Текст книги "С двух берегов"

Автор книги: Марк Ланской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Но следов-то никаких!

– Билла хочу поймать. Он с подпольем связан, без него дело не обошлось. Он не только не пленный, но и не американец, а переодетый нацист.

Это мне в голову не приходило. Но связь между происшествием в лаборатории и убийством Терезы сама собой напрашивалась. Если этого проходимца можно было за деньги нанять, чтобы похитить документы, то почему бы за бо́льшую сумму ему не пойти на убийство? Вполне мог оказаться переодетым под американца диверсантом.

– А где ты его ищешь?

– Везде. Приметы даны всем постам и патрулям не только в Содлаке. Теперь ни одна мышь в горы не проскочит. Все тайники, пещеры, все проверяем.

ИЗ ПИСЕМ СТЕФАНА ДОМАНОВИЧА

Январь 1965 г.

…С удовольствием прочел свои глубокомысленные суждения о Билле, которые я совсем позабыл, а ты сохранил для потомства. Нет ничего удивительного, что мы тогда бродили только в окрестностях истины и строили призрачные гипотезы из подручных материалов.

Билла я зря считал переодетым нацистом и участником нацистского подполья. Раз уж речь зашла о нем, расскажу о встрече, состоявшейся месяцев восемь назад. Ей предшествовало необычное для Франца длинное письмо. Самое существенное из него я перевел для тебя. Прочти.

«Вчера принимал очередного клиента. Он остался ночевать и просил к утру привести в порядок машину. Это был американец, из тех, что мотаются здесь в любое время суток, и ничем от других не отличался. Только когда он дружески шлепнул меня по плечу и показал веселые зубы, я узнал его: «Билл!» Он пошарил в своей памяти и вспомнил даже имя: «Франц!» В спортивном костюме, заметно округлившийся и поседевший, он был мало похож на того распоясанного солдата, которого мы схватили у потайного сейфа. Но смеялся еще громче, чем в молодости, и остался таким же развязным и болтливым, каким мы его знали по Содлаку.

Я отвел машину в мастерскую и вернулся – он пригласил посидеть с ним за выпивкой и вспомнить старое. Билл участливо расспрашивал меня, интересовался всем – семьей, заработком, настроением. О себе сообщил, что он журналист, представляет одну американскую газету, названия которой я раньше не слышал. Дал на память визитную карточку и пояснил: «Я журналист-социолог. Репортажем не занимаюсь. Для этого существуют агентства. Я даю читателям материал более глубокий».

Вспомнили сорок пятый год. Мне очень хотелось узнать, кем же он тогда был, на кого работал, но прямыми вопросами боялся спугнуть, ждал, пока напьется. Но пил он, не хмелея, точнее, то казался совсем пьяным, то неожиданно трезвел. Вспоминал лагерь беженцев, своих подопечных англичан, доверчивого коменданта. Вдруг спросил: «Вы возили русского коммуниста и, наверно, думали, что помогаете победе демократии?» – «А разве не так?» – спросил я. Билл покачал головой, удивляясь моей наивности. «Близорукость, друг мой, естественная близорукость человека, измученного этими свиньями со свастикой. Ведь вас освободили русские, если память мне не изменяет?» Я не отрицал. «Отсюда и заблуждение. В отличие от вас я мог более трезво оценивать обстановку и заглядывать несколько дальше». – «Что же вы там, в этом «дальше» видели?» – «Как пророк. Все в деталях. Мог тогда же поставить «кадиллак» против бутылки кока-колы, что большевики загребут половину Европы».

Я вспомнил, как он, развалившись, сидел перед нами в лаборатории, и пожалел, что не набил ему тогда морду. Спрашиваю: «Поэтому вы и спешили изъять документы?» – «И поэтому… Плохо спешил. Много времени зря потерял. Жалко, мы с вами были тогда мало знакомы. Мне кажется, мы могли бы договориться и вдвоем хорошо заработать». – «А кто платил бы?» – поинтересовался я. «Уж конечно не тот немец, которого я выдумал. И не три тысячи, а раз в десять больше».

Я давно догадался, кем он тогда служил, но спросил для ясности: «Вы работали в разведке?» – «Почти угадали. Не совсем точно терминологически, но по существу – верно. А почему это вас интересует?» – «Каждого человека интересуют разгадки старых тайн». – «Каких тайн? – удивился он. – Я тогда почти все рассказал. Когда игра проиграна, терять нечего». – «Но вы рисковали». – «Нет. Русские не стали бы ссориться с моим командованием. Ваш комендант это понимал». – «А как вы исчезли?» – «Так же, как явился», – ответил он и хитро подмигнул, намекая, что не для всех тайн есть срок давности. «И никто вам не помогал?» – продолжал я допытываться. – «А кто мог помочь мне в том дрянном городке? Да и задание было простым, не хотелось делиться. Не повезло… Послушайте, Франц, вы как будто продолжаете допрос той проклятой ночи. Поговорим о другом. Вам не приходилось встречаться с тем буйным молодым человеком, который тогда был начальником полиции?»

Я рассказал, что ты давно не полицейский, а историк, преподаватель. После этого он живо тобой заинтересовался. «А вы не могли бы устроить мне свидание с ним?» – спросил он, вдруг совсем отрезвев, как будто не пил ни капли. Я решил с ним не церемониться и спросил напрямик: «С какой целью?» – «Мою газету интересуют некоторые процессы, происходящие в странах восточного блока, в чисто социологическом плане… В частности, духовный мир интеллигенции, ее надежды и разочарования. Откровенная беседа с Домановичем была бы высоко оценена моими читателями». – «Но он коммунист», – напомнил я. «Тем выше ему цена», – опять смешливо подмигнул он. Я хотел сказать, что друзьями не торгую, и уйти, но подумал, что ты можешь вытянуть из него что-нибудь полезное для себя, и посоветовал: «Поезжайте к нему. Могу дать адрес». Он поморщился: «Такая поездка не входит в мои планы… Мешают некоторые обстоятельства. Давайте сделаем иначе. Пригласите его и предупредите меня. Встретились бы три старых боевых друга за бутылкой виски. Все расходы беру на себя». Я обещал написать тебе. Теперь думай сам».

К своему письму Франц приложил журналистскую карточку Билла. Я прочел его фамилию и вспомнил «обстоятельства», которые мешают ему приехать ко мне. Не так давно ему предложили убраться из нашей страны за деятельность, ничего общего с журналистикой не имеющую.

У меня не было ни времени, ни желания встречаться со старым проходимцем. Но он снова и снова напоминал о своей просьбе. Возвращаясь как-то из командировки, я выкроил несколько часов для встречи с Биллом. Сидели мы у Франца после ужина, потягивали из рюмок и говорили о пустяках, какими начинают казаться даже драматические события двадцать лет спустя.

– Я вам очень признателен за ваш приезд и рад вас видеть не в полицейской форме, без пистолета, – сказал Билл.

– И я очень доволен, что вы сменили профессию, Билл. Надеюсь, вам уже не приходится вскрывать чужие сейфы.

Он добродушно хохотнул.

– Мы с вами первые провели полное разоружение, Стефан. Если бы нашему примеру последовали государственные деятели… – мечтательно добавил он.

– Вы их к этому призываете в своей газете?

– Утопия, друг мой, – даже вздохнул он, – утопия. До сих пор люди отбрасывали оружие, только когда оно устаревало. Так будет и с ядерными бомбами. От них откажутся, когда хиросимский «Малыш» или современный мегатонный заряд покажутся детскими хлопушками по сравнению с чем-то новым.

– Вы не из оптимистов, Билл.

– Именно из оптимистов. Всеобщая война стала невозможной, а будущее оружие сделает эту невозможность еще очевидней. Кончать самоубийством человечество не захочет.

– На что же вы надеетесь? – спросил я, стараясь поглубже заглянуть в его глаза.

– Я не понимаю вопроса, – сказал он, без усилия выдерживая мой взгляд.

– Я имею в виду ваш повышенный интерес к социалистическим странам.

– Хотите, я скажу вам, о чем вы думаете? – спросил он после недолгого раздумья. – «Вот сидит передо мной агент западных империалистов, который хочет втянуть меня в грязное дело…» – И тут же поспешил добавить: – Это не упрек. Наше последнее свидание не могло внушить вам доверия ко мне. Но поверьте, что я тогда не мог остаться верным своему слову и прийти на кладбище, где вы меня ждали. Я не был свободен в выборе…

– А сейчас свободны?

– Как всякий человек в свободном мире.

– Что же хочет предложить мне свободный человек из свободного мира?

– Вы могли бы оказать мне незначительную услугу. Незначительную с точки зрения затраченного труда, но очень важную для моей газеты… Соответствующим этой важности и был бы, разумеется, авторский гонорар.

– А конкретней?

– В мире происходит масса чертовски интересных вещей. Все течет и все изменяется гораздо быстрее, чем это могли представить древние мудрецы. Ну, к примеру… Давно ли по ту сторону занавеса, – он махнул рукой на восток, – все казалось застывшим на вечные времена. Я имею в виду духовный мир интеллектуальной части общества. А сейчас и у вас, как, впрочем, и во всем мире, идет любопытнейший процесс пробуждения критического отношения к окружающей действительности.

Он помолчал, рассчитывая услышать отклик с моей стороны. Но внимательно слушающему человеку не обязательно выражать свои мысли вслух, и я безмолвно ждал продолжения.

– Если еще более сузить круг моих интересов, то можно ограничить его интеллектуальной молодежью… Ей легче освободиться от предрассудков и старых эмоциональных наслоении… Был бы жив ваш Маркс, – добавил Билл, усмехнувшись, – он бы не о пролетариате, а именно о нынешней молодежи сказал бы, что ей «нечего терять, кроме своих цепей».

Тема разговора прояснилась, и мне захотелось поощрить его на откровенность.

– Что вы называете «эмоциональными наслоениями»?

– Ну, хотя бы устаревший гнев против былых врагов, навязанная подозрительность, страх перед несуществующей опасностью… Их много, и вы их хорошо знаете по себе. – Он мягко улыбнулся, сочувствуя моим слабостям.

– Если вы уверены, что я еще не освободился от предрассудков, зачем вы завели со мной этот разговор? – спросил я.

– У меня от нашего первого знакомства осталось о вас впечатление как о человеке, самостоятельно мыслящем. К тому же я знаю многих ваших соотечественников и ровесников, которые сумели отбросить догматический балласт и подняться над узкими партийными доктринами.

– Что же прикажете делать мне как самостоятельно мыслящему человеку?

– Вы все еще принимаете меня не за того, – с сожалением заметил он. – Не знаю, как вас убедить… Разве я собираюсь что-то советовать или предписывать, как вам поступать в той или иной ситуации? Моя газета нуждается только в объективной информации. Ничего больше я не хочу. Только с этой целью я и просил Франца свести нас за этим столом.

– Какой же информации вы ждете от меня?

– Вообще-то я рассчитываю на длительное и плодотворное наше сотрудничество… Но для начала я просил бы вас задать несколько вопросов студентам вашего института. Обычное социологическое обследование, которое мы без труда проводим в разных странах.

– О каких вопросах идет речь?

– Меня лично занимают проблемы той войны умов, которая развернулась в эфире. Самая бескровная и благородная из войн. Современные радиостанции – это постоянно действующее, не знающее преград дальности и условностей суверенитета орудие массового просвещения, открытая арена для схватки интеллектов. И для вас не секрет, что к голосу Запада прислушивается ваша молодежь. Она может сравнивать и выбирать. После вашей однообразной пропаганды сила информации, поступающей из демократических стран, должна удваиваться. Должна… Разве не интересно было бы узнать у ваших студентов, какие станции они слушают особенно часто, чем они их не удовлетворяют? Какую аргументацию они считают наиболее эффективной?

– Проще говоря, вы хотите, чтобы я помог вам удвоить силу вашей пропаганды?

– Опять вы о том же. Я ничего не хочу. И к пропаганде в эфире никакого отношения не имею. Моим читателям интересно знать истинное положение дела. А разве вашим официальным органам такие сведения не были бы полезны?

– Вполне возможно. Но давайте, Билл, отвлечемся от социологии. Всякая война имеет определенную цель. Мне бы хотелось знать, какова цель той войны умов, о которой вы так печетесь?

На этот раз он с ответом не торопился, медленно доливал рюмки, еще медленней раскуривал сигарету, взвешивал ту меру откровенности, на которую можно пойти.

– Еще раз подчеркиваю, я лично ни о какой цели, кроме профессионально журналистской, не пекусь. На ваш вопрос могу ответить только как сторонний наблюдатель, оценивающий неизбежный ход событий… Согласитесь, что обстановка, сложившаяся после войны, противоестественна.

– Не спешу с вами согласиться.

– Из осторожности. Но сомневаюсь в искренности. Традиционно демократические страны, и экономически и культурно связанные с Западом, искусственно впряжены в советскую колесницу. Они вынуждены шагать в ногу с азиатской Россией… Я, кажется, зря напоминаю банальные факты. Вряд ли вы принадлежите к тем наивным людям, которые полагают, что так может продолжаться бесконечно. Рано или поздно народы вернутся на самостоятельные пути развития.

Его почти несменяемая улыбка где-то затерялась, говорил он серьезно, решив, видимо, испытать тактику прямой атаки. Он все еще надеялся найти во мне потенциального эмигранта.

– Теперь мне понятней, – сказал я, – ваше желание освободить нашу молодежь от эмоциональных наслоений. Яснее выражаясь, ей нужно забыть, куда привели их страны «самостоятельные» пути развития в конце тридцатых и начале сороковых годов. Это не все. Они еще должны забыть, сколько дней или недель потребовалось Гитлеру, чтобы на глазах демократического Запада сожрать одну самостоятельную страну за другой. Я вас правильно понял?

– А для чего помнить то, что не может повториться? Беда Европы была в том, что она не имела надежного американского прикрытия. Наши идиоты изоляционисты не видели дальше своих акций.

– Вы хотите сказать, что сейчас такие безобразия могут произойти только с разрешения американцев? Для этого они и оккупировали чуть ли не каждую свободную страну Запада своими войсками, базами, складами ядерного оружия, миллиардными инвестициями?

– Вы неисправимы, Стефан, – устало сказал Билл. Он вовсе не собирался спорить со мной на общеполитические темы и начал терять интерес к беседе. – Неужели вы не понимаете, что именно это обстоятельство и делает войну немыслимой?

– А как же, по-вашему, произойдет изменение противоестественной обстановки в Европе?

– Постепенно и бескровно… Сыграют свою роль стихийные центробежные силы.

– Какие, например?

– К примеру… та же мыслящая молодежь, студенчество.

– Как вы себе это представляете?

– Что именно?

– Действие центробежных сил.

Ему очень не хотелось отвечать на этот вопрос, и мне пришлось повторить его дважды, чтобы услышать главное.

– В наше время вовсе не нужно захватывать арсеналы и строить баррикады. Достаточно оказать моральное давление на правительство и массовые организации.

– А если правительство не поддастся такому давлению?

– Если давление будет достаточно мощным, никто не устоит.

Наигранное дружелюбие, с каким встретил меня Билл на правах «старого знакомого», сменилось открытой неприязнью. Он рассматривал меня исподлобья и отвечал с плохо сдержанным раздражением.

– Хотите, Билл, послушать более откровенный вариант?

– Вариант чего?

– Использования «центробежных сил».

– Ваш?

– Нет. Мне его изложил другой социолог, имеющий отношение к бундесверу.

Билл посмотрел на часы и неохотно согласился послушать.

– В отличие от вас, тот социолог считает термоядерную войну не только возможной, но и неизбежной. По его мнению, это будет короткая и отнюдь не самоубийственная война. Он утверждает, что ядерное оружие сделало войну более страшной, но и более соблазнительной.

– Бред умалишенного!

– В этом бреде своя логика. Гитлер опережал своих противников на дни, недели, месяцы. Это давало ему временные победы, но не уберегло от полного поражения. Сейчас условия изменились. Достаточно опередить на час-два, и надежда на окончательную победу становится реальной. Да, на один час! – уверял меня ваш коллега. Первому забросать ядерными ракетами жизненные центры противника, повергнуть в хаос управление, сломать волю к сопротивлению у оставшихся в живых – и ставка выиграна. Возможный ответный удар окажется таким ослабленным, что им можно пренебречь. Погибнут, конечно, и на стороне нападающих несколько десятков, пусть даже много десятков миллионов людей. Но к миллионным потерям мы привыкли давно, а люди размножаются быстро. Зато победа над коммунизмом была бы тотальной. Как вам нравится такой ход мыслей?

– Безумие. При современных средствах обнаружения даже на час опередить невозможно. С той и другой стороны сплошная линия недремлющих постов. Первые ракеты не успеют долететь до цели на Востоке, как десятки или сотни устремятся на Запад, и конец человечеству.

– Автор этого варианта думает иначе. У него есть мечта… Подготовить час упреждения с тыла обреченных стран. Проделать брешь в той сплошной линии, о которой вы говорите. Усыпить бдительность постов. Посеять разлад среди шагающих в ногу. Натравить один народ на другой, разжечь между ними рознь… Недурная мечта?

– Ничего нового в ней нет. К этому стремились противники во всех войнах.

– Нет, есть и новое. Это ставка на «орудия массового просвещения», как вы изящно выразились. После длительной психологической обработки по радио извне создать в одной, а еще лучше – в двух-трех странах восточного блока кризисную ситуацию… Придравшись к любому поводу, поднять наиболее легкую на подъем часть общества – молодежь. К ней примкнут все затаившиеся недруги нового строя и всякое отребье, жаждущее погромов. А на помощь им бросить специально подготовленные труппы диверсантов, мастеров контрреволюционных заговоров, провокаций, террора. Такие группы уже обучаются в том же бундесвере. Расшатать власть и порядок. Затеять такую локальную, вроде бы никакого отношения к ядерной войне не имеющую междоусобицу, и час упреждения становится возможным. Пусть хоть ненадолго нарушится единство действий, единство стратегии. Пусть хотя бы тень смятения промелькнет в штабах, – разве это не подходящий момент для часа X?.. Не кажется ли вам, Билл, что эта мечта полностью совпадает с целью той «благородной и бескровной» войны, которая так живо интересует ваших щедрых читателей?

Широкая улыбка, вернувшаяся на лицо Билла, была скопирована с той, которую мы осветили фонариками в содлакской лаборатории. Я не дал ему сказать ни слова.

– В начале разговора вы попытались разгадать мои мысли. Тогда это было преждевременно. Если бы вы свою прозорливость проявили сейчас, я сказал бы, что вы не ошиблись. Сделка не состоится. Вам вторично не повезло, Билл. Так же как в Содлаке. И Франц не будет возражать, если вы нас покинете.

Франц кивнул в знак одобрения. Билл не смутился. Он спокойно допил вино, придавил в пепельнице сигарету и даже буркнул что-то прощальное. Он вышел, а минут через пять мы услышали шум отъезжающей машины.

Я не пожалел, что приехал. Беседу с Биллом я со стенографической точностью воспроизвел на своем семинаре, и давно мне не было так интересно беседовать со студентами, как на этом занятии…

29

Пришло долгожданное письмо. На конверте, выкроенном из клочка старых обоев и склеенном хлебным мякишем, помимо адреса, было обозначено: «В руки Пожариной Любови Пантелеевне». А я и не знал, что она Пантелеевна. По обратному адресу понял, что это весточка от ее родных, и стало муторно, почуял недоброе.

Уж поплакала она над этим письмом всласть – и от радости и с горя. Младшая сестренка сообщала, что семья вернулась из эвакуации в свою деревню. Живут в землянке. Мать совсем слаба, и все они ждут не дождутся ее, Любку, которую не чаяли увидеть.

В тот же день стала собираться. Даже согласия моего не спросила. Весь вечер и потом с утра пораньше бегала прощаться со своими друзьями, коим числа не было. Не успевала вытереть слез после одного расставания, как набухали новые.

Я давно готовился к этой неизбежности, а оказался неготовым. Никак не мог подчинить чувства разумным мыслям. Злился на себя за глупую слабость, убеждал правильными словами, что нет причин сокрушаться, что ее отъезд – к лучшему, само собой все решится как должно. Пока убеждал – успокаивался, но ненадолго. Может быть, только в эти часы и постиг я, как она нужна мне и как тяжко будет жить без нее. Внешне старался виду не показывать, как обычно занимался своими делами, но по глазам Стефана и других нетрудно было догадаться, что видят они меня насквозь и сочувствуют.

Договорился я с Шамовым, чтобы отправили Любу сразу, без волокиты, и терпеливо ждал прощального разговора. Слоняясь по кабинету, старался думать о ней похуже, допускал даже, что она может и вовсе не зайти, лишь в последнюю минуту вспомнит обо мне, помашет рукой и скроется из глаз моих навсегда.

Она зашла. Оробевшая, виноватая, остановилась поодаль.

– Уезжаю, Сергей Иваныч.

Хотел я шутя пугануть ее, потребовать объяснений, как от секретаря комендатуры, самовольно покидающего свой пост, но не повернулся язык.

– Счастливо доехать, Любаша.

Она с открытой пытливостью смотрела на меня, – наверно, ждала, что я еще скажу. А я сам не знал, как с ней разговаривать, чтобы не выдать тоски, подступившей к сердцу, и не соврать.

– Сергей Иваныч… Помните вы, чего говорили?

– Много я чего говорил, всего не упомнишь.

– Про то… Что любите меня, говорили.

– Говорил.

– Вы не забывайте меня.

– Не забуду.

– Я вас буду ждать, Сергей Иваныч… Очень ждать буду… Приезжайте к нам на Ильмень.

– Приеду.

– Верно?

На ее лице мгновенно отражались столкновения разных чувств. Ничего она никогда скрыть не умела, да и не пыталась. Вот и сейчас все, что переживала, отпечаталось в жалостливой складке сомнения на губах и в радостно заискрившихся глазах. Я даже рассмеялся, глядя на нее.

– Честное пионерское.

– Смеетесь все.

– Над собой смеюсь, Любаша. Обязательно разыщу тебя. Ты вот только обо мне не забудь.

Теперь уж ничего другого, кроме укоризны, на ее лице прочесть нельзя было. Сказала с непривычной строгостью:

– Я вас до смерти не забуду.

Слова как слова, а дышать мне стало полегче. Усадил ее в кресло, поинтересовался, как собралась, не нужно ли чего.

Она воспользовалась случаем, чтобы засыпать меня разного рода просьбами о помощи ее подопечным, и я на все соглашался. Напоследок приберегла самое неожиданное:

– Сергей Иваныч… Вы Андрей Андреичу помогите.

– Чем я ему могу помочь?

– Скажите на кухне, чтобы ему продукты посылали.

– Вот еще… Он теперь на старом месте, пусть его там кормят.

– Никто его там не кормит.

– А ты откуда знаешь?

– Была я у него… Поесть приносила, комнату убрала.

– Он что, и убрать за собой не может?

– Плох он, Сергей Иваныч, совсем плох, не встает. Дерганый весь. Раз даже заплакал, ей-богу, не вру. Взял вот так мою руку, бородой приложился и заплакал. Болит у него все внутри, а лекарства Герзиг не дает.

– Какое лекарство?

– Есть, говорит, одно лекарство. Очень Андрей Андреичу помогало. А Герзиг не дает. Я и сама к нему ходила.

– К кому?

– К Герзигу этому, будь он неладен. Что вы, говорю, над человеком измываетесь, лекарства не даете? А он только рукой махнул – не твоего ума, мол, дело. Так и ушла ни с чем… Навестили бы вы Андрей Андреича, сказали бы чего по-доброму.

– Лечить его не обещаю. И навещать времени не будет. А Герзигу прикажу, чтобы кормил. – Я услышал шум машины, которую подогнал Франц, и сказал: – Пора тебе, Любаша.

Она встала, протянула лопаточкой руку и чуть слышно попрощалась:

– До свидания, Сергей Иваныч.

Я обнял ее. Она зажала рот платочком и выбежала.