Текст книги "Три романа о любви"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 55 страниц)
К утру, после бессонной ночи и метания по кабинету, у Сергея Павловича созрел план спокойного объяснения с женой.
Он постучал в двери ее спальни.
– Войди, – сказала она громко.
Как и вчера, она была тщательно одета.
– Видишь, нам самое лучшее договориться, – начал он и остановился, пораженный неопределенным выражением ее совершенно бледного лица.
Она сидела у туалета, полуобернувшись к нему лицом, и одна ее рука лежала на столике, точно держа что-то покрытое белым.
Он инстинктом понял, что наступил момент катастрофы, и у него еще есть какая-то ничтожная возможность ее избежать. Но бегство было противно.
Чувствуя холодное дуновение возле лба, он пошел прямо на Клавдию.
У него мелькнула мысль, что он еще успеет схватить ее за руку.
– Уходи! – крикнула она, и он понял, что она невменяема.
Но отступать было поздно. Он ясно видел перед собою ее лицо.
Кажется, более всего в нем было испуга и мучительной жалости к нему и еще какого-то особенного мгновенного понимания.
И то же самое чувство страха вместе с сознанием неизбежности, такой же мучительной и последней жалости к ней и такого же мгновенного понимания и бесконечного прощения охватило и его.
Он видел черную дырочку поднятого револьвера и не посторонился.
– Скорей бы! – хотелось ему.
Она старалась привести в действие спуск и не могла.
«Надо ее схватить за руку, – подумал он, приходя в себя. – Но все равно теперь уже не успею… все равно…»
Револьвер ее не слушался.
Господи! Это же безумие! Отчего он не выхватил у нее револьвера? Как глупо!
Инстинктивно он нагнулся, чтобы избежать выстрела, направленного прямо в грудь, и с отвращением подумал:
«Трус!»
Что-то с силою толкнуло в грудь.
Все завертелось волчком. Было тошно и пахло дымом. В ушах еще стоял треск от выстрела.
Почему-то он стоял на коленях у туалетного столика. Больно не было, и только отвратительная дрожь пронизывала тело.
Он искал глазами лицо Клавдии и никак не мог найти его.
«Вероятно, она убила меня», – подумал он, и вдруг увидел кровь на белой материи туалета и на ручном зеркальце. Кровь капала почему-то у него изо рта.
Куда же он ранен? Ему хотелось ощупать себя. Он покачнулся и упал, больно ударившись о что-то затылком.
И в то же мгновение увидел лицо Клавдии.
– Прости, – сказала она, нагибаясь над ним, и в лице ее не было ничего, кроме простой поспешности и того же самого испуга и мучительной жалости. Губы ее дрожали.
Она торопилась что-то узнать и получить от него.
«Да, я должен простить ее», – подумал он и кивнул ей в знак согласия головой.
Потом все поплыло. Немного погодя выделилось так же резко лицо Дуняши. Почти машинально он ей сказал, отплевываясь и брызжа чем-то липким:
– Я, Дуняша, сам… Никого не винить…
… Он очнулся в незнакомой комнате с высоким потолком и белыми стенами.
Из странного отдаления, но совершенно отчетливо на него смотрели несколько незнакомых мужских лиц. Он понял, что это допрос, и отрицательно покачал головой.
– Я это сам, – сказал он еще раз. – Надоело жить…
Ему хотелось увидать Клавдию.
– Где Клава? – попросил он. – Позовите.
Кто-то сказал:
– Она больна… Но положение вашей раны не таково, какое было бы, если бы выстрел произвели вы сами… Вы обязаны сказать правду… Это бесполезно…
Слова звучали с особенною, мучительною выразительностью.
«Я, вероятно, умру, – подумал он. – Как грустно… Она будет страдать и считать себя убийцей»…
– Клаву! – простонал он.
Он чувствовал, что теперь все, весь смысл его бытия сводится к тому, чтобы увидеть ее… еще один последний раз и сказать что-то…
– Ее нет… Вы должны показать все так, как было…
Он делает усилие на памятью:
– Спросите Дуняшу… Она видела…
… Какие выносимые страдания. Это даже не страдания… Это он где-то идет, все выше и выше… Да, это горит лампадка или ночник… Кто-то дышит или рыдает у его лица…
– Клава!
Закрывает от утомления глаза и опять куда-то идет и идет… Потом опять открывает их.
И как все ясно! Ясна жизнь. Отчего это не было точно так же ясно тогда, в тот момент? Вероятно, оттого, что теперь все ясно совершенно особенною, не умственною ясностью. Для этого надо только сделать вот так… рукою.
Холодная, отвратительная дрожь…
– Клава, ты… простишь?
Она плачет.
– Скорей, скорей!
– Да, да… Прощаю все…
– Ты… поняла?
– Что?
– Все…
– Да, да, я поняла… Ты успокойся.
Как хорошо!..
… Потом все белое… Когда-то это называлось день. Мучительно светло. В большие стеклянные рамы наклоняются деревья, покрытые инеем. Пахнет эфиром. Люди в белом. Звон инструментов, шаги. Близко-близко незнакомое нагнувшееся женское лицо. Карие глаза движутся точно отдельно.
Боль! Невыразимая, заставляющая скрежетать зубами.
Где-то в тумане течет вода, потом начинает однообразно капать размеренными каплями:
– Тим-пим… Тим-пим…
Высокий стеклянный потолок… Боль… И больше ничего.
Что-то липкое закрывает лицо.
– Я задыхаюсь.
Шьет швейная машинка.
… Яростная боль… надолго, навсегда! Опять высокий, но только не стеклянный потолок и белые стены. В углах правильные геометрические тени. Минуты вытягиваются в часы, часы – в вечность. За стеной шьет швейная машинка.
Лицо Клавы.
– Скоро ли?
– Скоро, скоро, – говорит она.
Как все ясно и понятно! И только бы умереть.
VВ первый раз Сергей Павлович почувствовал, что жизнь к нему возвращается, ранним утром.
На стенах лежал красный блеск от восходящего солнца. Это его удивило и обрадовало. Он повернул голову и позвал сиделку.
– Восемь.
Она равнодушно посмотрела ему в лицо.
Ему показалось, что она не дурна. Сиделка поправила на нем одеяло и схватила со столика какие-то стклянки.
Темные брови у нее были нахмурены, и глаза не глядели на него, точно он был бездушная вещь.
Это его обидело.
– Пупочка, дайте мне зеркало, – попросил он.
Она вздрогнула, потом звонко рассмеялась.
– Господи, как напугали!
С удивлением она мгновение смотрела на него, потом поправила белую косынку на белокурых волосах.
– Не положить ли вам подушки повыше?
– Зеркальце! – повторил он капризно. – Пупочка, то самое, в которое вы сами смотритесь по утрам.
Он хотел ей подмигнуть одним глазом, но вдруг сделалось больно в раненом боку. Он поморщился.
– Лежите спокойно, – сказала она повелительно, продолжая улыбаться.
Через минуту она принесла ему зеркальце в оловянной оправе. Он жадно схватил его и посмотрелся.
– Ба-ба! – сказал он в ужасе.
Должно быть, он чересчур вытаращил глаза, потому что девушка опять рассмеялась. Но он никак не ожидал, что щетина на небритых долго щеках и подбородке до такой степени безобразно у него отросла.
Это привело его в отчаяние.
– Кто ко мне вчера приходил? – спросил он, страдая. – Пожалуйста, никого не пускайте.
Ему хотелось плакать. Черт знает, что такое! Они, пожалуй, еще пустили бы Бланш. Ведь эти канальи способны на все.
Он выпростал из-под одеяла верхний край простыни и натянул его себе на нижнюю часть лица.
Девушка смеялась.
– Вам будет душно.
Сергей Павлович продолжал рассматривать в зеркале остальную часть лица. Глазами он остался доволен. Глаза ему никогда не изменяли во всех случаях жизни.
– Позовите парикмахера, – наконец, сказал он слабым голосом и выронил зеркальце из рук.
– Хорошо-с, я спрошу. – В голосе девушки была добродушная ирония.
Она с трогательною заботою поправила ему подушки.
– Кто ко мне вчера приходил? – спросил он опять, волнуясь.
– Барыня вчера не были.
– Почему? – спросил он испуганно.
Она запнулась.
– Этого мы не знаем.
Нагнувшись над ним, она оправляла его ложе.
– Милая, скажите, – попросил он, придав глазам то убедительное выражение, на которое женщины обычно сдавались в пустяках.
– Вам не велено говорить, – шептала она, слабея.
Он знал, что она радуется тому, что он очнулся и она с ним говорит.
– Вам сразу стало лучше, – сказала она. – Только вы зачем много говорите и беспокоитесь?
Он покосился на ее пышную грудь. Она чуть-чуть покраснела, но продолжала наклоняться над ним. Теперь он ясно разглядел, что у нее были почти белокурые волосы при густых, темных бровях и карих глазах. Нос слегка вздернутый и крупные губы.
– Скажите, бобочка, – допытывался он.
Страх за судьбу Клавдии пронизывал его скверною зябкою дрожью. Вдруг стало тошно и захватило дыхание.
– Она арестована? – спросил он, стараясь прочитать что-нибудь в ее лице. – Ангел мой, скажите.
Она нагнулась близко-близко к его лицу, почти касаясь своими губами его губ, и строго сказала:
– Да-с… Только вы, барин, не выдайте меня… У нас вчера так болтали…
Он дал ей глазами знать, что не выдаст. Она отошла от постели и посмотрела еще раз, все ли хорошо оправлено.
– Значит, теперь насчет только парикмахера. Это уже как доктора, – добавила она печально.
– Пупочка! – сказал он еще раз и послал ей воздушный поцелуй.
Он стал думать о Клавдии, и его до крайности бесила мысль об ее аресте. Она старался представить себе ее лицо, каким помнил его в бреду, когда она говорила:
– Скоро, скоро!
Но в ее лице были тогда только преданность, страдание и любовь.
Как ее смели арестовать? Он начал беспокойно метаться по постели.
… Девушка стояла над ним и тревожно говорила:
– Нехорошо, барин, нехорошо. Вот у вас опять температура.
Лицо ее было в красных пятнах. Глаза заплаканы.
– Вот теперь вам опять хуже. Смотрите: повязку свою сбили набок.
Он улыбнулся ей.
– Я спал.
– Как же… Коли будете себя так вести, я никогда не стану с вами разговаривать. Лежите, коли так, и молчите… Сейчас доктора придут.
Она замолчала, точно не решаясь еще что-то прибавить.
Он вопросительно посмотрел на нее.
– Лежите уж.
Громко разговаривая, вошли два доктора.
Их заботило внезапное повышение температуры. Они долго переговаривались об этом обстоятельстве.
– Вас что-нибудь волнует? – спросил главный доктор и внимательно уставился через очки.
Сергей Павлович понимал, что у этого человека есть нехорошая затаенная мысль. Ему хотелось крикнуть доктору, что он – сыщик. Но он сдержался и сказал, неприязненно усмехнувшись:
– Какое это имеет отношение к медицине?
– Такое, что вам не следует теперь волноваться, – сказал сухо и резко помощник.
Оба эскулапа внимательно и выразительно посмотрели друг на друга.
– Ваша рана нанесена, по заключению врачей, не вами самими, – сказал старший. – Что вы можете нам сообщить по этому поводу?
– То, что эта ложь меня возмущает…
Сергей Павлович закрыл глаза и добавил чуть слышно сквозь зубы, хотя ему хотелось крикнуть:
– Кому понадобилась эта клевета?
– Пусть войдет, – сказал главный доктор помощнику.
Послышались в коридоре шаги, и вошло несколько человек, в том числе один в полицейской форме.
Сергей Павлович болезненно пошевелился. Потом ему стало смешно.
Кто и что может сделать Клавдии, если он этого не захочет? Черт знает, какое нахальство! Это их личные супружеские счеты! Скажите! Они решили заступиться за него! Интересы общества! Как громко!
Молодой человек посредственного вида, с пробором посредине головы a la tango, раскрыл черный, вдвое согнутый портфель и, видимо, приготовился спрашивать.
– Да, я сам, – сказал на его вопрос Сергей Павлович. – Не считаю нужным давать отчета; впрочем, я сделал это потому, что мне изменила любимая женщина.
– Ваша жена?
– Нет.
– Вы можете представить какие-либо доказательства?
– Но зачем?
– В данный момент следствие на основании медицинской экспертизы привлекло к ответственности вашу жену.
Сергей Павлович по привычке хотел выразить недоумение пожатием плеча и вскрикнул от боли.
– Это – физическая боль, – сказал главный доктор. – Необходимо окончить допрос.
Сергей Павлович вспомнил о письме Бланш.
– Там… мое платье, – попросил он.
– Вас беспокоит содержимое его карманов?
Следователь с готовностью полураскрыл портфель.
Вдруг сделалось необъяснимо худо. Поднялись невыразимые боли в боку.
Младший доктор взял пульс.
– Желательно окончить допрос, – сказал он.
Сергей Павлович отрицательно покачал головой.
– Там… лилового цвета письмо… цвет отставки… Прочтите…
Сделав последнее усилие, он добавил:
– Глазовский…
И тотчас закрыл рот пальцами.
Ему казалось, что он говорит не то, что надо. Начался бред.
VI– Интересы общества! Скажите!..
С этой мыслью Сергей Павлович очнулся вновь. На теле была неприятная испарина. В платок он опять начал кашлять кровью.
Но теперь ему казалось, что он уже очнулся окончательно.
Вошла миловидная сиделка и пустила электричество. Теперь она была строгая, неразговорчивая и держалась в стороне.
Сергей Павлович вспомнил, что забыл попросить докторов о разрешении побриться.
– Пупочка! – позвал он ее. – Вы на меня обиделись?
Он видел, как она вспыхнула и сделала упрямое лицо.
Дело идет на лад. Он щелкнул языком.
– Бомбошечка, подойдите ко мне.
– Какие вы неугомонные! – Верно, вы всегда были такие. За это вам и досталось. Сознайтесь.
– Послушайте, лучший цветок из садов Озириса, эта клевета не идет к вашим коралловым губкам.
– Что вы такое говорите? Я вас не понимаю, – сказала она печально. – Вы это говорите барышням.
– Вы лучше всякой барышни. Только не повторяйте, прошу вас, докторской лжи.
– Неужто вы сами? Ах, Господи!
Помолчав, она прибавила:
– Сергей Павлович… Это наш ординатор… давеча, я сама слышала, говорили: «А, может, и впрямь… ежели он стрелял, неплотно приставивши дуло»… Только теперь сказывают, что у вас идет на поправку.
Она стояла, скрестивши полные руки на животе. Какой у нее красивый голос. Боже, как безумно хороша жизнь!
– Как вас звать? – спросил он и вдруг испугался, что она назовет какое-нибудь вульгарное имя.
Но она поправила кокетливым жестом косынку и, быстро взглянув на него, сказал:
– Надежда.
И, откидывая пышноволосую голову и выгибая грудь, пошла к двери. В дверях она остановилась и нарочно поправила пышный бант назади. Она хотела, чтобы он полюбовался ее спиной и бедрами.
«Я буду жив, – подумал он, чувствуя знакомый внезапный толчок в груди, и приятная теплота залила ему тело. – Какое счастье и радость жизнь».
Ему захотелось встать, пойти, двигаться, кричать от восторга и плакать.
«Милая! – шептал он беззвучно, наблюдая девушку. – Ты хочешь, чтобы я смотрел на тебя. Я молюсь тебе, моя жизнь, моя Надежда!»
Она обернулась и, держа руки в боки, кивнула ему приятельски головою.
– Ну уж, лежите! Закройте ваши глазки, а то опять полезет температура.
Она ему говорила: «глазки», точно он был маленький, а она большая-большая. И ему хотелось бы поймать ее подвижную, белую, заботливую руку и с признательностью поцеловать.
– Извольте же лежать! – повторила она капризно и топнула ногой. – Ну!
Он кивнул ей головой и блаженно закрыл глаза.
Право, жизнь вообще недурно складывалась для него. Если рассудить строго, то ведь он сейчас был, пожалуй, в явном выигрыше. Все разрешилось так ясно и просто.
И что могла Клавдия сделать другого, как не выстрелить в него? Что ей оставалось? Объясняться и объясняться с ним без конца?
И что мог сказать ей нового тогда он, когда вошел?
Такие вещи разрешаются всего проще таким образом, как сейчас.
Как хороша жизнь!
Конечно, ему сейчас не хватает многого. Прежде всего, сигарет.
Он постучал нетерпеливо ложкой по стакану.
– Курить нельзя? Спросите! – приказал он девушке. – Пупочка, куда же вы ушли? Вы сейчас же приходите. Сидите здесь.
Он показал ей на кровать.
– Здесь нельзя. И курить вам тоже нельзя.
– А что же мне можно? Поцеловать вашу ручку можно?
– Я простая. Наших ручек не целуют.
– Будто бы!
Он настойчиво протягивал ей свою.
– Лежите, а то уйду.
– Закрыть глаза?
– Да.
Она сделала смешно-строгое лицо. Он закрыл веки.
– Только не уходите, – попросил он.
«Я же хотел думать, – вспомнилось ему, – и не думаю… О чем я думал? Кажется, о Клаве…»
И его мысли, бессвязно путаясь и переплетаясь, опять потекли. Он думал о том, что Клавдия была в сущности всегда с ним несчастна. Да, он был слишком легкомыслен. Он не задумывался над тем, что переживает она.
– Она соблазнилась легкостью его философии, но эта философия не для нее. – Ему начали рисоваться мрачные картины ее ареста.
– Где она? – спросил он вдруг.
Вероятно, девушка думала, что он бредит, потому что не ответила ему ничего.
– Я спрашиваю: где моя жена? – повторил он громче и открыл глаза.
– Не думайте, – посоветовала девушка. – Ее не обидят.
– Нет, ее обижают, – сказал он, превозмогая слезы. – Ах, какое несчастье, несчастье! – повторил он, вдруг сознавая весь ужас происшедшего. – Я – негодяй, Надя. Вы понимаете это? О, что я сделал! Я всю жизнь жил, не думая, Надя. Это ужасно! Это прямо-таки ужасно!
Он в тоске протягивал к ней руки.
– Сейчас вы больны. Сейчас вам не надо думать.
– Нет, нужно, Надя, нужно. Человеку всегда нужно думать. И вот я сейчас так хорошо понимаю всю трагедию. Она так и сказала: «Знаешь, ведь это не комедия, а трагедия». А я расхохотался.
Он смотрел на нее расширенными от ужаса глазами и силился привстать.
– Лежите, лежите! – укладывала она его.
– Ах, пустите меня, Надя! Я не достоин жить. Я сорву с себя повязки.
– Лежите, а то я позову слугу.
Он в невыразимой тоске затих. Образ Клавдии, тщательно причесанной и одетой, с заплаканными глазами и наивно-гневным лицом стоял перед ним. «Это не комедия»… И он мог хохотать! Да за это мало колесовать!
– Нельзя ли ее вызвать? Я должен у нее просить прощения. Позовите доктора! – вдруг крикнул он в последней степени отчаяния и, схватившись за голову, привстал.
Когда пришел дежурный доктор, он сидя в мучительной позе на кровати, рыдал.
– Женщина… Боже! Всегда виновата женщина… Некуда податься… руки связаны… Таких надо истреблять. Доктор, такие, как я, не должны жить.
Сиделка наскоро рапортовала доктору.
– Сегодня с самого утра страсть какие неспокойные. Сначала с самого первого рассвета, в восемь часов, с этим бритьем своим…
Она запнулась.
– Потом еще… Потом сигар и невесть что. Теперь просят к себе жену… тоскуют… Все обвиняют себя…
Доктор подошел к Сергею Павловичу. Тот недружелюбно посмотрел на него.
– Доктор, к сожалению, вы должны лечить такого мерзавца, как я. Вы думаете, я исправлюсь? Все равно, если не застрелят другие, я подстрелю себя сам. Только теперь я буду стрелять умнее. Надо приставить дуло вот так… плотно, плотно…
– А разве вы стреляли на расстоянии?
– Да, доктор. Понимаете? Я был всю жизнь трус. Я не умел посмотреть в глаза ни жизни, ни смерти. Я бегал и суетился, пока меня не хватила пуля. Это может показаться со стороны нелогичным, внезапным. Как так? И разве пуля может быть разрешением всех вопросов?
Вдруг ему показалось, что он проговорился.
– Что я сейчас сказал, доктор? Вы можете повторить?
Он со страхом смотрел на него. Но доктор, видимо, был уже занят своею мыслью. Улыбнувшись в сторону сиделки, он многозначительно сказал:
– Ведь я же говорил это им обоим еще сегодня утром. Виноват, вы на каком расстоянии держали дуло револьвера? Ведь на таком и в этом направлении, не правда ли?
Но Сергей Павлович не слушал его и все с тем же страхом глядел перед собою.
VIIСегодня, после недели мытарств по судебным инстанциям, Клавдия вышла из заключения, освобожденная под залог.
Это известие, наконец, привез Сергею Павловичу муж его сестры Кротов.
– Люма придет к тебе сегодня же, – говорил он, скучно сидя на стуле у кровати и в сотый раз тщетно озирая пустые стены больничной палаты, – как же, она тебя непременно хотела навестить.
Он старался выжать из своей лобастой головы, напоминавшей по форме стручок, еще чего-нибудь, но все родственные, сочувственные излияния оказывались израсходованными, и он повторил еще раз:
– Как же, как же.
– Папиросы есть? – спросил неверным голосом Сергей Павлович.
– Есть… то есть, кажется, нет, – спохватился Кротов. – Да, совершенно верно – нет.
Он солгал.
С этого момента он совершенно перестал интересовать Сергея Павловича.
– А если бы были, небось – попросил бы?
Кротов с покровительственной усмешкой наморщил нос.
– Да, да, брат, удивительно ты легкомысленный человек.
И, посмотрев с удивлением на Сергея Павловича, точно видел его в первый раз, он прибавил:
– Удивительно.
Он покачал головой и, аккуратно сняв с картофелеобразного красноватого носа золотые очки, не спеша протер их аккуратно сложенным носовым платком.
– Ты не обидься, брат, – продолжал он, и глаза его, прищуренные без очков, стали одновременно извиняющимися и наглыми, – я ведь тебе скажу по-родственному. Вот ты увидел меня, сейчас просишь папиросы. Это ведь в тебе черта. Ты не обидься.
– А чего же мне у тебя просить?
Кротов его всегда одновременно злил и забавлял своею склонностью к поучениям.
– Разве я тебе сказал, что ты у меня непременно что-нибудь должен был попросить?
Кротов сделал торжественно-насмешливое лицо.
Вошла сиделка Надя.
– А, пупочка, где пропадали? – весело осведомился Сергей Павлович.
Она делала вид, что не слышала обращенного к ней вопроса.
Кротов вздохнул.
– Пупочка, а ко мне пришли родственники навестить меня… брат жены… как же, как же…
– Оставь, – потихоньку сказал Кротов: – охота тебе…
– Пупочка, он говорит, что вы ему нравитесь.
– Глупости, – сказала Надя, – вечно вы с пустяками. Вам надо поставить температуру.
Сергей Павлович наслаждался угнетенным видом Кротова, который смущался присутствием каждой женщины, кроме своей жены. Сейчас у него горели уши.
Надя встряхнула градусник и сказала, подойдя к постели:
– Извольте.
Сергей Павлович сделал удивленное лицо.
– Зачем он мне?
– Поставить. О, Господи!
В одной руке она держала градусник, другую беспомощно опустила.
– Я не умею, – сказал капризно Сергей Павлович.
Она метнула боязливый взор в сторону Кротова. Вероятно, ее тоже сконфузил вид его снисходительно наморщенного носа и профессорские блестящие очки.
– Раньше умели, – сказала она строго. – Вот мука каждый раз с градусником.
– Вы поставьте ему сами, – разрешил Кротов.
– Да рубашка у них застегнута.
Она опять посмотрела боком на Кротова и положила градусник на стол.
Пока она расстегивала Юрасову ворот и ставила градусник, а он жаловался на холод, прошло бесконечно много времени, в течение которого у Кротова было такое выражение лица, как будто он присутствовал при исполнении какой-либо мучительной или крайне рискованной операции. Наконец, все кончилось благополучно. Но вдруг Сергей Павлович придержал Надю за талию.
– Теперь поцеловать, – сказал он.
– Господи! – судорожно уклонялась она, – и шевелиться-то им нельзя. Вот грех с ними! Кабы были здоровые, так бы и махнула! Каждый раз… Вот ведь мука мученическая!.. Вы не поверите, – обратилась она, вся пунцовая, со взбившимися на лбу белокурыми кудряшками, к Кротову, – сколько они моей крови выпили. Пустите же, Христа ради. Нехорошо. Смотрите: день! Им все равно, день ли, ночь ли. Пустите же, – хныкала она.
– Вот что значит градусник ставить, – говорил Сергей Павлович, крепко придерживая ее одною рукою за талию и пригибая к себе.
Кротов ерзал на стуле, не зная, куда спрятать глаза, и громко покашливал.
– Тебе это вредно, Сергей, – наконец, сказал он.
– Он говорит, что мне это вредно. А, Надя? Верно ли?
Она судорожно рассмеялась. На глазах ее выступили слезы.
– Пустите, – попросила она тихо и покорно. Она глядела ему в глаза с безмерным обожанием, готовая исполнить все по его приказу и умоляющая.
– Поцеловать! – строго и жестко сказал Сергей Павлович.
– При всех? – уговаривала она его.
– Он – родственник… брат жены… как же, – настаивал Сергей Павлович. – При нем можно.
– Видно, уж поцеловать? Да? – спрашивала она в мучительном раздумье не то Кротова, не то себя, не то – и больше всего – Сергея Павловича. – Вот ведь вы какой! Нельзя вам поставить ни градусника, ничего…
Ее голова в белой косынке на темени все ниже и ниже склонялась над его лицом. Похоже было, точно удав глотает кролика.
– Черт знает, что такое! – возмутился Кротов. – Я уйду!
Но его не слушали. Наконец, белое пространство палаты огласилось звучным, сочным поцелуем.
Согнувшись, закрывая локтем пылающее лицо, Надя выбежала из палаты. У Кротова бегали глаза с таким видом, как будто он считал себя в чем-то провинившимся.
– Вот, вот, ты всегда такой, – сказал он наставительно и с упреком, но лицо его внезапно расплылось в скверную усмешку, и он гадко, пискливо хихикнул. – Ах, ах! Этого я не понимаю. То есть, какое-то полное отсутствие задерживающих центров: увидел меня – давай папирос! Первую попавшуюся юбку – объяснение в любви! Это… это…
– В любви? – сказал строго Сергей Павлович. – Ты это называешь любовью?
Он хотел сделать презрительную мину, но вдруг задумался.
– А, впрочем… все ерунда.
– Можно? – спросил осторожно в дверях низкий, почти басовый голос Людмилы, сестры Сергея Павловича.
Кротов суетливо встал, все еще красный от стыда и смущения и подавляя гаденькую усмешку.
– Что это у вас такое? – сказала Людмила, входя и внимательно останавливаясь взглядом на лице мужа. – Что-то чересчур весело.
Первым долгом, входя куда-нибудь, где был ее муж, она внимательно изучала глазами его лицо. У них не было друг от друга тайн, и, когда они сегодня выйдут вместе из лечебницы, он ей расскажет о том, как Сергей Павлович целовал сейчас сиделку. Собственно, было бы правильнее даже сказать: должен будет рассказать, потому что она его спросит, почему он так странно при ее входе смеялся. И, конечно, ему попадет за этот смех, потому что с «их» точки зрения (читать: с ее) – такой смех «безнравственен». Он должен был бы негодовать и возмущаться, а он смеялся!
– Не унывает Сережа, – сказал Кротов, вздохнув и делаясь еще более жалким. – Так…
– Секреты…
Она угрожающе, таким знакомым, хищным взглядом посмотрела на мужа (о, этот взгляд Сергей Павлович знал еще по ранним впечатлениям детства! Он ничего хорошего не предвещал для Кротова) и истерически двинулась к брату, крепко притиснув его лицо сначала к губам, а потом к своему могучему бюсту. У нее был большой запас неиспользованных материнских сил, потому что у нее не было детей.
К брату же она в особенности была нежна, как, вероятно, никогда не была нежна даже к мужу, и это в ней сердило и возмущало Сергея Павловича.
– Я тебя должна предупредить, – начала она, – чтобы ты не волновался…
Но он уже не слушал ее. Поднялась огромная, мучительная радость. Он привстал. На него замахали руками.
– Клава! – крикнул он, – где же она?
Людмила торжественно вышла в коридор.
– Можно, – сказала она своим грубым голосом.
На пороге показалась маленькая фигурка Клавдии в черном.
Он впивался в нее глазами и протягивал руки. Как они смели держать ее там, в коридоре?
Но она несмело оглядывалась на всех.
– Нам, может быть, лучше выйти? – пробормотал Кротов, не двигаясь с места.
Людмила свирепо посмотрела на него и тотчас же с жестоким любопытством перевела глаза на Клавдию.
Клавдия, в густой вуали, неловко и виновато подошла к постели и остановилась. Ему показалось, что ее лицо болезненно и желто, как воск.
Она несмело протянула ему руку. Он смотрел на нее, страдая, готовый разрыдаться при виде этого ее униженного, несчастного вида.
Вдруг его взгляд упал на торжествующе-снисходительный и жадный взгляд сестры.
– Уйди! – крикнул он ей с ненавистью. – Что за благородные свидетели?
Холодно посмотрев на мужа, точно этот окрик относился к нему, а не к ней, она сказала:
– Что ж, выйдем.
И с таким видом направилась к двери, как будто у нее не было оснований надеяться, что в ее отсутствие не разыграется какой-нибудь глупости.
Кротов с заранее уничтоженным видом (такой вид у него был всегда, когда они оба бывали вместе), поплелся за нею.
Когда они вышли, Клавдия, не протягивая руки, тихо сказала:
– Прости.
Он возмутился.
– Оставь, пожалуйста, этот вздор! Что это, в самом деле, такое за безобразие? Она приходит и говорит: прости.
Он беспокойно метался, лежа на спине.
– Мне не велят только привставать. Ты… пожалуйста, нагнись. И потом подними это… вуаль.
Когда она открыла лицо, он ужаснулся: настолько она была желта.
– Ты заболела? – спросил он с тревогой и раздражением. – Что они с тобой делали?
Она молча и с удивлением смотрела на него, точно видела его сейчас в первый раз в жизни.
– Ты… ты? – спросил он.
В лице его изобразилась печаль и конфузливое недоумение.
– Ты не хочешь меня обнять? Все еще сердишься?
Она судорожно его обняла и положила свою щеку к нему на щеку.
– Извини, – сказал он смущенно. – Я брился два дня назад. Здесь не народ, а черти.
Она незаметно для него улыбнулась и молча, без слез, обнимала и ласкала его, такого ей опять безумно милого, прежнего, беспутно легкомысленного.
– Ты… как же теперь? Тебя выпустили на поруки? – спрашивал он. – Но ведь ты же… ты им…
Он в страхе задохнулся.
– Ты им как сказала?
Она спрятала лицо в складках одеяла, пахнувшего лекарственными специями. Никогда еще она так не презирала себя, как сейчас. Если бы она была в силах, она бы сделала над собою, как Лида. Но она должна была жить, потому что была скверный, похотливый кусок мяса, который с тошнотворным ужасом отворачивался от небытия.
И то, что Сергей не прогнал ее от себя, как она этого ожидала, а звал, любил и ласкал, делало ее окончательно несчастной. Слабая, как провинившийся ребенок, она молчала. Ей было стыдно признаться ему, что она малодушно отклонила от себя вину и воспользовалась его благородством.
Ее жизнь казалась ей бесповоротно разбитой, а он, при всем своем великодушии, все-таки ненадежным и неправым перед нею. Разве она могла сказать ему обо всем этом? После того, что случилось?
И она прятала лицо в складках его одеяла, вытирая жесткою и противною шерстью одеяла скупые слезы.
– Нет, послушай… Ты молчишь, – настаивал он. – Ведь это же глупо! Неужели ты проговорилась?
Она отрицательно покачала головой, потом подняла лицо, и в нем он прочел, что она что-то скрывает.
– В самом начале только… две-три фразы… Ведь не могла же я все сразу переварить, осмыслить. Потом, мне было тогда все равно.
Она опустила ресницы, и щеки ее покрылись румянцем.
– А, черт! – крикнул Сергей.
– Ну, довольно, – сказала она, страдальчески нетерпеливо сдвинув брови, и тотчас же ее взгляд застыл в упрямом равнодушии.
– Клава!
Он возмущенно схватил ее за руку. Резкая боль в раненом плече заставила его застонать.
– Прости.
Закрыв глаза, он старался сдержать стоны, чтобы не оскорбить ее и не напомнить чего-нибудь видом своих страданий. Как это с его стороны бестактно!
– Ничего… Это пустяки… так немного…
Но она смотрела на него тем же непроницаемо-равнодушным взглядом, который говорил, что она не смеет выражать ему участия.
Не выпуская ее руки, он начал понемногу говорить. Ему хотелось ей сказать, что она ни в чем не виновата, а что виноват единственно он, что он, вероятно, не способен для той семейной жизни, о которой она мечтает. Он сказал:
– Ну, пожалуйста, перестань на меня дуться… Это неприятно… Ты, кажется, пришла меня навестить…
