрудиться, чтобы склеить эту сильно пораненную физиономию.

– Фамилия? – спросил я.

– Пауль Бауэр, – ответил он, – ефрейтор.

Стефан перевел, но добавил:

– Врет. Штурмбанфюрер. – И что-то зло сказал пленному по-немецки.

Тот очень спокойно и твердо возражал. Чем больше разъярялся Стефан, тем уверенней становился Бауэр. Мне надоело слушать их непонятный разговор.

– Спроси его, куда он собирался бежать.

Бауэр назвал какую-то деревушку в Баварии и сказал:

– Дом. Семья. Гитлер капут, война капут.

– С чего ты взял, что он эсэсовец? – спросил я у Стефана.

– Одну минутку.

Он выскочил в приемную и ввел тощего, все еще не набравшего мало-мальски приличного веса Томашека. Остановившись в дверях, Томашек долго смотрел в спину Бауэра, потом вытянул костлявый палец и решительно сказал:

– Он!

– Подойдите, Томашек, – пригласил я его. – О ком вы говорите?

Томашек мелкими, шаркающими шагами подошел к столу и сбоку заглянул в лицо пленного. Потом отступил назад, опять посмотрел в спину и затылок Бауэра, снова вгляделся в лицо. Видно было, что он растерялся. Плоские, прилипшие к деснам губы дрожали, вытянутый палец то неуверенно вытягивался, то прятался в сухом кулачке.

– Смотри, Томашек!, Смотри! – просил его Стефан. – Хорошенько смотри! Он или не он?

В кабинете стало так тихо, что слышалось частое, всхлипывающее дыхание Томашека. Он боролся с собой, со своими сомнениями. Он боялся обвинить ни в чем не повинного человека в самом страшном, что видел в своей жизни. Выпученными глазами смотрел он на пленного, что-то узнавая и отвергая. Проходила минута за минутой. Бауэр недоуменно озирался, переводя глаза то на Томашека, то на меня, как бы прося объяснить, что происходит. Наконец Томашек, страдальчески улыбнувшись, сказал Домановичу:

– Не знаю, Стефан… Спина его, плечи, шея его… А лицо… Не знаю, другое лицо.

– Ну конечно другое, – поддержал Стефан. – Ему Герзиг другое сделал. Выкроил! Ты что, швов не видишь?

Я вертел в руках солдатскую книжку Бауэра и спросил, сам еще не зная для чего:

– Бауэр! Кем вы служили в армии?

Стефан перевел.

– Сапером, господин комендант.

– Сапером?! Пусть покажет руки.

Бауэр как будто не понял моего вопроса и не спешил показывать свои руки.

– Руки на стол! – громче, чем хотелось, приказал я. Теперь я знал, что не ошибусь.

Он медленно поднял и положил на край стола две большие белые кисти с длинными холеными пальцами.

– Поверните другой стороной.

Он показал ладони – розоватые, красивые ладони без единого мозольного бугра.

– Врете, Бауэр, никогда вы сапером не были. Уж я-то знаю, какие руки у саперов.

Бауэр начал что-то лопотать, но на его руки, как коршун, налетел Томашек. Он приподнимал их, ощупывал, как будто это были руки трупа, и вдруг, отбросив с гадливым ужасом, закричал:

– Он! Он, Стефан! Хаммерман! Человек-молоток! Мы не знали его фамилии, его все звали только так – Хаммерман. Потрогайте здесь. Потрогайте. Господин комендант, вот здесь…

Чтобы успокоить его, я ткнул пальцем в ребро ладони и ощутил твердость хорошего дерева. Только длительной и специальной тренировкой можно было добиться такой плотности мышц.

– Что вы этим хотите сказать, Томашек? Я и так вижу, что он служил кем угодно, но только не сапером.

– О! Что он делал этой рукой, господин комендант! Он приезжал к нам в лагерь и учил убивать. Не думайте, что они не умели убивать. Они все умели: стрелять, вешать, сжигать, душить газом. Хорошо умели. Но они не умели убивать дешево и быстро, не умели экономить горючее и пули. А он умел. Он один. Без пуль, без всего. Только рука. Вот эта рука. К нему подводили человека, и он убивал. Одним ударом. Ребром ладони по горлу. Вот так, – стал неловко взмахивать тощей рукой Томашек, – вот так. Один удар, и человек падает, хрипит и умирает. Один за другим, один за другим. Шесть человек в минуту. Точно по часам. Проверяли другие офицеры, смотрели на часы, потом аплодировали. Они тоже пробовали, но у них не получалось. Человек еще долго дышал, его тошнило кровью. Приходилось пристреливать. А он – нет! Ты помнишь, – подскочил к Бауэру Томашек, – мальчика, которого к тебе подвели? Помнишь, Хаммерман, маленького мальчика? Чистенький такой был мальчик, ничего не понимал. Сколько ему было лет, палач? Семь? Восемь? Он смотрел в землю. Ты погладил его по голове, и тогда он ее поднял. Его никто еще не гладил по голове в этом лагере. Ты первый. Он обрадовался и улыбнулся тебе. Ты помнишь? Ты тоже улыбнулся и одним ударом, вот так, нет, не ребром ладони, всего двумя пальцами. Вот этими пальцами. Смотри, палач. Вот так ты ударил его по тонкому горлу. Он упал на твои сапоги. Ты перекинул его сапогом на спину, чтобы все могли видеть, как мальчик умирает. Помнишь, палач? Не может быть, чтобы ты забыл этого мальчика, Хаммерман!

Томашек задыхался. Его хилое тело трясла и расшатывала буря переживаний. Он снова видел все и ревел страшным голосом истязаемого человека. Стефан подхватил его и потащил к дивану. Томашек продолжал вопить и вырывался из рук. Я приказал вывести его из кабинета и дать ему каких-нибудь капель.

Мы остались с Бауэром вдвоем. Он убрал со стола руки и что-то говорил, забыв, что я его не понимаю, – наверно, уверял, что произошло досадное недоразумение и никакой он не эсэсовец, а солдат вермахта. А я не мог на него смотреть. В ушах у меня еще бился вопль Томашека. Я видел мальчика, которого Бауэр переворачивает носком сапога. И еще одного мальчика, лежащего в луже крови на перекрестке ленинградских улиц.

Боль неутоленной ненависти, которая гнала меня из госпиталя, а потом стала стихать в Содлаке, поднялась из глубины и вытеснила все другие чувства. Я давно бросил думать над тем, как могут люди становиться вот такими бауэрами. «Нацистская пропаганда», «фашистский дурман». Эти слова мне ничего не объясняли. Я не мог понять и не хотел понимать. Я только твердо знал, что таких нужно истреблять, всех до одного, и их воспитателей, и их покровителей.

Вернулся Стефан, торжествующий и деловитый.

– Когда будем вешать? – спросил он.

Я не сразу сообразил, о чем он говорит.

– Кого вешать?

– Как кого? – удивился Стефан. И через плечо указал большим пальцем в сторону Бауэра. – Сверхчеловека. Весь Содлак ждет. Все уже знают.

Только теперь я услышал гул толпы, собравшейся под окнами комендатуры.

– Успокойся, Стефан. Никого мы здесь вешать не будем. У нас в армии есть специальные органы, которые занимаются и такими, как этот. Мы передадим его в надежные руки, там разберутся. Он может дать ценные показания о других, о лагерях. А повесить его всегда успеют. Будет суд, будет приговор. Объясни народу, пусть расходятся.

Доманович, начавший было закипать, сдержался. Он не мог не согласиться, со мной, что Бауэр будет полезен следствию, но против отсрочки казни бунтовала бушевавшая в нем жажда мести, мечта о расплате, которую он лелеял в самые горестные часы своей лагерной жизни. Он досадливо поморщился.

– Спроси у него, кто такой Билл и давно ли они расстались, – напомнил я Стефану, что о главном мы еще его не допросили.

Бауэр в полном недоумении пожал плечами: никогда такого человека не видел и ничего о нем не слышал.

Мы бились еще добрых полчаса, задавая одни и те же вопросы об американце, о лаборатории, но Бауэр ни разу не изменился в лице и убеждал нас, что ни до ранения, ни в клинике Герзига никого, похожего на Билла, ему встречать не приходилось.

Еще одна попытка выйти на след убийцы Терезы кончилась ничем. Я даже не мог радоваться разоблачению гитлеровского палача. Когда я сам стал напоминать себе попугая, бессмысленно повторяющего одни и те же вопросы, мы допрос прекратили.

Дня за два до поимки Бауэра Шамов сообщил мне по телефону:

– Нашли шофера из БАО. Все подтвердил, что говорил Буланов. И час совпадает, и место. Не мог он быть в лесу, где убили Терезу. Полное алиби. Слышал такое слово?

– Слышал. Значит, полный порядок, – сказал я с щетинным облегчением.

– Какой же порядок видит капитан Таранов? – гневно спросил Шамов.

– А тот, – в свою очередь рассердился я, – что не расстреляли невинного человека, как предлагали некоторые товарищи, чересчур скорые на руку.

Шамов не ожидал такого отпора с моей стороны, тем более что я еще ни разу не посмел ему перечить. Он заинтересованно переспросил:

– Кто ж этот скорый? Уж не я ли?

– Нет, я, конечно.

– Люблю, когда признаешь ошибки. На первый раз прощаю. А порядка и взаправду нет, – заключил он с необычной для него озабоченностью. – Население-то не поверит. Скажут, что отвели удар от своего, за убитую немку только испугом отделался. Получится, будто мы с тобой комедию в Содлаке разыгрывали, когда следователя привозили. Красиво, по-твоему?

Я согласился, что красивого мало, но как исправлять положение – не знал, в чем честно признался.

– Вот что, – другим, самым серьезным своим тоном сказал Шамов. – Твой полицейский прав. Раз не Буланов, значит, кто-то из местных. Пусть бросит все силы. Он что делает? Или только натрепался тогда?