Текст книги "Три романа о любви"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 55 страниц)
Тоня подошла к Ивану Андреевичу и крепко взяла его за руку:
– Едем.
Бровкин хлопнул тяжелой ладонью Боржевского по плечу.
– Эй, Автомедон!
– Подаю.
Пристяжная клубком подкатила к их ногам.
– К адвокату! К сутяге! – приказал Бровкин.
Все стали занимать места.
– Ну, простите, – сказал Боржевский, подходя и протягивая Ивану Андреевичу руку. – Давайте, право же, покончим сразу все это дело. Заехать только тут по дороге к одному полезному для дела человеку. А потом, куда хотите… Час поздний… Есть тут одна такая специальная гостиница…
– Какое это еще дело? – спросила Тоня, ласкаясь щекой о плечо Ивана Андреевича.
– Много будешь, цыпка, знать, скоро состаришься.
Он хотел взять ее за подбородок. Она сбила с него шапку.
Лошади нетерпеливо потряхивали бубенцами.
– Паскрей! – кричала Эмма.
– Ты мне скажешь? – спросила Тоня Ивана Андреевича.
– Айда, поехали! Автомедон, трогай.
Шел шумен из-за гумен,
Через тын в монастырь, —
пронзительно запела Катя.
– Счастливо! – крикнула с крыльца высокая, толстая «Дьячиха», освещая керосиновой лампочкой свою оголенную шею. – Просим милости не забывать.
Иван Андреевич чувствовал себя сбитым с позиции. Он нехотя сел в сани. К Прозоровскому ехать не хотелось, в «дом» было отвратительно.
– Что за таинственное дело? – повторила Тоня, прыгая в пролетку.
Иван Андреевич сел вместе с нею, не зная, что ей ответить. Ему было гадко ей солгать. Точно таким образом он, сильный мужчина, обкрадывал эту несчастную девушку.
Обе тройки уже выехали на дорогу. Несколько мужских и женских голосов нестройно пели:
Красну девку увидал,
Он ей ласково сказал:
– Ты, девица, стой,
Ты мне песню спой.
– Спой! – Заревел Бровкин густым басом на всю окрестность.
Ему ответили хором.
XIII– Вы рассердитесь на меня, – сказал Иван Андреевич, когда они поехали. – Но теперь с этим кончено.
И он, сбиваясь, рассказал ей, зачем они ездили с Боржевским «за переезд».
Тоня слушала с каменным лицом.
– Вот мерзавец, черт, Иуда! – сказала она вдруг ровным голосом. – Ему надо излупцовать всю харю.
Она с любопытством и злобой посмотрела на Ивана Андреевича.
– Не поеду я с вами дальше. Извозчик, стой.
Она сделала движение встать.
Он просительно взял ее за руку.
– В глаза плюну.
– Тоня, ведь я же вам рассказал. Я не скрыл от вас ничего. За что же вы меня обижаете? Впрочем, если хотите, идите; извозчик, стой.
Ему стало бесконечно грустно. Извозчик поехал шагом.
– Здесь глухо. Позвольте довести вас, по крайней мере. До города.
Она забилась в угол сидения и продолжала:
– Нахалы, хулиганы! Ездят, чтобы издеваться. Вам мало, мало… этого… Так чтобы до дна унизить… Насмеяться… Вот…
Перегнувшись вдвое и собравшись в маленький жалкий комок, она заплакала.
– Тоня, простите, – сказал Иван Андреевич, страдая, – я ведь сознаю, что это нехорошо. Иначе ведь я бы вам не сказал.
И в то же время он чувствовал раздражение против девушки за то, что она не сумела оценить его чистого, хорошего порыва.
– Еще бы вы мне не сказали! Да я бы вас собственными руками в номере задушила. Глаза бы вам вилкой проткнула… Не сказали бы… Тогда вы были бы окончательный подлец… вроде Савелки.
– Разве вы знаете его настоящее имя?
– А то нет? Он у меня давно на примете. Сволочь какая… Ну, вспомнит он теперь меня… Скоро слободка, извозчик?
– Скоро, – сказал тот угрюмо.
«Все равно, – думал Иван Андреевич. – С Боржевским у меня покончено. Пусть, если хочет, злится».
И он даже радовался, что дело приняло такой неожиданный оборот. И даже то, что Тоня на него обиделась и оскорбила его сейчас, только усиливало в нем это чувство радости и гордости за себя. Он всегда был и оставался во всех положениях и случаях жизни порядочным человеком.
– Скажите на милость, какой святой! – крикнула Тоня. – А сюда ехали, о чем же вы думали? Небось, не понадобилось бы, не поехали бы. А сюда ехали, как Савелка рассуждали: «Чего с ними церемониться? Они падшие». У! Мать ваша ходила, святость какая, подумаешь! Тьфу! Поезжай что ли скорей, извозчик. Небось, так бы и не приехали, побрезговали бы…
Она истерически взвизгнула.
– Проклятые! Нет на вас чумы. Еще хвалится: «Смотрите, мол, на меня: какой я!» Да Савелка в тысячу раз вас лучше. Он знает, что он – подлец, – и подлец, ладно. С подлецом завсегда приятнее иметь дело. Они – чистые. Скажите!!! На костях вы наших живете. Чистые! Кровь и мозг наш сосете.
– Чем я вас оскорбил? – спросил Иван Андреевич, жарко покраснев. Сердце его, негодуя, стучало. – Лично я вас ничем не оскорбил.
Вместо ответа она разразилась потоком отборнейших ругательств.
– Нехорошо, барышня, – сказал, обернувшись, извозчик. – С вами по-благородному, а вы как… И вы, сударь, с такою разговариваете. Они – суки-с. Разве он могут благородный разговор понимать? Эх!
– Молчи, гужеед! – сказала Тоня. – Благородие… Очень надо это ваше благородство. Небось, нашей сестре руку подаете, потом дома с мылом моете. Как же! Потом какая-нибудь мадам за руку вас возьмет. – (Иван Андреевич покраснел еще гуще при воспоминании, как спиртом мыл руки). – А каждая из этих мадам все равно такая же, как я… даже хуже. Чистоту и невинность из себя разыгрывают. Знаю я их.
– Тоня, я же с вами не спорю. Я сам невысокого о них мнения. Но вы мне все-таки не хотите сказать, чем я вас обидел.
Иван Андреевич, старался подавить в себе обиду и раздражение, нагнулся над Тоней. Она выпрямилась, отстранив его рукой.
– Извините, что дотронулась.
– Вы, Тоня, не хотите мне объяснить?
Она отвернулась.
– А, да что с вами говорить? Вот и наша слободка. Наше место – тут, а ваше, чистые и благородные, чтобы черт вас подрал! – там.
Извозчик нырнул в тихую улицу одноэтажных домиков с тщательно закрытыми ставнями. Из одного из них доносилась унылая, заглушенная музыка, от которой хотелось не веселиться, как делали, вероятно, сейчас те, для которых она игралась, а плакать навзрыд.
Тоня закуталась в горжетку и замолчала. Они нырнули еще в два переулка и пересекли несколько улиц, таких же наружно тихих. В одном месте стоял ночной сторож и упорно стучал в колотушку.
Вдруг Тоня обернулась.
– Чего там объяснять? В баню поедете? Без Савелки?
– Поеду, – сказал Иван Андреевич тихо, стыдясь извозчика.
Помолчав, она смягчилась.
– Теленок вы… вот что. Объяснять тут нечего. Проститутка не вещь, чтобы ею распоряжаться. Да, есть дома: это правда. Вам нужна женщина? – приезжайте. Слов нет. Выбирайте себе по нраву. Слов нет. Никто на вас за это не в претензии и не в обиде. Запритесь, делайте, что хотите. И я понимаю: я для вас женщина, вы для меня приехали. Пьяны вы: я тоже понимаю. Болен, – я тоже понимаю. Я буду вас остерегаться, меры свои принимать. Но я вас могу уважать. Вы за делом приехали. А так… чтобы душу человека купить, надругаться… ровно как с вещью бездушной какой… для протокола… для бумаги… – такой вы не найдете…
– Да я и не ищу. Я раньше так думал. Да, в этом я виноват. Я это признаю, – говорил Иван Андреевич, и у него было так светло на душе, точно вдруг разом окончилась какая-то темная полоса его жизни, и он вышел на простор и свет.
– Как же, признаете вы. Ну, а что же вы, в таком случае, будете теперь делать?
– Ничего. Я раздумал, Тоня, разводиться.
Она грубо расхохоталась.
– Не на дуру напали. Не надейтесь.
– Как хотите, Тоня. Я вам сказал правду.
– Как же вы будете теперь?
Она с любопытством сверкнула на него глазами из-под низко надвинутого капора.
– Долго об этом говорить. Вот поедемте… только не туда… Мы поедем ко мне на квартиру. Тогда поговорим. Правда, да?
Он ласково сжал ее руки. Господи, как хорошо! Отчего ему сейчас так хорошо?
Тоня продолжала смотреть с любопытством.
– Что-то я вас не пойму. А что не пьяны, вижу.
Подумав еще с мгновенье, она сказала:
– Поедемте. А там ничего? Вы где живете?
Он ей объяснил. Она слушала с тем же любопытством.
– Нет, страшно. Не поеду.
– Чего же вы боитесь?
– Отвыкла. Да и так… Нет, не поеду. Чего там? Глупости. А вот и наша улица.
На углу, у знакомого домика, стояли две тройки, потряхивая бубенцами.
– Вот и они, – сказал Бровкин.
Боржевский суетился.
– Ладно, – негромко сказал Прозоровский в воротник драпового пальто, которым закрывал рот.
– Поедемте в «Столичные», – таинственно шелестел губами Боржевский.
– Я поеду домой, – сказал Иван Андреевич.
– Ошибаетесь. Вы поедете туда, куда поеду я, – крикнула Тоня, выпрыгнув на мостовую.
Она щелкнула Боржевского по носу.
– Слушай, Савелка, скоро ты, старый пес, сдохнешь?
– С какой стати мы поедем в «Столичные»? – обратился Иван Андреевич к Боржевскому. – Мне там решительно нечего делать.
– Ну!
Тоня топнула каблуком, а Бровкин поднял толстую руку и, улыбнувшись, смешно покивал сжатыми пальцами широкой ладони, что должно было означать, что Иван Андреевич поедет.
– Ты, старый пес, и бегать-то разучился. Еле ходишь. Один у тебя лай остался, да и то сиплый, – продолжала Тоня дразнить Боржевского, и нельзя было понять: бранится она с ним или шутит.
– Я-то бегать разучился?
– А ну.
Она отбежала несколько шагов. Боржевский смешно наклонил голову, снял шапку и, прижав локти к бокам, вдруг ринулся на нее Тоня взвизгнула и побежала. Густой топот наполнил морозную пустоту улицы. Послышались свистки полицейских. Скоро было видно, как в отдалении, в одинаковом друг от друга расстоянии бежали две черные тени.
– Ладно. Вертай, – крикнул Бровкин, наставив ко рту ладони.
В светлом отдалении улицы слышались шумные голоса. Топот прекратился.
– Верта-ай! – ревел Бровкин.
В отдалении шла группа людей. Впереди всех Тоня, размахивая белым капором. Она звонко смеялась. Два ночных сторожа дружелюбно беседовали с Боржевским.
– Господа, пожалуйста, не кричите так громко, – сказал один из них, подойдя. – Можно и покричать, но зачем же, как говорится, глотку драть?
– Ладно. Проходи, кикимора, – сказал Бровкин.
Тоня вскочила в пролетку.
– Трогай, извозчик.
– «Столичные» номера, барин, немного на виду, – неожиданно сказал тот, сочувственно повернувшись к Дурневу.
– А ты рассуждай больше! – крикнул Боржевский. – Подавай с переулка, с черного хода. Да мы на тройках вас еще обгоним. Трогай, с Богом.
Из двери дома вышли девушки и Прозоровский.
– Я вся с маслом, как блин, – говорила Эмма, смеясь и пожимая плечами.
Вскоре обе тройки их действительно обогнали. На ходу Дурневу и Тоне что-то оттуда говорили, махая шапками и муфтами. Одна тройка колесила от тротуара к тротуару, точно пьяная. На одном повороте они наткнулись на нее. На подножку к сидевшим в тройке влезал человек в кругленьком картузике, с виду похожий на подмастерья. Он висел еще на подножке, тщетно стараясь примоститься хотя сбоку на переднем сиденье, когда лошади уже взяли с места. И пока тройка не пропала из вида, было видно его мотавшуюся в неудобной позе фигуру.
На тротуаре, возле «Столичных» номеров с переулка их ожидал уже коридорный, который юрко повел их вверх, по лестнице.
– Пожалуйте, это для вас.
Он отворил дверь в небольшой номер с широкой кроватью и умывальником:
– Кроватку мы сейчас постелим. А прочие господа все прошли в третий номер.
– Я не пойду туда, – сказала Тоня, бросив муфту через весь номер на окно. Иван Андреевич стоял, осматриваясь.
– Ах, да раздевайтесь же вы, ради Бога, да велите подать чаю и коньяку.
Он позвонил.
– Слушаю-с, – сказал коридорный, и было такое впечатление, точно он все время торчал за дверью.
– Здесь холодно, – жаловалась Тоня, когда коридорный принес и то и другое.
Пока она пила чай и коньяк, коридорный с громом взбивал принесенные им свежие подушки.
– Ну, можете.
Она сделала ему знак уйти, встала и бросила шубку на кровать.
– Согрелась.
Ловким движением она расстегнула сзади крючок и разом сорвала с себя кофту. Юбка сама собою упала вниз, и она осталась в голубом корсете с голыми руками и в черном трико. Теперь ее фигурка походила на небольшую гибкую змейку в странном панцире, вставшую на хвост и внимательно смотревшую неподвижным взглядом.
– Выпейте и вы.
– Зачем?
Два красных пятна горели у нее под глазами.
Она схватила его за руку левой рукой и упругим движением притянула к себе.
– Снимите ваш великолепный сюртук. Что мы, венчаться, в самом деле, с вами приехали? Довольно глупо. Ну, ну, снимите, не рассуждайте.
Она ласково сняла с него сюртук и аккуратно повесила на спинку кровати.
– Маленький.
Она тронула его пальцами за подбородок и скорчила гримаску.
– Тоня, вы меня обманываете. Я вам противен.
Она иронически опустила уголки губ, потом опять неподвижно поглядела на него и отрицательно покачала головой.
– Да? – спросил Иван Андреевич, волнуясь.
Ему хотелось, чтобы девушка поняла, как она ему близка, как необходима в этот момент.
Тоня, продолжая смотреть неподвижно, серьезно кивнула головой. Он взял ее за тонкие маленькие круглые руки выше локтей, ощутив острую свежесть и вместе горячую теплоту ее тела, и вдруг вспомнил, что дверь не заперта.
Она уловила его мысль.
– Никто не войдет. Не надо.
Она прислушалась, вытянув шею, и вдруг вся плотно надвинулась на него. Ее маленькие, смугло-желтые плечи мелькнули близко, близко.
Влажные губы полураскрылись жадным движением.
Он легко поднял ее от пола и бросил на кровать. Еще раз странно близко мелькнула закинутая голова и вдруг рассыпавшиеся волосы.
– Больно.
С искаженным лицом она освободила прядь волос. Блеснул изгиб колен. Теплое трико скользнуло по лаку ботинки. Ощупывая твердый угловатый каблук, он дрожащими пальцами распутал ее ноги, и вдруг ощутил живое, волнующееся тело. Но оно было вялое, точно безжизненное. Тоня, слегка подняв голову, напряженно и озабоченно смотрела куда-то перед собой, и Иван Андреевич вдруг ощутил, что там, за его спиной, в направлении ее взгляда совершается какая-то тайная гадость. Подло скрипнула дверь. Не видя, он почувствовал на себе взгляды нескольких глаз.
– Что это?
– Пустите, – попросила Тоня.
Инстинктивно он набросил на нее край одеяла, и поднялся, дрожащий от отвращения и жгучей боли.
В дверях стоял Боржевский и с ним еще какие-то фигуры. Иван Андреевич понял, что это было предательство.
Равнодушно поправляя косы, Тоня села на кровать. Корсет у нее распался на части и скользнул со стуком на пол. Она громко сказала ругательство.
– Вон! – крикнул Иван Андреевич, ужасаясь происшедшего.
Он искал рукой электрический штепсель, который где-то видел перед тем, чтобы выдернуть его и погасить бледно зеленевшую на столе лампочку. Мелькали голые руки Тони, которая спешила надеть кофточку. Он дернул штепсель и погасил лампу, но из двери упала яркая полоса света.
– Э, нет, милостивый государь, мы не так скоро собираемся убраться, – сказал тонкий, дребезжащий голос Боржевского.
Он поискал что-то на стене, и тотчас вспыхнула на потолке вторая лампочка.
– Нет, мой дорогой, мы…
Иван Андреевич с силою потряс его за плечи. Еще мгновение, и он чувствовал, что задушит этого противного человека.
– Тише, тише… сделайте одолжение, успокойте ваши нервы, – говорил Боржевский, спокойно барахтаясь. – Вы видели, господа? Мы здесь, мой дорогой… Да слушайте, что вам говорят!.. По частному поручению вашей супруги. Что делать, мой дорогой. Так-с. Голубой корсет и прочее… Мадемуазель, вы можете укрыться одеяльцем потеплее: вы нам больше не нужны… Обои у вас коричневые?
– Темно-красные, вроде бурдовых, – сипло сказал человек, который подавал им чай и коньяк.
Другой был похож на того, в кругленьком картузике, который садился на тройку.
Боржевский противно закашлялся и рванулся.
– Пустите же. Что вы, с ума сошли? Душить человека… Впрочем… для составления акта мы можем уйти и в другую комнату. Да, мой дорогой, нехорошо… непохвально.
Те двое протиснулись между ним и Боржевским, и потом все трое точно растаяли. Последним, прикрывая отступление, вышел коридорный. Дверь плотно затворилась. И все происшедшее показалось мгновенным, гадким сном. Тоня вскочила с ногами в трико и в незастегнутой назади кофточке и спокойно завернула электричество.
Сделалось темно, и точно ночной холодный свет смутно падал сквозь огромные квадраты стекол.
– Это вы сделали, Тоня? – сказал Иван Андреевич.
Она молчала. Он подошел к ней в темноте и нащупал ее фигуру, странно согнувшуюся в кресле у окна. Голова ее лежала низко на коленях.
Девушка плакала в углу. Он хотел открыть электричество, но ему было жутко увидеть ее неодетою и плачущею.
Только в узкой полосе света, падавшей в щель из коридора, виднелись ее руки, обхватившие низко наклоненную голову.
Он подошел и тронул ее за плечо.
– Тоня, зачем вы их позвали? Только ведь мне этого больше не нужно… Я вам сказал правду.
– Дайте мне мою муфту, – попросила она.
Он отыскал и подал. Она достала свой носовой платочек, бесшумно вытерла нос и опять тем же жестом покорности и унижения обхватила руками голову.
Она была похожа на маленькую плачущую девочку, которую кто-то жестоко и незаслуженно обидел. И Ивану Андреевичу было странно и даже невозможно подумать, что перед ним глубоко павшая женщина, свыкшаяся с атмосферой публичного дома.
– Тоня, отчего вы плачете?
Он участливо нагнулся над нею, и теперь ему казалось, что он слышит как-то особенно глубоко биение ее раскрывшейся перед ним души.
– Отстаньте, – сказала она, отвернувшись к стене, и продолжала плакать, крепко уткнувшись в стену теменем.
Он понял, что ей нужны слезы, чтобы выплакать скрытую душевную боль, и перестал утешать. Вместо слов он просто сидел и поглаживал ее по голове, испытывая к ней прежнее светлое и радостное чувство, похожее на чувство отца или брата. И ему было смешно, что Боржевский продолжал зачем-то хлопотать и суетиться.
Потом он встал и запер дверь на крючок. Когда он вернулся к ней, то она уже сидела выпрямившись. В темноте он ощупал ее шею и голову, коснувшись мокрого лица. Она не шевелилась и не плакала.
Он погладил ее еще раз и сел молча рядом.
Теперь ему было ясно, что и Серафима, и Лида сделались только его прошлым. Обе они были обыкновенные эгоистки, каждая по-своему. Они хотели взять от жизни возможно больше счастья. Во всех своих былых недоразумениях с ними он всегда наталкивался на этот неизбежный, тупой вопрос:
– А я? Что получу я? Буду ли счастлив я?
А вот тут, рядом с ним, в темноте сидит существо, для которого эти вопросы уже не имели смысла.
Он придвинулся к Тоне и взял ее за руку. Она не сопротивлялась, и он понял, что и она наконец поверила ему.
– Тоня, да? Ведь вы знаете, что я не обижу вас?
– А Бог вас знает. Да вы это к чему? Как это вы меня можете обидеть? Каждый человек может только сам себя обидеть.
Помолчав, она прибавила:
– Каждый человек сам от себя зависит. Вот я захотела такой жизни и живу. И очень глупо других обвинять. А что ревела я сейчас, так это от собственной глупости. Вы бабьим слезам, пожалуйста, не верьте. Всякий сам своему счастью кузнец… Теперь пустите-ка да зажгите что ли огонь. Что мы в темноте сидим?
Она стремительно встала, с силой толкнула Ивана Андреевича. И опять он почувствовал в ней прежнюю, грубую, сильную и решительную.
– Постойте, Тоня, – попросил он. – Я хочу вам сказать что-то. Вы перебили мои мысли… Мне было с вами…
– Чудак вы. Ну, пустите.
– Нет, подождите же, – сказал он настойчиво и опять усадил ее рядом с собою.
– Да что вам надо?
Он почувствовал, что она с любопытством и сочувственно улыбнулась в темноте.
– Что мы сидим, точно две мыши? Ведь вы получили свое? Ну?
– Знаете, Тоня, вы для меня сейчас самый близкий человек.
– Ничего. К завтраму проспитесь.
Она решительно встала и зажгла электричество. Потом накинула на голову юбку, продела руки и стала одеваться.
– Заплатите скорее за номер и отвезите меня.
Опять он видел перед собой замкнутую девицу-чиновника с холодным взглядом зеленоватых глаз и законченными движениями. Она знала, чего хочет.
– Тоня, я не отпущу вас.
Она ничего не ответила, как взрослый не отвечает ребенку, когда тот говорит глупости, и продолжала быстро одеваться.
Ему стало страшно. Он вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким. Закрыв лицо руками, он понурился. И вдруг ему стало ясно, что еще мгновение, и его душа не выдержит. Он почувствовал, что Тоня подошла и стоит возле.
– Что же вы сидите? Вот человек! Ни на кого вы не похожи.
– Поедем ко мне, – попросил он жалобно.
Она отрицательно покачала головой.
Вдруг эта мысль завладела им.
– Нет, поедемте непременно.
Он встал и торопливо надел сюртук.
– Поедемте… Я вам расскажу многое… Ну, я вас прошу. Да, правда, я, может быть, чудак. Я знаю.
Он радостно улыбнулся и пожимал ей руки.
– Поедем ко мне. Я вам не сделаю ничего плохого.
Она иронично пожала плечами.
– У меня болит голова. Лучше не надо. И что мы с вами будем делать?
Она нерешительно, немного с раздражением рассматривала его большую по внешнему виду, но растерянную фигуру.
– Вот не люблю я таких. Ну, что вы? Что вы?
Но он чувствовал, что ее глаза с сочувствием следят за каждым его движением.
– Поедемте? Я вас прошу.
Она молча кивнула головой.
– А вам ничего, что вы едете со мною? – говорила она ему на крыльце. – У вас, небось, прислуга?
«Какая она милая! Я ее люблю сейчас больше всех на свете», – думал он вместо всякого ответа.
И Дурнев радовался мысли, что сблизится с этой девушкой, такой глубоко интересной и вместе несчастной, поможет ей найти самое себя, а она поможет сделать то же самое ему. Он просто был до сих пор барин и буржуй. Не задумывался над жизнью.
– Умаялся, барин, ездивши с вами, – сказал с сочувственным упреком извозчик. – Ну, да прибавите. Барин хороший.
– Теперь только домой! – весело сказал Иван Андреевич. – Что это? Снег?
– Да, маленько поднялась погода.
Бархат Тониной шубки тотчас же усеялся белыми мелкими крупинками. Было темно, и дул холодный ветер.
– Скоро светает.
Извозчик говорил хриплым, озябшим голосом, и каждый звук его слов четко отдавался в вымершем пространстве улицы.
– Теперь бы спать. В самый раз, – сказала Тоня. – Ух, холодно. Дрожь пробирает. Теперь, если какие бездомные или у кого дров нету – беда!
Съежившись, она прижалась к Ивану Андреевичу. Он обнял ее, продолжая думать. И мысли в этот предутренний час у него были такие ясные и умиротворяющие.
– Ведь это же дно, дно, самое дно жизни. Я на дне! – говорил он себе, удивляясь. – А мне вовсе не страшно и не гадко, а радостно. Здесь тоже живет и бьется человеческое сердце. Вот оно!
Он крепче и крепче сжимал Тоню за талию. В ней многое исковеркано, но она многое поняла и почувствовала. И самое главное в ней то, что она… (Иван Андреевич поискал мысленно подходящего выражения.) Да, то, что она не принадлежит себе. Вот именно.
И ему показалось, что он нашел совершенно верное слово. Именно, надо не принадлежать себе и никому. Ведь это же старая, избитая истина. Надо принадлежать чему-нибудь большому. И в любви, как и во всем. И даже в любви, пожалуй, в особенности. А наши женщины всегда торгуются. Ведь это же гадость.
И Серафима, и Лида… Все они так называемые порядочные.
И сейчас, ласково и трепетно поддерживая Тоню за талию, он ехал и ощущал это самое веяние чего-то большего, чем он сам.
Может быть, если бы кто-нибудь сказал ему об этом еще вчера, он бы рассмеялся над ним. Но сейчас он знал, что это так.
Они ехали и волновались, а Тоня полулежала молча, прижавшись к нему, как доверчивый ребенок. И он знал, что покорил ее сейчас уже не грубой силой, а властью открывшегося ему нового знания.
