Текст книги "Погребённые заживо"

Автор книги: Марк Биллингем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

СУББОТА

Люк

Он никогда не напивался. В тех немногих случаях, когда он увязывался за другими ребятами путешествовать по барам, он всегда останавливался на паре бокалов, то есть прекращал возлияния задолго до того, как спиртное могло свалить его с ног. И как бы сильно ему ни хотелось выпить, как бы сильно он себя ни убеждал, что просто должен выпить, он всегда отвечал «нет» тем приятелям, которые после уроков незаметно ускользали в пивнушку в парке. Он знал, что Джульетта тоже туда ходит. Она рассказывала ему, что в первый раз тебя мутит, но после этого становится клево, и ты чувствуешь себя по-настоящему расслабленно и весело. Это звучало заманчиво, но ему всегда недоставало храбрости, чтобы проверить. Рискнуть, заранее зная, что из этого выйдет. Это было похоже на то, как его отец относится к наркотикам.

Он всегда боялся потерять над собой контроль.

Но сейчас, сидя в темноте и опираясь на стену, он представлял себе, что, вероятно, иногда человека охватывает нечто подобное и без наркотиков. Когда уж совсем рехнешься. Люк представлял себе: когда на тебя мочатся или забрасывают камнями, появляется такое чувство, что ты – не ты, а кто-то другой, что все вокруг плывет и вращается. Ускользает из поля зрения.

Мужчина спускался к нему в подвал, чтобы проверить, как он, принести еду и кое-что рассказать. Он не знал, находится ли мужчина весь день в доме или просто приходит и уходит. Он не слышал, как открывается и закрывается входная дверь, и, разумеется, не знал, как далеко он от нее находится.

Люк не имел ни малейшего понятия, поздняя ночь сейчас или раннее утро. Лишь тонкий лучик света пробивался сквозь половицу в дальнем углу, но он не мог сказать, то ли это естественный свет, то ли свет из комнаты, находящейся над погребом. Откуда бы свет ни лился, его было недостаточно, чтобы он смог что-то разглядеть. Он стал привыкать к темноте и начал составлять план помещения, совсем как там, в квартире с Конрадом и Амандой.

Дело продвигалось медленно и тяжело, приходилось действовать на ощупь, веревка же, которой были связаны руки, практически лишала его пальцы чувствительности.

Он находился в погребе размером где-то четыре с половиной на шесть метров. Подпол в одном месте сужался и упирался в стену, которая, как он нащупал, уходила круто вверх. Он был уверен, что это старый спускной желоб для угля – он видел подобный в доме одного своего друга, когда они спускались в подвал, чтобы взять бутылочку вина к ужину. Стены подвала у его друга были оштукатурены и покрашены, а тут – неровные, просто необработанная кирпичная кладка, а потолок настолько низкий, что он почти касался его головой. На одной стене было несколько полок, покрытых толстым слоем пыли там, где не стояли банки и открытые ящики с плиткой. Ниже находились рулоны бумаги, тяжелый мешок с затвердевшим цементом и нечто, напоминающее багеты картин, прислоненные друг к другу. Он чувствовал запах краски и скипидара, а в другом углу ощутил на зубах кирпичную пыль и влажную землю. Он слышал какое-то движение, когда пытался заснуть.

Когда тот человек открыл дверь и возник на верхней ступеньке, у него за спиной было темно. Он зажег факел, чтобы посветить себе, когда спускался вниз. Принес с собой бутерброд, картофель фри в пакете и коку в пластиковом стаканчике. Он нагнулся, сорвал с лица Люка пленку, потом положил факел на грязный пол, пока Люк ел, а он говорил.

Когда мужчина закончил говорить, он подождал, не сводя с Люка глаз, как будто ожидал реакции на свои слова. На тот бред и мерзость, что он сказал обо всех, кого Люк любил. Он поднес факел к лицу мальчика.

Но Люк просто сидел, жадно глотая еду и ненавидя себя за желание заплакать.

Потом мужчина спросил Люка, как он считает: нужно ли ему снова заклеивать рот? Люк отрицательно покачал головой. Мужчина сказал, что все равно на его крик никто не придет, потому что его никто не услышит, но это будет для Люка своеобразной проверкой. Если Люк будет вести себя хорошо и не будет кричать, тогда, может быть, он развяжет ему руки. Мужчина просто уверен, что Люк выдержит проверку. Он сказал, что Люк хороший парень, благоразумный. Ему известно, как хорошо он себя вел.

Люк, не переставая, кивал головой.

Сейчас, сидя в темноте, он пытался понять: он сказал это просто так, ради красного словца, или на самом деле ему известно? Что ему о нем известно? Он утверждал, что прекрасно знает тех, кто Люку не безразличен…

Он был настороже, как никогда с тех пор, как все началось. Может, это случилось потому, что больше его не пичкали снотворным – ни разу с того момента, как этот человек забрал его из квартиры и посадил в машину. Может, потому, что он поспал, хотя Люк не мог с уверенность сказать, а спал ли он вообще и если да, то сколько. Может, на этой стадии вселенской усталости снова начинаешь чувствовать себя молодцом: когда можешь четко размышлять о чем-то помимо сна.

Он думал о том, как выжить.

Он знал, что его папа и мама пойдут на все, что скажет этот человек, чтобы вернуть его домой. Но Люк насмотрелся достаточно фильмов и телевизионных шоу, чтобы знать – планы иногда дают сбой. Что касалось происходящего между ним и этим человеком, было ясно одно: ключ к освобождению – самообладание. Самообладание предоставит ему лучшую возможность освободиться.

Он только не знал, нужно сохранять эту возможность или нет.

Глава двенадцатая

На бледно-желтой стене кухни под календарем висело некое подобие притчи, написанное изящным старомодным почерком. Там рассказывалось о человеке, который прогуливался по берегу моря и постоянно видел две пары следов: свои и Господа Бога. За исключением тех темных периодов своей жизни, когда он был несчастен или преодолевал какие-то серьезные трудности: тогда одна пара следов исчезала. Человек рассердился на Господа за то, что тот оставляет его в часы величайшей нужды, но Бог ему объяснил: хотя на берегу лишь одна пара следов, человек никогда не бывает по-настоящему одинок и именно в самые тяжелые минуты его жизни Господь заботится о нем…

Хини покачал головой, кивнул в сторону большой гостиной, которую использовали как лечебную зону.

– Никогда не представлял, что это будут, ну, понимаешь… сектанты, «слуги Божьи».

Нил Уоррен перестал размешивать сахар в последней из трех приготовленных чашек чая и положил ложку в раковину.

– Необязательно… – ответил он. – Хотя я один из них.

Он передал Хини чашку.

– Ты прав, – согласился тот.

– Многим людям необходимо найти себе что-то поважнее наркотиков и выпивки, верно? Что-то такое, что так или иначе не испортит им жизнь. Тогда у них будет выбор.

– Верно, – снова согласился Хини.

– По мне, как ни крути, все сводится к Богу или кокаину.

Он передал чашку Холланду. Тот принял ее с улыбкой, наслаждаясь при виде того, как Хини неудобно – так же неудобно, как и Уоррену.

Найтингейл-лодж был частным «домом на полпути», [28]28
  Учреждение для реабилитации отбывших наказание заключенных, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психически больных людей.


[Закрыть]который принадлежал некой организации под названием «Поручительство». Это было большое викторианское здание с парадным и черным ходом на Баттерси-райз, где одновременно могли находиться шесть идущих на поправку наркоманов – закончивших восьминедельный курс реабилитации, но все еще находящихся в «группе риска». Они могли здесь приспособиться к новой жизни без наркотиков, пока ждали предоставления постоянного жилья. Хотя «Поручительство» было зарегистрировано как благотворительная организация, жильцы Найтингейл-лодж выкладывали кругленькую сумму за свое пребывание, и складывалось впечатление, что кто-то неплохо на этом зарабатывает. Нил Уоррен был одним из двух постоянных адвокатов-консультантов этой организации и признался, что ему не совсем понятно, от кого именно он получает зарплату. Одно ему понятно: зарплата тут выше, чем та, которую он получал, работая в муниципальном совете района Бромли несколько лет назад.

– «Снимать» людей с иглы становится все более насущным делом, – объяснил он, когда Холланд предварительно связался с ним по телефону. – От клиентов нет отбоя.

У него был высокий звонкий голос с легким северным акцентом. Холланд представил себе некоего чахлого, долговязого хиппи в «джинсе», с «конским хвостиком».

Как оказалось, Уоррену не было и сорока, был он невысокого роста, коренастый, с коротко стриженными темными волосами. На нем были простая серая трикотажная рубашка, полувоенные брюки и высокие сапоги. Весь его вид говорил о том, что он следит за собой.

– Можно назвать это и официальным перекуром. – Уоррен достал из заднего кармана брюк коробочку с табаком, зажигалку и одну из приготовленных самокруток. Он предложил угоститься и Хини – тот вежливо отказался, но с благодарностью расценил это как сигнал к тому, чтобы достать свою пачку сигарет «Бенсон энд Хеджез». Холланд отрицательно покачал головой.

– Вы говорите о кокаине и прочих наркотиках, – заметил Хини, засовывая в рот сигарету, – а я вот даже курить не могу бросить.

– Бросить курить сложнее, чем бросить колоться героином, – прикуривая, ответил Уоррен. – Хотя дешевле.

– Не намного…

– И то правда!

Холланд смотрел на Хини, облокотившегося о стол, с сигаретой и чашкой чая в руках, – как будто он был у себя дома и болтал с женой о всяких пустяках. Холланд не стремился работать с такими ребятами, как Хини, но иногда это было даже интересно и давало возможность сравнить. Вероятно, во всем виноват бирмингемский акцент. Эта причина была ничем не хуже любой другой, чтобы практически сразу ощетиниться на своего нового напарника. И первое впечатление оказалось неимоверно точным. В их тандеме быстро распределились обязанности: Холланд выполнял львиную долю работы, в то время как Хини ошивался неподалеку, делал легкомысленные комментарии и пытался поковырять в носу, пока никто не видит.

– Мы здесь проводим беседы, – сказал Уоррен. – Некоторые из наших пациентов проходят сейчас в гостиной курс безнадзорной терапии.

Хини шмыгнул носом. Уоррен верно истолковал это как выражение презрения.

– Терапия не обязательно «задроченная». – Его голос зазвенел. – Пребывание здесь совсем не сахар. Они обязаны следить за весом и соблюдать режим. В противном случае – скатертью дорога! Так случилось, что я играю роль «доброго» полицейского. Мой напарник заставляет всех проштрафившихся проводить целый день с сиденьем от унитаза на шее.

– А как такое возможно? – удивился Холланд. – Вы с другим советником работаете посменно?

– Да, день я, день он.

– В смысле?

Уоррен пододвинул пепельницу к Хини:

– Один из нас находится тут круглосуточно. Сейчас я выходной, поэтому сплю в своей собственной кровати.

Холланд взглянул на листочки-самоклейки на дверце холодильника, а также на расписание дежурств, заламинированное и приколотое к одному из шкафов.

– Вот так я представляю себе студенческую жизнь, – объяснил он. – Записки напоминают соседям по квартире: надо помыть посуду и держаться подальше от нового стаканчика с йогуртом. Как в «Малышах» или как их там…

– Очень похоже, – заметил Уоррен. – Только здесь больше жестокости и намного меньше секса.

Внезапно Хини стал более заинтересованным.

– Почему?

– Конечно, дело не в том, что это на самом деле что-то меняет. Но нашим пациентам непозволительно заводить какие бы то ни было шашни, пока они в центре. Зависимость, даже от женщины, не относится к тем качествам, которые мы стараемся привить, понимаете?

– И как долго они здесь находятся? – спросил Хини.

– Порой до полутора лет.

– Ни фига себе!

– Зависит от того, держатся ли они, свободна ли квартира, которую предоставляет им совет, – в общем, много причин.

– Бьюсь об заклад, здесь полно порнухи…

Уоррен, глубоко затянувшись, улыбнулся. Улыбка его скорее предназначалась полицейскому, чем шла от души.

Через окно в кухне Холланду была видна длинная узкая полоска сада. В дальнем конце стояла беседка, в ней – стол и стулья. Траву давным-давно уже пора было покосить: когда сорока со стрекотом опустилась с забора на землю, птица тут же скрылась в густой траве.

– А вы почему завязали? – спросил Холланд. Он посмотрел на календарь и написанные под ним слова. – Что заставило вас сделать выбор?

– Я хотел завязать с самого первого дня, как только попробовал, – ответил Уоррен. – Честно говоря, помогло то, что я знал: я обязан остановиться. Я был консультантом по наркотикам и в то же время сам был наркоманом. Поэтому я отлично отдавал себе отчет, в какую могилу себя вгоняю. Но ты не остановишься, пока у тебя не будет иного выхода. Пока не откажет какая-то часть твоего тела или в жизни не случится что-то непоправимое.

Во дворе кошка с длинной спутанной шерстью запрыгнула на подоконник. Уоррен подался вперед и ногтем тихонько постучал в окно. Понаблюдал, как кошка трется о стекло.

– Правду говоря, редко кто может назвать, в какой конкретно момент это произошло, – продолжал он. – Но если хотите, для меня такой момент наступил, когда умерла моя мама, а мои брат и сестра не позволили мне побыть с ней наедине, потому что боялись, что я стащу с нее все украшения.

Холланд заметил, что даже у Хини хватило такта на пару минут опустить глаза.

– Да-а. – Уоррен повернулся и вытащил изо рта сигарету. – Это была славная оплеуха!

– Тогда вы и решили завязать?

– Да, именно тогда моя семья заставила меня завязать. – Он тихонько засмеялся над комичностью самой ситуации.

– Что-то вроде «государственного вмешательства»?

– Точно, английский вариант. Моя сестрица в упор меня не замечала, а братец выбил из меня всю дурь.

Холланд не мог не поддаться открытости этого человека, его несомненной искренности. Он явно был из тех, кто уже давно перестал что-то скрывать.

– И когда это случилось? – поинтересовался Холланд.

– Уже почти два года, практически столько же я и на игле сидел.

Холланд произвел нехитрые подсчеты и пришел к интересным результатам.

– Значит, вы начали принимать наркотики, когда работали в МКОБ?

– По-настоящему я подсел на кокаин в 2001-м.

– Примерно в то же время, когда распустили комитет?

Уоррен убрал с языка табачный листик.

– Приблизительно так. Я могу проверить, но не думаю, что в гроссбухе того года записано: «сделал первые дорожки кокаина».

Его прервали неожиданные крики из соседней комнаты, которые становились все громче, а потом дверь открылась. Пару секунд спустя в кухню ворвался худощавый подросток, не старше Люка Маллена, живо жестикулируя и громко ругаясь.

Кошка с подоконника исчезла.

– Сука Эндрю «опустил» меня ниже плинтуса. Он, козел, всем рассказал, что я болтал о «травке»… будто я курил и меня приперло. Этого пидора там даже не было… сука… несет всякий бред, чтобы подняться в твоих глазах. Клянусь, Нил, лучше убери все, блин, ножи из этой, блин, кухни. Говорю тебе…

Уоррен проводил мальчика к маленькому кухонному столу. Посадил его под календарь, на котором было написано «ЭТО НЕ ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ», и стал с ним разговаривать, как будто тут не было ни Холланда, ни Хини. Сначала он говорил довольно тихо, пока парень не успокоился, потом его голос стал тверже. Он сказал, что понимает, как это раздражает, когда тебя опускают, но Эндрю поступил правильно. Отзываться о наркотиках хорошо – против правил. Если говорить о них как о чем-то, за чем следует скучать или горевать, – дело на поправку не пойдет.

– Крамольные мысли, Дэнни, и тебе об этом известно. Крамольные мысли…

Эта фраза напомнила Холланду кое о чем. Эти модные словечки с противным душком из какого-то американского курса «Помоги себе сам». Но они слились в один аккорд. Холланд мысленно отметил, что нужно сказать об этом Торну, чтобы он посмеялся.

Крамольные мысли…

Не будь крамолы – они оба остались бы без работы.

Джейн Фристоун открыла дверь, и на лице ее отобразился не испуг, а простое удивление, когда она увидела, что это не «Свидетели Иеговы» – в самом деле, кто еще мог звонить ей в дверь в половине десятого утра в субботу?

– Я полагала, вы бросили это занятие, – сказал она. – Уразумели, что попусту тратите времени, и стали донимать своими визитами кого-то другого.

Настал черед изумляться тем, кто размахивал удостоверениями, пока на лице Джейн в одно мгновение не появилась обиженная усмешка. Торну показалось, что дело Сары Хенли, а следовательно, и роль в нем Гранта Фристоуна, из «висяка» превращается в стопроцентный «глухарь». После немногословного обмена любезностями на пороге Торна и Портер нехотя пригласили войти.

Они прошли по узкому коридору, где на стенах в рамках висели снимки закатов и зимних пейзажей. К закрытой двери была приклеена скотчем табличка «Комната Билли». Из-за двери Торн услышал звук работающего телевизора и того, как разбрасывали игрушки. Когда они проходили мимо кухни, Торн уловил запах вчерашней еды из китайской закусочной.

Когда Том пробыл пять минут в жилище Джейн Фристоун – маленькой квартирке на две спальни в Брентфорде, – его поездка на работу стала казаться чем-то теплым и далеким. Он вышел сегодня из дому раньше, чем нужно. Выскользнул из квартиры, стараясь не разбудить Хендрикса, и выбрал более длинный маршрут через Хайгейт и Хэмпстед. На улицах практически не было машин. Когда он проезжал по Голдерс-грин мимо Хита, на небе, раскинувшемся над ним, не было ни облачка, оно было лишь подернуто розоватой дымкой.

Еще тогда он подумал, что сегодня будет совсем неплохой денек – лучше, чем можно было ожидать.

Вид из окна машины, вниз с четвертой автострады на промышленные предприятия, был лишь на толику более гнетущий, чем внутри самой этой зоны, а настроение Джейн Фристоун было еще мрачнее. В свое время Торн избавился от общества плохих людей и уже довольно давно не чувствовал в себе такой ненависти. Джейн не повышала голос, но ее тон не оставлял сомнений: из каждого пророненного, выплюнутого со злостью или произнесенного шепотом слова сочился яд. Она предупредила их, что времени у нее в обрез, потому что нужно еще одеть детей. Они поинтересовались, что она имела в виду, когда открывала дверь. Она объяснила, что в прошлом году никто не нанес ей ежегодный визит. Поэтому у нее целых полтора года не было необходимости общаться с «одним из ваших ублюдков». Портер ответила, что они с Торном «ублюдки» из совсем другого ведомства. Что имя Гранта всплыло в связи с совершенно другим делом.

– Еще что-то хотите ему «пришить»?

– Вы считаете, что на вашего брата «повесили» убийство Сары Хенли? – спросила Портер.

Фристоун покачала головой и ухмыльнулась, как будто Торн и Портер были глупы как пробки. Ей едва перевалило за тридцать. Высокая, с пышной грудью, с темными волосами, зачесанными назад и собранными в пучок. Торн был готов признать, что она в некотором роде даже сексуальна, но какой-то суровой сексуальностью. Может, надень она другой халат, Торн дал бы ей не больше двадцати.

– Вы утверждаете, что полицейские сделали из вашего брата главного подозреваемого, потому что больше никого не нашли?

– Я ничего не утверждаю.

– Или имеете в виду, что прежде всего сама полиция виновна в убийстве?

Она вытащила из кармана халата мятую бумажную салфетку и уголочком промокнула под носом.

– Скажем, есть один странный коп, который бы не пожалел живота своего, чтобы вновь засадить Гранта за решетку. – Она положила салфетку обратно в карман.

Торн поборол желание обменяться взглядами с Портер и почувствовал, что у нее возникло то же желание.

– Я не рассчитываю, что вы захотите назвать имя этого «странного копа».

Она не захотела.

Когда они вошли в гостиную, Торн и Портер остались стоять, а сама хозяйка уселась в кресло и отвернулась к большому плоскому экрану телевизора, стоящего в углу комнаты. Она включила телевизор, выключила звук и большую часть разговора провела, не отрывая взгляда от экрана.

– Почему же он тогда сбежал, если не убивал Сары?

Джейн включила какой-то загадочный кабельный канал: каждый раз, когда Торн бросал взгляд на экран, показывали какие-то уголки в неком доме.

– Потому что знал, что его подставили, а снова в тюрьму не хотел, понимаете? Хотя это не связанные между собой преступления, но копы поставили на него клеймо человека, который пристает к детям.

– Поставили клеймо? – изумился Торн. – Никто ему детей в гараж не подсаживал.

Фристоун проигнорировала его колкость и смотрела в телевизор, как будто могла читать по губам.

– А вам не приходило в голову, – спросила Портер, – что ему лучше оставаться на месте, если он на самом деле ничего не совершал?

– Перестаньте, блин, повторять это «если». – Она внезапно повернулась и огляделась вокруг, словно намереваясь дать кому-нибудь в глаз. – Грант был со мной, когда убили его подружку. Мы гуляли в парке с детьми.

Она кивнула в сторону коридора:

– Идите и спросите у них.

Эта женщина с легкостью могла выдавать подобные предложения, прекрасно осознавая, что никто ими не воспользуется. Ее старшему сыну было всего восемь. Какой бы ответ на вопрос он ни дал, ни его слова, ни слова его маленького братика нельзя было принимать на веру, потому что в силу возраста никто из них не мог ничего помнить. Когда произошли эти события, оба были слишком малы.

Портер подняла руку и сосчитала до двух, прежде чем сделала еще одну попытку:

– Не лучше ли было ему остаться и постараться доказать свою невиновность?

Во взгляде, которым Фристоун одарила Портер, прежде чем отвернуться назад к телевизору, ясно читалось, что теперь она окончательно убедилась: они оба идиоты.

– Грант думает, что ему «шьют» дело? – уточнил Торн.

– Догадайтесь с трех раз!

– Так он сказал? Вы видели его перед исчезновением?

– Мы не виделись пять лет.

– Никто и не говорит, что он прячется под кроватью, но вы наверняка как-то поддерживаете с ним связь?

– А по-другому быть не может?

Торн сделал пару шагов по направлению к креслу.

– Он же вам звонил, писал, как-то связывался. Он до сих пор так считает?

Фристоун рывком встала с кресла, подождала, пока Торн отойдет с дороги, чтобы она могла пройти.

– Я отлучусь в туалет. Оставляю вас одних, чтобы вы могли тут все поразнюхать, пока меня не будет. – Она махнула на дверь. – Моя спальня вот там – на случай, если вы все же решите порыться в грязном белье…

Как только она вышла и послышался щелчок замка на двери ванной комнаты, Торн с Портер принялись именно за то, что предложила им Фристоун. Они двигались по комнате быстро, практически бесшумно, привлекая внимание друг друга к интересным предметам кивком или шепотом. На низком стеклянном столике у телевизора стояли фотографии: Джейн Фристоун рядом с мужчиной, в котором Торн узнал ее брата, оба несколько натянуто улыбаются. Снимок хорошо сложенного рыжеволосого усатого мужчины, сидящего на балконе в шортах и рубахе, который позировал с кружкой пива в руках. Сыновья Фристоун на детской площадке, бегут к фотоаппарату. Портер просмотрела журналы в ящике под окном: «Жара», «Торговля автомобилями», «Абракадабра!». Торн быстренько проглядел сколотые скрепкой счета за коммунальные услуги, лежавшие рядом с миди-системой. Он искал любые иностранные номера в телефонных счетах и отметил, что оформлена подписка на полный пакет фильмов и спортивных каналов от «Скай». Он подошел, чтобы изучить названия компакт-дисков, когда услышал шум сливного бачка.

Когда Фристоун вернулась, она тут же направилась к креслу и опустилась в него, как будто в комнате, кроме нее, никого больше не было.

Портер кивком указала на фотографию мужчины с кружкой пива.

– Это папа мальчиков?

В ответ короткий и горький смешок.

– Нынешний папа. И уж поверьте, он ведет себя в этой роли гораздо лучше, чем их настоящий отец.

Торн пересек комнату и наклонился, чтобы еще раз рассмотреть снимок.

– Он живет здесь, да?

– Большую часть времени, – она цыкнула зубом. И ответила так, как будто предполагала следующие вопросы: – Поэтому мы и подписались на спортивные каналы и поэтому у нас так много компактов с хэви-метал.

Она взглянула на Торна, ее глаза округлились в притворном участии.

– На всякий случай, если вам это интересно.

Торн терялся в догадках: сколько раз в дом этой женщины заглядывали полицейские?

– А где он сейчас?

– «Арсенал» на выезде играет с «Манчестер юнайтед», – ответила она. – Они с приятелями уехали вчера вечерним поездом.

Торн еще раз взглянул на фото и разглядел на рубашке у мужчины эмблему «Арсенала».

– Вы собираетесь пожениться? – подала голос Портер.

– А зачем? Нам и так, блин, неплохо. За исключением того, что регистрация слегка облегчает работу чиновникам гражданской службы по розыску мужей, когда они линяют.

В уме Торн оценил это «ценное» замечание – как приятно осознавать, что романтика еще не умерла! Однако это свое мнение он оставил при себе и подумал о том, насколько непрочен брак. О хрупкости чувств, которые имеют свой «срок хранения». Брак можно сохранить, только если любовь перерастет во что-то еще – возможно, в дружбу. Но если на порог ступила ненависть, выход всегда только один.

Ему вспомнились Мэгги и Тони Маллен.

Накануне вечером до ненависти не дошло. Ненависть взращивает себя сама. Она пускает ростки, вытягивает свои щупальца откуда-то из темных, сырых уголков упреков и вины. И Торн не мог придумать лучшей почвы для расцвета столь сложного чувства, чем потеря ребенка.

Взгляд Тома вновь остановился на Джейн Фристоун.

Она смотрела так, будто он наступил ей на ногу.

– О каком «совершенно другом деле» идет речь? – Она отвернулась, не успев выслушать ответ. Ее внимание привлек плач ребенка в коридоре.

– Блин! – выругалась она.

Портер поспешила за Джейн, когда та бросилась к двери.

– Я могу воспользоваться вашим туалетом?

– А может, вас еще и завтраком угостить? – ответила Фристоун, первой выходя в коридор.

Торн, оставшись один в комнате, сел на диван, размышляя над тем, что чем старше и опытнее он становится, тем хуже разбирается в людях. В том, что они думают. Он мог стоять так близко, что видел свое отражение в глазах собеседника, но был не в состоянии сказать, честен ли тот с ним или пытается обвести вокруг пальца. Бывали дни, когда он Папу Римского записывал в серийные убийцы, а Джефри Арчера [29]29
  Джефри Говард Арчер, лорд (род. 1940) – английский политический деятель, замешанный в скандале с ложным банкротством в начале 1970-х годов и вынужденный из-за этого уйти в отставку.


[Закрыть]– в честные люди…

Он посмотрел на телевизор, увидел еще больше посетителей, еще более роскошные интерьеры. Поскольку звук был выключен, он пытался по выражению лиц разобрать, нравится ли участникам увиденное или нет…

– Вынужден признать, что Грант Фристоун может быть способен практически на все.

Холланд, Хини и Уоррен снова сидели одни на кухне. Дэнни, мальчишка, был так расстроен, что опять явился в гостиную, чтобы извиниться за остальных жильцов и за их крамольные мысли. Уоррен сказал ему, что, прежде чем вернуться к «программе», ему следует лучше подумать, чего он хочет. И что он должен считать себя везунчиком – ему не придется остаток дней провести в болоте, по уши в грязи.

– Я бы лучше уточнил, – добавил Уоррен, возвращаясь к их разговору. – Если он продолжает принимать наркотики, он способен на все.

– Так ты считаешь, он смог бы? – уточнил Холланд.

– Откуда я знаю? У него была проблема, когда он вышел из тюрьмы, и не думаю, что он полностью от нее избавился к тому моменту, как убили его подружку.

Выбор фразы был интересен.

– Может, он был под кайфом, когда напал на нее?

– Я об этом подумаю. Но не вижу смысла. Даже если Грант и собирался завязать именно из-за таких вещей, то он вновь по уши в дерьме.

Холланд вспомнил, когда Уоррен сам начал принимать наркотики. Неужели вина за смерть Сары Хенли могла сыграть роль спускового механизма в его пристрастии к наркотикам?

– Ты так полагаешь? – спросил он.

На его высказывание Уоррен вроде бы не обратил внимания, но Холланд понял, что вопрос попал в цель. Уоррен отвернулся к раковине и стал мыть грязные чашки.

– Ты спросил меня, как я считаю: мог ли Фристоун кого-то похитить, – и я старюсь быть с тобой откровенен. Если ты уже по горло сыт этим, можешь выполнять свой долг…

Холланд кивнул, ожидая продолжения. Он гадал: включает ли понятие «долга» в данном контексте убийство?

– Ты достигаешь некой грани, за которой уже не отдаешь отчета в своих действиях. Ты думаешь, что ведешь себя по-умному, когда на самом деле поступаешь, как круглый идиот. У тебя лишь одна мысль – достать деньги, чтобы купить наркотик.

Уоррену сообщили только самое необходимое. Когда Холланд заговорил о похищении, он, естественно, стал искать мотив. Ему не было известно (опуская все его рассуждения о том, на что способен отчаявшийся наркоман), что человек, который удерживает Люка Маллена, пока не выдвинул никаких требований о выкупе. «Почему» было такой же загадкой, как и «кто», но стало казаться, что деньги в этом деле не играют никакой роли.

В то же время версия о наркотиках была интересна, по меньшей мере, с учетом одного обстоятельства.

– Нил, тебе о чем-нибудь говорит имя Конрад Аллен?

Уоррен обернулся и покачал головой.

– А Аманда Тиккел?

– Кто? – Уоррен потянулся за полотенцем и вновь заговорил, не дав Холланду возможности повторить имя. – Извините, но это ничего не даст. Не думаю, что вы хотите спросить, играю ли я в бридж с кем-то из этих людей. А обсуждать, с кем я сталкивался по долгу службы, я не могу.

– Логично, – Хини впервые за долгое время прервал молчание.

– Кстати, о долге службы – я должен пойти в гостиную и проверить, не сломали ли там чего-нибудь. – Уоррен отошел от раковины, и тут же солнце стало светить прямо в лицо Холланду. На подоконнике опять сидел кот.

Холланд от яркого света прищурился.

– А у Фристоуна хватит на это ума? Я имею в виду – принимая во внимание ваши слова об отчаянии, ведущем к безрассудству и тому подобному. Но насколько он действительно умен, способен ли провернуть подобное?

Уоррен задумался над этим вопросом.

– Достаточно умен, чтобы попасть в клуб интеллектуалов «Менса», и достаточно умен, чтобы не оказаться в руках полиции, – это совершенно разные вещи.

– Разумеется, он может быть умен в обоих смыслах.

– В традиционном смысле слова он среднего ума, но разработал несколько полезных трюков. Это скорее не ум, а хитрость.

– Стреляный воробей?

– Более чем, – ответил Уоррен. – Он знает, как «проскочить», а чтобы совершать то, что совершил он, – для этого нельзя обойтись без умения обвести людей вокруг пальца. То, из-за чего он в первый раз попал за решетку, – вот его суть… Невозможно долго вытворять подобное, если ты не убедишь окружающих, что ты такой, каким на самом деле не являешься. Ты учишься притворяться и так набиваешь на этом руку, что притворство становится твоей второй натурой. Как только к этому добавляется пагубная страсть, появляются тайны, которые ты должен хранить от посторонних глаз, – все заканчивается тем, что ты превращаешься в человека, который большую часть жизни скрывает, кто он есть на самом деле.