Текст книги "Три романа о любви"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)
– Приветствую! Черт знает, что такое! – говорил Сергей Павлович, входя, румяный и свежий, как всегда. – В Одессе еще холоднее, чем здесь. Я замерз в моем драповом пальто.
Клавдия усмехнулась. Он уселся к столу и с аппетитом начал есть.
– Так что ты не можешь похвастать, что Одесса оказала тебе «теплый» прием.
Она внимательно ощупывала фигуру мужа глазами, с губ ее не сбегало выражение брезгливости.
– Это намек? – спросил холодно Сергей Павлович.
И они оба некоторое время мерили друг друга остановившимся взглядом.
– Сергей Павлович не любит, – сказала Клавдия Лиде, – когда сомневаются в его неотразимости.
– Глупо.
Сергей Павлович раздраженно пожал плечами.
– Ведь, правда, – продолжала Клавдия, – я не выдумываю. И потому отчасти он делает иногда большие промахи, ездит в Одессу, где умирает от холода.
Она явно издевалась над ним.
– Да, кстати. У тебя на столе целая груда писем «от нее» с почтовым штемпелем «Чебоксары».
Сергей Павлович покраснел, так что на него было жалко смотреть.
– Нет, вы посмотрите на нее! – крикнул он, возмущаясь. – Ведь это же черт знает, что такое.
Он бросил салфетку на стол.
– Она наслаждается чужими мучениями.
Клавдия хохотала.
– Значит, ты проездил напрасно?
– Напрасно.
Он поспешно встал и вышел.
Лида почувствовала к нему симпатию. В нем была подкупающая искренность и беспомощность ребенка. Что может его связывать с Клавдией? Вряд ли он ее любит.
– Ушел читать письма, – сказала Клавдия. – Эта дура уже два месяца водит его за нос.
– Значит, ты ревнуешь к ней?
– Нет, милая, это не то. Неприятно, когда муж такой простофиля. Я начинаю сожалеть, что вышла за него замуж. Понимаешь, он – Сережка, и больше ничего. Каким был Сережкой, таким и остался. Это меня раздражает. Когда мы были гимназистками и гимназистами, это было ничего, но сейчас глупо.
– Скоро же ты в нем разочаровалась. А, по-моему, ты просто его ревнуешь.
– Какой вздор! Мне ревновать Сережку?
– Конечно! – крикнул Сергей Павлович с порога, входя. – Она меня всегда ревновала и ревнует.
– Это естественно, – сказала Лида строго.
– А пожалуй.
Сергей Павлович посмотрел на Клавдию с таким видом, точно услышал откровение.
– Вы правы. По-моему, женщина не может не ревновать.
– И мужчина тоже, – сказала Лида.
– Мужчина? Вздор. Мужчина может.
– Хотя мужчины, конечно, бывают разные, – вставила Клавдия. – Бывают такие мужчины, которые могут исключительно иметь дело с женщинами-проститутками. Таким было бы смешно ревновать.
– Я прошу тебя не делать гадких намеков на Бланш. Вы знаете, – отвернулся он к Лиде, – цирк это, если хотите, лучшая школа целомудрия. Вы не найдете мне другой профессии, где бы люди были более нравственны. Да, да, вы не знаете цирка.
Клавдия хохотала, но в ее смехе было что-то нездоровое.
– Вот что, я уйду пока, – сказала она, – а он тебе расскажет о нравственности цирковых наездниц.
Бледная, с искаженным лицом она вышла из столовой.
– Вы видели?
Сергей Павлович вскочил и стал бегать по столовой.
– Это не женщина, а черт знает, что такое! Что она со мной делает! Что она со мной делает!
Он хватался руками за коротко остриженную голову.
– Вы понимаете ее, Лидия Петровна? У нее просто дурной характер. Ей нравится издеваться над всеми. Она еще девушкой, я помню, была такой. А может быть, она все только лжет.
Он повернулся к Лидии.
– Вы говорите: она ревнует?
Он захохотал.
– Вот здорово! Знаете, мне иногда все-таки это приходило в голову.
– Простите, это наивно, – сказала Лидия. – Это же совершенно очевидно, что она вас ревнует.
Он растерянно выставил перед собою руки.
– Но тогда, согласитесь, что же мне делать? Ведь я же люблю ту, другую, в Одессе или Чебоксарах. Черт!
Он стукнул кулаком по столу.
– Тогда разойдитесь с Клавдией.
Он ничего не ответил и, оглянувшись, вытащил из бокового кармана фиолетового цвета конверт.
– Вот прочтите, – сказал он шепотом, – что это может значить? Вы – женщина. И почему лиловый цвет. Ведь это цвет отставки: «поди ты к черту!» Прочтите, прочтите, пожалуйста, я вас прошу, – прибавил он нетерпеливо.
Лида развернула письмо и прочитала:
«Новый ангажемент изменила, плачу штраф, временно уезжаю с Глазовским. Неужели непонятно? Если хотите меня видеть, пишите: «Тамбов, до востребования.» не получая письма… Помните нарциссы?
Всегда Бланш».
– Это ее имя. Вы понимаете хотя что-нибудь в этой чепухе?
Он стоял бледный, с устремленными на нее, страдающими, слишком красивыми глазами.
– Я ничего не поняла, – сказала Лида. – Впрочем, мне кажется, что она недовольна какими-то вашими нерешительными действиями.
– Вы думаете?
Он жадно прислушивался, не скажет ли она еще чего-нибудь больше. Но Лиде уже было противно оставаться с ним наедине. Сквозь жалость, которую в ней вызывала его беспомощность и детская откровенность, у нее начинало проскальзывать чувство брезгливости и даже внезапной ненависти к этому чувственному самцу, запутавшемуся в своих любовных делах.
Он опять забегал по комнате.
Она встала.
– А не думаете вы, – начал он опять, приближаясь к ней с таинственным видом, – что это… как бы вам сказать… желание меня интриговать? «Уезжаю с Глазовским». Этот Глазовский – морда, хам… бывший «коверный» клоун. Он имеет ангажемент в Чебоксары. Ведь это же сущий вздор, чтобы она могла… Наконец, ведь, Глазовский женат.
– Но ведь и вы женаты, – враждебно сказала Лида.
– Позвольте, вы кажется раздражаетесь?
Он печально посмотрел на нее. Его черные, выхоленные усики, изящно закрученные над ярко-красными губами, преувеличенно толстыми, выглядели сейчас жалкими. Глаза восточного типа, с коричневою тенью внизу, подернулись слезами, похожими на масло.
– Выслушайте меня, ради Бога! «Если хотите меня видеть, пишите». Писать, если я хочу ее видеть. Так может сказать только женщина.
Он яростно сжал кулаки.
– Впрочем, pardon! Ради Бога, не сердитесь. Клавдия, мы кончили! Или впрочем, еще…
Он вытащил фотографическую карточку и, загородивши ее от двери плечом, таинственно протянул Лиде. Она мельком взглянула на блондинку со вздернутым носом и брезгливо отстранила фотографию.
– Вам, я вижу, она не понравилась?
Он свистнул и спрятал карточку в карман.
– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Приветствую!
Он сделал ей «под козырек» тремя растопыренными пальцами и, толстый, неповоротливый, все такой же беспомощный и этим по-прежнему, отчасти, симпатичный Лиде, пошел к себе.
– Да, – повернулся он в дверях, – разумеется, это между нами.
Она ничего не ответила ему.
– Да?
Он мягко улыбнулся, поклонился и исчез.
Лидии сделалось окончательно тошно, захотелось немедленно уйти.
XIXКлавдия лежала на кровати. В комнате пахло эфиро-валериановыми каплями.
– Сядь, – попросила она Лиду, – такая невыразимая тоска. Не уходи. Я знаю, тебе самой плохо.
Она скучно посмотрела на Лиду. Лицо ее подергивалось неприятной судорогой в углах рта. Глаза готовы были заплакать.
Лида нехотя уселась на кровать.
– Я все более и более убеждаюсь, что мы с Сергеем разные люди.
Лида с нетерпением смотрела на нее. Какое ей, в сущности, дело до их семейных дрязг.
– Но ты только что говорила мне, – сказала она с раздражением, – что вы подходите друг к другу.
– Да, в идеале мы могли бы подходить.
Она перевернулась ничком и зарылась лицом в подушки.
– Я пойду, – сказала Лида.
– Не уходи. Я расплачусь.
Она заткнула уши пальцами и заболтала ногами.
– На меня что-то находит. Я не знаю, что. Реву целыми днями. Я боюсь, что я возненавижу Сергея. Ты видела: я ушла. Что он тебе говорил? Наверное, читал ее письма и показывал фотографию. Она вертит им, ставит ему разные условия, а он продолжает с нею няньчиться. Она диктует ему условия! Подумаешь!
Лиду немного забавляла вся эта нелепая сцена.
– Но я не понимаю, с какой стати ты вмешиваешься в его личную жизнь? Если свобода, то свобода.
– Ты думаешь, я себе противоречу? Нисколько.
– Он не вмешивается в твою жизнь и, наверное, не интересуется, с кем ты проводишь время.
– Он?!
Она вскочила с постели.
– Посмотрела бы ты, как он не вмешивается. Ах, с его, по крайней мере, стороны вся эта наша обоюдная свобода только на словах. Он устраивает мне мелкие сцены, придирается. Лучше бы уж ревновал открыто.
Лида расхохоталась.
– Но послушай, ведь ты же сама только что сделала ему точно такую же сцену.
– А потому, что это уже совсем нечто другое. Я могу простить ему мимолетную связь… то есть не простить… я не то хотела сказать… Я могу допустить. Но здесь же что-то прочное. Тут, понимаешь, привязанность.
Уткнувшись лицом в подушку, она начала хныкать.
– Но эти градации очень трудно установить, – сказала Лидия. – Где привязанность, а где серьезное.
– Потому, что девушка.
Ее заплаканное лицо было сейчас только смешно. Лида улыбнулась.
– Я, по крайней мере, всегда с уверенностью могу сказать, где у меня мимолетное увлечение и где привязанность. И я себе никогда не позволю, а Сергей – тряпка, тряпка и тряпка! Я презираю его.
Она, лежа ничком, заболтала ногами в воздухе.
– Если он не оставит ее, так и знай, я потребую развода. Достаточно с меня.
Она угрюмо приподнялась и села, свесив толстенькие ножки и опершись руками о матрац. Лицо ее сделалось старообразно и некрасиво.
– Сергей! – закричала она пронзительно. – Ради Бога, Лида, нажми кнопку, чтобы его позвали.
Лида позвонила и решительно встала, чтобы идти. Ей не хотелось присутствовать при дальнейших объяснениях этой комической четы.
Но Клавдия, к счастью, ее и не удерживала.
– Ты не помнишь, о чем «она» ему на этот раз пишет? – спросила она Лиду, прищуриваясь на окно. – Ах, не поняла? Ты просто не хочешь мне говорить. Я ведь слыхала, как этот осел орал тебе чуть ли не на весь дом: «пожалуйста, между нами». Я всегда привыкла думать, что мы с тобою две подруги.
Она возбужденно и враждебно смотрела на Лиду.
– Я в самом деле плохо поняла, – повторила Лида, – кажется, она ему ставит какие-то условия, но очень неясно. По-видимому, она недовольна неопределенностью. Но, вообще, крайне трудно что-нибудь понять. По-моему, она малограмотна.
– Вот! – радостно крикнула Клавдия, – он еще со мной спорит. Бывшая гризетка или кухарка. К сожалению, наши мужья нуждаются только в таких. Да, и еще в публичных женщинах.
Она долго молчала, точно собираясь с мыслями.
– Нет, постой. Я тебе, коли на то пошло, скажу всю правду. Слушай.
– Барин сейчас придут, – доложила горничная, – они спрашивают, не вы ли взяли духи «Майское утро». Очень сердятся.
– Скажи ему, что он дурак. Да, так я тебе скажу всю правду. Это он меня заставил. Еще я когда была его невестой, он поставил мне условие: ты направо, я налево. Пока это не принимало таких границ, я могла, согласись, терпеть…
Она всхлипнула.
Теперь Лида не ощущала уже к ней ничего, кроме презрения. Ей хотелось крикнуть Клавдии:
– Подлая лгунья!
Но она предпочла удержаться, сухо с ней простившись.
– А, моя милая, погоди. Сама когда-нибудь узнаешь, какие это цацы мужчины. Да, он из меня сделал проститутку, потому что он развратник, нимфоман… Прощай, моя прелесть. Я надеюсь, что у тебя все еще наладится.
Лида с отвращением позволила ей к себе приложиться.
В гостиной она натолкнулась на Сергея Павловича.
– Попросите эту женщину, чтобы она не таскала у меня в мое отсутствие моих духов, – закричал он с отчаянием Лиде.
– Что? – грозно спросила Клавдия. – Вот тебе.
Ее полная ручка мелькнула, послышался отвратительный звук пощечины.
Последнее, что осталось в памяти Лиды, это – круглые, полные ужаса и унижения глаза Сергея Павловича.
Торопливо она одевалась в передней, слыша не разговор, а скорее визг, смешанный с отвратительным хрипом и воем, доносившийся к ней через столовую.
– А, так она вам ставит условия… Мне Лида все сказала… Хочешь, я ее сейчас ворочу? Мерзавец! Подлец!
– Идите, барышня, от греха, – торопила Лиду горничная, – теперь пошли кажный день скандалы. Сама-то хороша. Добро бы еще один офицер ходил, вчерашний, а то сегодня один, завтра другой, послезавтра третий. И не разберешь который. Размазня наш барин, а то бы такую ей знатную оказал выволочку. Право. Помогла бы, кажись, сама. Да я уйду от них завтра. И барин тоже хорош: как в передней, так тебя и хватает. Ну, да известно, мужчина. Все они хороши до первого раза, а там, как попадешь к ним в кабалу… Тьфу!
Лида выбежала на лестницу.
XXОтца она застала за письменным столом. Он делал вид, что ничего не произошло.
Но он плохо спал. Лицо у него было красное и волосы взъерошены.
– Ты могла бы известить меня с вечера, где ты ночуешь, – сказал он, сдерживаясь.
Она поцеловала его в щеку. Он вызывал в ней болезненную жалость.
– Прости, – сказала она, – и за вчерашнее тоже… И, вообще, за все.
Он внимательно посмотрел.
– Ты… что? Какая-то такая…
Она насторожилась. Ее испугало, что отец начнет расспрашивать. Сдерживая тоску и боль, она улыбалась.
Он тоже улыбнулся, но улыбка была обидчивая, напряженная. Он еще не забыл вчерашнего и вряд ли мог забыть.
Потупившись, он сказал:
– Я сознаюсь, что, может быть, вчера погорячился.
Он говорил не то, что думал. У нее навернулись слезы. Она знала, что ему было не легко себя переломить.
– Нет, нет, – сказала она, вставая и отвернувшись, – ты, вероятно, был прав. Во всем неправа я одна. Ты меня прости.
Не оборачиваясь, она протянула ему руку. Он коротко сжал ее и оттолкнул.
– Может быть, я должен теперь… как-нибудь…
– Нет, никак… Ничего не нужно…
Боль внезапно выросла. Стало страшно, что она опять здесь, в этих комнатах. Казалось, что Иван только что вышел отсюда.
– Все хорошо, – прибавила она, проглотив слезы и чувствуя холод в груди и в плечах.
Стремительно она ушла к себе и села на стул у окна, где любил сидеть «он».
Больше уже не хотелось себя обманывать. Она его любила.
И было так ясно, что никакого выхода нет. Вспоминались Сергей Павлович и Клавдия, и было ужасно, что и «он», в сущности, таков же, и все таковы.
И ее отец, вероятно, был такой же. Вообще, жизнь – грязь и люди слабы, никуда не годятся.
Было приятно знать, что из жизни есть выход. Она даже не подумала слова: смерть, а просто, что можно и не жить, завтра ее уже не будет. Как хорошо!
И вдруг пришла мысль:
– Но где достать это… яд?
Когда она раньше думала о смерти, то всегда решала принять морфий.
Впрочем, если она решила, то достанет.
Только скорей бы. Морфий может ей прописать любой доктор, например, живущий в соседнем доме, какой-то Виноградов. Раз она решила, то добьется.
Подумала об отце. Ведь у него будет и завтра и послезавтра. Если бы, например, умер он, а она должна была бы жить, как это было бы ужасно!
Но странно: что же она может сделать?
Лида нетерпеливо усмехнулась. Ведь она же не нарочно, а оттого, что иначе нельзя. Он должен это понять. И, в конце концов, ведь ему уже не так долго осталось жить.
Впрочем, может быть, все это и не так, но она просто не может.
Лида выпрямилась и, глядя в окно, постаралась себе представить, что она «может». И тотчас же боль возросла до нестерпимости.
«Я сойду с ума, – подумала она, – это хуже».
Значит, все.
И опять темное чувство куда-то на время спряталось. Надо было спешить.
Она выдвинула ящик письменного стола и аккуратно достала из непочатой коробки листок бумаги и конверт. Почтовая бумага была «со стихами». По странной случайности, на листочке, который взяла она, были стихи Пушкина.
«О, жизни сон! Лети: не жаль тебя! Исчезни в тьме, пустое привиденье».
Она прочла и опять перечла, и в ее черную тоску вплелось радостное ощущение светлого раздумья поэта, пережившего, очевидно, когда-то нечто подобное.
Разве можно было сочинить это «так»? О, милый Пушкин! Не даром она так всегда его любила. Это был ее поэт.
«О, жизни сон! Лети: не жаль тебя».
Да, не жаль. Лида все-таки старалась себя проверить. Может быть, все-таки жаль? Ведь она, в сущности, еще не знает жизни. И разве Иван один?
Да хотя бы и не один, но ведь она – не Клавдия. Очень, может быть, жаль, что это был Иван. Иван казался ей одним, потом стал другим, но она-то себя знает, и другою она уже быть не может и чувств своих сделать другими тоже не может. Она не может сделать так, чтобы его не любить. Изменил он, а не она. Это так ясно.
И потом не все ли равно, если изменил даже Иван, в кого она верила?
«О, жизни сон! Лети: не жаль тебя».
Согнувшись над почтовым листком бумаги, она сидела долго-долго.
Слезы были выплаканы сегодня ночью. А теперь на смену тупой тяжести скорей приходило совершенно особенное светлое настроение.
Сначала ей хотелось написать отцу подробное письмо. Потом она решительно набросала несколько строк:
«Прости, папа. Не стало силы жить. Моя жизнь не удалась. Начинать снова нет сил. Не могу забыть, и нет веры ни в жизнь, ни в людей, ни в себя. Лида».
Она заперла письмо в стол, еще раз мучительно попыталась отдать себе отчет во всем происшедшем и одобрила принятое решение.
XXI– Морфия? А зачем вам морфий? – спросил доктор, большой, толстый и конфузящийся человек в золотых очках.
Он опустил глаза книзу и противно улыбнулся.
Лида сделала над собой усилие. Ей было противно лгать. Нельзя ли этого было как-нибудь избежать? Но доктор продолжал с оскорбительным видом вычерчивать что-то пером на бумаге. Сила была на его стороне.
– Нам нужно отравить больную собаку, – сказала она.
– Большую?
Он сделался серьезным и скучным. Лоб его наморщился. Он протянул руку за листком бумаги для рецепта, но на полдороге остановился, и глаза его опять сделались подозрительными. Как это отвратительно! Кому какое дело до ее жизни? Лида выбрала самую большую породу.
– Ньюфаундленд.
– Что с ним?
Она сделала невинные глаза. Как легко приучаешься лгать. Теперь она знала, что доктор ей даст рецепт.
– У нее отнялись ноги.
– Вероятно, давали мясо?
Он сочувственно прищурился. Теперь ему хотелось поболтать.
– Да, – сказала она, превозмогая тоску.
Еще несколько минут, и она не выдержит, разрыдается.
– У меня тоже была такая история, – говорил он, и лицо его окончательно проясняется, даже делается веселым. Но вдруг он настораживается и опять подозрительно смотрит, перебегая от ее лица к рукам. Вероятно, он что-нибудь заметил. У нее дрожат пальцы и озноб внутри. Тошно и гадко.
Мило улыбается ему.
– Да, очень неприятно, но смотреть на страдания еще хуже.
– Это вас расстраивает. Можно поручить ветеринару. Хотите, я дам номер телефона?
Глаза бесцветные, испытующие.
– Папа хочет сам. Он только просит двойную дозу.
– Двойную… Что же, можно. Только надо с оставшеюся частью обращаться осторожно. Рецепт на имя вашего отца?
Он быстро написал и отложил бумажку в ее сторону.
– Иногда это бывает симптомом бешенства. Надо остерегаться слюны.
Ему, видимо, было скучно. Пациентов в зале мало.
Она взяла рецепт и стала прощаться. Денег он не взял.
– А, между прочим, барышня… я могу быть спокоен? Тут нет никакого злоупотребления? Мы переживаем такое время. Нельзя быть спокойным. Эти эпидемии самоубийств, то вспыхивающие, то погасающие.
Ему ужасно хочется поговорить.
– Мы, доктора, подлежим известной ответственности. Впрочем, я извиняюсь… Я это так… Ну, ну…
Он мягко и дружески жмет ей руку.
– Жалко собаку? Что вы поделаете? Я сам отравил свою. Только я хлороформом. Ну, ну…
За дверью кабинета Лида краснеет. Впрочем, ведь рецепт можно всегда разорвать и бросить.
Но на улице овладевает прежнее. Пять минут до аптеки, пять там, пять назад. Целых четверть часа. Что такое доктор? Это все позади. И какое имеют право над ней?
Она крепко сжимает спасительный рецепт. Вот и синие водяные шары. Запах эфира и карболки. Серьезное, медленное лицо старого фармацевта. Он смотрит на подпись.
– Такая большая доза. Это для кого?
– Для собаки, – говорит она, усмехаясь.
Ей хочется истерически рассмеяться. Она кусает губы и прячет лицо в носовой платок.
– Отравить?
В знак понимания он качает головой.
– Хватит на целых трех.
Отворяет шкапчик с надписью: «venena». Там у него масса коробочек и банок.
Когда он сыплет на весы из банки что-то белое, она отвертывается, чтобы не выдать волнения.
Долго запечатывает.
– Уплатите в кассу.
Она его сначала не понимает.
– Да, Господи.
Ей смешно, потому что у нее было такое чувство, как будто ей обязаны дать даром.
Смешно и странно платить деньги за яд. Гремит автоматическая касса, и выскакивает глупый розовый билетик.
– Пожалуйте.
Фармацевт с легким поклоном подает коробочку.
Как все просто.
Скучно визжит и стучит трамвай.
Ужасно при мысли, что можно остаться жить. Идут в длинных шинелях на вате два гимназистика. У одного черные выпуклые глаза, ярко-розовые щеки и раскрытые мокрые губы. Дома на этой улице белые и желтые, и в них однообразная, убийственная жизнь.
Но пусть живут, кому хочется.
Она ощупывает в муфте и глубже прячет коробочку.
Папа ушел. Как хорошо! Вот сейчас, сейчас конец. Бросает пальто, шляпу прямо на стул.
– Подними, Глаша.
– Барышня, что с вами?
– Я простудилась, Глаша. Дай мне стакан воды.
– Отварной?
– Все равно, можно и сырой. Только скорей, скорей.
Отыскивает в буфете аптекарские весы и облатки. Надо взять, пожалуй, аспирин. А то могут догадаться.
И зачем надо лгать, все лгать? Всюду ложь. Как противно.
Вспоминается в золотых очках доктор. Но это только раздражает. Да ведь все равно она нашла бы путь.
– Я лягу, Глаша, заснуть, так меня не надо тревожить. Может быть, я просплю долго. Ну, иди.
Ведь так. Уместится в три облатки. Коробочку и бумажки от порошков за окно. Аспирин поставить на виду. Дверь на ключ.
И больше ничего. Да, письмо. Письмо под маленькую подушку сверху. Его найдут, когда уже больше ничего не будет.
Ничего! Господи, какой восторг, какое блаженство.
Едва запечатав последнюю облатку, она схватывает уже первую и торопливо проглатывает. Боже! Скорей вторую. Теперь контрольная последняя. Во всяком случае ведь она, Лида, немногим тяжелее большого ньюфаунленда. А если все-таки. О, ужас, ужас.
Но теперь все. Будь, что будет. Поправляет одеяло, подушки: проверяет, на месте ли письмо, и ложится.
Тихо и ласково стучат часики на столе. Прощайте.
– Прощай, папа. И Иван, прости, милый, любимый, прежний. Прощай комната. И Пушкин… Как это у него хорошо сказано? «Жизни сон»… Точно, длинный, большой, несвязный сон…
Хочется спать. Это, вероятно, действие морфия. Какое блаженство. Говорят, смерть страшна. Какой вздор. Страшна жизнь.
Она поворачивается, чтобы ничего не видеть, лицом к стене. Слипаются глаза.
– Бедный папа… Но с этим ничего не поделаешь.
В сущности, она была плохая дочь. Написала ли она в письме: «прости?» Да, написала. Теперь окончательно все. Еще Иван. Она ему не написала. Но «того» Ивана уже нет. Он тоже ушел, исчез.
Лида чувствует, как слеза крупно и неприятно скатывается по переносью.
– Иван, прости… прежний, любимый, которого уже нет… Прости.
