Текст книги "Три романа о любви"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 55 страниц)
С утра в этот день Лида чувствовала себя странно спокойной. Теперь и Иван, и она сама, и вся жизнь представлялись ей по-другому.
И даже было смешно вспоминать о минувших иллюзиях. Она чувствовала себя выросшей, почти постаревшей.
Безумно хотелось шить, и с самого утра она занялась кройкой. Как давно она уже не шила!
– Ты не рано? – робко спросил ее отец, видя, что она долго стоит согнувшись у стола.
Она усмехнулась.
– Нет, это прошло… окончательно. Я это чувствую.
Это вернулась жизнь, серая, трезвая. Вспомнился доктор. Когда она захочет музыки, иллюзии, она пойдет к нему. Между ними установилось странное содружество.
Об Иване она старалась не думать. Это было решенное, пережитое. Свадьба, потом совместная жизнь. Ни жгучих радостей, ни особых печалей. Вообще, жизнь.
– Ты теперь спокойна? – спросил отец.
Она ясно и просто поглядела на него.
– Да, вполне. Передай мне ножницы.
Он похлопал ее по плечу. Он был тоже всем доволен. О, разве он сомневался когда-нибудь, что его трезвая, умная Лида выйдет победительницей из всех испытаний? Ведь она у него старший бухгалтер, министр!
Протяжный звонок. Нет, это не Иван.
Оживленные голоса в передней. Женский, Клавдии, и другой незнакомый, мужской.
– Лидка!
Что-то, как буря, налетает на нее сзади из двери. Лида едва устояла. Она с удивлением смотрит на Клавдию. Удивительная живучесть у этого маленького создания!
– Ну, поцелуй же, меня, ma cherie, и поздравь. Я опять выхожу замуж. А ты, я вижу, недовольна мной.
– Нет, отчего же?
Лида нагнулась и вяло поцеловала подругу.
Клавдия села, ухарски покривив голову на один бок.
– Как это говорится: «Загорюй, заробей: курица обидит». Меня теперь все принимают этак… сдержанно. Убивица, и вдруг на свободе. Для меня мои ближние давно уже каторжные работы приготовили. А я вместо этого замуж собралась выходить.
Она захохотала своим обычным дерзким, пронзительным смехом. Но лицо ее сделалось жалким, и в голосе послышались слезы.
– Ничего подобного… Откуда ты это взяла? – сказала Лида, рассматривая ее с любопытством. – Просто я тебя никак не ждала. Ведь ты совсем провалилась.
– Ах, мать моя, до визитов ли было? Ведь ты понимаешь: я переживала «драму». Так принято выражаться. «Под судом и следствием». Понимаешь, товарищ прокурора Вертлянский – это такая скотина. Для него закатать человека – истинное наслаждение. Ах, моя дорогая, никогда ни в кого не стреляй.
Она взялась руками за виски.
– Они изнасиловали мне всю душу. Всякий лезет в нее с сапогами. Так затоптали, что не осталось ничего святого. Спасибо Сереже…
Она не выдержала, и глаза ее наполнились слезами. Лида изумилась внезапной перемене в выражении ее лица.
– Ты знаешь: он – святой, Сергей. Да…
Она молитвенно посмотрела куда-то кверху и вздохнула. Что-то мучительно-болезненное мелькнуло в лице. Она вытерла слезы платочком и покосилась на открытую дверь.
– Можно закрыть? Я пришла с моим будущим мужем. Я его тебе представлю потом.
Она с досадою захлопнула дверь. Вдруг глаза ее зорко остановились на Лиде.
– Впрочем, я не спросила: может быть, ты вовсе не расположена к моим «излияниям»?
Она гордо выпрямилась во весь свой маленький рост. Верхняя губа у нее приподнялась, и блеснули зубы.
Лида чувствовала, как трепет прошел у нее по плечам и рукам. Одновременно ее и отталкивало от Клавдии и что-то к ней влекло. Она протянула к ней руку и сказала.
– С чего ты взяла? Конечно, все это так неожиданно. Но ведь ты же всегда была такая. Мы никогда не сходились с тобой во взглядах. Я была бы рада, если бы нашла свое счастье. Мне только, по правде сказать, жалко Сергея Павловича.
Клавдия уселась на кровати, подобрав по девической привычке ноги.
– Да, Сереженьку жаль. Но что ты поделаешь?
Лицо ее сделалось печально-озабоченным.
– Понимаешь, он неисправим. Самое скверное то, что он не умеет работать. Ему придется теперь всерьез служить, а он отвык. Конечно, я бы могла ему помогать, но он ведь не возьмет. Он привык к комфорту… избаловался.
В губах у нее мелькнула презрительная складочка.
– Я, конечно, не осуждаю его. Ведь есть такие мужчины, такие артистические натуры в душе… Понимаешь, я его ужасно люблю. Он не от мира сего. Он, может быть, больше всех виноват в моем несчастии, а я, представь себе, его не виню.
Понизив почему-то голос:
– Можно закурить?
– Конечно, кури.
– Тс… Это теперь контрабанда. Павел, то есть мой будущий муж, против. Я постепенно отучаюсь.
– Но кто он, твой будущий муж?
– Сосед моей матери по имению… помещик.
– И ты на него меняешь Сергея?
– Да ведь нельзя же сохранить двоих?
Она грубо засмеялась и вынула из ридикюля маленькую коробочку покупных папирос и спички.
– Но, очевидно, у этого… у Павла…
– Петровича Воскресенского… он из духовных.
– Все равно… Есть какие-нибудь преимущества.
Клавдия с наслаждением затянулась.
– Видишь, Сергей не для семейной жизни.
Ее курящая, ухарская фигурка с поджатыми ногами была, как всегда, немного смешна.
– А ты захотела сделаться семьянинкой.
Лида улыбнулась.
– Конечно, да. Это, моя дорогая, неизбежно. Инстинкт. Впрочем, ты – девушка. С тобой трудно об этом говорить. Да и не к чему, потому что твой Иван – семьянин. Ты сразу попадешь в нормальные условия. Конечно, жаль Сережку. Но… да и он сам прекрасно понимает.
Глаза ее блестели теперь сухим, серьезным, немного черствым блеском.
– Тут ничего не поделаешь. Женщина все-таки, как ни верти, порядочная дрянь. Ты меня извини, ma cherie. Впрочем, это не относится к девушкам. Сережа – сама прелесть, Дон-Кихот, преподобный. Такие хороши так… побаловаться или там что еще… я не знаю, как назвать… для порывов, для молодости… Он – больше поэт… не который стихи пишет, а в жизни… так сказать, Петроний. А женщине нужен деспот, злодей-погубитель.
Она рассмеялась неприятным, чувственным смешком.
– Да, моя дорогая. Сейчас я тебе представлю моего «избранника».
Она торопливо достала еще одну папироску.
– Надо накуриться на весь день.
– И тебе это может нравиться? – изумилась Лида.
Клавдия кивнула головой.
– Я же тебе говорю: женщина – дрянь. Я в этом убедилась сама на себе. Например, я мучила Сережу. В сущности, за что? За то, что он хотел быть справедливым: оставляя свободу себе, он хотел дать ее и мне. И в этом его ошибка.
Она рассуждала с комической серьезностью.
– Свобода ведь, в сущности, нужна только мужчине. Да, моя дорогая, ты со мной не спорь. Я испытала это на себе. Для мужчины это естественно, а для женщины – разврат. По крайней мере, так всегда почему-то выходит.
Лида покраснела от возмущения.
– Какая жалкая капитуляция.
Клавдия сделала комическую ужимку плечом.
– Ничего не поделаешь, моя прелесть. Я, например, знаю, что у моего будущего мужа есть постоянная связь… одна конторщица. И мирюсь. Мне важно, чтобы я была первая и главная.
– Но, может быть, он не будет препятствовать и тебе?
– Ничего подобного. Он сказал, что застрелит и меня, и того человека, который…
Клавдия заразительно-веселым взглядом посмотрела на Лиду. Ее, по-видимому, это забавляло.
– Тогда, просто, он сам гадкий человек.
Клавдия покраснела.
– Ну, не будем браниться.
– Ты просто напугана сейчас всем этим. Но у тебя это пройдет.
– Никогда.
– И ты будешь всегда мириться с открытыми шашнями твоего мужа на стороне?
– Это неизбежно. Иначе он будет делать потихоньку. А что у него есть постоянная, то это, по-моему, даже лучше: меньше тревоги и всяких беспокойств. Все мужчины одинаковы. Но зато он будет всегда знать, что я – главная. Я признаю, извиняю, смотрю сквозь пальцы. И каждый мужчина это будет ценить. Нет, моя дорогая, я теперь постигла жизнь. Наши «законные» жены или требуют себе равной свободы: получается разврат, что и было у меня с Сергеем Павловичем. Или начинают выслеживать мужей – тогда их бросают. И по заслугам. Я себе никогда не позволю унизиться до ревности к моему мужу.
– Будто бы ты не ревновала Сергея?
– То было другое. С тех пор много воды утекло. Послушай, дай мне зубную щеточку и порошок: я вычищу зубы. А то от меня на версту разит табачищем.
Лида весело расхохоталась.
– Смейся, смейся.
Брызжа и булькая водой над умывальником, Клавдия продолжала:
– Довольно лжи и детского самообмана: мужчины есть мужчины. Плюнь тому в глаза, кто будет тебе вбивать в голову сказку о мужской верности. А завоевать его, удержать около себя, заставить себя уважать, сделаться в его жизни необходимой, такой, к которой он всегда будет возвращаться, то есть: его подлинной настоящей женой, это всегда можно. А, ma cherie, довольно иллюзий! Женою я могу и хочу быть. И буду. Для этого, конечно, надо понять, кто мы. Мы – женщины. Нам нужна крепкая рука, власть.
Лида слушала ее, смутно волнуясь. Она не понимала: откуда? – но у нее опять рождалась острая зависть к этой маленькой, вертлявой, жизнеспособной женщине, которая упорно добивалась своего счастья.
– Дуры мы все! Ах, какие дуры! – говорила Клавдия, усердно поливаясь одеколоном. – Не знаем сами о себе, кто мы, и чего стоим, и что нам, в сущности, надо. Ну, теперь пойдем, – заключила она, оттягивая перед зеркалом нижние веки, чтобы убедиться, не красны ли глаза.
– И ты любишь этого… своего второго? – спросила Лида, застыдившись. – Я хочу, собственно, понять, неужели ты так легко рассталась с Сергеем.
Клавдия достала пуховку из пудреницы.
– Ах, моя дорогая, вопрос чисто девический. Наша жизнь с Сергеем Павловичем, очевидно, не пошла.
– Но все же, мне кажется, что ты должна была бы жалеть, страдать.
– Вскочил, кажется, прыщик на носу… Жалеть, может быть… Все-таки передряга. Но страдать – нет. Мы расходимся добрыми друзьями. В этом смысле Сергей Павлович неоценимый человек. Мы с мужем даже хотим что-нибудь сделать для него. Павел хочет выхлопотать ему место в землеустроительную комиссию. Там легко.
Она выпрямилась и несколько раз повернулась перед зеркалом. Вдруг ее лицо сделалось страдальческим.
– Ах, Лидуся, сколько я выстрадала за эти полгода! Я даже третьего дня выдрала несколько седых волос на висках. Я все-таки жестоко заплатила за науку. Я ведь во всем виню только себя. Сергей что же? Сергей только слаб. Нет ничего хуже слабовольного мужчины. Сколько я приняла унижения с ним. Я ведь на коленях перед ним простаивала. И ему досталось от меня…
– Но… почему ты стреляла?
Лида сама испугалась вырвавшегося у нее вопроса.
Клавдия счастливо потянулась.
– И сама не знаю. Так… помутилось все. А как выстрелила, стало легче, и все сразу прояснилось. Стало его жаль, как ребенка. Ведь он, понимаешь ли, ни в чем, ни в чем не виноват. Я бы все равно жила с ним. Только это была бы Каносса, монастырь, власяница. Я рада, что случай меня столкнул с Павлом. Пойдем, я тебе его покажу.
Лиде сделалось безотчетно тяжело.
– Мне… не хочется. Я не понимаю… Чересчур что-то грустно… Может быть, мне жаль Сергея Павловича. Можно мне не выходить?
– Что с тобою?
– Чересчур как-то все это просто.
– А, моя дорогая, жизнь нам дается только один раз.
Лицо у Клавдии сделалось злым.
– Но… Сергей Павлович с тобой расстался так же легко?
– Легко, легко… Можешь успокоиться. Мы с ним легкие люди.
– Ты иди, – сказала Лида. – Я выйду к вам потом.
– Моя прелесть, поспеши: ведь мы с прощальным визитом. То есть, я поеду к маме в имение и проживу там все лето. Тем временем состоится развод. Ведь Сергей Павлович принимает вину на себя. А осенью свадьба.
– Я не поверю, – сказала Лида, краснея от возбуждения. – Ты все-таки должна страдать, расставаясь с Сергеем Павловичем.
У Клавдии легла старообразная морщинка поперек бровей.
– Отстрадала, моя дорогая. Конечно, и теперь немножко кошки скребут на сердце. Но, в общем, надо уметь смотреть жизни прямо в глаза… Значит, я тебя жду.
Она сделала полупоклон в дверях, и Лида только сейчас заметила, что на ней английская, строгая просторная юбка без разреза. Теперь было все понятно само собой. Кто же этот Павел Воскресенский?
… Когда Лида вышла к остальным, навстречу ей поднялся высокий и плотный господин с коротко подстриженными усами, тщательно выбритый, с лицом темным, в веснушках. По вкрадчивым манерам можно было легко узнать поповича, делающего хорошую карьеру.
Клавдия конфузливо улыбалась. Лида поздоровалась, но ей хотелось плакать от обиды за подругу. Она молча уселась в стороне.
Воскресенский говорил о хозяйственных улучшениях, но глаза его несколько раз тяжело и основательно ощупали Лиду. Сказав несколько заключительных фраз, он повернул голову к Клавдии.
– Нам, Клавдюшенька, не пора ли?
Та вздрогнула, но тотчас же оправилась и стала прощаться. Все время она старалась подавить на лице извиняющуюся улыбку. Воскресенский гипнотизировал ее скользящим, упорным взглядом и мягко улыбался.
В передней он долго и основательно окутывал свою бычью шею белым кашнэ и, засунув его верхний край за воротник, осторожно спросил:
– Теперь, кажется, все?
Но Клавдия никак не могла найти муфты и калош.
– Сейчас, сейчас, – извинялась она. – Я вот тут… где-то тут…
Он иронически усмехался.
– Может быть, ты пришла без муфты и без калош?
– Нет, нет, Павлик.
Наконец, она все нашла.
– Ну, – сказала она, шагнув к Лиде для поцелуя.
Теперь Лида видела ее «истинное» лицо. В нем было замешательство, скрытая боль и человеческая просьба о пощаде.
Подруги обнялись, сначала церемонно, потом их плечи начали вздрагивать. Петр Васильевич, который за последнее время тоже стал слабоват на слезы, хотел отвернуться, но Воскресенский поиграл палкой с костяным набалдашником, вынул из толстых губ сигару и, слегка нагнув в сторону Петра Васильевича стриженную голову, снисходительно процедил сквозь величественно сжатые губы:
– «Женщины» – сказал Шекспир и был совершенно прав. А? Не правда ли?…
– Пиши, Лидуся! – жалобно попросила Клавдия, отрываясь. – Желаю тебе счастия с Иваном.
Она вышла в дверь впереди своего будущего мужа, низко наклонив голову в темной шляпке. Теперь Лида окончательно угадывала сердцем, что Клавдия несчастна, и только храбрится.
«Так… тоже компромисс, как и у меня», – подумала она, испытывая невыразимо гнетущее чувство перед жизнью, которая всюду и всегда разбивает человеческие иллюзии.
Потом ей показалось, что Клавдия все-таки примирится со своим незавидным будущим скорее, чем всякая другая. Она умеет воспринимать жизнь слишком просто.
– Вот так гиппопотам! – сказал Петр Васильевич весело и расхохотался, но тотчас же принял строгую мину. – Говорить, что за постройку одной водокачки в имении заплатил тридцать пять тысяч. А что же, может быть, с ним-то она и будет счастлива. Ведь правда, Лидок?
Испытывая ужас за Клавдию, за себя, Лида отрицательно покачала головой.
– Могила.
XVЕсли бы Иван Андреевич захотел ответить себе на вопрос, какое чувство у него теперь преобладает к Лиде, то этот ответ был бы:
– Страх.
Но страх совершенно особенный, выросший из прежнего глубокого чувства к ней, страх, сросшийся со всем его существом, органический, которого он бы не мог победить никакими аргументами.
Но он называл его любовью и думал, что у него к Лиде больная, исковерканная любовь.
Никогда еще чувство страха не было в нем так полно, так обострено, как в этот раз, когда он сегодня звонил к ней у парадного подъезда.
Ему казалось, что он принял твердое и бесповоротное решение. Но сколько таких решений он за эти три месяца успел уже переменить!
И сейчас он решил заявить ей открыто и бесстрашно (чтобы там ни последовало за этим), что покинуть вовсе, навсегда своей прежней семьи он не может. Он хочет и будет видать сына, возможно даже чаще, брать к себе (да, и брать к себе!), руководить его воспитанием, создаст новую и нормальную форму отношений к Серафиме, как бывшей своей жене. Вообще, он не должен быть «беглецом» от ребенка и от оставленной им женщины. О, что он «творил» эти шесть месяцев, было поистине позорно, бесчеловечно, гадко.
И Лида должна войти в его нравственные страдания. Не может не войти. Иначе это значило бы, что она хочет иметь мужем заведомого подлеца, ничтожество. А этого она хотеть не может, во всяком случае – не должна хотеть.
У Лиды сегодня было спокойное, он бы сказал «трезвое» лицо. При его входе она улыбнулась уголками губ.
– Приехала?
Он повеселел, и сразу что-то отмякло в душе.
Он хотел по обыкновению поцеловать ее в губы, но она подставила лоб.
– Достаточно сегодня так. Ты, наверное, «ее» целовал сегодня в губы. Ну, и что же? Как ваши дела?
Усевшись от него поодаль, она приняла опять приветливый вид.
Боясь глядеть ей прямо в глаза, он стал ходить по комнате.
– Я рад, что ты теперь относишься к ней без вражды, – сказал он. – В сущности, для такой вражды нет и не может быть почвы.
Он остановился и, взволнованный, посмотрел на нее.
– Лида, помоги мне устроить эту сторону моей жизни.
– Если это от меня зависит.
Обманутый ее спокойствием, он продолжал и изложил ей свой проект до конца.
– Знаешь, тебе самое лучшее к ней вернуться, – сказала она с тем же спокойствием. – Я ведь вижу, как ты волнуешься. В тебе еще не умерло чувство к ней и даже, по всей вероятности, расшевелилось в этот приезд. Да, правда, вернись к ней. Конечно, у тебя там ребенок. Я это понимаю вполне. Ты, может быть, боишься, что я не дам тебе свободы или что-нибудь сделаю с собой? О, нет, этого больше не будет. Жизнь дала мне достаточный урок.
Он старался уяснить себе, шутит она или нет, и решил, что это – только игра. Он улыбнулся.
– Оставим эти шутки.
Лида с искренним удивлением подняла на него взгляд.
– Странно. Почему ты думаешь, что я шучу. Напротив, я самым, самым… не знаю каким образом убеждена, что ты глубоко любишь твою жену. Ты просто ошибся. Ты увлекся мной, но чисто внешним, наружным образом, и подумал, что это – любовь.
Она саркастически улыбнулась.
– Конечно, ты порядочный человек. Я усмехнулась не к тому, не подумай. Я «глубоко» тебя уважаю за это. За свою ошибку ты платишь и, кажется, достаточно уже заплатил. Это пора, наконец, понять нам обоим. Ты, кажется, видишь, что я рассуждаю совершенно спокойно.
Он понял, что она его ловко обманула, и в нем начал подниматься прежний страх.
– Лида, ты заблуждаешься относительно меня, – сказал он с отчаянием. – Я… я люблю тебя. Я чувствую это каждым атомом. Я не могу жить без тебя. Ведь не обманываю же я себя? Согласись. Вот ты даешь мне сейчас свободу, рассуждаешь совершенно спокойно, даже как будто логично, но меня это только пугает, делает бесконечно несчастным. Лида, я люблю тебя, привязался к тебе. Я чувствую совершенно ясно, как ты сделалась частью меня самого.
– Это в тебе говорит привычка. Я вот тоже привыкла к этой нашей квартире, этой своей комнатке. Я даже считаю ее как бы частью самой себя. Но это только так кажется. Привычка не есть любовь.
– А что ты называешь любовью?
– Да если бы ты меня любил, ты бы не задал мне этого вопроса! Любовь не останавливается перед жертвами. Если бы ты меня любил, ты бросил бы все: жену, ребенка.
– Но ведь это преступление!
– Что ж…
Глаза ее блестели.
– Любовь… настоящая, ради которой люди жертвуют всем, не останавливается даже перед преступлением, хотя я не вижу преступления в том, чтобы оставить ребенка, у которого есть мать. Материально они оба, кажется, обеспечены.
– Это жестоко, Лидуся.
– Может быть, но это – любовь. Вот, например, ты любишь жену (я в этом больше теперь не сомневаюсь), и ради любви к ней ты идешь и пойдешь на всякие жертвы. Ты жертвовал, например, моей любовью и… вообще мною. И это хорошо, что я теперь больше не повторю этой глупости (хотя, конечно, кто в этом поручится? Может подойти такая минута), но ты все равно, даже несмотря на это, все-таки способен оставить меня, потому что ты любишь жену. И я это вполне извиняю, потому что понимаю. Любовь – стихия.
– Нет, это неверно! – крикнул Иван Андреевич. – Любовь должна быть человечной. Я не хочу, не понимаю и не принимаю такой любви.
– Нет, ты именно понимаешь такую любовь, только не ко мне, а к той. Представь, что ты стоял бы между двумя женщинами, и каждая из них сказала бы тебе, что не может пережить, если ее оставишь. Та, к которой ты пошел бы, при этих условиях, была бы твоя настоящая любовь.
– Да, но эти женщины были бы жестоки… Это – что-то нечеловечески-безысходное… что-то просто зверское, животное… Да ведь тогда же нельзя жить.
– Настоящая любовь сумеет дать эту необходимую силу жизни. Она вознаграждает за все.
– Даже за сознательное убийство?
Лида презрительно пожала плечами.
– Кажется, в данном случае нет и речи о подобном выборе. Все, что ты должен был бы сделать, это только совершенно отказаться от какой бы то ни было близости к твоей прежней семье. И тогда…
Ее лицо приняло трогательно-мечтательное выражение.
– Почем знать, может быть, и во мне бы оживилось былое, теперь заглохшее чувство к тебе. Если бы я видела, так сказать, воочию доказательство…
Иван Андреевич с удивлением смотрел на нее, точно видел ее в первый раз. И он вдруг понял совершенно ясно, что она не шутит. Да, она требует от него этой, совершенно никому (за исключением только ее самой!) не нужной, сознательной жестокости с его стороны.
– Лида, – сказал он, страдая и еще не смея впустить себе в душу уверенность, что она не лжет, не шутит, – Лида, это не ты… Ты… клевещешь на себя… Да это же не может быть, чтобы ты, чистая, юная, такая милая, могла жаждать чужого несчастья, чужих страданий… например, моего ребенка, который обмирает по мне… чтобы ты вот этими самыми губами могла произнести той, другой женщине и ее ребенку этот возмутительный приговор… Нет, Лида, нет!
Он пошел к ней с протянутыми руками.
– Скажи же мне, моя дорогая, моя любовь, искренняя, настоящая…
Он остановился, чтобы взвесить правду этих слов, и ему показалось, что это пока еще так, простое недоразумение, и что он любит, любит, но она должна только улыбнуться и сказать ему, что все это было или жестокая шутка, или необдуманное желание, – и все будет поправлено.
– Скажи мне, что ты все, все понимаешь, что ты входишь в мое положение.
Она, побледнев, встала. Рот ее судорожно искривился, глаза сузились и остро блеснули.
– Ты оскорбляешь меня! – крикнула она. – Это не шутки. Довольно игры в прятки. Все равно, цветы моей любви к тебе давно убиты морозом, но если ты хочешь сохранить хоть листья, хоть корни, наконец, то ты должен прекратить эту комедию.
– Комедию, Лида?
– Да, пошлую комедию, водевиль, фарс с переодеванием… все, что хочешь. Ты обязан это прекратить. Иначе… иначе я больше не ручаюсь за себя. Я тебя попрошу меня оставить… Я ненавижу тебя…
Она посмотрела на него острым, страдающим взглядом, и он понял, что она действительно переживает. Невыносимую муку. Она была существом совершенно какой-то другой, непонятной, чуждой ему расы… да, именно – расы, для объяснения с которой у него не было ни языка, ни какой-либо другой возможности понять друг друга.
– Я тебя любила и, может быть, еще люблю… Но я тебе принесу жертву: я вырву ногтями из себя это чувство… Я тебя освобожу от себя. Я тебя забуду, успокоюсь и даже ничего не сделаю с собой… Даю слово… Я все, все сделаю для тебя… Но и ты… я прошу тебя… уйди честно… Вот сейчас уйди – и все. Пощади же меня.
Она смотрела на него такими полными сознания своей внутренней правоты, жалкими, умоляющими глазами.
– Лида! – позвал он ее сдавленным голосом, превозмогая рыдания.
– Иван! – ответила она, продолжая страдальчески глядеть на него, и решительно помотала головой, давая этим знать, что она не согласна ни на какие уступки.
Он выбежал из ее комнаты, наткнулся в гостиной на Петра Васильевича, молча протянул ему руку и, не отвечая на вопросы, чтобы окончательно не разрыдаться, тут же, наскоро оделся в передней и бросился, рыдая, на улицу.
