Текст книги "Три романа о любви"
Автор книги: Марк Криницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)
Пригнувшись сбоку к столу, Боржевский ласково говорил:
– По этой формочке пусть ваша супруга напишет прошение. От труда подыскивать свидетелей мы ее избавили. Ей достаточно будет приложить настоящий частный акт, составленный мною в качестве ее частного поверенного, – и вся мура. Дельце, можно сказать, обломали. К прошению истицы должна быть приложена копия, и уже консистория означенную копию перешлет вам, как ответчику.
Иван Андреевич взял вчетверо сложенный лист и прочел:
«Частный акт.
Жена надворного советника Серафима Викторовна Дурнева, подозревая своего мужа надворного советника Ивана Андреевича Дурнева в преступлении против святости супружеского ложа, поручила мне – частному поверенному поручику в отставке Савелию Максимовичу Боржевскому актовым порядком установить факт его прелюбодеяния.
Следя за г. Дурневым, я 14-го ноября 19** г., удостоверился, что он с женщиной легкого поведения проехал в «Столичные» номера на Варнавинской улице, в дом № 14. Записав № дома и № кабинета, в который они вошли, я отправился за подговоренными ранее свидетелями: тульским цеховым Порфирием Мироновым Кухарниковым и полотером номеров Кузьмою Антоновым Козловским (он же Антонов) и вместе с ними вернулся обратно.
Беспрепятственно дойдя до занимаемого г. Дурневым с его дамой кабинета, мы открыли дверь, которая оказалась незапертой, и вошли все одновременно…»
– Как нелепо, – сказал Иван Андреевич, – «дверь оказалась незапертой». Как этому могут поверить на суде?
Он насмешливо пожал плечами.
– Обычная форма. Сотни прошений проходят ежегодно.
– И всегда дверь оказывается незапертой?
– Вам угодно опять смеяться? – сказал Боржевский, положив руку на документ.
Иван Андреевич вежливо, но настойчиво освободил бумагу от его руки.
– Видите ли, я, конечно, новичок в этом деле, но меня удивляет лицемерие святых отцов, производящих «по всей строгости закона» судебное следствие. Уж если формалистика, то формалистика.
– И смею вас заверить, что следствие всегда производится по всей строгости закона. Малейшее упущение, и свидетели могут поплатиться арестантскими ротами. Суд входит в детали. Ведь это у нас в публике такой легкомысленный взгляд: в консистории, мол, на это смотрят, как на формалистику. Да вот сами увидите. Да и как может быть иначе? Состав суда все протоиереи, бывают и митрофорные.
– И дверь все-таки каждый раз оказывается незапертой?
Иван Андреевич, отложив бумагу в сторону подальше от Боржевского, хохотал, уже не сдерживаясь.
– Смейтесь, смейтесь… Подайте назад бумагу.
– Ну, ну, комедия!.. Так «митрофорные», говорите? Ведь тут же ложь самым откровенным образом бьет в глаза!.. «Которая оказалась незапертою», – прочитал он опять, вытирая выступившие от смеха слезы.
– А, по-моему, тут даже нисколько нет ничего смешного, – говорил Боржевский, глядя боком, и лицо у него стало серо-желтым, – откровенно говоря, духовных лиц даже пожалеть можно. Разве они, конечно, не видят? Служба! Ничего не поделаешь.
– Пожалеть… Служба… – хохотал Иван Андреевич, чувствуя наслаждение от того, что Боржевский сердится.
– А кто вам мешает, господа, вести честный, семейный образ жизни? Захотели нарушить святость брака, так и полезайте в грязь.
– Но протоиереи-то, протоиереи здесь при чем? Ах, эта предательская, никогда не запирающаяся дверь. Ну, ну… что дальше?
– Протоиереи при чем?
Боржевский презрительно-брезгливо смотрел на Ивана Андреевича, и это его смешило еще больше.
– Протоиереи вот при чем: священник вас венчал, он должен и развенчивать.
– Но почему должен непременно священник?
Боржевский придал лицу возвышенно-строгое выражение.
– Слыхали, сказано: «Тайна сия великая есть»? Да вы не смейтесь. А то я не стану говорить. Бога-то все-таки не следует, господа, задевать. Нехорошо, батенька.
– Ну, я не буду смеяться. Объясните.
Ивана Андреевича занимало, что Боржевский пустился в философию.
Боржевский побарабанил согнутыми пальцами по столу.
– Тайна сия великая есть. Что же тут непонятного? Велика и значит: велика. Тайна, то есть означает – таинство… собственно, таинство брака. Это не полбутылки в ренсковом погребе купить. Небось идете к священнику, а не еще куда-нибудь. Не ко мне.
Он сделал еще более строгую и значительную мину.
– А почему? Потому что тут обнажается естество.
– То есть, как это?
– Обнажение естества. Скоту, конечно, все едино, а человеку это не может быть так. Иначе бы все венчались у ракитова куста. У дикарей и то на этот счет есть свой порядок: приходит их шаман и шаманит. Значит, иначе нельзя. Вот к этому и говорится: «Тайна сия великая есть».
Он поднял указательный палец с желтым ногтем.
– Что-то мутно, – сказал, смеясь, Иван Андреевич, – вы – плохой богослов.
– Все может быть. А только вы обратите внимание, что это явление повсеместное. Значит, так надо. Ведь тут корень жизни. «Аз же глаголю во Христа и во церковь». И вот вы приходите к попу: смотри-мол! Я чист перед всеми. Я согласился с нею, она со мной. Венчай – и в отделку. Значит, он выходит как бы свидетель перед людьми и Богом. Так я понимаю? Теперь обратный случай: обет супружества нарушен, тайна раскрыта, а естество остается закрепленным. Значит, выходит: венчай наизнанку. Кто венчал, тот и развенчивает. Гражданская власть этого никак не может сделать.
– Это уж, простите, какая-то черная месса, обедня наизнанку, – сказал Иван Андреевич. – Какое-то кощунство.
– Не кощунство, а обратный ход таинству. И для этого должно присутствовать духовное лицо. «Властью мне данной аз разрешаю». Небось, слыхали? Да уж вы, батенька, лучше не вдавайтесь в рассуждения. Не глупее нас люди жили и живут на свете.
Иван Андреевич продолжал читать в бумаге.
«Вошли мы одновременно».
– «Одновременно» пишется потому, чтобы свидетели не показывали разное. А то нет ничего легче сбиться.
Боржевский вздохнул.
– Теперь пошло в особенности строго. Конечно, никому не охота разыгрывать пустую комедию, а тем более – духовному лицу. Да вот увидите.
Иван Андреевич, чувствуя, что внезапная краска заливает его лицо, быстро читал:
«На двуспальной кровати, стоящей у стены, налево от входа…»
– Ведь это же гадость! – крикнул он.
Боржевский, наморщив нос, нахально улыбался.
– А вы думали, консистории что от вас нужно? Как вы с кем-нибудь чай пили?
Иван Андреевич, местами пропуская наиболее омерзительные строки, жмурясь и отрываясь от документа, продолжал читать:
«При нашем входе этот мужчина, который был не кто иной, как И.А. Дурнев…»
– Я не могу согласиться на это, – сказал Иван Андреевич. – Да и бесполезно. Не могу же я послать эту бумагу для подписи моей жене?
– Отчего же, все посылают, а вы не можете?
Иван Андреевич дочитал «частный акт» до конца.
«Бормоча какие-то извинения, г. Дурнев потушил свет и стал быстро одеваться, а женщина, которая оказалась известной в городе проституткой, живущей (следовал адрес), пыталась углом простыни прикрыть свою наготу, ибо я вновь осветил кабинет, повернув выключатель, помещающийся у двери. Обратившись к г-дам свидетелям с вопросом, ясно ли они видели факт прелюбодеяния г. Дурнева и могут ли они клятвенно подтвердить свои показания, я приступил к составлению сего частного акта».
Далее следовало остальное описание комнаты. Мельком Иван Андреевич прочел, поразившись местами наблюдательности Боржевского:
«Свет падал сверху… Обри крупного рисунка, с заметно выделяющейся фигурою летящей птицы, цвета бордо. Одно большое окно с полуспущенной драпировкой из пестрого кретона с изображением крупной розы, темно-красного цвета… На столе самовар и полбутылки коньяку Сараджева… Все вышеизложенное подтверждаем…»
Следовали каракули подписей.
– Остается в последний раз извиниться за беспокойство, – твердо сказал Иван Андреевич, и возвратил бумагу Боржевскому. – Впрочем, может быть, это можно изложить по-иному?
Боржевский пожал плечами и, стремительно сложив акт, спрятал его в карман.
Чувствуя холодную дрожь в руках и особенный мучительный восторг отчаянной, последней, как ему казалось, решимости, Иван Андреевич смотрел на Боржевского.
Тот, усмехаясь, встал.
– Вот тут всегда будет лежать… Попрыгаете, батенька, вернетесь.
Он похлопал себя по карману.
– Эх, напрасно вы так. – Конечно, документ этакий… для дамского чтения неприятный, но в иных случаях и это на руку. Как-то после этого человек становится уже неприятен. Воображаешь его в таком виде, отчуждаешься от него. А вам чего же больше надо? Ведь прежнего уже не вернешь, да и незачем. Чем решительнее разорвать, тем лучше. Тут, батенька, тоже есть свой смысл. Премудрость! Пока разные эти там разговоры, все это то, да не то. А как прочтет такой документик, вся эта самая наглость сама за себя говорит. Конечно, нет спора, неприятно.
– Ведь это какое-то организованное надругательство над святостью прошлого чувства, прошлой связи, – сказал Иван Андреевич. – Кому и зачем это надо?
– Вот мы будем с вами еще эти вопросы разбирать. Кому-нибудь, значит, да надо. На отделку выходит. А, по-моему, как раз, в самую точку. Это и есть правильное расторжение: то был святой брак, а теперь, выходит, святость нарушена. А без того чем бы вы доказали, что она нарушена?
– Так ведь это же и есть надругательство! Обращение святого, интимного в мерзость, в грязь.
– Кто чего ищет. Церковь тут ни при чем. Она бы хотела, чтобы браки никогда не расторгались.
– Да, но если это необходимо?
– Тогда они расторгаются по всей форме. Это, батенька, дело не шуточное. А вам бы только по губам помазать?
Он надулся от важности.
– Хотя, конечно, ваша супруга может подписать и не читая, но только, разумеется, могут возникнуть неудобства на суде во время разбора дела… Многое зависит от состава суда. Бывает совсем легкое разбирательство. Как взглянуть. Иной раз все прошение на суде от строки до строки читается, предлагаются подробные вопросы. А то бывает, что и вовсе не читают.
Боржевский отстегнул осторожно борт сюртука, вынул не спеша бумагу и положил ее на стол.
– Так будет лучше, поверьте! Эх!
Он сочувственно покивал головою, вынул табакерку и развернул свою цветную тряпку. Глаза его заслезились.
– Смотрю я на вас и не пойму вас никак. Выходит так, что вы любите вашу жену. Зачем же вы тогда хотите разводиться? Я понимаю: если любишь, все это проделать тяжело. А если нет, то какое же может быть сомнение? «Ей будет тяжело!» Скажите на милость! Да вам-то что? Что она такое для вас? Вы должны думать о другой. Ведь вы любите Лидию Петровну. Кстати… мм…
Он понизил голос.
– Я хотел все вас спросить. Неужели это правда? Тут говорили…
Он покачал головой.
– Ах, ах, ах! Ну, и тряпка же вы, простите, мой дорогой! Тут нужно думать о будущем, о новой жизни… Как-то встретил я Петра Васильевича…
Он презрительно усмехнулся.
– Конечно, человеческая слабость. Я вот что вам скажу; вот чернила, перо. Садитесь и пишите вашей супруге. А я пойду мимо, на почте сдам. И готово дело.
Лицо его осветилось неприятным участием. Так как Иван Андреевич ничего не отвечал, он начал прощаться. Его маленькая фигурка в черном новом сюртуке выражала брезгливость и неодобрение.
– Н-да… – говорил он в передней. – Народ пошел. И так плохо, и этак. На что, кажется, проще вопрос? О, Господи!
Он махнул рукой и, кажется, что-то спросил, но Иван Андреевич его не слушал.
Отвратительный, сложенный вчетверо лист белел на столе.
«Я сойду с ума, – подумал Иван Андреевич. – Господи, Сима!»
Постояв еще немного в нерешительности, Боржевский вышел.
– Подлец я, подлец! – сказал вслух Иван Андреевич.
Смутным чутьем он понимал, что уже перестал владеть обстоятельствами и что пойдет и совершит все до конца, как бы оно ни было гнусно.
Вечером, вернувшись от Лиды, он писал письмо Серафиме:
«Дорогая моя! Я не нахожу теперь ничего лучшего, как во всем откровенно исповедаться тебе. Кажется, я запутался. Жизнь является для меня сейчас прямо-таки невыносимым бременем. Мой брак с Лидой для меня сейчас прежде всего – долг. Это не значит, что я не люблю ее. Но что-то перегорело внутри. Я не знаю, кто во всем виноват: она ли, я ли, или обстоятельства. Сейчас ее жизнь больше не в опасности, но и сказать, что она прежняя, тоже нельзя.
Я должен спешить с известными формальностями. Скоро ты получишь форму прошения с частным свидетельским актом. Прошу тебя подписать, не читая. Так надо. Не расспрашивай. Гнусность! Я думаю, что ты достаточно доверяешь мне, чтобы исполнить мою просьбу.
Если несчастна ты, то, верь, что несчастен и я. Меня интересует сейчас только одно: сам ли я таков, что не умею устроить счастья своего и окружающих меня, или, вообще, такова жизнь и, в частности, мои обстоятельства. Умеют же как-то устраиваться другие! Ничего не понимаю.
Итак, еще раз: подпиши, не читая, то, что будет прислано, прости и, если можешь, будь как-нибудь счастлива. Это бы меня утешило.
Твой любящий тебя Иван».
На другой день он выслал ей для подписи все бумаги.
С тех пор у него было такое чувство, точно он попал в глубокий, стремительный водоворот и его затягивает воронкой вниз.
XXVIIIЛида, когда к ней вошел сегодня Иван Андреевич, по обыкновению, сидела в кресле у окна. Но кресло было незнакомое, странно высокое, с большой спинкой.
– Я на колесах! – крикнула она и повернула, взявшись здоровою левою рукою за одно из больших колес с боку. – Эту игрушку мне купил папа.
Она сделала крутой поворот и бесшумно выехала на середину зала. Правая парализованная рука как всегда неприятно-неподвижно лежала у нее на коленях. Глаза неестественно смеялись, но щеки были мертвенно бледны и волосы тщательно причесаны.
Сделав еще несколько поворотов по комнате, заставляя катающееся кресло объехать вокруг, она подъехала к Ивану Андреевичу.
– Ну, теперь поцелуй.
Она подставила ему по-детски щеку.
Печальный, он поцеловал ее в щеку, потом в губы.
Его беспокоила мысль, что она навсегда останется в таком психическом и физическом состоянии.
Сегодня Лида была к тому же особенно оживлена, что указывало на то, что вечером ее опять ожидает истерика.
– Неужели я никогда не буду в состоянии больше тебя обнимать? – спросила она капризно и тотчас же засмеялась. – Я буду тебя обнимать вот так… одною рукою. А передвигаться можно и в кресле. Правда ведь?
Ей хотелось, чтобы он разделял ее настроение.
– Пожалуйста, только без печальных мин. Знаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что я стала какая-то совсем другая… Точно какая-то дурочка. Я боюсь даже, не сошла ли я с ума. Мне вдруг припомнилась наша старая яблоня, которая посохла вся, кроме одной веточки, и я подумала: какая эта яблоня все-таки счастливая. Понимаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что если бы ото всей меня осталось бы в живых, например, один только глаз, или одно ухо, или даже всего только эта рука, – я бы все-таки страстно желала жить. Вот так…
Она взяла Ивана Андреевича за руку.
– Я бы ощущала твою руку и была бы счастлива.
Отвернувшись, она вытерла слезы.
Долго прозвонил звонок.
– Кто это? – заволновалась она.
– Клавдия Петровна, – осторожно доложила Глаша.
И тотчас же в комнату ворвалась Клавдия. Она была вся жутко черная от черного платья и такой же шляпы.
Увидев Ивана Андреевича, она на мгновение смешалась, потом все-таки кинулась к Лиде и страстно обняла ее.
Лида смотрела на нее с суеверным страхом. В ней поднялось неопределенное неприятное воспоминание. Нехотя она ее поцеловала и сухо-враждебно сказала:
– Здравствуй.
Клавдия на мгновение оторвалась от нее и церемонно поклонилась Ивану Андреевичу. Глаза ее внимательно остановились на нем.
Из деликатности он вышел.
Клавдия взяла Лиду за руки и долго с затаенным наивным страхом смотрела ей в глаза.
– Как ты решилась, Лида?
Лида не знала, что ей сказать. Ее присутствие мучило ее. Вдруг отчетливо вспомнилось это гадкое ночное посещение: офицерская фуражка с желтым околышем, Сергей Павлович, фотография Бланш, пощечина.
Она устало закрыла глаза.
– Тебе тяжело вспоминать?
– Не надо об этом говорить, – попросила Лида.
Она понимала, что Клавдию привело к ней одно любопытство, и не знала, как избавиться от нее.
– Что у тебя нового? – спросила она и тотчас же испугалась своего вопроса.
Наверное, Клавдия скажет сейчас какую-нибудь пошлость. Она почувствовала мурашки в онемевшей руке. Ей хотелось крикнуть: «Уйди!»
Клавдия сделала страдальческую мину:
– Ах, что может быть у нас нового? Это-то и ужасно, что нет и не может быть ничего нового. Я так сочувствую тебе…
Она многозначительно пожала Лиде руку.
– Отчего она у тебя такая неподвижная?
– Так.
В глазах Клавдии опять мелькнул наивный животный страх. Она оглянулась и внимательно оглядела стены, точно на них тоже было написано что-то страшное. Потом с любопытством посмотрела на Лиду. Глаза ее сузились. Пригнувшись к самой ее щеке, она спросила:
– А это очень страшно, Лидуся?
Лида отрицательно покачала головой. Клавдия замолчала; очевидно, думала о чем-то своем. Потом Лида почувствовала, как ее ресницы дрогнули на ее щеке.
Она подняла комочек платка к глазам, и вдруг ее полные короткие руки обвили шею Лиды.
– О чем ты? – спросила Лида.
– Какая ты счастливая, Лидка.
– Я? Счастливая? Но почему?
– Ты можешь все. Ты не знаешь колебаний. Если бы я только могла, как ты…
Она не договорила.
– Ах, эта ужасная жизнь… Ты можешь больше, чем кто-либо, сейчас понять меня. Я тоже сейчас близка к тому же самому… Так близка, но только…
Она в упор, зловеще поглядела на Лиду. У нее были какие-то новые, нехорошие мысли.
– Это так… пройдет у тебя, – сказала Лида, стараясь освободиться от ее объятий и чувствуя неприятную дрожь в теле.
– Или… или я что-нибудь сделаю с ним… с Сергеем.
Клавдия сидела выпрямившись. Лоб ее был угрюмо нахмурен.
Пальцами она рвала и дергала платье.
Лида с трудом превозмогла в себе мучительное чувство тошноты. Ей казалось, что еще мгновение, и она дико закричит ей, чтобы та убиралась. Лихорадка била ей плечи и хотелось безумно и неутешно рыдать.
– Знаешь, я сегодня что-то устала, – сказала она, стискивая зубы. – Ты меня извини.
– Да? Я сейчас уйду.
Но она продолжала сидеть. Лида ее ненавидела.
– Я потребую развода, – наконец, сказала Клавдия. – Не правда ли, это будет самое лучшее? Как ты думаешь?
Лида не отвечала. Ей было ужасно, что все ушли и оставили ее на произвол этому гадкому, вульгарному существу.
– С какой стати ты обо всем этом рассказываешь мне? – вспылила она. – В таких вещах нельзя давать советы.
– Ты, я знаю, презираешь меня, – сказала Клавдия покорным голосом. – Я сама себя презираю… За отсутствие решимости, кривлянья, позу… Ах, Лидка!
Она заломила руки.
– Если вспомнить, какими мы были чистыми, хорошими, когда были девушками… Впрочем, ты и теперь осталась такою же… Мужчины нас портят… О!..
Она судорожно передернула плечами, точно вспомнила что-то отвратительное.
– Как я презираю этих мерзавцев… Конечно, по всей вероятности, есть исключения… Прости, я сейчас уйду.
Она встала с места, но медлила уйти.
– Я гадка себе, но это они сделали меня такою гадкою.
У Лиды шевельнулась на мгновение острая жалость к этой маленькой, потерянной женщине, но она боялась сделать движение. Вместе с темным ужасом поднимались из глубины рыдания.
Она была еще слаба, чтобы реагировать на жизнь.
Вдруг она заметила в дверях мелькнувшую фигуру Ивана.
– Иван! – позвала она почти с отчаянием.
Он вошел, и ей показалось, что от его фигуры распространяется свет.
Она протянула к нему здоровую руку, и все ее существо разом потянулось к нему. В глазах стало темно. Потом прорвались слезы.
Беспомощно и сладостно она рыдала на его руках. Потом оглянулась.
– Она ушла? О, Иван!
Она долго смотрела ему в его серые, такие наивные и строгие, такие честные глаза.
– Ты – ребенок, – наконец, сказала она ему. – Я это как-то вдруг поняла… Но поди скорее, проводи Клаву… Мне надо тебе потом так много чего-то сказать…
Она судорожно притянула его к себе.
– Ну, посмотри еще… Я тебе сделала много зла… Но этого больше не будет… Я вдруг как-то поняла тебя… Но иди, иди… И извинись: она такая, в сущности, бедная… С ней творится что-то… Я не знаю… Как-нибудь потом… Но поди…
Она блаженно улыбнулась. И, пока он выходил, с невыразимым восторгом смотрела на него, следя за каждым его движением. Он казался ей совершенством.
– Иван! – слабо сказала она, любуясь звуками его имени, которое казалось ей божественным. – Иван…
О, скоро ли? Право же, она не переживет тех минут, пока он вернется.
И вдруг пальцы ее парализованной руки слабо пошевелились. Она сделала изумленное движение и разогнула руку.
И только левая парализованная нога оставалась неподвижною по-прежнему.
Клавдия одевалась в передней, глотая слезы.
– Как она изменилась! Как она изменилась! – твердила она, не глядя на Ивана Андреевича, с которым вообще держалась сухо и сурово.
Он подал ей муфту.
– Благодарствуйте, – сказала она почти враждебно.
Не взглянув на него и низко наклонив голову, она направилась к двери.
Когда он вернулся к Лиде, та посмотрела на него широко раскрытым, детски изумленным взглядом.
– Что? – спросил он ее невольно.
– Так.
Она помотала по-детски головой.
– Много. У меня вдруг сжалось сердце за Клаву. Знаешь, она была сейчас удивительно странная.
И Лида старалась, мучаясь, уяснить себе, что ее так поразило сегодня в Клавдии, и никак не могла этого сделать.
