Текст книги "С двух берегов"

Автор книги: Марк Ланской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

24

Владелец бомбоубежища господин Шнурич напомнил о себе самым неожиданным образом. Заговорил о нем Дюриш. Заговорил, смущаясь, пряча глаза за большим платком, которым он утирал обильно потевшее лицо.

– Ты отталкиваешь наших людей, Сергей…

– Кого это?

– Приходил к тебе Шнурич… С полным доверием приходил, надеялся на помощь, а ты…

– Шнурич наш человек?! – с изумлением переспросил я.

– Наш, Сергей! Наш! Очень порядочный. Честный. Никогда никого не обманул. И нацистов всегда не любил, и за славянство – горой. На таких людей опираться нужно.

Говорил Дюриш убежденно, искренне стараясь рассеять мое заблуждение. Он действительно думал, что я ошибся в разговоре со Шнуричем, поддался минутному раздражению.

– Как ты можешь защищать этого бессердечного прохвоста, который вымогал деньги у перепуганных женщин? – не с гневом, а скорее с любопытством спрашивал я. Мне и вправду было интересно разобраться в психологии этого старого, умного и, судя по всему, что я о нем знал, доброго человека. – А если бы твоя жена бежала с маленькими детьми в убежище и с нее потребовали бы деньги, которых у нее нет?

Дюриш снова протер платком голову, лицо, шею.

– Я не хотел бы, Сергей, чтобы ты думал, будто я защищаю Шнурича, как свою родню. Он мне зять, но это не имеет никакого значения. Я только прошу тебя не обзывать его плохими словами. Он не заслужил их.

Теперь мне понятней стало его смущение. Чувствовал он себя неловко не от сомнения в праведности Шнурича, а только потому, что приходится отстаивать интересы свойственника. Я знал, что у него большая семья – взрослые сыновья и дочери. Ничего не было странного и в том, что одним из зятьев оказался деловой Шнурич. Но то, что таким зятем можно гордиться, как гордился им Дюриш, что он пользуется репутацией порядочного и честного человека – это было для меня непостижимо.

– Ты извини меня, Яромир, за резкие слова о муже твоей дочери. Может быть, он хороший семьянин и никого не обманывает. Но пойми, что я не могу считать честным заработком торговлю местами в бомбоубежище.

– Почему? Убежище он построил на своей земле, на свои деньги. Он никого не завлекал. К нему шли сами и давали долговые расписки. Что в этом противозаконного?

Мы говорили с ним понятными для обоих словами, но мысли наши как будто двигались по параллельным линиям без всякой надежды сблизиться или хотя бы столкнуться.

– Ты мог бы отказать ему, – рассуждал Дюриш. – Но рвать денежные документы… Все деловые люди возмущены. И я не знаю, что им говорить.

– А почему ты должен за меня говорить? Пусть возмущаются.

– Я не могу этого допустить! Я хочу, чтобы все знали: ты поступаешь только справедливо. Русский офицер не может нарушить закон.

– Придется тебе, Яромир, примириться с тем, что у нас с тобой разные взгляды на некоторые законы. Во многом мы с тобой сходимся, а кое о чем думаем по-разному.

– Разреши мне сказать им, что ты сожалеешь о том, что порвал.

– Нет! Не разрешаю, потому что не сожалею.

– Очень плохо, Сергей, – с тяжелым вздохом заключил Дюриш. – Для коммерсантов это останется актом произвола. Они потеряют доверие к финансовым обязательствам. Если ты порвал сегодня одни расписки, завтра можешь порвать другие. Ты не бумажки порвал, а веру в кредитоспособность людей… Мне будет очень трудно вести дела как голове…

В последних словах я услышал намек на возможную просьбу об отставке.

Если бы мной в этом споре руководили какие-то сложные соображения, я, наверно, сумел бы растолковать их Дюришу. Но объяснить ему простые и ясные чувства, не позволявшие мне одобрить деятельность Шнурича, было так же невозможно, как объяснить слепому разницу между черным цветом и красным. Он полагал, что я стою на своем из мальчишеского упрямства или из боязни уронить свой комендантский престиж, и очень болезненно переживал нашу первую серьезную размолвку. Мне тоже не хотелось с ним ссориться, и я успокоил его.

– Если тебе обязательно нужно как-то оправдать меня перед господами коммерсантами, скажи им, что я с большим уважением отношусь ко всяким договорам и деловым обязательствам. Но в этом конкретном случае я не мог поступить иначе… По нашим советским законам не пускать человека в бомбоубежище, пока он не заплатит денег, – преступление. Есть такой закон, и я действовал в его духе.

Ссылка на некий, не известный ни ему, ни мне, закон сразу укрепила мои позиции. А когда я добавил, что впредь посетителей с денежными тяжбами буду направлять к нему, Дюриш совсем воспрянул духом. Он опять смотрел на меня как на любимого сына, и расстались мы с ним, как всегда, друзьями.

Стефану о разговоре с Дюришем я рассказывал шутливо, был уверен, что он меня поймет и посмеется вместе со мной. Но ни тени улыбки вызвать у него не удалось. Он угрюмо смотрел на меня, явно не одобряя моего легкомысленного тона.

– А ты знаешь, чем обернулось это бомбоубежище? – спросил он вдруг.

– Вот уж чем не интересовался…

– Напрасно. В нем теперь клуб «предпринимателей-социалистов», «славянских демократов», «патриотов-либералов» – ноев ковчег, только без нечистых. – без коммунистов.

Зная привычку Стефана ожидать реакции собеседника на каждую новость, я выразил удивление.

– Сначала хотели потеснить нас, – продолжал он. – Потом нашли другой выход: взяли у господина Шнурича в аренду бывшее убежище и за два дня превратили в комфортабельный уголок для встреч и развлечений.

Стефан опять замолчал.

– Ты их к этому вынудил, – заметил я. – Они хотели собираться в твоем Доме, а ты их погнал. Ничего удивительного, что они обособились.

– Удивительно другое. Что при большевике-коменданте реакция может свободно собирать силы.

Я обычно легко догадывался по лицу Стефана, чем заняты его мысли или вспышку какого чувства следует ждать с минуты на минуту. Сейчас он выглядел подавленным, и я не мог поверить, что на него так угнетающе подействовало превращение бомбоубежища в клуб местных богатеев.

– У тебя есть факты, по которым видно, что их сборища носят реакционный характер?

– Были бы факты… Мои ребята ходили туда, слушали…

– Шнурич за вход платы не требует?

– Нет, – серьезно ответил Стефан, – платы не требует… Сейчас у шнуричей ставка покрупнее, с прицелом на будущее.

– Не говори загадками, Стефан. Чем они там занимаются?

– Разговаривают, музыку слушают, кофе пьют… Против тебя ни слова. И о Красной Армии – ни слова. Как будто их ангелы небесные от Гитлера освободили. Всё о христианской культуре, о демократии. Историю вспоминают, классиков цитируют… Вроде бы ничего худого…

– А почему бы тебе не пойти туда, не поспорить с ними?

Прежде чем ответить, Стефан подошел к карте, повернулся ко мне спиной.

– Ты попал в самое больное место… Боюсь я к ним идти.

Такого признания я не ожидал. Подумал, что он шутит, и рассмеялся.

– Ничего смешного нет, – сказал он. – Мне с ними спорить трудно – неравные условия.

– Да ты что?! Заболел? В любой спор первым лезешь, никогда ничего не боялся, и вдруг…

– Если бы они в открытую стали оспаривать то, что я узнал от Степана, выстрадал в лагерях, проверил в боях, – дал бы я им жару. А когда они туманом философии прикрываются, стихами говорят, – это мне не под силу… У них за плечами университеты, штабеля прочитанных книг. А у меня… Когда я мог знаний набраться?

– Успеешь еще, наберешься.

– Обязательно наберусь. А что сейчас делать – не знаю. Разогнать их, забрать ключи от убежища – ты не позволишь.

Я кивнул: «Не позволю».

– Да я и сам понимаю, что это не лучший способ борьбы, – продолжал Стефан. – Но я уверен, что от чистеньких слов они перейдут к грязным делишкам.

– Вот уж это – либо будет, либо нет.

– Можешь не сомневаться. Если бы ты знал, сколько ненависти вызвал тем, что порвал расписки. По карману ударил. Они всё простят, но только не это.

– А мне плевать, простят или нет.

– Тебе конечно.

– И ты наплюй.

– Их плевком не собьешь. Бить нужно со всей силой.

– Когда будет за что, ударишь.

– Да, не промахнусь.

Стефан выпрямился и проделал несколько пружинистых движений раскинутыми руками – нечто вроде гимнастики, возвращавшей ему хорошее настроение.

А дня через два более серьезные события заслонили от нас мышиную возню «предпринимателей-социалистов».

25

Эту женщину ко мне направила Люба. Накануне она убеждала меня, что женщина очень хорошая, несчастная, с двумя детьми, что ей нужно помочь. Но о сути дела ничего не сказала.

Тереза Нойхойзер выглядела не столько несчастной, сколько запуганной. Миловидная, лет тридцати пяти, но одетая по-старушечьи во все черное, она боязливо приблизилась к моему столу и на предложение сесть в кресло замотала головой, всем своим видом показывая, что никак невозможно сидеть в присутствии самого господина коменданта. Когда я пристальней в нее всмотрелся, она зарумянилась от смущения и опустила маленькие голубенькие глазки.

С помощью Лютова я узнал, что она приехала из недалекой деревни, в Содлаке остановилась у родственников, а муж ее лежит в клинике Герзига. Об этом Тереза узнала из письма, которое он прислал. Раненный в голову, он сейчас поправляется, и жена очень просит господина коменданта отпустить его домой. И дети давно не видели отца. Она очень просит. Дома он скорее станет совсем здоровым и поможет ей вести хозяйство.

– Спросите, кто у нее муж по званию?

– Солдат, простой солдат, – перевел Лютов.

С такой просьбой я столкнулся впервые, но думал недолго. Отправлять этого раненого немца в лагерь для военнопленных никакого смысла не было – лишняя обуза и нашим врачам и охране. Пусть едет со своей Терезой.

– Она уже виделась с мужем?

– Нет, профессор не позволил, сказал, что без вашего разрешения никаких свиданий быть не может.

Я не помнил, чтобы запрещал свидания, и решил, что это одно из распоряжений Стефана.

– Скажите, что я не возражаю.

От нежданной радости глаза у Терезы стали вдвое больше. Она забавно поклонилась и быстро заговорила, обращаясь к Лютову.

– Она просит сказать, что потрясена вашим великодушием, но профессор Герзиг предупредил ее, что без вашей справки он ее мужа не отпустит.

Опять вспомнив Стефана, я сказал:

– Я напишу профессору, чтобы он отпустил этого солдата. Но перед отъездом пусть она с мужем зайдет в комендатуру, здесь проверят его документы и выдадут официальную справку.

Под мою диктовку Лютов написал Герзигу письмо, я подписался и протянул Терезе. В награду я получил долгий взгляд, полный почтительного восхищения и благодарности. Снова глубоко присев, она вышла из кабинета, что-то растроганно лепеча.

А на другой день ее убили.

Об этом я узнал от Домановича. Он явился с омраченным лицом, но говорил о пустяках, пока я не спросил:

– Что случилось?

– Плохое дело, Сергей.

– Не тяни, докладывай.

– Утром нашли женщину в лесу, около шоссе… убитую.

– Что за женщина? Кто убил?

– Приезжая, немка…

– Терезу?! – почему-то сразу припомнилась мне вчерашняя посетительница.

– Уже знаешь? – удивился Стефан.

– Чем убили?

– Задушена. Все хрящи переломаны.

– Кто убил?

– Пока неизвестно.

Меня удивил и насторожил не ответ моего начальника полиции, а тон, каким были произнесены слова, – ни тени тревоги или гнева.

– А что ты сделал, чтобы стало известно?

– Расследуем, – сказал он так, будто речь шла о карманной краже, и отвел глаза в сторону.

Я не узнавал Стефана. Обычно любое нарушение порядка приводило его в ярость, а теперь, когда произошло тяжелейшее преступление, он вел себя как бездушный чиновник. У меня перед глазами стояло милое лицо Терезы, и, наверно, поэтому я со всей резкостью отчитал Стефана. Но и после моей ругани он не изменился, не обиделся, даже не пытался оправдываться, стоял, посматривая в окно, и продолжал бубнить:

– Делаем все, что можем. Криминалистов у нас нет, работаем как можем…

– Я сейчас не о работе говорю, а о твоем отношении к делу. Ты отвечаешь за безопасность людей в городе, а докладываешь, как посторонний наблюдатель. Убили женщину, крестьянку…

– Война, Сергей, – непривычно тихим голосом вставил он, – наших больше поубивали.

– Что ты хочешь сказать? – с нарастающим изумлением спросил я. – Наших больше, значит, одна немка не в счет? И это говорит коммунист? Что с тобой? – Доманович не отвечал. – Послушай, Стефан, – уже более спокойно продолжал я, – когда в городе, где сидит советский комендант, совершается убийство, это нужно рассматривать как провокацию, как политическое преступление против тебя, меня, против всех, кто рад освобождению Содлака от гитлеровцев. Неужели ты этого не понимаешь? – Доманович тряхнул головой: понятно, мол. – Убийцу нужно найти как можно скорее. Городок у нас небольшой, не может быть, чтобы следов не осталось. Или мне у Шамова помощи просить?

Я надеялся этим предложением пробудить в нем энергию, он очень не любил признаваться в своем бессилии и просить помощи со стороны. Но на этот раз он не торопился с ответом.

– Погоди. Постараемся сами разобраться. – И это было сказано без твердости.

– Даю два дня сроку.

Он ушел замедленным, не своим шагом. Еще более, чем само убийство, стало для меня загадочным поведение Стефана.

Но уже через час загадка прояснилась.

Об убийстве, конечно, знал весь Содлак. Узнал и Лютов. Но если на других лицах я видел растерянность, даже испуг, то Лютов пришел хотя и в своем мрачном, подавленном состоянии, но с кривой ухмылкой под усами. На вопрос, что говорят об убийстве, он с ядовитой многозначительностью ответил:

– Воспевают доблесть русского воинства.

– При чем тут русское воинство?

– Ну, не все воинство, а, так сказать, отдельных его представителей.

– Меня, что ли, поминают лихом?

– А вы тут при чем?

– А кого же?

– Это – к вопросу о штукатурке.

– Вот что, Андрей Андреевич, – раздраженно посоветовал я ему, – или вы будете выражаться яснее, или идите проспитесь.

– А чего вы сердитесь, господин комендант? Уверяли вы меня, что на ваших людях не штукатурка, а все насквозь у них человечье? Уверяли. А оказалось, что прав-то я. Увидел сержант аппетитную бабенку и обернулся зверем.

– Какой сержант? О ком вы говорите?

– Да вы что? – очень натурально удивился Лютов. – Не знаете, что убитая погон сорвала?

– С кого?

– С убийцы. Сержантский погон, русский.

– Кто эту подлую клевету распустил? Сейчас же назовите, от кого этот поклеп слышали!

Лютов встал, вытянулся во фронт.

– Прошу простить, если разгласил тайну, но об этом весь город говорит.

Я приказал дежурному немедленно найти Домановича. А пока придумывал, как наказать провокаторов, распустивших гнусную сплетню, не смог удержаться и пристыдил Лютова:

– Обрадовались? «Штукатурка». Всякую фашистскую брехню готовы подхватить. Эх вы, штабс-капитан…

Перед нами предстал Доманович. Спрашиваю:

– Кто пустил слух, что убийца – советский сержант?

– Кто-то из полицейских. Я приказал молчать, но вот…

– О чем молчать?

– О погоне.

– Значит, был погон, – повторил я ошеломленно. – Почему сразу не доложил?

– Не хотел тебя расстраивать, Сергей, – виновато признался он. – И молчать приказал, чтобы не упала тень на Красную Армию.

Стали понятными его показное равнодушие, бездеятельность. Он переживал преступление, совершенное советским человеком, как личное горе. И ему очень не хотелось искать виновного. Я старался не смотреть на Лютова.

– Когда воюют миллионы людей, – продолжал Стефан, не то оправдывая свою попытку скрыть от меня истину, не то помогая трезво оценить случившееся, – всегда может оказаться среди них и убийца, и грабитель, или просто психически больной. Ничего удивительного…

Рассуждал он правильно, но легче от его рассуждений не становилось.

– Где погон?

Стефан нехотя вытащил из кармана завернутый в бумажку сверток. Погон был, точно, сержантский. По складкам и вмятинам можно было убедиться, что его намертво зажала рука несчастной женщины. Торчали и обрывочки ниток, которыми он был прикреплен к гимнастерке.

Через Содлак часто проходили или проезжали наши легкораненые, направлявшиеся в ближайший госпиталь, и вполне здоровые с командировочными предписаниями. Обычно они не задерживались, закусывали на питательном пункте и двигались дальше. В комнате для проезжих ночевали редко. Знал я, что некоторые поддавались на уговоры гостеприимных содлакцев и проводили ночь в частных домах. Хотя я запретил принимать военнослужащих без направления коменданта, но за выполнением этого распоряжения не проследил.

– Проверили, кто из наших провел этот день в Содлаке?

– Опрашивал. Был сержант. Прибыл поздно вечером и отбыл рано утром.

– Где ночевал?

– Здесь, в комендатуре. Но документов у него никто не спрашивал, ни имени, ни фамилии не знают.

– Кто в последний раз видел Терезу?

– Родственники, у которых она остановилась. Рассказывают, что вечером она пришла радостная, была перед этим у Герзига, отдала ему твою бумажку и он обещал утром выписать мужа. А утром она ушла, и нашли ее уже убитой.

– А муж ее где?

– Вот это самое непонятное, – оживился Стефан. – Герзиг утверждает, что отпустил Нойхойзера в восемь часов тридцать минут и тот решил идти навстречу жене. И исчез.

– Как это исчез?

– Никто его больше не видел, ни Герзиг, ни родственники. Видимо, сбежал после того, как узнал, что его жена убита.

– Нелепо. Чего ему бояться, если отпустили его по моему распоряжению?

– Не могу понять. Уж к родственникам он обязательно должен был зайти. Уехал, не встретившись с женой, не узнав о ее судьбе, – не похоже на нормального человека… У него было черепное ранение, может быть, действительно психопат?

– А далеко от клиники ее убили?

– Метрах в трехстах.

– Ограбили?

– Не похоже. Сумочка с письмом от мужа и несколькими марками лежала рядом. Скорее можно предположить, что убийца пытался изнасиловать, но и этого не случилось… Никаких ясных мотивов убийства нет.

– Ты знаешь деревню, откуда она приехала? Далеко отсюда?

– Километров двадцать. Я уже послал туда человека, приказал привезти Нойхойзера, если, конечно, найдется.

Я задавал случайные вопросы, лишь бы не молчать. Пока мы разговаривали, меньше чувствовали свою беспомощность. Никому из нас расследовать преступления не приходилось, и что делать – мы не знали.

– Может быть, он потому и скрылся – узнал, что жену убили, и побоялся, что его не отпустят домой, отправят в лагерь, – вслух рассуждал Доманович.

– Письмо его прочли?

– Обыкновенное письмо. Из клиники. Пишет, что ранен был легко, чувствует себя отлично и надеется на скорую выписку.

Я приказал первое, что пришло в голову:

– Ищи сержанта. Опроси всех, кто его видел, установи приметы. Нужно узнать, куда направлялся… И если ты еще раз что-нибудь от меня скроешь, я подыщу другого начальника полиции.

Доманович козырнул и ушел. За ним убрался Лютов.

Я стоял у телефона, не решаясь позвонить Шамову. Давно не было у меня такого пакостного состояния. Все вместе навалилось: и тяжесть большой беды, и стыд за негодяя, носившего советский погон, и еще чувство своей вины… Наконец поднял трубку. Шамов слушал, не перебивая, и, когда я кончил, ни в чем меня не упрекнул, только безадресно выругался и стал записывать мое сообщение, предложив повторить его не спеша. На прощанье сказал:

– Жди гостей.

26

Кладбище Содлака выглядело аккуратно распланированным городком с прямыми улицами, точными указателями на перекрестках, скамеечками для отдыха живым и выстроенными по ранжиру, одного размера зелеными холмиками над мертвыми. На многих могилках в остекленных фонариках теплились свечи. На каменных крестах четко были выведены имена, фамилии, даты рождения и смерти. Зелень была подстрижена, выровнена с парикмахерской тщательностью.

Стефан вел меня и Франца по заранее намеченному маршруту. Он пригласил нас посетить кладбище, ничего не объяснив, но дав понять, что дело неотложное. Конспираторский лаконизм, вдруг сменявший митинговую многословность, всегда предвещал какой-то неожиданный поворот в его мыслях.

Мы остановились у могилы, покрытой еще не сросшимся дерном, но такой же прибранной и чистенькой, как все остальные. Стефан прочел надпись на кресте, и нечто похожее на стон вырвалось у него из груди. Он обошел еще несколько соседних холмиков. С каждым шагом лицо его все больше мрачнело.

– Родственники? – сочувственно спросил я, чтобы вывести его из горестного молчания.

Он посмотрел на меня, не понимая, потом сообразил и рассвирепел:

– Будь они прокляты, эти родственники. Фашисты! Читай! Ганс Эрвин Хубе… Знаешь, кто он такой? Группенфюрер СС! Генерал! Один из самых страшных извергов, с какими мне приходилось встречаться.

– Тьфу, дурной, – невольно рассмеялся я. – Что ж ты расстраиваешься? Я думал, близких людей оплакиваешь, а ты над подохшими фашистами стонешь. Радоваться нужно.

– Посмотри на даты смерти, – сказал Стефан, тыча пальцем в надпись на кресте. – На эту… Теперь на эту… И сюда. Вот похоронен хозяин твоего особняка, обер-прокурор Хеттль…

Даты были свеженькими. Здесь сплошь лежали покойники, погребенные за день, за два, за неделю до моего приезда в Содлак. И Хубе похоронили накануне.

– Вовремя умерли, – сказал я, не находя ничего примечательного в этом совпадении дат.

– Слишком вовремя, – заметил Стефан. – Давайте присядем. – Стефан внимательно огляделся, даже заглянул за стенку сросшихся кустов, и мы уселись на скамье. – Когда убили эту немку, я стал просматривать списки покойников, зарегистрированных в полиции за последнее время. И вдруг увидел имя Хубе. Знаешь… Когда в самые тяжелые дни я мечтал о победе и расплате, прежде всего думал о нем. Спроси у Франца, он тоже хорошо помнит эту гадину. Забыть его невозможно.

Спрашивать Франца я не стал, и он только наклоном головы подтвердил, что помнит.

– Считай, что он свое получил. Наверно, был тяжело ранен, – сказал я. – Какая, в конце концов, разница – виселица или пуля?

– Есть разница… Но не в этом дело. Хубе умер в клинике Герзига… И не он один. Я тебе как-то говорил, что партизаны следили за шайкой эсэсовских головорезов. Их след вел в Содлак и здесь пропал. А теперь создается впечатление, что все они умерли у Герзига… И как раз перед твоим приездом… Как будто их по заказу приканчивали.

– Какая-то мистика. Чей заказ? Кому это было нужно? Зачем?

– Вот эти вопросы меня и мучают.

– Спроси у Герзига, – посоветовал я шутя.

– А тебе это не кажется странным? – спросил Стефан.

– Что именно?

– Что они умирали один за другим в одной и той же клинике?

– А что тут странного?

– Похоже на коллективное самоубийство…

Эта мысль показалась мне совсем нелепой. Франц тоже скептически хмыкнул.

– Откуда ты знаешь, что остальные, – я показал на шеренгу могил, – тоже фашисты, вроде Хубе? Тебе их имена знакомы? Ты уверен, что все они из той шайки?

– Нет.

– Может быть, и Хубе не тот, однофамилец? И объясни, пожалуйста, зачем им было кончать самоубийством, когда еще оставалась возможность уйти в горы?

Стефан вдруг взвился, как отпущенная пружина.

– Ты прав, нужно ехать к Герзигу.

– Зачем?

– У него должны остаться документы умерших. Пусть покажет, а там будет видно, о чем с ним разговаривать.

После единственной беседы с профессором у меня не было никакого желания вновь с ним встречаться, но то, что Терезу убили неподалеку от клиники, а ее муж славно вознесся на небеса, вызвало не только у Стефана, но и у меня смутные, неотвязные подозрения. Я согласился.

Снаружи, если судить по длинной, сложенной из красного кирпича ограде, можно было подумать, что клиника раскинулась на огромной территории. Когда же пожилая женщина в монашеском головном уборе распахнула перед нашей машиной железные ворота и мы остановились на пустынном дворе, единственный больничный корпус показался маленьким и невзрачным. Со своими плоскими, некрашеными стенами здание выглядело наспех построенной двухэтажной казармой. Тут же неподалеку разместились два жилых коттеджа, увитых плющом, и гараж на несколько машин. Почти к самым воротам приткнулась маленькая сторожка, придавленная высокой, не по росту крышей. Всю остальную огороженную площадь занимал парк, похожий на запущенный лесной участок.

Герзиг стоял у дверей приемного покоя. Увидев нас, он не выказал ни удивления, ни радости. Кивнул мне, как знакомому, но улыбнуться не потрудился. Неподвижное, сухое лицо и холодные глаза за прямоугольными стеклами неоправленных очков ничего, кроме ожидания, не выражали.

Стефан первым выскочил из машины, что-то сказал ему по-немецки, и Герзиг открыл перед ним дверь.

– Скажи ему, что меня интересует клиника на тот случай, если понадобится разместить наших раненых, – подсказал я Стефану приличный повод для нашего вторжения. Я боялся, что он с ходу приступит к допросу и испортит с таким трудом налаженные мной отношения.

Внутренняя отделка и оборудование клиники после бедного фасада показались неожиданно богатыми. Мы шли широким светлым коридором, покрытым линолеумом и мягкими дорожками. А операционная, куда я вступил с пробудившимся трепетом, поразила меня блеском бесчисленных аппаратов и инструментов.

К этому времени в клинике осталось четверо больных, лежавших по двое в просторных палатах на первом этаже. У всех были черепные или лицевые ранения – головы их, обмотанные многими метрами марли, выглядели футбольными мячами. Только темнели прорези для глаз и рта, из которого тянулись в кюветки тонкие резиновые трубочки.

Я спешил убраться из этих палат, в свое время мне уже пришлось наглядеться на таких же раненых в наших госпиталях. А Стефан не торопился. Он останавливался у каждой койки и внимательно вчитывался в таблички с именами больных.

Герзиг терпеливо ждал, по-прежнему не обнаруживая ни беспокойства, ни особого к нам почтения.

Заглянув в пустые палаты второго этажа, мы спустились в личный кабинет Герзига. Вот тут уж Стефан впился в профессора, как клещ. Он вначале даже не считал нужным переводить мне вопросы и ответы, пока я строго не напомнил ему, что хочу быть в курсе разговора.

Стефан потребовал документы пациентов, умерших в клинике за последнее время, а также тех, кто еще лежал в палатах. Впервые лицо Герзига изменилось, продемонстрировав перед нами крайнее недоумение. Но он послушно открыл стенной шкаф и, отобрав стопку воинских удостоверений, протянул их Стефану.

Я не видел смысла в этой затее, чувствовал себя перед Герзигом неловко, но, чтобы не подрывать авторитета Стефана, заинтересованно поглядывал на разложенные перед ним разного вида и формата документы.

– Прошу, полюбуйся, – с ехидцей сказал Стефан, подвигая ко мне раскрытое удостоверение с фотографией надменного офицера лет сорока. – Ганс Эрвин Хубе. Группенфюрер. Как видишь, я не очень ошибся… Держи еще: оберштурмбанфюрер Хиппке… Штандартенфюрер Байер… Штурмбанфюрер Шмитц… Еще один штурмбанфюрер Бергер… Еще штандартенфюрер Болдт… Генерал и при нем полковники, подполковники, майоры – все, как один, эсэсовцы. Элита!

Я перебирал документы гитлеровцев, передавал для ознакомления Францу и только делал вид, что они вызывают у меня какие-то глубокие мысли. То, что догадка Стефана о высоких званиях похороненных эсэсовцев подтвердилась, заставило меня подивиться его прозорливости, но какое значение имел этот факт, я постичь не мог. Да и у Стефана, по-моему, кроме гнева, вызванного фотографией Хубе, никаких практических соображений не было.

– Объясните нам, господин профессор, как это так получилось, что в вашей клинике собрались отборные нацисты? – спросил Стефан.

– Для врача, – спокойно, даже поучающе сказал Герзиг, – нет ни нацистов, ни коммунистов. Есть больные и здоровые. Мне привезли больных, и я обязан был их лечить.

– Вот это я и хочу знать, почему вам привезли именно больных эсэсовцев?

– Не только эсэс, – поправил Стефана Герзиг. – У меня и сейчас еще лежат служащие вермахта.

– Почему служащие вермахта еще лежат, а все офицеры эсэс похоронены?

Герзиг позволил себе улыбнуться и повернулся ко мне:

– Господин комендант, ваш начальник полиции задает странные вопросы. Хоронят тех, кто умер, кого врачи не могли спасти. Это был последний транспорт отступавших немецких войск. На все машины уже не хватало горючего. Здесь, в Содлаке, произвели отбор. Безнадежных решили оставить мне. Как я мог отказаться?

И объяснение и вопрос были резонными. Так считал и я, но не Стефан.

– И безнадежными оказалась большая группа высших офицеров эсэс, которые никогда и в боях не участвовали! – подхватил Стефан. – Их делом было убивать безоружных. Женщин и детей! Где их могли так тяжело искалечить? Да еще всех вместе? Вам это не кажется удивительным, господин профессор?

– Я врач, – напомнил Герзиг, – и не мое дело входить в оценку деятельности того или другого раненого. Мне только доложили, что эти офицеры попали под жестокую бомбежку, многие погибли, а этих, – Герзиг указал на документы, – пытались спасти. Но они были на пороге смерти. Кстати, среди безнадежных были и рядовые солдаты вермахта. Они тоже похоронены… Может быть, я плохой врач. Прошу еще учесть, что я остался с минимальным штатом, большинство уехало на Запад. Нужных медикаментов у меня тоже нет в достаточном количестве… Не понимаю, – снова улыбнулся Герзиг, – неужели, если бы мне удалось вылечить этих офицеров, господин Доманович был бы мне более благодарен?

Я молчал. Стефан тоже не сразу ответил на каверзный вопрос. Он мрачно смотрел на документы.

– Благодарность вам должно выразить руководство нацистской партии, – сказал он зло. – За то, что вы избавили палачей от суда, от разоблачающих показаний и от законной казни.

– Вы подозреваете, что я их убил? – в голосе Герзига послышались и подавленный гнев, и чувство оскорбления.

– Если бы я мог это доказать, я бы разговаривал С вами иначе…

– Стефан! – оборвал я его. – Знай меру.

– У меня есть еще один вопрос, – сбавив тон, сказал Стефан. – А эти военнослужащие вермахта, которые лежат в палатах, тоже безнадежны?

– Не все… Один умрет, остальные, возможно, выживут… Точно сказать не могу, врачи – плохие пророки.

– Могу предсказать, – уверенно заявил Стефан, – что умрет единственный эсэсовец из четырех – штурмбанфюрер Блей. Не так?

– Да, – согласился Герзиг. – Это вам не трудно предсказать. Вы уже поняли, что офицеров эсэс оставляли только абсолютно безнадежных. У них было больше причин, чем у других, бояться попасть к русским… Может быть, вы хотите судить и Блея?

– Обязательно!

– Забирайте, – насмешливо пригласил Герзиг. – Проникающее ранение черепа, гнойный менингит, температура сорок один. Может быть, ваше лечение будет более удачным.

Он уже явно издевался над нами.

– А куда девался ваш пациент Нойхойзер? – как бы между прочим спросил Франц.

– Я отпустил его по приказу господина коменданта. Его несчастная жена предъявила мне распоряжение, – Герзиг достал из стола папку и показал подписанную мной бумажку. Она уже была аккуратно подшита.