Текст книги "Три романа о любви"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)
– Я выгнал его, – сказал отец, войдя в комнату Лиды.
Было темно. Она не различала его лица и только слышала трудное дыхание. Ей казалось, что она провалилась куда-то глубоко-глубоко и теперь сидит на дне темного и грязного колодца, называемого жизнью.
Она слышала весь разговор отца с Иваном. То, что он смел предложить ей гражданский брак, показалось ей чудовищным. Она припоминала каждое его отдельное выражение, тон, звук голоса, которым это было сказано:
«Мне кажется, что теперь все зависит от Лидии Петровны».
При одном воспоминании она чувствовала, как жгучая краска заливала ей лицо, шею, плечи и даже спину. Какая неслыханная дерзость!
Она вся дрожала. Ей хотелось выбежать самой и тоже кричать на него, топая ногами:
– Вон, вон!
Но помешала слабость, и, кроме того, все так скоро произошло.
Теперь же, когда отец, войдя, шарил в темноте рукой, чтобы зажечь лампу, она почувствовала себя только несчастной.
Ей вспомнились внезапно слова Ивана, сказанные тихо, подавленно, но с особенным, скрытым, значительным смыслом:
– Вы считаете честным, чтобы я отправился к проституткам и купил у одной из них право на развратную сцену?
Нет, ни за что! Она, лучше, просто ничего не хочет. Разрыв! Самое правильное.
В ушах ее все еще стоял крик отца:
– Подите вон!
И было от этого крика гадко, душно и тошно. Она бросилась лицом в подушку. Подошел отец, и его мягкая рука ласкала ей волосы. Но ее это сейчас раздражало.
В сущности, за что он так оскорбил Ивана? Ведь, если вдуматься хорошенько, он сказал только единственное то честное, что мог сказать. Он всегда искренен и прям. И это не его вина, если он не может предложить ей чего-нибудь другого.
– Оставь, – попросила она отца, стараясь вобрать голову в плечи.
– Я должен был поступить так, как поступил, – сказал он, повысив голос. – Я тебя всегда предупреждал, до чего может довести эта игра.
Лидия почувствовала злобу. Лучше бы он молчал!
Чтобы сдержать поднимающиеся слезы, она крепко прижала подушку к лицу. Ей было страшно открыть глаза и увидеть свет лампы, лицо отца, всю эту знакомую обстановку.
Хотелось бежать за Иваном и молить его о прощении:
– Прости! Милый, добрый, честный, чистый, любимый, прости! О, прости!
– Странно, – сказал отец дрогнувшим голосом и присел рядом с нею на постели.
Он продолжал гладить ее теперь по спине, и говорил:
– Я понимаю, ты должна страдать… Но что же мне оставалось… что? Мне, отцу? Слушать, как моей дочери предлагают поступить в содержанки?
Лидия перевела дыхание и хотела крикнуть:
– Как ты грубо выражаешься!
Но рыдания уже конвульсивно сдавили ее горло и всю грудь, и она могла проговорить только одно слово:
– Как…
Он подумал, что она просит его повторить, и сказал обрадованно:
– Я говорю, что всякий отец выгнал бы такую личность, которая осмелилась бы…
– Молчи! – крикнула она, рыдая. – Ты груб, груб.
И вдруг яростно прибавила:
– Ты оскорбил его… Ты не смел, не смел… За то, что прямо и честно сказал, ты, ты…
Она отбросила подушку и села, закинув руки за голову, вся отдавшись порыву ужаса и страдания.
– Что ты… сделал?
Она видела, как он оторопел и, зная, что несправедлива к нему, продолжала смотреть на него с ненавистью.
– Он мог сделать это как-нибудь иначе, – сказал отец, поднявшись с постели. – Он мог просто дать деликатно понять, что его планы на женитьбу расстроились. Ведь он все-таки не свободен…
– Да, и ты думаешь, что мне было бы легче это услышать?
Она засмеялась, зная, что ведет себя непростительно гнусно, но уже не в силах остановиться.
– Вопрос не в том, моя милая, что легче слышать, а в том, что позволительно и чего непозволительно говорить. Скажите, пожалуйста, какая обуяла откровенность! Спрашивается, кому это надобно знать. Миллионы разводятся, и то, что нужно, умеют сделать втихомолку. А этот… нате вам…
Он грубо рассмеялся.
– Просто предлог.
– Ты, папа, лжешь!
Она была рада, что отец очевидно пристрастен, и ему можно это бросить в лицо.
Но, впрочем, это было неважно. Ясно было только одно, что она должна видеть Ивана… сейчас, немедленно.
– Я пойду, – сказала она, вставая.
Он не спросил: куда? – и смотрел на нее растерянно, страдая, но делал вид, что считает себя правым.
Конечно, он не был виноват ни в чем, а просто у нее дурной характер. Она только не в силах крикнуть ему просто:
– Прости меня. Я несчастна. Ты же понимаешь.
Все равно… Потом… Когда-нибудь…
В передней Лида одевалась так поспешно, как будто от промедления каждой минуты зависела ее жизнь.
Кажется, отец ее спросил о чем-то.
– Я так… пройтись… Куда-нибудь зайду.
Он стоял в дверях, не знающий, сердиться ему или утешать ее.
Ничего, ничего не надо. Только бы скорей… туда. Зачем? Ах, не все ли равно. Так надо.
Только на улице она почувствовала, как безумно у нее болит голова. Она шла пошатываясь, ежеминутно сознавая, что сейчас упадет от слабости, от боли, от отчаяния.
Она уже старалась больше не думать о том, что произошло. Но память против воли иногда возвращала ее мысли к только что происшедшему. Тогда силы оставляли ее окончательно, и ей начинало казаться, что к прошлому уже нет возврата.
На углу Большой улицы она перевела дыхание. Идти было еще далеко, и она хотела позвать извозчика. Но извозчиков не было.
И кроме того вдруг ей показалось, что Иван может куда-нибудь уйти, и от этого случится что-то ужасное и уже окончательное.
Стало невыносимо тошно, и улица покрылась темными пятнами. Превозмогая дурноту, она побежала точно не своими ногами вперед.
Вот и парадное крылечко, напоминающее крыльцо квартиры Ивана. Как-то однажды он показывал ей его издали.
Она нашла рукоять звонка и на счастье позвонила. Проволока долго и страшно задрожала в пустых сенях, но никто не шел отворять. Пришлось позвонить еще раз.
Послышались женские шаркающие шаги, и в щель под дверь упал свет.
– Кто там? – спросил резкий и противный бабий голос.
Лида не сразу могла ответить.
– Барин дома?
И тотчас же испугалась. Ей вдруг представилось, что он дома и не захочет ее принять, или примет, но скажет что-нибудь беспощадное.
Она ухватилась за ручку двери.
– А вы не дергайте, – сказал голос. – Все равно, нет дома. Ни к чему дергать.
– Нет дома? – повторила Лида в страхе и вместе радуясь. – Отворите… Мне надо передать…
– Да вы кто будете? – продолжался допрос из-за запертой двери.
– Я – его невеста, – с отчаянием и раздражаясь, сказала Лида. – Отворяйте же. Я…
И она назвала свою фамилию.
– Невеста? – с почтительным любопытством сказала женщина и медленно отворила дверь.
В сенцах пахло краской и мышами.
– Вы и есть Дарья? – сказала Лида, стараясь улыбнуться.
Дарья оставила дверь полуоткрытой и смотрела на Лиду с недоверием и враждебно. Она, вероятно, осуждала ее, так как оставалась верна прежней хозяйке.
– Где же барин? Он скоро вернется?
– А я почем знаю? Вы его невеста. Вы больше мово должны знать. А я что? Я – прислуга. Мое дело отпирать и запирать дверь.
– Тогда я подожду его. Заприте за мной.
Дарья еще раз неодобрительно посмотрела и заперла.
Стыдясь и сознавая, что в первый раз в жизни она ведет себя не так, как надо, идя в квартиру одинокого мужчины, она вошла в комнаты вслед за Дарьей.
И сразу ее охватило чем-то жутко знакомым. Вот вешалка, и на ней драповое пальто Ивана, в котором он еще не так давно к ним приходил. Пахнет его папиросами и знакомым одеколоном.
Трепеща от радости и смущения, она раздевается и бросает кое-как вещи на руки Дарьи. Ей хочется видеть все, все, понять что-то, впитать в себя, пережить и примириться с чем-то.
– Зажгите огонь, – просит она, стоя перед страшно и загадочно темнеющей дверью, ведущею, вероятно, в гостиную.
Ведь она же тут свой человек. Она может распоряжаться. Если она захочет, она завтра же войдет сюда полноправною хозяйкою. Она может остаться здесь навсегда. А вдруг теперь нет? Стало жутко, но она отмахнула эту мысль. Боже! Ведь она же так любит Ивана. Иван… искренний, прямой, немного неповоротливый. Он принадлежит только ей.
Дарья медленно нащупала электрический выключатель, и комната осветилась. Уютная мебель. Картины по стенам. Чувствовался в выборе и размещении вещей женский вкус. В особенности, эти кружевные салфеточки, брошенные на спинки мягкой мебели.
Лида болезненно усмехнулась, потом сразу вдруг почувствовала прилив болезненной усталости и опустилась на мягкий стул у двери.
Над диваном она увидела, в большой плюшевой раме чей-то фотографический женский портрет с ребенком на руках, вероятно Серафимы Викторовны и Шуры. Здесь все было еще на своих местах и полно воспоминаниями об обоих. Это было разоренное гнездо, откуда выпорхнули две птички. Но они когда-нибудь сюда вернутся. Это чувствовалось.
И Лида смотрела неподвижно на портрет, понимая, что она здесь чужая, враждебная, ненужная.
«Если я останусь здесь, – решила она, бурно волнуясь, – я заставлю Ивана переменить мебель, все… убрать портрет… и даже сжечь».
Она вдруг почувствовала себя страшно оскорбленной, униженной и, закрыв лицо ладонями, начала тихо и мучительно плакать.
– Барышня! – позвал ее голос Дарьи. – Никак вы убиваетесь?
Она вздрогнула и выпрямилась. Ей не хотелось, чтобы эта женщина, которая знала ту, видела ее слезы.
– Как вы думаете, барин скоро вернется? – спросила она, отвернувшись и вытирая слезы, но слезы бежали против воли, и вся грудь рвалась от болезненных рыданий.
Ей казалось, что только сейчас она ощутила, как следует, всю меру своего несчастия.
«Он потому и не хочет разводиться, – подумала она. – Все это одни отговорки. Как же поступают другие?»
Охота плакать прошла и захотелось говорить.
– Вы служили при Серафиме Викторовне? – спросила она Дарью.
– Служила.
Дарья с любопытством смотрела на Лиду.
– Долго?
– Года, почитай, два.
Лида понимала, что ведет себя бестактно, но уже не могла удержаться от расспросов.
– Барин, наверное, очень любит своего сына?
– Любит. Когда, бывало, приходит со службы или еще откуда, Шурочка завсегда сам к нему бежит навстречу. Теперь скучает по нем. Все коло портрета простаивает.
– Какого?
– Вот этого… с матерью. Стоит – смотрит.
Она вздохнула.
– Что же теперь поделаешь. Видно, не сошлись характерами. Барыня у нас такая быстрая, скорая на слово. И тебе! Ходит, вертит. Хорошая барыня, грех сказать.
Дарья затихла, переживая воспоминания.
– А вы, значит, будете его невеста? Та-ак.
Она продвинулась дальше к двери и пытливо осмотрела Лиду сбоку.
– А вы из каких же будете, барышня? Не из фершалиц?
Лида усмехнулась.
– Почему из фельдшериц?
– А из каких же?
Скрестивши руки на животе, она пожирала Лиду темными круглыми глазами.
– Дела ноне. Знать, учительница али в ломбарде служите?
– Все это глупости, – сказала Лидия, приняв строгий вид. – Я нигде не служу.
– Так. У мамаши живете.
Лида не отвечала.
– А сколько всего комнат в квартире?
– Четыре. Еще столовая, кабинет и спальня.
Лида встала.
– Покажите.
– Как же вот только без барина.
– Барин не рассердится.
Дарья опять вздохнула.
– Что ж, пойдемте.
Переваливаясь, она пошла вперед.
– Вот ихняя столовая.
Она осветила маленькую, уютную комнату, со спущенною у окна шторою. На столе стояли самовар и один стакан.
– А тут кабинет, а это их спальня.
– Покажите мне спальню.
В просторной комнате с белыми шторами стояла кровать Ивана, покрытая белым одеялом.
– Что ж, войдите, ничего, – сказала Дарья. – Шурочка по ночам долго не спал и барин с барыней, бывало, не спят… Теперь Шурочка по барину, небось, скучает. Конечно, дитя малое. Разве он может понимать? Привыкать приходится. А, бывало, схватит так за бороду, обема руками, кричит: «Папка, не отпущу». А она ему: «Шурка, Шурка, что ты делаешь? Ты папке всю бороду вытащишь». Право, такой бедовый.
Лидия сказала сухо:
– Мне это вовсе не интересно.
Она отошла от двери.
– А это кабинет. Тут барин пишут, а барыня читают.
Она осветила кабинет с темными обоями, с темными же, глухими, тяжелыми портьерами на окнах, тесный и весь заставленный мебелью.
– Вот тут, бывало, барыня сидит. Перед отъездом, такая задумчивая. Все молчит, слова не скажет, а барин все тут ходят. А допреж того все куликали. Куликают да куликают, даже до утра. Она на диване сидит, смотрит, а он ходит, говорит, говорит. А там вдруг, замолчали, как к самому отъезду. Все, значит, промежду себя переговорили. Да, моя милая. Грехи!
Она спохватилась и вздохнула.
– Конечно, не наше дело. Теперь господа все пошли разводиться. Вот учитель Гаврилов тоже с женой развелся. Мода что ли такая.
– Оставьте меня тут одну, – попросила Лида.
– Слушаю-сь. Тут есть книжки. Вы почитайте, – посоветовала она.
Оставшись одна, Лида села к письменному столу. Ей хотелось пережить всю массу новых, нахлынувших впечатлений.
«Я должна уйти, – сказала она себе. – Все это был один обман.»
Она почувствовала себя почти освобожденной. Нет, разве возможно порвать с прошлым? Или, если возможно, то для этого надо что-то чрезвычайное. Теперь она поняла, как была раньше наивна.
«Но он знал, и все-таки обманывал.»
Она рассмеялась, но тотчас же испуганно остановилась.
«Какое малодушие, грязь!»
Ей стало душно, и захотелось воздуха. Здесь пахло чем-то чужим, сложившимся и отстоявшимся. А, конечно, он раскаялся; наверное, уже написал жене, чтобы она вернулась.
Немного спустя мысли ее уже текли по другому направлению. Нет, теперь она хочет, непременно хочет поставить на своем. Пусть он сделает так же, как другие. Он обязан это сделать перед нею. Все это сантиментальности! Если есть такой закон, то надо подчиниться закону. И, в конце концов, папа совершенно прав: зачем он ей об этом сказал? Он сказал нарочно. А если так, то пусть. Она ему разрешает.
Она постаралась вообразить себе развратную сцену, о которой говорил Иван. Он будет разговаривать с публичной женщиной… может быть, даже пить с ней вино. Ну и пусть! Она это ему разрешает. Ведь не будет же он ее целовать.
– Вы что, барышня? – спросила Дарья, появляясь в дверях.
Лида удивилась. Вероятно, она говорила сама с собою.
– Дайте мне воды, – попросила она и села на диван.
Что ж такого? Отныне это место ее. Здесь все – ее. И прошлое Ивана – тоже ее. Она его выстрадала, приняла в себя. Она даже не хочет переменять мебели. Лишняя, неэкономная, трата. И, кроме того, вообще, надо быть благоразумной. Пусть все будет по-прежнему, но Иван должен будет ей все рассказать.
Дарья подала воды, и Лида жадно выпила. Только сейчас она почувствовала, как у нее пересохли рот и горло. Безумно хотелось спать. Она взглянула на часы; было около двенадцати.
– И что это барина до коих пор нет? Ах, ах! – говорила Дарья, пытливо вглядываясь в лицо Лиды.
«Мне нужно его дождаться,» – решила Лида.
Ей казалось, что, если она уйдет, случится что-то непредотвратимое, и все будет потеряно. Пусть он придет и выслушает ее последнее решение.
И ею овладело неподвижное спокойствие. Все было так ясно, и только хотелось спать.
Сначала она боролось с дремотой, потом прилегла, и вдруг ее охватила блаженная истома.
Как она не сообразила этого раньше? Все, в сущности так просто и ясно. Не нужно только ребяческой сантиментальности. Жизни надо глядеть прямо в глаза.
И она протянула ноги на мягком плюшевом диване, на котором когда-то сидела Серафима Викторовна. Потом положила под голову хрустящую диванную подушечку, может быть, даже вышитую ее руками.
«В жизни побеждает тот, кто умеет подчиняться необходимости и воспринимает вещи ясно и просто».
XIIПосле комнатного тепла и низкого потолка охватило блеском морозной ночи. Загудели колеса, зацокали подковы лошадей, заиграла музыка сбруи.
Закинув руки за голову и глядя в небо, Тоня застыла на крыльце и пропела:
Ах, зачем эта ночь,
Так была хороша?
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа.
И потом, стуча каблуками, бросилась к тройке, мерно потряхивавшей бубенцами.
– Вы забыли калоши, – сказал Иван Андреевич.
– Не надо. Оставьте ваши глупости.
Но Боржевский вернулся и принес их.
– Нет, уж вы, Миликтриса Кирбитьевна, оденьте.
– Одень. Ну! – строго приказала Катя.
Тоня отшвырнула калоши ногой, они так и остались лежать у крыльца.
Иван Андреевич сел, качаясь в лунном свете. Тоня подвинулась к нему и коснулась упругим коленом его колена. Катя села на колени к Боржевскому.
Звуки вальса неслись,
Веселился весь дом.
Я в каморку свою
Пробирался с трудом,
– пела Тоня вполголоса, осматриваясь по сторонам, и вдруг сорвала с головы белый, похожий на ком снега, капор.
– Ах, холодно! Мой милый меня согреет.
Она прижалась к Ивану Андреевичу плечом и затихла. Он притянул ее к себе. Внезапно ему показалось, что эта женщина, такая бесшабашная, свободная и чужая среди людей, бесконечно ему дорога.
Он хотел ей сказать что-нибудь ласковое, чтобы она поняла, как она ему близка.
– Вы, Тоня, замечательная.
Катя захохотала.
– Он в нее влюбился. Смотрите, право.
– Вы плохо греете… Ну? – капризно сказала Тоня.
Она совала ему руки, и он грел их дыханием и целовал.
– Осторожнее, черт, – крикнул Боржевский ямщику. – Ты нас вывалишь. Что они у тебя испугались, что ли?
Тот что-то крикнул, но ветер вырвал его слова.
– Что он сказал?
– Застоялись, говорит.
Иван Андреевич только сейчас почувствовал бешеную скачку.
Тоня приподнялась, и тотчас же ее бросило назад, прямо к нему на колени. Прическа ее растрепалась, и выбились пушистые пряди волос.
– Шибче, шибче, – кричала она и хлопала в ладоши.
– Ну тебя к бесу! Еще и впрямь понесут. Сиди.
Катя схватилась за ободок, и Ивану Андреевичу было противно смотреть на нее. Лицо ее с подведенными карандашом глазами, сейчас такое выпуклое от лунного света, было жалко от мелкого, животного испуга. Она порывалась выскочить.
«Почему она так бережет свою жизнь?» – удивился Иван Андреевич.
– Сядь, – приказал Боржевский. – Так хуже пугаешь.
Иван Андреевич чувствовал Тонину щеку на своей щеке. Ее волосы щекотали ему глаза и мешали видеть.
– Эй, Вася, осторожнее: дома жена, дети!
– Правда? – спросила Тоня, и он увидел близко ее блещущие, любопытно-вопросительные глаза. – Сколько у тебя детей?
– Только один и тот далеко. Я ведь теперь одинокий.
Ему хотелось, чтобы Тоня почувствовала, что он смотрит на нее не как на падшую девушку.
– Какой вы чудной, – сказала она шепотом. – Вы хороший.
Лошади умерили бег и пошли спокойнее.
Тоня накинула на голову шарф и, плавно покачиваясь на коленях у Ивана Андреевича, пела, подражая цыганскому выговору:
Сухой бы я корочкой питалась,
Водицу мутную пила,
Тобой бы я, милый, наслаждалась
И вечно счастлива была.
Он обнял ее крепче и попросил:
– Пойте, как следует.
Она помотала отрицательно головой.
Найми ты мне комнату сырую:
Я все равно в ней буду жить.
Ходи хоть раз ко мне в неделю,
Я все равно буду любить.
– Дура! – сказала Катя. – Разве ты способна на любовь? Василий Иванович, полюбите лучше меня. Господи, смерть курить хочется. У кого есть папиросы? И что это какие у нашей Дьячихи блины жирные?
Она икнула.
– Тише! – сказал Боржевский. – Маленькая.
– И чего мы уехали? – продолжала Катя, закурив. – Теперь бы коньяку в самый раз.
– Поворачивай назад, – приказал Боржевский. – Что верно, то верно.
Ямщик тпрукнул. Упало сердце, и гудели ноги.
– Стойте! Где мы? – спросила Тоня.
Вдали виднелась, среди купы облетевшей листвы, каменная белая усадьба, точно вымершая. Заливались печальным лаем собаки.
Тоня привстала, потом вдруг выпрыгнула на подножку. Катя схватила ее за руку, но та выдернула руку.
– Пусти, стерва.
Она соскочила на землю и быстро пошла через дорогу по направлению к усадьбе.
– Господи Иисусе! С ума сошла.
Иван Андреевич тоже выскочил на дорогу. Тоня побежала. Белый капор ее упал на землю. Он поднял его и не своими, легкими, плохо слушавшимися ногами пошел за ней.
– Собаки загрызут, – визгливо кричала Катя.
Лошади нетерпеливо звякнули бубенцами.
Иван Андреевич старался догнать Тоню, но она убегала, смеясь и оглядываясь. Ее забавляло, что она легче его на бегу.
Вдруг она села на землю, поджав под себя ноги. Иван Андреевич, запыхавшись, подошел. Она подняла на него бледное от лунного света лицо. Глаза ее были неприятно неподвижны, и в них опять то же самое нехорошее.
Он нагнулся, чтобы ее поднять. Она с силой его оттолкнула, и рот ее искривился злобой, поразившей его судорогой.
– Убирайтесь!
Он в недоумении выпрямился. В большом отдалении на дороге чернела тройка. Катя продолжала что-то пронзительно кричать.
– Тоня, что с вами?
– Ничего. Сижу. Как видите.
Она презрительно усмехнулась краями губ.
– И долго вы будете сидеть? Ведь холодно.
– Долго.
Он понял, что девушка нарочно издевается над ним. Любопытно: что он сделал?
Он почувствовал боль.
– Тоня, зачем это вы?… Вы хотите, Тоня, меня обидеть.
Она кивнула головой.
– А зачем вам это нужно?
Она с нетерпеливым изумлением посмотрела на него.
– Чего вы скулите надо мной? Сказала: никуда не пойду, – и не пойду. Господи, какая вы телятина!
– А если я вас подниму?
Проснулось что-то нехорошее, звериное. Он нагнулся и с силой взял ее за талию.
– Уйди, – вскрикнула она истерически, вывернувшись, и в лице ее отразилась смесь отвращения и ненависти. – Слышишь?
Он сжал ей правую руку в кисти, так что она вскрикнула.
– Пусти!
Ее щека, к которой он прижался в борьбе, была холодная, и дыхание порывистое, злобное. Ему удалось поставить ее на ноги. Она продолжала извиваться в его руках, с каждым движением все больше и больше покоряясь его силе.
Одну ее руку он держал в своей, стараясь причинять ей боль, а другою она хотела схватить его за горло, но ей это не удавалось, так как мешал барашковый воротник пальто.
– Ну? – спросил он наконец, чувствуя ее всю в своей власти, и тотчас же ощутил, что она всем телом прижимается к нему. Он взглянул ей в лицо. Оно было неподвижно, и рот слегка раскрыт знакомым движением.
– Пустишь?
– Нет.
Ему хотелось сорвать с нее шубку и, без думы и торга с собою, ласкать ее гибкое, мучившее его тело.
– Что ж, так и будем стоять?
Она опять усмехнулась, но уже без иронии. Он отпустил ее, продолжая придерживать за талию.
– Какой сильный. Идем. А я думала, что вы теленок!
И, как ни в чем не бывало и мурлыча песню, она побежала назад, к дороге.
– Что-то наши голуби призатихли, – сказала Катя и отрывисто засмеялась, увидя, как Тоня покорно садилась в экипаж, а Иван Андреевич ее молча подсаживал.
– Куда? – отрывисто спросил Боржевский, с любопытством рассматривая обоих. – Что же вы не зашли погулять в усадьбу?
– Куда? Греться! – огрызнулась Тоня и затихла, откинувшись в угол сидения.
– Можно, – одобрил Боржевский.
Маленький, он сидел, глубоко спрятав голову в воротник, а руки в широкие рукава пальто. Его подслеповатые глазки с иронией изучали Ивана Андреевича. И Дурнев начинал его опять ненавидеть.
Ему казалось, что Боржевский решительно все опошляет взглядом своих глаз.
Конечно, он был ничтожество. Было бы смешно вообще считаться с его мнением. Но вовсе не считаться Иван Андреевич не мог. Его сила в человеческом взгляде даже пошлейших глаз. И оттого Ивану Андреевичу опять, как и тогда, в тот вечер в «доме», хотелось чем-нибудь обрезать Боржевского, поставить его на место.
Но сделать этого было нельзя, и он замкнулся в враждебное молчание.
Молчали и обе девушки. Только гудели колеса и звенели враз колокольцы лошадиной сбруи.
Иван Андреевич припомнил сцену борьбы, и ему было одновременно гадко и весело.
Вспомнились слова Прозоровского: женщину надо укрощать.
И показалось, что в этом все-таки есть своя, грубая правда. Может быть, если бы он употребил тогда над Лидой какое-нибудь насилие, почти физическое, дело пошло бы иначе.
Но теперь все было потеряно. Страшно-мучительно вспоминалось последнее посещение: ее письменный столик, девическая спаленка с обоями, с рисунком полумесяца.
Неужели все это кончилось?
Он раскрыл глаза, и от этого понял, что уже давно едет так, в позе спящего человека.
– Проснулись? – звонко сказала Катя, и звук ее голоса болезненно резанул его слух.
Она сидела напротив, закутанная в мишурную ротонду, и дотронулась кончиком калоши до его ноги.
– Нечего сказать, веселимся мы сегодня! Точь-в-точь похороны справляем.
Иван Андреевич хотел ей улыбнуться, но, вероятно, вместо улыбки у него вышла гримаса, потому что Катя ни с того ни с сего громко захохотала.
Ему стало страшно от ее слов, что они справляют чьи-то похороны.
«Вероятно, мои». Он снял шапку, чтобы воздух освежил темя. Кругом лежал холодный, посеребренный пейзаж, жуткий, ненужный и враждебный.
Ведь это уже конец. Не того ли хотела она сама? Она, т. е. Лида.
– Но она молода, неопытна, не знает жизни, – защищал кто-то Лиду.
Хорошо. Пусть так. Тем не менее она этого хотела.
– Она хотела не этого.
Да, т. е. она хотела бы, чтобы он обманул эту девушку, воспользовался ею. Вот и Боржевский того же хочет.
И опять он представил себе Лидию, холодную, презрительную и неумолимую.
Ну и хорошо.
Так ли?
Да, так, так… Пусть будет так.
Он сделал все до последней капельки. Ведь он не пьян нисколько. Может быть, он только болен. Болен тоской. Но ведь он же в этом не виноват.
– Пусть! Только скорее бы.
– Да, скучно, – сказал он вслух и опять сделал попытку улыбнуться.
– Вы не умеете смеяться, – говорила Катя. – Посмотрю я на вас: какой вы смешной. Я чтой-то таких и не видела. Ну, вот что, братцы, давайте опять споем. Папаша, вы подпевайте.
– Поди ты… Что они у тебя опять несут? – крикнул он ямщику, подбиравшему возжи.
– Не, мосток.
Лошади дробно зашагали по бревенчатому мостику.
Тоня громко гикнула.
– Га! Пошли!
– Ничего, не испугаются, – ямщик добродушно повернулся.
– Дай возжи, – потребовала она.
– Извольте.
Тоня встала с места, и, навалившись на Боржевского грудью, стала собирать концы возжей. Лошади остановились. Боржевский пересел на ее место. Экипаж двинулся неровно к краю дороги.
– Осторожней! Тонька! – взвизгнула Катя.
Тоня спорила с ямщиком. Лошади дернули еще раз, потом с силой взяли и понесли. Коренник храпел.
– Не так, барышня, не так, – говорил ямщик. – Да вы упадете. Вот бешеная, прости ты мое согрешение. Уйдите вы!
Он толкнул ее на сидение. Она со смехом упала, придясь головою на колени Боржевскому.
И тотчас же, лежа в неудобной позе, запела, делая нарочно не на месте паузы:
Го-сподин ка-питан
Рад, что вас увидал.
Вашей роты подпоручик,
Дочь мою обидел.
Катя вступила в песню, и их визгливые, нарочно неприятные голоса врезались в лунное молчание ночи.
Он увез, он увез,
Дочь мою родную,
И всю ночь ездил он
С ней напропалую.
– А вот и наши… Выбираются, – сказала Катя.
Действительно, это выросло жилье «Дьячихи». Кричали издали чьи-то дикие, безобразные голоса. Должно быть, Бровкин и его дамы.
– Паскрей! Паскрей! – кричала немка.
Они стояли на крыльце уже одетые. Немка махала рукой.
Подкатили к крыльцу. Во время общей суматохи, возни и гама Боржевский потянул Ивана Андреевича за рукав.
– Отойдемте в сторонку, – попросил он все с тою же иронической усмешкой.
Иван Андреевич пошел за ним.
– Вы напрасно увлекаетесь этой девчонкой, – сказал Боржевский, продолжая снисходительно-гадко усмехаться. – Она, извините за выражение, известная стерва. Ее надо лупить смертным боем. В полном смысле этого слова – падшее создание.
– Вы, кажется, собираетесь опять взять меня под опеку? – спросил, задыхаясь, Иван Андреевич. – Я бы просил избавить меня от этой опеки.
Боржевский улыбнулся.
– Сделайте ваше одолжение. Но тогда я бы только попросил вас уплатить мои расходы, а также за беспокойство и потерянное время. Сделайте одолжение. Я не навязываюсь.
«За беспокойство и потерянное время?» – удивился Иван Андреевич. – Неужели он уже так очевидно для всех далеко зашел?
Значит, надо всем прошлым, действительно, крест?
Да, крест.
Он внимательно смотрел в сухо прищуренные, расчетливые глазки Боржевского.
Что же, пусть.
Иван Андреевич торопливо достал бумажник и, почти не считая, сунул Боржевскому кредитки.
Это Боржевского смягчило.
– Послушайте, – начал он опять, взявши крепко Ивана Андреевича под руку, и голос у него зазвучал товарищеским сочувствием. – Иван Андреевич, вы ли это? Нехорошо, Иван Андреевич. Стыдно, дорогой. И что вы в ней нашли? Ни рожи, ни кожи.
Дурнев высвободил руку.
– Оставьте меня, – попросил он коротко.
– Не оставлю. И не могу оставить. Вы, может быть, обо мне и нехорошо думаете. «Таким, мол, делом занимается, с проститутками ездит». А вы представьте: я самый ярый защитник семейного быта. И что ж в том плохого? Я содействую нормальной семейной жизни. Да вы постойте, выслушайте меня. Я всегда был и есть против разврата. Я понимаю таю не сошлись характерами – развод. Чистое, святое дело.
– Святое? – усмехнулся Иван Андреевич.
– Да мы уклонились с вами от темы. Скажите, голубчик, неужто вы, в самом деле, поедете сейчас с этой, прости Господи, тьфу… туда… в бани? Голубчик, ведь об этом же завтра узнает весь город. Отрезвитесь, дорогой. Да что с вами? Нехороши вы сегодня, нехороши. Знаете что, батенька, пошлите вы их всех к… и айда ко мне и моей старухе. Ведь туда всегда успеете. Опоганиться недолго.
Он взял его участливо за руку.
«Да, я гибну. Он прав… но… пусть», – соображал Иван Андреевич, чувствуя по-прежнему необъяснимую боль, тоску и радость гибели.
– Не беспокойтесь, – сказал он Боржевскому, – ни чести моей, ни карьере не угрожает ни малейшей опасности.
Он нарочито сухо протянул Боржевскому руку.
Но тот задержал ее в своей.
– А все-таки нехорошо, дорогой мой, и, как хотите, стыдно… очень даже стыдно. Имея такую невесту… Конечно, это не мое дело… Это, мой дорогой, подло… да, выходит, подло с вашей стороны. Как вам будет угодно. Не ожидал я от вас, не ожидал. Знал бы, не повез…
Он резко повернулся и пошел прочь.
– Что такое? В чем еще дело?
Подошла Катя, попыхивая папироской.
– Холодно. Поедем, что ли, греться?
Но Иван Андреевич не слушал ее. Слова Боржевского точно застыли в воздухе. Он почти ощущал от них физическую боль, как от удара по лицу.
Этот ничтожный человек осмелился смотреть на него сверху вниз.
Ивану Андреевичу захотелось вдруг бросить в лицо старому развратнику все свое презрение и всю свою гадливость к нему.
Он, задыхаясь, подошел к Боржевскому:
– Вы… да знаете ли вы, кто такой вы сами? – начал он.
– До сих пор знал-с.
– Бросьте, – говорил Прозоровский, который был выпивши, – стоит из-за пустяков… не хочет – не надо… Бросьте! – повторял он, обращаясь к Ивану Андреевичу. – Семейные устои… Левиафан пошлости!.. Где Стаська? Бросьте…
Он стал между Иваном Андреевичем и Боржевским.
– Поедем ко мне… И Стаська поедет, и нотариус, и Эмма… Да бросьте вы его… Ну, обругайте для крайности. Стоит расстраивать компанию. Ведь он перед тем, как пойти к девицам, образа целует. Дрянь, пошлость… Устои общества…
