Текст книги "С двух берегов"

Автор книги: Марк Ланской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

27

Шамов приехал с целой свитой. Привез с собой следователя и двух автоматчиков, которые сопровождали невысокого, плечистого парня в гимнастерке без погон и ремня. Арестованного отвели в одну из пустующих комнат для прислуги, автоматчикам наказали не спускать с него глаз, а Шамов со следователем прошли ко мне в кабинет, не дав дежурному доложить об их приезде.

Я с помощью Лютова разбирался в кляузном заявлении приехавшего издалека крестьянина. У него еще месяц назад, когда через эти места проходили наши войска, какой-то старшина уволок теленка. Чтобы успокоить хозяина, а заодно и свою совесть, он оставил расписку. Аккуратный крестьянин расписку сохранил и теперь требовал возмещения убытка.

Подпись под распиской была закорючена до полной неясности, но если бы мне и удалось прочесть фамилию, найти нахального старшину легче не стало бы. Я ломал голову над трудной задачей, когда вошел Шамов. Грозный, без улыбки, он пожал руку, представил следователя Савельева, с минуту послушал, что переводит Лютов, и сказал:

– Кончай прием, есть дела поважней. – Повернулся к потерпевшему и спросил: – Сколько стоит ваш теленок?

Лютов перевел вопрос и ответ. Шамов вынул из кармана несколько купюр и сказал:

– Пусть распишется на обороте, что получил сполна.

Немец расписался, сердечно поблагодарил и вышел. Лютов вопросительно посмотрел на меня.

– Вы тоже свободны, – сказал ему Шамов.

Когда Лютов вышел, Шамов кивнул в сторону закрывшейся двери:

– Это и есть твой переводчик?

– Лучшего нет.

– Хорошенький штат подобрал комендант Содлака, переводчик – и тот белогвардеец.

Он ходил по кабинету легким, молодцеватым шагом кадрового строевика и неодобрительно поглядывал на богатую обстановку моего кабинета, как будто я сам подбирал все эти ковры и гобелены. Он был зол, ему хотелось кого-нибудь обругать, наверно ждал от меня подходящей для этого реплики, но я молчал.

– Нашли мы убийцу, – сказал Шамов. – Сейчас допросим и передадим в трибунал. Приговор объявим народу. Погон у тебя?

Я достал из ящика сержантский погон и протянул Шамову.

– Положи на стол и прикрой газетой. Прикажи, пусть приведут. И начальника полиции зови.

Автоматчиков, которые привели арестованного, Шамов отпустил. Пришел Доманович, официально представился Шамову и скромно отошел в сторону.

Я с омерзением смотрел на круглое, небритое лицо сержанта, притворявшегося недоуменно-встревоженным, будто он даже не подозревает, почему его схватили и привезли сюда под надежной охраной. Короткие, выцветшие волосы на голове стояли щеткой, воротник грязной гимнастерки не сходился на здоровенной шее. Серые пронырливые глаза так и шныряли по сторонам.

– Приступайте, – сказал Шамов следователю.

Савельев уточнил все, что положено. Биография получалась благополучная. Из колхозников, комсомолец, воевал с осени сорок второго года. Трижды ранен. Дважды награжден медалями «За отвагу». Командир отделения автоматчиков. Отвечал он на вопросы громко, четко, не задумываясь. Я верил, что он не врет, и неприязнь к нему становилась все острей. Честно провоевать всю войну и вдруг обернуться преступником!

– Расскажите, Буланов, как вы очутились в Содлаке и как провели вчерашний день.

– Ехали мы из этого… из батальона выздоравливающих. Группой ехали, восемь человек.

– Называйте точно места, откуда и куда ехали. И время.

– Ехали, значит, из Винкельштубе в Грю… Грюцлау, что ли… Я ихние названия путаю, товарищ капитан.

Я ожидал, что Савельев или Шамов запретят ему называть следователя «товарищем», но они пропустили это мимо ушей.

– Время! Когда выехали? Где и когда останавливались?

– В четырнадцать тридцать выехали. Это точно.

– Где и когда вы отстали от группы?

Буланов жарко покраснел, даже кожа на голове под стоячими волосами порозовела.

– Виноват, товарищ капитан. Признаюсь, поскольку виноват.

– В чем признаетесь?

– Отстал… Еще через бабу гимнастерку потерял…

Признание было неожиданным. Я думал, что он начнет врать, выкручиваться.

– Рассказывайте, – подтолкнул его Савельев. – Где, когда отстали?

– Неподалеку отсюда деревушка не деревушка, населенный пункт, как говорится. Прозвания не помню. Там мы на обед стали. Подзаправились плотно, машину залили. А шофер ночь перед тем не спавши, издаля вернулся. «Я, говорит, часок покемарю, а то за баранкой усну». Лег. Ну и мы кто куда. А за лесом, на отшибе, я двор приметил. Схожу, думаю, погляжу, как живут. Только сунулся во двор, а навстречу уже бегут мужики, бабы. Все со смехом, что-то по-своему толкуют. Понять не понял, но догадался, что принимают, как гостя. Взяли меня под руки, повели в дом. А там – праздник. Стол накрыт, шумно… Сами знаете, как нашего брата встречают, что сербы, что словаки… Усадили за стол и сразу кружку на пол-литра с гаком придвинули. «По какому случаю?» – спрашиваю. Оказалось, что у хозяйки младенец народился, первый после освобождения на всю округу. Вот на радостях и собрались… Поднесли мне мальчонку, на руки положили, весу в нем никакого, а держать страшно…

Буланов вспоминал с явным удовольствием и рассказывал так, будто не на допросе находился, а среди друзей – смотрел прямо, глаз не отводил, даже улыбался широко. Мы с Шамовым переглянулись, не знали, что думать: психический ли больной перед нами, или артист, каких не видывали.

– Что вы нам всякие байки рассказываете? – оборвал его Шамов. – Вместо того чтобы коротко и ясно доложить, почему отстали, куда гимнастерку дели, что с женщиной сделали?..

– Чего сделал? – насторожился Буланов.

– Сами знаете чего.

– Я про то, как отстал. А гимнастерка – это уже потом…

– Ладно, – махнул рукой Шамов. – Продолжайте. Только покороче.

– Как было не выпить? – спросил Буланов. – Обидел бы. Верно? – Он подождал поддержки, но мы молчали. – Думал, вино пью, а там вроде нашего самогона, крепко до ужаса. Только дух другой, травкой отдает. Выпил, и пошло все перед глазами кривой каруселью. Давно выпивать не доводилось, ослаб. Закусываю, а что ем, не разберу. Стали спрашивать имя, как зовусь. «Алексей», – говорю. Зашумели, как на базаре. Понял, что и мальца хотят Алешкой назвать, в мою память… По такому делу снова налили. Опрокинул я вторую, и что потом было – начисто не помню. Проснулся уже к вечеру. Голова совсем дурная. Только соображаю, что машина ушла и добираться нужно в одиночку. Но особо не встревожился, дорога тут прямая, на попутке добраться дело нехитрое. Уговаривали меня хозяева ночь переспать, но я им твердо: «Служба!» Отпустили. Бутылку вина в мешок сунули, еще шпику копченого брусок завернули и отпустили…

Может быть, лица, с какими мы его слушали, вызвали у Буланова мрачное предчувствие, но он вдруг сник и как-то робко спросил:

– Про то, как ночевал, нужно? Или прямо о гимнастерке?

– Рассказывайте по порядку, ничего не пропускайте, – ответил Савельев.

– Вышел это я на шоссе, малость подождал попутку, после пошел пеши – остановлю, думаю, на ходу, все ближе будет. Так до этого места и дошел. Гляжу, указатель: «Питательный пункт». А уж совсем стемнело. Принимаю решение: заночевать и с утра пораньше подняться. С утра машин всегда больше. Пришел я в этот дом, только с другого хода. Ну, приняли хорошо, накормили, койку показали, простынки белые, все честь по чести. Переспал, а в седьмом часу я уже на ногах был и завтракать не стал, поскольку торопился. Скорым ходом на шоссейку. Присел на бугорок у поворота, жду машину. Жду, жду. Только одна легковушка с начальством просвистела, и все… Вот тут эта подлая и подвернулась…

Буланов сам, видимо, почувствовал, что подошел в своем рассказе к тому месту, откуда такое гладкое вранье уже не получится. Замолчал. И мы напряглись, ждем, как он себя дальше поведет. А он вдруг так доверчиво у Савельева спрашивает:

– Объясните, товарищ капитан, почему так устроено: одну промашку сделаешь, и пошло на тебя валиться…

– Я тебе объясню! – взорвался Шамов. – Я тебе все объясню! – Он отбросил газету, взял погон и сунул его под нос Буланову. – Узнаешь?

Буланов, когда пугался, не бледнел, как другие, а краснел до самых бровей. Он посмотрел на погон и неуверенно сказал:

– Кажись, мой.

– Кажись! А гимнастерку со вторым погоном куда дел?

– Сняли ее с меня.

– Кто снял?

– Так я про то и начал…

– Ну, давай, давай, – Шамов махнул рукой в сторону Савельева, разрешая ему продолжать допрос.

– Вы, Буланов, не отвлекайтесь и рассказывайте все по порядку, как было, – посоветовал Савельев.

– Так было, – не отрывая глаз от погона, проговорил Буланов. Мешал ли ему погон, или вспоминал, на чем его оборвали, но слова он теперь выдавливал с трудом: – Гляжу, подходит бабенка, вернее девка, аккуратная такая, беленькая… Остановилась, тоже на шоссейку поглядывает, попутную ждет. Я ей в шутку по-немецки: «Гут морген». Она глазенки на меня перевела, зубки показала и мне по-русски: «Карошо…» Тут, признаюсь, глупость допустил. Вскочил со своего бугра, подошел поближе. А машины нет и нет. Стали похаживать туда-сюда. Я ее тихонько от дороги плечом оттираю. Она поддается. После я уже сообразил, что не я ее, а она меня к тому месту подвела.

– К какому месту?

– Да тут же, у дороги, полянка кустами прикрыта.

– Продолжайте.

– Сядем, говорю, чего зря топтаться. Сели. Аккуратно села, юбку расправила. А я рядышком, на локте пристроился… Жую травинку, не получается у нас разговор. Она, окромя «карошо», ни слова, и я подхода не вижу. Вспомнил про вино, стал в мешке ковыряться. А меня сзади будто мокрой тряпкой захлестнули. Рот, нос, все зажали… Я еще до этого, до того как сел, почуял – вроде госпиталем запахло, но внимания не придал. А тут как на операции – дух перехватило. Повалили меня навзничь и тряпку ту все плотнее прижимают – сильная рука давила. Поплыло все. Последнее, что помню, мутно так, сквозь марево – морду, не бабью, красную такую харю. И все… Сколько лежал, не знаю. Очухался, вижу небо, кустики рядом, а где лежу, никак не припомнить. Стало меня мутить, как с перепою. Слабость, руки не поднять. Зябнуть стал. Повернул голову, оглядел себя: рубаха на мне, а гимнастерки нету. Сел. Штаны на мне, сапоги. Мешок рядом. И вино в целости. А гимнастерки нету. И никого кругом, ни девки, никого… Долго сидел, соображал. Встал на ноги, качаюсь, иду к дороге, мешок за собой волоку. А где я, куда иду – никак мыслей не собрать. Тут заправщик БАО затормозил. Шофер дверку откинул, рукой машет. Я к нему. Помог он мне забраться и как с пьяным разговаривает. Я ему про девку и тряпку, а он от смеха на баранку наваливается. Расспросил, куда мне ехать. Довез, в общем. Еще стеганку дал, старая у него, списанная валялась, чтоб мне в одной рубахе перед народом не срамиться. В ней я и заявился-Пришел к начальству, докладываю честно, все как было. Виноват, говорю, поскольку самовольно отстал и гимнастерку с медалями и документами потерял… А к вечеру меня и взяли.

Кончив рассказ, Буланов поднял голову и смотрел на нас, как человек, полностью очистивший свою совесть.

Я никак не мог определить своего отношения к тому, что услышал. Если бы я не видел Терезу живой и не знал, что в ее руке нашли зажатый булановский погон, может быть, сразу же поверил ему. Очень уж он искренне говорил. И лицо его перестало мне казаться тупым и озлобленным, как вначале. И глаза выглядели не пронырливыми, а озорными, быстрыми. Поразительно, как можно одни и те же черты, одно и то же выражение по-разному оценить в зависимости от того, кем человек представляется заранее.

Савельев продолжал методично уточнять детали, переспрашивал, записывал, снова переспрашивал. Шамову скоро это надоело, и он спросил напрямик:

– А задушил ты ее до тряпки или после?

Я еще не видел, чтобы человек мог так краснеть, как краснел Буланов, – казалось, вот-вот брызнет кровь из всех пор.

– Кого задушил? – спросил он севшим голосом.

– Кого, кого. Ту самую, беленькую. Зачем ты, туды твою растуды, жизни ее лишил?

Только теперь кровь у Буланова ушла куда-то вглубь, и стал он серым.

– Да вы что, товарищ майор?!.

– Нет тебе в армии товарищей! – закричал Шамов. – И не смей никого товарищем называть. Хватит врать! Признавайся, что она сопротивлялась, гнала тебя, а ты, пьяная шкура, придушил ее. Вот так будет точно. А то наплел: тряпка, харя… Будешь признаваться?

Буланов обреченно обвел нас глазами и глухо, но твердо сказал:

– Пальцем я ее не тронул.

Шамов открыл дверь в приемную, вызвал автоматчиков, приказал увести арестованного. Когда мы остались одни, долго никто не решался заговорить первым.

– Что будем делать дальше? – спросил наконец Шамов у Савельева. – По-моему, все ясно.

– Как вам сказать, – уклончиво ответил Савельев. – Следствие только началось. Прямых улик пока нет.

– А погона вам мало?

– Мало…

– А как ты думаешь? – спросил Шамов у меня.

– Не знаю, – признался я. – Возможно, что придумал… А вдруг правду говорит?

– Разрешите, товарищ майор, сказать свое мнение, – шагнул вперед все время молчавший Стефан.

Шамов иронически оглядел его, как будто только сейчас заметил его присутствие, и милостиво разрешил:

– Говори, полиция, говори. С тебя, кстати, больше, чем с кого другого, спросить нужно.

– Я так полагаю, – твердо сказал Стефан. – Сержант не убивал. Не мог такой человек убить.

– А кто убил? Дух святой?

– Не святой, а фашистский. Сержант не врет. Это провокация.

Шамов слушал Стефана с интересом, а последним словам даже как будто обрадовался. Он подошел к окну и стал думать вслух:

– Провокация… Сам же признался, что бабник… А к тому же еще и напился до помрачения…

– Напился он накануне, – напомнил я. – Возможно, что утром добавил. Но чтобы задушить…

– Давайте шевелить извилинами, – почему-то вдруг повеселел Шамов. – Предположим, не врет. Подослали гитлеровские агенты к нему бабу, поймали на крючок, одурманили. Сняли гимнастерку. Терезу эту в котором часу убили?

– Нашли ее в двенадцатом. Врач, который вскрыл, говорит, что умерла она часа за три до этого. Выходит, в девятом. И вышла она из дома в это же время.

– А если верить этому парню, – заключил Шамов, – все произошло в восьмом. Значит, тот, кто снял гимнастерку, побежал встречать эту Терезу, задушил ее, сунул ей в руку погон и сбежал. Так?

– Возможно, и так.

– Но Терезу-то встречал ее муж. Которого она из клиники, а фактически из плена вызволила, от которого у нее двое детей. Что же он, ради провокации будет родную жену убивать? В такую глупость и куры не поверят.

Мы опять задумались.

– А зачем Буланову нужно было с себя гимнастерку снимать? – спросил Стефан. – Сорванный погон он легко мог другим заменить. А без гимнастерки идти – сразу себя с головой выдать.

– А им она для какой нужды? – подбросил вопрос и я.

– Ну, им пригодиться может, – сказал Шамов. – Гимнастерка с медалями, документами – это вещь, на дороге не валяется… Я так думаю: Буланов, когда опомнился или когда его спугнул кто, побежал, потом увидел, что один погон у убитой остался, сразу понял, что это улика страшная. А если всю гимнастерку потерять по пьяной лавочке – простое чепе, можно отвертеться. Хитрый, бродяга.

– Куда он ее мог деть? – спросил Савельев.

– Закопал. А медали и документы припрятал. Нужно бы его вещички перетряхнуть.

– Убить мог и не муж, – заметил я, думая о другом.

– А он куда девался? – задал Шамов вопрос, который досаждал нам с первой минуты. – Он-то и должен был первый на ее труп наткнуться. Навстречу ведь шел. Он бы и тревогу поднял. Чего ему было бежать, если с твоего разрешения из клиники выписался?

На это никто ничего ответить не мог.

– Провокация, – словно сам с собой спорил Шамов. – Хорошо бы… А как докажешь? Никто из местного населения не поверит. Скажут, что своего злодея под защиту взяли. А мне нужно, чтобы они нам верили. Чтобы твердо знали: за каждое преступление против них мы караем без пощады. Понимаешь ты это, товарищ полиция? – повернулся он к Стефану.

– Так точно, товарищ майор. Виноват, что сразу по этому следу не пошел и много времени потерял, сам поверил, что какой-то сержант виноват. Разрешите мне идти, я весь Содлак переверну, а провокаторов найду.

– Не беги поперед батьки. – Шамов уже разговаривал с ним, как со своим. – Пока у нас реальная синица, а провокация – это еще журавль в небе.

– Во всяком случае, от этой версии отказываться нельзя, – сказал Савельев.

– Была бы провокация, они бы ее задолго готовили. А откуда они могли знать, что этот дурак окажется на шоссейке как раз в тот день и час, когда Тереза пойдет в клинику? А подошла бы пораньше попутная машина, и вся провокация накрылась бы. Отпадает!

– Но вы сами посудите, – отстаивал свою позицию Стефан, – кому от этого выгода, что убили немку? Зачем ее было убивать Буланову, когда кругом полно женщин, которым только мигни? А для провокации ничего лучшего не придумаешь.

– Товарищ майор, – сказал Савельев, уже собравший свои бумаги, – пока мы можем только гадать. Я предложил бы поехать на место, где Буланов, по его словам, встретился с немкой, и осмотреть. Пусть покажет бугор, кусты – станет виднее.

Шамов сразу же согласился. На двух машинах мы спустились к тому повороту на шоссе, который указал Буланов. Вылезли. Бугорок нашелся. Пошли к кустам. Впереди Буланов, резко изменившийся за этот час – появилась в его движениях неуверенность, в глазах плескался страх.

– Вот здесь, – сказал он, показывая на зеленый пятачок, со всех сторон окаймленный кустами.

Савельев дотошно осмотрел примятую траву, обошел кусты. Заставил Буланова лечь так же, как он лежал вчера утром. Видно было, что сержанту очень стыдно проделывать эту процедуру, и не столько перед нами, сколько перед автоматчиками. Побагровев, он опустился на траву, приладился и лег на бок, даже на локоть оперся, в точности восстанавливая положение.

– Вот так и лежал, – сказал он. – А здесь, – он положил руку рядом, – она.

Савельев зашел за кусты, чтобы оказаться позади Буланова, и показал нам несколько веток со свежими надломами. Очень было похоже, что здесь прятался человек. Шамов тоже посмотрел, но зашагал к другим кустам и пригласил нас убедиться, что ветки поломаны всюду. Ясно было, что на этом месте пристраивалась не одна парочка.

Савельев что-то записывал, даже зарисовывал, но мнения своего не высказывал.

– Встаньте, – сказал он Буланову. – Пройдите, как шли к шоссе, и покажите, где вас увидел заправщик.

Буланов послушно зашагал и остановился у белого дорожного столбика.

– Нужно попытаться найти эту машину и допросить шофера, – сказал Савельев, когда мы отошли в сторону. – Заправщиков БАО не так много… И еще – съездить в этот населенный пункт, где он отстал, проверить, много ли выпил, когда ушел…

– Это мы сделаем, – пообещал за меня Стефан. – Но главное…

– Занимайся чем хочешь, – не дослушав, рассердился Шамов. – Главное, найти убийцу!

Уже покидая комендатуру, Шамов остановился в дверях и громко, как будто отдавал распоряжение, которое чуть было не забыл, сказал:

– Да! Аппарат своей комендатуры ты все-таки почисть… Гони к чертям этого старого белогвардейца. Воздух чище будет.

Это было одно из тех распоряжений, которые отдаются для очистки совести. Не мог он уехать, не приняв никаких мер. Хотя эта мера никакого отношения к расследованию убийства не имела, но все же выглядела как своевременное вмешательство начальства в неразумную деятельность подчиненного.

Вести неприятный разговор с Лютовым мне не пришлось. Он в это время был в приемной, слышал каждое слово и ушел сам, не попрощавшись.

28

Разные люди по-разному выражали свое отношение к убийству Терезы. Первым прибежал Дюриш, потный, тяжело дыша. Оплывшее лицо его выражало скорбное сочувствие и горячее желание меня успокоить.

– Не сомневайся, Сергей. Народ не стал плохо думать о Красной Армии. Только очень глупые люди могут так думать. Для нас Красная Армия – это ты. А все знают, что ты несчастную Терезу пожалел, разрешил ей мужа увезти. Разве немецкий комендант мог так с женой пленного поступить? Да ее к нему и на порог не пустили бы, а могла и сама в лагерь попасть. Это все понимают. Я уверен, что тот, кто убил ее, не русский, не славянин. Мало ли на вашей большой земле всяких народов. Я так и людям объясняю.

– Плохо объясняешь, – сказал я ему. – На нашей земле все народы советские и все друг за друга отвечают. И не утешай меня как маленького. Во-первых, еще не доказано, что убил действительно наш сержант. Есть некоторые основания думать, что его погон подсунули убитой женщине с целью провокации. Фашисты на все способны, чтобы вызвать недовольство нашей армией…

– Да, да! – обрадованно схватил меня за обе руки Дюриш. – Они на все способны. Очень возможно, что провокация. Очень! Определенно – провокация! Какой сержант убьет и еще напоказ свой погон оставит?! Как это мне в голову не пришло? Дурная голова, совсем дурная! – Дюриш даже постучал по своей лысине пухлым кулаком. С каждой минутой все больше укрепляясь в соблазнительной версии, он уже готов был бежать, чтобы всем ее внушить.

– Не торопись, Яромир. До конца следствия еще далеко. Может оказаться, что виноват все-таки служащий нашей армии. Но от Содлака мы этого не скроем. Убийцу будут судить и расстреляют… Если уж будешь разговаривать с людьми, объясняй главное: для гитлеровской армии убийцы и грабители – уважаемые персоны, а для нашей – отщепенцы, уроды, которых мы строго наказываем.

– Нет! Нет! – отрицательно мотал головой Дюриш. – Провокация, только провокация!

А в кабинет постепенно сходились участники наших вечерних бесед, все встревоженные, с омраченными лицами. Дюриш не уставал вновь и вновь доказывать, что убийство – провокация нацистов. И хотя, по-моему, не каждый ему поверил, но все охотно подхватили это предположение. Они были готовы даже на притворство, лишь бы смыть пятно подозрения, упавшего на неизвестного им советского воина. Только седоусый Лангер брезгливо заметил:

– Не понимаю, из-за чего шум? Весь город перепуган. Я знаю дома, где прячут девушек, уже боятся выпускать их на улицу. Уже пошел слух, что не одну Терезу, а десяток женщин убили в соседних селах, что советское командование разрешило мстить мирным жителям.

– Где это вы слышали? – спросил я.

– Моя соседка вернулась из лавки вся в слезах, говорит, что об этом только и шепчутся.

– Не нужно преувеличивать, Лангер, – одернул его Дюриш. – Какой-то глупец сболтнул…

– Нет, не глупец. Очень даже умный! – настаивал Лангер. – Учел обстановку, которую мы сами же и создали, подняли на ноги всю полицию, ходим с похоронными лицами. Когда каждый день гитлеровцы хватали ни в чем не повинных людей, расстреливали, в лагерях душили – все только помалкивали, делали вид, что ничего страшного нет. А тут… с одной несчастье случилось – и траур на весь мир.

– Ты забываешь, что тогда гестапо… – начал было разъяснять ему Гловашко, но Лангер оборвал его:

– Я ничего не забываю. Все помню. А кое-кто уже забывает. Чуть что не так – косятся на Красную Армию. А что Красная Армия сама миллионы людей потеряла, а другие миллионы спасла, об этом уже не помнят.

– Да что ты, Рудольф, говоришь! – возмутился Гловашко. – Как это не помнят! Всю жизнь будут помнить. Но когда убивают…

– Ну, убил, – опять не дал ему продолжать Лангер. – Пусть даже нашелся такой. Наверно, наши же и напоили его до одури, вот он и полез. А она еще драться начала, за погон схватила. Мог и придушить в гневе, ничего удивительного.

Пришлось мне вмешаться и снова разжевать уже не раз разжеванные истины. Лангер угрюмо раскуривал трубку, отвернувшись от меня и давая понять, что он остается при своем мнении. Зато Гловашко просиял:

– Святая правда, комендант! Красная Армия – справедливая армия. Яромир прав, это провокация. Но им никого не обмануть. Нет в Содлаке таких людей, которые стали бы хуже относиться к русским.

– Есть такие люди, – тихо, но четко сказал только что вошедший Алеш. – Есть, Петр. – Он достал из портфеля какие-то книжки и разложил их на моем столе. – Вот, господин комендант, какими учебниками пользуются сегодня в школе. Полюбуйтесь.

Алеш раскрыл одну, вторую, и в каждой я увидел портреты Гитлера. Алеш переводил стишки, в которых восхвалялся тысячелетний рейх и превозносились подвиги его генералов и храбрых солдат, завоевывающих мир.

– Откуда это? – спросил я.

– Принес отец одного из учеников, немец, очень возмущался, что такое позволяют.

Несколько дней назад Дюриш доложил мне, что в Содлаке начались занятия в школе, и я принял это к сведению, как еще одно доказательство того благополучия, которое возвращалось в город под моим руководством. А теперь на меня со страниц школьных учебников смотрела наглая морда главного виновника всех ужасов, пережитых Европой, и словно насмехалась над моим простодушием.

– Янек, – сказал я, – позови своего шефа. А тебя, Яромир, прошу объяснить, что это за школа, которой ты так гордишься.

Книжки ходили по рукам. Одну из них, горестно охая, перелистывал Дюриш.

– У нас единственное хорошее здание для школы, – стал он оправдываться, – в нем раньше учили только на немецком. Другие – негодные, по одной маленькой комнате, в каждой занимались несколько классов одновременно. Я распорядился открыть школу для всех, чтобы каждый учился на родном языке. Сам осмотрел помещение, посылал рабочих привести в порядок… А учебники… – Дюриш виновато и беспомощно развел руками.

Я знал, что у Дюриша забот хватает, и требовать с него ответа за то, как и чему учат, несправедливо. Если уж кто был виноват, так я сам – с открытием школы торопил, а о самом важном не подумал.

– Это не все, – опять заговорил Алеш. – Сегодня на проводы убитой Терезы старшеклассники явились в полном составе во главе со своим учителем.

– И все почтенные люди явились, – добавил Лангер. – Никогда раньше на похороны простой крестьянки они бы не потрудились прийти, а тут – все. Каждый хотел показать, как он возмущен преступлением русского солдата. Уж такая у них нежная душа, так болезненно каждую смерть переживают. Это когда другие убивают. Своим можно, пусть хоть целый народ уничтожат – не жалко.

Лангер долго еще высмеивал чувствительность почтенных горожан, а я сидел, подавленный новостями, не зная, что предпринять. Когда родственники Терезы попросили у меня разрешения увезти покойную в их деревню для погребения, я сразу же согласился, а Шамов прислал полуторку. И никак я не ожидал, что этим кто-то воспользуется для молчаливой, но по существу враждебной демонстрации.

– Я еще не кончил, – продолжал Алеш. – Когда ученики пришли в школу, учитель весь урок рассказывал им, как озверевший русский коммунист убил молодую женщину только потому, что она немка.

Вернулся Янек, а с ним Стефан. Я показал ему учебники и кратко изложил сообщение Алеша Он не выразил ни возмущения, ни растерянности. Спокойно признался:

– Да, с этим мы запоздали. Янек! Возьми ребят, отправляйтесь в школу и выгребите оттуда все гитлеровское печатное дерьмо. Всё! А тебя, Сергей, прошу выпустить приказ, чтобы граждане Содлака немедленно сдали в комендатуру книжки, написанные фашистами о фашистах. И журналы. И все плакаты, и портреты фюрера.

Деловитость Стефана передалась каждому. Как будто до всех дошло ощущение общей для них опасности, требовавшей не слов, а неотложной деятельности.

– По-моему, школу открыли рано. Пока не появятся новые учителя и учебники, детям там делать нечего, – добавил Стефан.

– Правильно, – одобрил Лангер.

– Нет, неправильно, – возразил Алеш. – Детей нужно учить, не теряя ни одного дня. Столько лет им внушали злобу, развращали их души лживыми фактами. Пора учить их добру, любви ко всем народам, всем людям.

– Не любви, а ненависти нужно учить, – поправил Лангер. – Ненависти к нацистам нужно учить, пан Алеш.

– Во всяком случае, немецкие классы придется закрыть, – предложил Дюриш.

– А почему нужно закрывать классы? – спросил я. – Учителя отстранить немедля, а классы… Ребят нужно учить не любви или ненависти, а правде. Почему бы не прийти к ним тому же Францу? Пусть расскажет о себе, о лагерях, пусть покажет Томашека. Неужели среди антифашистов не найдется никого, кто смог бы и без учебников правильно осветить историю, географию?

– Святая правда! – воскликнул Гловашко. – Найдутся люди, найдутся!

Я попросил Алеша взять на себя заботу о школе и программе занятий, а остальных – опровергать клеветнические слухи, убеждать людей, что им ничто не грозит, что порядок в городе будет обеспечен. На этом все разошлись. Остался один Стефан.

– Теперь ты убедился, что я был прав? – спросил он.

– В чем?

– В том, что враги только затаились и ждали первого повода для выступления.

– На что они рассчитывают?

– Очень далеко рассчитывают Пока – посеять страх и неприязнь к армии коммунистической России. А потом, когда твоя армия уйдет, собрать урожай – перенести страх и неприязнь на местных коммунистов, отбросить их на выборах, не дать им прийти к власти.

Возразить ему мне было нечего. Вместо тихого, благонамеренного, лояльного городка Содлак вдруг обернулся неожиданно враждебным, готовым жалить и кусаться. Кончалась война, которая, как мне казалось, должна была всех умиротворить, а здесь еще при мне начали бурлить силы, которых ничто примирить не могло.

– Трудно будет тебе, Стефан.

Я, кажется, ни разу не говорил ему сочувственных слов, и эта невольно вырвавшаяся фраза заставила его улыбнуться. Пока мы с ним спорили, иногда по пустякам, я не замечал, как крепла во мне привязанность к этому искреннему, бескорыстному, всегда пламеневшему человеку. По-новому смотрел я сейчас на его нервное, угловатое лицо, на втянутые щеки – они всегда оставались черно-синими, как бы тщательно он ни брился. Вспомнилось: Люба как-то рассказывала, что у Стефана была невеста, которая после его ареста вышла замуж, и что он до сих пор не может утешиться.

Улыбка задержалась на его лице.

– Не трудней, чем в лагерях, Сергей… Нацисты нас хорошо подготовили. Знали бы они, как закаляют своих будущих могильщиков, ни одного арестованного в живых не оставили бы.

– Никогда не думал, что враги так скоро зубы покажут, – признался я.

– Это еще что! Буржуазия у нас старая, хитрющая, – социализма боится больше, чем фашистов, больше чумы. И так и сяк будет приспосабливаться, а цель останется все та же… Декретом можно капитала лишить, а душу не переделаешь. Сам ты мне как-то говорил, что для этого десятилетия нужны… – Он задумался, как будто вглядываясь в эти будущие десятилетия. Но не в его характере было надолго отрываться от дел, ожидающих немедленного решения. Круто свернул на другую тему: – Сейчас первейшая задача – выбить у них этот подлый козырь, найти настоящего убийцу.

– Ты уверен, что не Буланов?

– Убежден! Не только потому, что поверил этому парню. Пока шел допрос, я понял, что иначе и быть не могло, не могли они сидеть сложа руки. Удивляюсь, как не сообразил сразу, когда увидел погон в руке Терезы! Ведь сам давно ждал от нацистов какой-нибудь провокации.