Текст книги "С двух берегов"

Автор книги: Марк Ланской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

13

Так уж повелось, что по вечерам у меня собирался мой актив. Собирался без приглашения и без определенной цели. Приходили, наверно, потому что раньше и возможности такой не было – свободно встретиться, откровенно разговаривать о наболевшем, да и негде было: о клубах или домах культуры в Содлаке не слыхивали.

Просторный кабинет становился тесным, сидели на всем, что давало опору, даже на каминной решетке. Опоздавшие устраивались на полу. Приносили с собой фляги с местным вином, без которого здесь не начинался дружеский разговор. Стаканы передавались из рук в руки, табачный дым тянулся к высокому потолку и плавал там слоистыми облаками, голоса становились все громче, иногда поднимаясь до крика. Ни Лютова, ни Любы на таких собраниях не было, понимал я не все, но когда доходило до горячего спора, мне сообща переводили каждое слово, чтобы я мог стать кем-то вроде третейского судьи.

Я и чувствовал себя нейтральной фигурой, никак лично не заинтересованной в сути разгоравшихся споров, но обладавшей решающим словом. Правда, никогда я этим словом не пользовался, старался развести сцепившихся крикунов шуткой, но слушал внимательно, вглядывался в лица и убеждался, что спорят они не только потому, что дождались поры, когда можно без боязни чесать языки, болтая на любую тему. Они говорили о самом сокровенном, важном для всей их будущей жизни. Разброд в их мыслях и словах очень точно отражал сложность этого будущего – близкого и непостижимого.

Сначала слушали последнюю сводку Информбюро и сразу бросались к большой карте, повешенной на месте какого-то увезенного семьей Хеттля художественного полотна. От него осталась только огромная золоченая рама, в которой карта выглядела особенно внушительно. Сводку читали медленно, и, когда появлялись названия занятых нами населенных пунктов, добровольцы переставляли флажки, восхищенно вскрикивали, подсчитывали километры, предугадывали направления следующих ударов наших войск.

Школьная карта Европы была издана в 1942 году, и коричневая краска Третьего рейха широко разлилась по ней, заляпав чужие земли, города, реки. Гитлеровские географы стерли границы непокорных государств, закрепив типографским способом жизненное пространство за расой господ. Теперь карта висела перед нами как свидетельница состоявшихся преступлений и несбывшихся надежд.

Каждому доставляло удовольствие пройтись по ней карандашом, восстанавливая историческую справедливость. Уточняя местоположение Содлака, из-за малости своей не обозначенного, Алеш острым ногтем пробуравил дырку в юго-восточном углу коричневого омута. Все больше увлекаясь, мои гости не только восстанавливали старые довоенные границы Югославии и Чехословакии, но еще прокладывали новые. Они составляли и распускали федерации, возводили разные варианты какого-то «славянского барьера», намечали правительства…

Начиналось самое интересное для меня. Я как будто чудесным образом возвращался к тем далеким временам нашей революции, когда в спорах до хрипоты, а то и до драк, люди постигали азбуку политграмоты. Тогда я был слишком мал, чтобы понять и запомнить те споры, узнал о них по рассказам и книгам. А здесь вдруг они ожили, и я стал свидетелем бурных и трудных родов нового сознания.

Одну из жарких перепалок я тогда же записал и привожу почти дословно.

– Нас, славян, горстка, – повторил свою излюбленную фразу Дюриш. – Без России мы слабее всех, с русскими – всех сильней! Все мы – братья. Наши сердца – ваши сердца.

Каждый по-своему, кто сдержанно, кто пылко, присоединялся к этим словам. Доманович, все еще стоявший у карты, резко обернулся ко мне:

– Нехорошо делает ваше командование, неправильно.

Критиковать действия Красной Армии при мне еще никто не решался, и все с удивлением воззрились на Стефана.

– Столько своих людей похоронили, до Берлина дошли, а половину Европы кому отдаете? Тем, кто Гитлера на разбой благословил, кто его на Восток подталкивал.

– Ты говоришь о наших союзниках, Стефан, – напомнил я ему, – вместе воюем, договора заключили. А мы свое слово держим.

– Союзники! – фыркнул Стефан. – Когда поняли, что вы без них можете всю Европу освободить, только тогда и заспешили – спасать свои капиталы. До Ламанша нужно идти! Всем народам свободу дать. У вас теперь силы хватит.

– Хорошо. Я передам твои соображения в Кремль, – пообещал я, и все рассмеялись, а разговор свернул в сторону.

– Старая Европа умерла, – успокоил всех Гловашко. – Никаких королей. Только демократия.

Тихий Томашек, хотя и начавший обретать облик нормально питающегося человека, все еще усаживался в самом дальнем углу и редко позволял себе высказываться. Но на слова Гловашки и он откликнулся:

– Святая правда, Петр, никаких королей. Только демократия.

– Помолчи ты со своей демократией, – махнул на него Стефан, – одна демократия уже привела тебя в Биркенау.

– Не демократия, а фашизм, – поправил его Дюриш.

Стефан как будто только и дожидался реплики Дюриша, с ним он схватывался особенно рьяно.

– А что такое демократия, Яромир?

– Ты меня спрашиваешь, как школьника.

– Ты забыл то, что должен знать каждый школьник. Откуда взялся Гитлер? С неба свалился? На танках к власти прорвался? Нет! По всем законам твоей демократии, на общих и тайных выборах. Ты помнишь, сколько баранов отдало ему свои голоса в тридцать третьем году? Забыл? Чуть ли не половина всех голосовавших – семнадцать миллионов. Миллионов! В два с половиной раза больше, чем получили социал-демократы, и почти в четыре раза больше, чем коммунисты. Твоя демократия под руки ввела его на пост главного палача человечества.

– Почему это моя демократия? – обиделся Дюриш. – Я не шваб, за него не голосовал. Там людей запугали, обманули. Я говорю о настоящей демократии, о власти народа.

– Народ! – язвительно повторил Стефан. – Все только и кричат о народе. И Гитлер вопил о народе. И англичане, и американцы. Все молятся на народ. Демократия! Свобода!.. Янек! – окликнул он недавно появившегося в Содлаке застенчивого паренька в аккуратно заплатанных штанах. Бывший школьный дружок Стефана, он скрывался в какой-то деревне. Стефан его отыскал и сделал своим помощником. – Расскажи, Янек, господину коменданту, как в твоей деревне проводили демократические выборы. Еще до Гитлера, при старом парламенте.

Лежавший на полу Янек поспешно встал, но долго переминался с ноги на ногу и смущенно оглядывался, прежде чем сказать первое слово.

– Так все же знают, как было… Начиналась кампания… Приезжали кандидаты от партий…

– Подробней! Как следует вспоминай, – подтолкнул его Стефан. – Ты коменданту рассказываешь.

– Ну, говорили, конечно. Каждый по-своему. Но все за народ. У нас деревня большая, а грамотных не так чтоб много. Умных слов не понимали. Кто больше обещал, тому и верили. Слушали и ждали… – Янек замолчал, прикрыл ладонью рот, скрыл усмешку.

– Не стесняйся, Янек, не стесняйся, рассказывай, как было. Чего ждали?

– Известно чего, вина ждали.

Все рассмеялись, и Янек тоже.

– Знали, – продолжал он, – кандидат речь отскажет и бочку вина выкатит на площадь. А кто и две. Один каждый день новую бочку присылал. За него и голосовали. Нам что, жалко? Вино дает, – значит, человек хороший.

Общий смех захватил и Томашека, он открыл рот, и стали видны его беззубые десны.

– Садись, Янек, – отстал от паренька Стефан. – Точно рассказал. Кстати, Яромир. Мы тебя уважаем за все, что ты при немцах делал. Ты патриот. А признайся честно, сколько ты денег на вино Полачеку отваливал? Все же знали, что это твой кандидат.

Дюриш обиженно поджал губы, покачал головой, но ответил с достоинством:

– Каждый помогал тому кандидату, которого он считал лучшим. У меня были такие же права, как у всех.

– Права такие же, а деньги другие, – тихо сказал Алеш. Он всегда, в отличие от Домановича, говорил ровным голосом учителя, медленно и внятно, как бы раздумывая вслух.

– При настоящей демократии, – продолжал Дюриш, заглушая реплику Алеша, – ничего плохого не будет. Крестьян и рабочих большинство, они и выберут, что надо и кого надо.

– Чтобы они поняли, что им надо и кого надо, нужно научить их читать и писать, научить думать, – так же тихо вставил Алеш.

– Вот! – выкрикнул Стефан, указывая вытянутой рукой на Алеша. – Вот святая правда. А чтобы научить их думать, им нужны школы, много школ. Им нужно дать типографии и бумагу. Их нужно пустить в университеты. Без этого любой болтун с помощью вина и денег замутит им мозги.

Несколько одобрительных голосов поддержали Стефана. Хотя перед этим так же поддержали и Дюриша.

– Этого не случится, – опять попытался примирить всех Гловашко. – Народ многому научился за войну.

– Опять народ! – не унимался Стефан. – О ком ты говоришь, Петр? О тех, кто трудится, или о тех, кто загребает прибыль?

– Ты знаешь, о ком я говорю, – уклончиво ответил Гловашко.

– Если о тех, кого нужно учить думать, то для этого они должны получить все: и власть, и заводы, и землю! Тебе это не нравится, Яромир?

Дюриш помолчал и, грустно улыбаясь, сказал:

– Мы задыхались под немцами, неужели ты хочешь, чтобы мы еще задыхались под своими?

– Смотря чем ты захочешь дышать, – подходя вплотную к нему, ответил Стефан. – Если воздухом наживы, обязательно задохнешься!

– Мы счастливы, что русские братья принесли нам свободу, а ты…

– Какую свободу? – оборвал его Стефан.

– Свобода одна. Свобода думать, говорить…

– Смотря о чем думать и говорить.

– В этом и заключается свобода, – терпеливо объяснял Дюриш, – никто никому не мешает думать и говорить, что он хочет.

– И фашистам, и монархистам – никому не мешать? Пусть выкатывают бочки и соревнуются, кто хитрей соврет и отравит чужие души. Так? Не будет такой свободы, Яромир, не надейся.

– Это не тебе решать, Стефан. Будет демократическая конституция, будет народное правительство, оно и укажет, как жить. Для того к нам Красная Армия пришла, чтобы мы жили, как свободные люди. Разве не так, Сергей?

– И так и не так! – гремел Стефан, не дав мне ответить. – Свободными, это верно. Но от кого свободными?

– От швабов, Стефан, от швабов. За свободу всех славян от швабов воюют русские братья.

– Ошибаешься, Яромир, ох как ошибаешься! Не в славянах и швабах дело. Нам еще от тех освободиться нужно, кто на войнах наживается, от тех, кто нас фашистам продавал.

– И со своими хочешь драться? – укоризненно спросил Дюриш. – Мало крови пролито?

– Много, Яромир, – подхватил Стефан, – океан! Невинной крови. А чтобы никогда больше кровь не проливали, нужно освободиться от всего прошлого. Верно, Сергей?

Схватки между Домановичем и Дюришем я наблюдал, как чужие семейные ссоры. Я был уверен, что победа над гитлеровской Германией сама собой решит все вопросы. Все, связанное с фашизмом, будет раздавлено, всюду верх возьмут прогрессивные силы и положат конец всяким раздорам. Смутно рисовалась какая-то международная благодать, исключавшая даже мысль о новых войнах.

– Ничего, братцы, в будущем все утрясется, – говорил я им со всей искренностью. – Сейчас главное – добить Гитлера, чтобы навсегда отпала у немцев охота лезть в чужие земли.

– Очень ты правильно говоришь, комендант, – одобрил меня Гловашко, всегда радовавшийся, когда обрывалась перепалка, принимавшая слишком резкий характер.

– Никакой Германии не должно остаться! – тоном, каким выносят судебный приговор, сказал обычно молча куривший, совсем седой Рудольф Лангер. Он приехал в Содлак из далекой разбомбленной деревни, где потерял семью, и жил у приютивших его родственников.

– Куда же ты ее денешь? – с любопытством спросил Янек.

– Разбить на мелкие провинции. Никакой промышленности! Пусть разводят свиней и делают сосиски для всей Европы.

– Верно! Верно! – согласился Дюриш.

Я смотрел на Франца, ни разу не вмешавшегося в разговор. Он сидел сгорбившись, на низком столике, опершись локтями о колени. Не меняя позы, без гнева, он спросил:

– А рабочих, ученых? Им тоже разводить свиней?

– Твои рабочие делали бомбы, которыми убили моих детей, – зло сказал Лангер. – А твои ученые изобрели газ для душегубок.

– А сколько моих рабочих погибло в лагерях, в гестапо? – все так же тихо, не поднимая глаз, спросил Франц. – Где родился лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?.. Гитлеры уходят, а народ остается!

– В этом и беда, – не сдавался Лангер, – что остается народ, который с охотой голосует за гитлеров и с радостью посылает своих сыновей завоевывать чужие земли. И сколько его ни били, он ничему научиться не может.

Франц слез со своего стола, длинными ногами перешагнул через лежавшего Янека, подошел к карте, как будто хотел что-то показать на ней, но повернулся спиной к стене и оглядел всех.

– Когда мы со Стефаном воевали в партизанском отряде, – начал он неторопливо, как приступают к длинному рассказу, – командиром у нас был человек, которого тоже звали, как и Стефана, только по-русски – Степан. Он говорил: нет народов плохих или хороших. Каждый народ имеет своих героев и своих подлецов… Томашек! Вспомни, пожалуйста, разве среди капо, блоковых, лагершутцев, форарбайтеров не было зверей любой национальности – и поляков, и русских, и чехов, и словаков, кого хочешь? Вспомни, Томашек.

Томашек, наверно, перебирал в памяти страшные лица – молча кивал: помню, помню.

– Ты говоришь: «голосовали», – Франц перевел глаза на Лангера. – А сколько веков демократичные англичане голосовали за своих премьеров только потому, что те завоевывали чужие страны, истребляли и грабили другие народы?.. Как голосовали вы у себя, Янек нам рассказал… А сколько царей, жестоких и глупых, терпел русский народ? Терпел, пока не сбросил навсегда… Можно винить народ за слепое послушание правителям-убийцам, но нельзя зачеркивать его будущее. Для каждого из них приходит свое время зрелости и прозрения. Так нам говорил Степан, а он всегда говорил правду. Теперь такое время придет для моего народа.

Франц стоял, выпрямившись во весь рост, и яркие лампы большой хрустальной люстры освещали его строгое, совсем еще молодое лицо, по которому будто прошелся плуг, пропахав глубокие борозды морщин, Каждый почувствовал, что этот человек заслужил право говорить от имени своего народа, и никто не решался нарушить наступившую тишину.

– А как ты себе представляешь послевоенную Германию? – спросил я.

– Совсем другая будет, – мягко улыбнулся Франц. – Совсем. Не будет круппов и тиссенов, всех, для кого война – бизнес. Им капут. – Франц пальцем начертил в воздухе крест. – Не будет кейтелей и гудерианов, – второй крест. – Не будет эсэс, наци, – третий крест. – Каждый немец будет работать на мир, будет делать вещи, нужные для жизни. А мы умеем придумывать, изобретать, делать. – В его голосе зазвучала гордость. – Очень хорошо умеем. После всего, что произошло, никого не обмануть. Все будут голосовать за социализм. А я, – Франц улыбнулся еще шире, – я никогда больше не буду в подполье, не буду в тюрьме.

Стефан мрачно молчал с той минуты, когда в спор вступил Франц. Я заметил, что они никогда не пререкались, даже если в чем-то были не согласны. Сейчас он подошел к Францу и стал с ним рядом. Он был ниже ростом чуть ли не на целую голову и смог, только задрав руку, потрепать соратника по плечу.

– Ты прав, Франц. В подполье ты не будешь. И Германия будет другая. И Европа другая. И весь мир – другой. Скажем спасибо России.

Все оживились, потянулись за стаканами. Мы уже не раз пили за Россию и за Красную Армию. Мне захотелось поддержать и Франца, и того бесфамильного Степана, который – кто его знает – может статься, был моим земляком.

– Я предлагаю выпить за Германию, которую построит Франц!

По резко изменившимся лицам я понял, каким неожиданным был мой тост. Не сразу поднялись стаканы. Уж очень странным показалось всем пить за Германию, какой бы она ни была в будущем. Но возразить мне никто не решился. Я выпил, и за мной другие. Кто пил как всегда, кто – только поднес к губам. Все, кроме Лангера и Дюриша. Лангер демонстративно отставил свой стакан в сторону, а Дюриш прикрыл рукой.

14

В списке предприятий, брошенных их владельцами и опечатанных полицией, Доманович подчеркнул красным карандашом строчку, в которой значилась некая «лаборатория неизвестного назначения». Построили ее немцы года полтора назад на окраине Содлака – скучный, одноэтажный, вытянутый в длину корпус, обнесенный забором. Одиноко торчала высокая труба вытяжной вентиляции. На воротах никакой надписи, кроме обычной: «Вход посторонним воспрещен!» Небольшая группа работавших там специалистов съезжалась из окрестных дач, а по вечерам возвращалась восвояси и на территории оставался только вахтер из местных жителей.

С этой лабораторией были связаны те два пушечных выстрела, которые содлаковцы в первый и последний раз услышали за все время войны. Советская танковая колонна, неожиданно оказавшаяся в городе, оглушила обывателей грохотом и лязгом, никакого сопротивления не встретила и так бы и ушла вперед, не выпустив ни одного снаряда, если бы в это же время к лаборатории не подкатывал штабного вида автобус с инженерами или военными чиновниками – никто о них толком ничего не знал. Вместо того чтобы, как делали все другие в таких случаях, бросить машину и бежать, куда подскажут глаза, они понадеялись, что тяжелым машинам их не догнать, развернулись и помчались обратно. С перепугу не учли, что у танков, кроме гусениц, есть еще и пушки и что со снарядами в скорости лучше не соревноваться.

Командир головного танка сделал предупредительный выстрел с перелетом, а вторым снарядом разворотил удиравший автобус, как консервную банку. После этого танки исчезли, оставив на асфальте глубокие следы траков, а в душах содлаковцев – восхищение от мощи русской военной техники.

С тех пор в лабораторию никто не наведывался. Единственный ее страж, допрошенный Домановичем, клялся, что никакого представления о том, что делалось в охраняемом им здании, не имеет. Стефан осмотрел брошенное помещение и пришел к выводу, что там производились какие-то химические опыты, а какие именно – без специалистов не разберешься. Он советовал мне доложить Шамову о загадочной лаборатории, не дожидаясь, пока будет оформлен весь список брошенного имущества, и потребовать присылки экспертов-химиков. Но я никакого повода для спешки не видел.

А несколько дней спустя Стефан явился с внеочередным докладом, когда я еще спал. Он всегда торопился с дурными новостями. Мне даже казалось, что ему не терпелось испортить мне настроение. Но, разумеется, причина была иная. Мы с ним часто по-разному относились к одним и тем же событиям. Я уже начал свыкаться с мыслью, что война для меня кончилась. Стефан же сохранил весь пыл партизанской борьбы и не считал эту борьбу завершенной. Для меня Содлак был временным пристанищем, чем-то вроде пересадочной станции, откуда прямой поезд увезет меня на родину, а Стефан родился в этом городе и готовился в корне перестраивать жизнь.

Почти все горожане еще были для меня на одно лицо, а каждый дружелюбно улыбавшийся человек казался союзником. Стефан не верил улыбкам и словам, не верил, что в Содлаке все примирились с поражением Германии и с действиями советского коменданта. Он был уверен в другом – что враги затаились и скрытно готовят всякие пакости. Он всегда ждал неизбежных вспышек сопротивления со стороны подполья, а внешнее благополучие считал обманчивым, предгрозовым. И когда случалось что-нибудь похожее на козни против меня или установленных мной порядков, он, не теряя ни минуты, развивал энергию – в пересчете на лошадиные силы не меньше, чем в целый табун.

На этот раз он доложил мне, что один из его патрулей во втором часу ночи обходил район лаборатории и заметил в помещении свет непонятного происхождения. Патрульные знали, что здание опечатано, и заинтересовались странным явлением.

Стефан докладывал об этом как о факте, подтверждавшем четкость налаженной им системы охраны порядка. Потом от других я узнал, что патруль состоял из парня и девушки, далеко не равнодушных друг к другу. Для своих обходов они выбирали самые безлюдные места, а уж более пустынный уголок, чем двор лаборатории, найти было трудно. Но как бы там ни было, ребята проявили бдительность. Они бесшумно подобрались к окну, за которым блуждал чуть заметный синий луч, и разглядели силуэт что-то высматривавшего мужчины. Уверенные, что злоумышленник никуда не денется, они постучали в окно и пригласили его выйти. Свет погас, но выходить никто не собирался.

Сколько человек орудует в лаборатории и чем они вооружены, патрульные не знали. Приняли единственно правильное решение: девушка побежала будить Стефана, а парень, взяв на изготовку карабин, остался наблюдать за дверями и окнами.

Когда Стефан с прибывшим подкреплением вошли в здание, никого там не нашли. Самое удивительное заключалось в том, что не только печати на дверях, но и запоры на окнах остались нетронутыми, а те, кто проник сюда, словно испарились. Но перед тем как испариться, они успели разбить вдребезги многие хрупкие приборы.

Стефан ни одним словом не напомнил о своем мудром совете, но я и так почувствовал себя виноватым. Прежде чем докладывать Шамову, мы выехали на место. Хотя с химией я знакомился только в школе, но и мне стало ясно, что занимались здесь не пустяками. Просторные комнаты были уставлены новенькими хитроумными аппаратами, внушавшими уважение простецкому глазу своей непонятностью. И еще я убедился, что побывавшие тут ночные гости разбивали не все подряд, а только некоторые замысловатые узлы. На обычное хулиганство это не было похоже. Никакого другого выхода из здания, кроме тех, что были опечатаны, мы не нашли.

Приказав поставить у лаборатории круглосуточный пост, я обо всем доложил Шамову. «Не бросай трубку», – сказал он и стал разговаривать по другому телефону. Я ждал долго, прислушиваясь к хрипотце шамовского голоса, всегда внушавшего мне и ожидание подвоха и приятную уверенность в поддержке.

– Не заснул? – спросил он. – Сейчас выезжают. Один из них хотя еще не академик, но похоже, что скоро им станет, поэтому встречай, как генерала, и сопровождай.

Будущим академиком оказался щуплый, востроглазый мужчина в штатском, которому я бы и взвода не доверил. Зато сопровождали его майор и лейтенант весьма бравого вида. Как и было приказано, я их встретил по всей форме, представился, доложил. «Академик» вовремя моего доклада почесывал небритую щеку, потом приподнял шляпу, протянул хлипкую ладонь и назвал себя: «Юрий Григорьевич». Я спросил, не хотят ли гости закусить, но они предложили сразу отвезти их в лабораторию.

Пока майор выпытывал у патруля и Стефана подробности ночного происшествия, Юрий Григорьевич расхаживал по лаборатории, приглядывался к оборудованию, нюхал подряд все уцелевшие склянки и все больше мрачнел. Похоже было, что он решал в уме сложную задачу со многими неизвестными. Особенно интересовали его исписанные бумажки, которые мы находили в столах немецких лаборантов и приносили ему. Каждую он внимательно прочитывал, совал в карман и недовольно бурчал: «Не то… Ищите!»

А в это время майор и лейтенант, скинув кителя и засучив рукава рубах, передвигали столы, выстукивали стены. Работали они сноровисто и скоро обнаружили, что внутренняя стенка одного из лабораторных шкафов скрывает спуск в подвальное помещение – хранилище разных бутылей и тяжелых ящиков. Отсюда шел запасный выход за пределы забора, в густо разросшийся кустарник. Замаскирован он был не так уж хитро, но когда «гвардейцы» Стефана опечатывали здание, его не заметили.

Закончив осмотр, Юрий Григорьевич стал распоряжаться по-генеральски. Одного его телефонного звонка оказалось достаточно, чтобы прибыли грузовики с командой солдат из трофейного управления. Началась погрузка оборудования, а мы пошли обедать.

Меня все время беспокоил один вопрос, но прямо задать его я не решался. Начал издалека:

– Разрешите узнать, Юрий Григорьевич, вы довольны находкой?

Он вежливо улыбнулся и высказался не очень резко:

– Я рад с вами познакомиться, милые люди, но не скрою, что моя радость была бы более полной, если бы вы пригласили меня несколько раньше.

– Значит, эта лаборатория представляет интерес? – спросил я, чтобы узнать наконец, чего стоило мое благодушие.

– Определить ее ценность в нынешнем состоянии, – ответил ученый, – я не берусь. Но похоже, что здесь разрабатывался весьма заманчивый технологический процесс. Придется поломать голову, чтобы докопаться до сути.

– Как вы считаете, доктор, – уверенно присвоил ему ученую степень Стефан, – повреждения, которые сделаны в лаборатории, учинили несколько человек, или один?

– Вполне мог справиться один, – сказал Юрий Григорьевич, – ломать дело нехитрое. Важно было знать, что и как ломать. А это он знал. Но… у меня такое впечатление, что ломал он наспех и всего, что поручили ему тут натворить, он не успел. Видимо, его спугнули…

– А если мы найдем злоумышленника, он сможет быть полезным? – спросил Стефан.

– Если захочет, безусловно.

– Найдем! – пообещал Стефан.

– Желаю успеха, – сказал Юрий Григорьевич и стал прощаться.

Он уехал вместе с лейтенантом, должно быть приставленным к нему для охраны. Майор задержался. Мы перешли в мой кабинет. Я ждал взбучки за нерадивость, но речь пошла о другом.

– Нужно выяснить, кто из жителей города был связан с лабораторией или с ее сотрудниками, – сказал майор. – Далеко этот диверсант уйти не мог. Должен иметь надежное убежище или в самом Содлаке, или поблизости. Мы займемся этим по своей линии, а вы, товарищ Доманович, мобилизуйте актив и пошуруйте в городе.

– Будет сделано, товарищ майор!

Они разрабатывали план операции, а я молча перебирал ошибки, сделанные мной на посту коменданта.