Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Конец смены был ознаменован кишечным отравлением с температурой у ребенка. Настаивали на госпитализации, родители были против. Мать – сущая мегера. Нахрена скорую вызывали: дайте ему чего-нибудь, чтобы температуру сбить!

– Мегера! – восклицал Петька, устроившись на полу будущей детской с отверткой в руках и поставив рядом с собой пиво. – Ну правда, уже четыре раза звонила, проверяет, дома ли! Мегера натуральная!

– Баба как баба, – отмахивался Глеб, листая – внимание! – инструкцию к манежу. – Похлеще мегеры бывают.

Вспомнилась вчерашняя. Будто вечность назад. Худющая, глаза сверкают, и странно теплый цвет волос. Не русый, не светлый, не рыжий. Каштановый, что ли?

«Имбирный водопроводчик».

В кармане джинсов все еще поскрипывал конверт с деньгами вместо спасибо.

– Может, на Свету перекинется – успокоится немного? Все-таки гормоны.

– Света – это назвали?

– Не, еще не… Ане не нравится. Она типа думает.

– Кому что вообще нравится? – мрачно подтвердил Парамонов и отхлебнул из бутылки пива. Устранил течь. Сделал какой-никакой ремонт труб. Хату сторожил. Вспомнил на свою голову. И отмахиваясь от зудящего, злого воспоминания, снова посмотрел на Петьку: – А покрепче ничего нет?

– Чтоб ты мне прям тут уснул? Не-е-е-е, я-то не против. Да и забирать из роддома послезавтра только. Но манеж-то сегодня собрать надо, завтра теща явится контролировать.

– Ладно, лесом, – усмехнулся Глеб.

«Похмелишься».

И совала так, с гадливостью. Может, из тех же побуждений и в почтовый ящик швырнула – взяла на себя труд отблагодарить. Сколько там? Пробухать все нахрен?

Свежая мысль после суток в смене.

Откуда она вообще взялась в голове? Сейчас, когда прошло столько времени и столько жизней? Впрочем, ответ на этот вопрос он и без того знал. Машина с кипятильником через шею выключалась. Включался Глеб Парамонов. Сонный, злой. Задавивший в себе ярость. Теперь она становилась тихой, но кипучей, больной. Ждала выхода, подавляемая столько времени.

Девчонка еще. Кто дал ей право – эдак свысока? Почему каждый считает себя в праве? Тим звонить и спрашивать. Осмоловский – периодически воспитывать по старой памяти. Вера – Вера… лишать последней опоры. Все, что имел, потерял. Шансов выкарабкаться ежедневно лишал себя сам.

– Ты б отпуск взял на пару недель, – прервал он зуд в голове. – И так фиг отдыхаешь, а тут начнется.

– Вот на работе и буду отдыхать.

– Не та у тебя работа, чтобы отдыхать.

– Слушай, может, тебе все-таки такси вызвать? Чего-то ты серый прямо.

– Не, на метро доеду.

– Как знаешь.

Обрывки фраз в голове не задерживались – как и мысли влетая и вылетая.

К одиннадцати титаническими совместными усилиями манеж был все-таки собран. В начале двенадцатого Парамонов выполз из Петькиной квартиры. Петька же к тому времени всерьез уговаривал его остаться – метро до полуночи. Глеб только отмахивался.

И не знал, от чего развезло сильнее: от выпитого пива, от суток на ногах, от той чертовой ракушки, которую, скорее всего, к утру увезут в морг, или от разраставшегося в душе дикого ощущения, что с бродячей собакой у него больше общего, чем с любым человеком.

Одинокие – то там, то здесь – полуночные пассажиры. Успеть до закрытия станции. У девчонки наушники ярко-зеленые торчат из распущенных голубых волос. Мальвина – без азбуки. С дорогущим киндлом среди ночи.

Дорогожичи. Елены Телиги. Девятиэтажка среди хрущевок-недомерков. Неожиданно гулкие среди ночи шаги по асфальту – будто заставляющие звучать стены и деревья сухой и прозрачной осени. Прозрачной даже сейчас, среди мрака и фонарей, рассеивающих его.

Крыльцо, подъезд. Тусклый желтый свет лампочки без плафона. Ключи. И хруст конверта с Леськой Украинкой в кармане. Руки сами собой сжались в кулаки.

Через мгновение он обнаружил себя звонящим в дверь квартиры на втором этаже – точно такой же, как у него, квартиры.

За дверью было так же тихо, как и в подъезде, без признаков жизни и движения. Но позвонить снова не успел. Когда Глеб занес руку к кнопке, то услышал негромкое «Кто там».

– Идиот снизу!

– Уходите! – ответила Ксения не сразу.

– Я твою квартиру сутки сторожил, стюардесса. Думаешь, свалю?

– Обязательно доплачу за охрану.

– Ну попробуй. Можешь прямо сейчас выйти и доплатить! – он еще не перешел на ор, но в голосе отчетливо слышался потенциал для этого перехода.

– Идите к черту! Ночь на дворе.

– Я сейчас опять взломаю твой замок!

– А я вызову полицию в этот раз.

– Ну, вызови! Нормально после твоего чертового конверта!

– Уходите по-хорошему.

– Я лучше дождусь по-плохому! Интересно же!

– Ну и ждите.

Снова стало тихо. Настолько тихо, что эта самая тишина приобретала объем, двигалась, вибрировала снаружи, внутри, запульсировала в висках. Глеб тихо выдохнул и ругнулся себе под нос.

Ушла. Дура. Тварь. Вдавил кнопку звонка, что было силы. И понимал – хрен она откроет. Такие не открывают, не впускают, перекрывают воздух – медленно, нарочито медленно. Повидал разных. Таких, со стальными яйцами, на дух не переносил.

Прижался лбом к двери, тяжело опершись на нее. И шандарахнул по ней со всей дури, так, что огнем опалило ладонь.

– Открывай, сказал! – заорал Парамонов на весь подъезд. – Открывай, разговор есть!

Дверь распахнулась, словно от заклинания.

– Совсем охренел? – раздался свистящий шепот очень близко от его лица. – Глаза залил – стрелок на часах не замечаешь?

– А ты людей не замечаешь, да?

– Ты постарался не остаться незамеченным!

– Пришлось. Впустишь или так и будем на пороге? Ксения воинственно запахнула халат и отошла в сторону.

– Соседей жалко, – буркнула она, когда он проходил мимо.

Яркий свет прихожей после тусклого подъездного на мгновение ослепил. Или это все та же смена? Или вся его собственная жизнь, навалившаяся в одно мгновение, – ослепила? А когда очухался – наткнулся взглядом на зеркало. И правда серый. От усталости или от ненависти?

– Ну, замок врезала, молодец! – гаркнул он, стремительно оборачиваясь к соседке. – Оплачивала как? Картой? Или лично в руки Мистеру Проперу вручила? Или из окна конверт сбросила? Хотя… о чем я? У него работа, он нанимался. С ним по-человечески!

– Что за бред? – возмутилась Басаргина.

– Разве? – Парамонов сунул руки в карманы брюк и навис над ней. – Не могла нормально сказать – у меня вчера день свободный был до вечера. Думаешь, если я с твоей квартирой до этого носился, потом бы отказал? Знала же где живу, почему в ящик, стюардесса?

– Это претензия?

– А что? Не нравится, когда прямо говорят? Проще на опохмел в конвертике подсунуть? Иди ты знаешь куда со своим конвертиком?! – он резко выдернул руку из кармана, пошарил по куртке, и через мгновение крупными яркими бабочками по прихожей посыпались на пол купюры.

Одна из которых благополучно опустилась Ксении на плечо.

– Пошел вон, – негромко сказала Ксения и смахнула розоватую бумажку на пол, к остальным.

– А не уйду – что сделаешь?

– Огрею битой.

– Вау! У стюардессы есть бита!

– И трезвые мозги, в отличие от тебя.

– То есть проблема в том, что я пьян, а ты нет?

– У меня – проблем нет, а твои меня не интересуют.

– Зато меня интересуют, – его глаза опасно сверкнули – будто где-то в темной пропасти на мгновение блеснул свет и тут же погас. А он сам оказался еще ближе к ней. – У нас неравное положение. Придется исправлять.

Его тяжелые горячие ладони легли на ее плечи так, что она сквозь ткань халата почувствовала их жар. Жар был и на ее лице – от его дыхания. Разило пивом, сигаретами и одеколоном. Не спрашивая и не выжидая, он резко притянул ее к себе и захватил ее губы своими. Как-то сразу, целиком, поглощая миллиметры дистанции и пространства. Ее всю он будто бы забирал тоже. Будто бы ему было можно.

И это стало его ошибкой. В следующее мгновение захват совершила Ксения. Свой фирменный. Безотказный. За яйца. Какая там нахрен темная пропасть с искрами в глазах, когда искры из этих самый глаз посыпались, а его самого скрутило пополам от боли? Парамоновские лапы даже не сразу слетели с ее плеч – теперь он вцепился в Басаргину, как в опору, но поцелуй прервал – неудобно было скулить.

– Сука! – выдавил Парамонов. – Пусти!

– Дверь у тебя за спиной. Понял?

– Да понял, понял!

Она кивнула и ослабила хватку.

– Да понял я, отпусти! – выдохнул он, поднимая к ней лицо. Если бы взглядом можно было убить, то Ксения уже наверняка свалилась бы замертво посреди собственной прихожей.

– Вали нахрен отсюда, – сказала она, живая и здоровая, давая свободу его мошонке, отчего он сам чуть не упал на пол – от облегчения и… какие уж тут синонимы – той самой свободы, неожиданно захлестнувшей все его существо. Ему только и оставалось, что упереться руками в собственные колени и тяжело выдыхать ставший неожиданно сладким воздух.

– Мегера, – пробормотал Парамонов, теперь уже не глядя на соседку и понимая, что протрезвел. – Мне вот просто интересно, что я тебе плохого сделал?

– Сам нарвался.

– Ясно, – он, наконец, разогнулся и снова навис над ней. Цвет лица из серого стал почти багровым. – Понятно. Спасибо. Тогда спокойной ночи, соседка.

– Ты б проспался, а? – скривила она губы. – Может, соображать начнешь.

– Это мысль, – хрипловато пробормотал он и совершенно неожиданно широко улыбнулся. – Если чего – я рядом.

Широко раскрыл дверь, а потом скрылся за ней, на этот раз закрыв ее за собой с предельной осторожностью, не издавая ни звука.

* * *

Утро наступило быстро. Так, как она не любила больше всего – с кошмара.

У нормальных людей кошмары как кошмары. А у нее свои, не такие, как у всех. Светлые и теплые. Нежные.

Они ей и снились – свет, тепло… Чертова нежность. Вода, медленно плещущаяся у ног. И мужские губы на ее плече. Те неспешно двигались по коже, отчего перед глазами мелькали разноцветные лучики. Или от солнца. Нет, от солнца было жарко. Или от губ, ласкающих ее грудь. Жарко было везде. Внутри, снаружи. В голове, в сердце – откуда не выходило ощущение нежности. На животе, меж бедер – которых касались мужские руки. Умереть хотелось от этой нежности. Остаться в ней, не быть больше нигде и никогда.

Она ненавидела эти сны. Не могла ими управлять и ненавидела. Не могла управлять, как всем прочим – чувствами, желаниями, поступками. Ненавидела. Сны ей не принадлежали. Мучили. Заставляли вспоминать то, что должна была давно забыть. А она ненавидела их за это. За то, что нельзя забыть.

Забыть поцелуи, и губы, и руки, и голос. Он терзал сильнее всего. Им, этим голосом, звучали глупости, которые она хотела слушать бесконечно. Всю жизнь хотела. Всегда хотела.

Наваждение, заканчивающееся только тогда, когда просыпаешься. Тогда, когда меньше всего на свете хотелось проснуться. Продлить или проснуться? Агонию продлить?

Она тяжело выдыхала перед пробуждением, и наваливалась тяжесть. Нет, не от тела любовника. Тяжесть ледяная, неподъемная, душившая, давившая, распиравшая изнутри. В одно мгновение из тепла она попадала в холод. И там, где была ее нежность, оставалась зияющая рана. Кровоточившая, пульсирующая болью.

Потом, после, ей оставалось разлепить веки и понять, что это снова был он. Ее кошмар. Не такой, как у всех людей.

После таких ночей Ксения злилась на собственное бессилие. Презирала любую слабость и ненавидела себя поддававшуюся.

Хотелось послать к черту будильник и проваляться до обеда в кровати, а вместо учебников посмотреть какую-нибудь слезливую мелодраму о большой и чистой с обязательным ванильным хэппи-эндом.

Басаргина рассерженно выдохнула и пару раз шарахнулась головой о подушку. Потом уставилась в потолок, прогоняя прочь ночные видения.

Цель.

Ее цель.

В другом.

И она добьется.

Надо лишь встать и начать день согласно давно составленному расписанию. Спортзал, учебники, обед у родителей.

Решительно скинув с себя одеяло, Ксения резко села. И больше не отвлекалась от намеченного. Полтора часа на тренажерах, бассейн, пособие по гироскопическим приборам. И ровно в пятнадцать ноль-ноль она переступала порог родительской квартиры, вручая Киевский торт маме и целуя в щеку отца.

Ничего нового, все по заведенному уже много лет порядку. Как они хотели, чтобы она вернулась домой, к ним! Всерьез уговаривали. А получили только воскресные обеды да звонки. И эти проклятые Киевские торты, которые так любил папа. Их жизнь отличалась потрясающей стабильностью, в отличие от жизней их детей. Кто кого компенсировал?

– У нас дегустация вишневки, так что ты сегодня ночуешь! – объявил отец уже с порога, отбирая у Ксении пальто.

– У меня завтра Вильнюс, – сказала дочь, разом отказавшись и от одного, и от другого.

– Между прочим, не знаешь, что теряешь!

– Ну, кролика хоть будешь? – вмешалась мать. – Или еще и диета какая-нибудь?

– Допустим, знаю, – улыбнулась Ксения отцу и глянула на мать. – А кролика буду, только не целого. Дениса еще нет?

– Задерживается, – пожала плечами Маргарита Николаевна и моргнула подкрашенными глазами. Глаза у нее были еще совсем молодые, лучистые. Похожие на Ксюшины и не похожие одновременно. – Но это и к лучшему, – добавила она. – Я с тобой поговорить хотела.

– Ясно, – вздохнула Ксения, почти уверенная в теме предстоящей беседы. – Может, чего помочь?

– Нет, все готово. Что там у тебя на работе?

– Да нормально все.

– Да? А с учебой? – мамина бровь чуть изогнулась.

– Пока про оценки не узнает, на кухню не пропустит, – крякнул отец. – Вообще из прихожей не выпустит.

– Вам про что интереснее – про демпфирующие устройства или дескрипторы языковой компетентности? – спросила Басаргина с таким видом, будто и впрямь намеревалась начать лекцию.

– Это твоя будущая кандидатская? – принял заинтересованный вид Виктор Антонович.

– Папа!

– А что папа? А папа ничего! Фигеет, какая у него дочка умная.

– И поэтому готов дочку голодом уморить? Или мы Дениса ждем?

– Денис задержится, – вставила мать. – Иди руки мыть! И на кухню.

– Да помню я, что он задержится, – пробурчала Ксения и ретировалась в ванную.

Медленно мыла руки, разглядывая себя в зеркале. Знала, чем отличаются ее глаза от материных. Не было в них ни молодости, ни задора. Обыкновенные приборы наблюдения. Только почему это должно кого-то беспокоить, если ее не беспокоит. Ее, Ксению Басаргину, вполне все устраивает. Почему не устраивает родителей?

Когда пришла на кухню, отец уже сидел на своем месте во главе стола, на котором еды было на семью раза в три больше, чем их. Даже при условии, что Дэн ест за двоих. Да и отец не сильно отстает от сына. Ксения расположилась на диване, пока мать что-то переставляла в холодильнике. Виктор Антонович же уперто протирал рюмки под свою вишневку.

– Сколько в Вильнюсе пробудешь? – поинтересовался он не без сожаления. – Как обычно. Послезавтра обратно.

– Действительно как обычно, – трагично изрекла мать, вылезая из холодильника. – Ни тут, ни там. Жизнь через день.

– Это моя работа.

– Да кто ж против работы-то? Знали, куда тебя учиться отпускали. Захотела девочка летать, с крыльями родилась. Ксюш, а теперь твои крылья – они где?

– На самолете, мам, – с улыбкой отозвалась Ксения.

– Не смешно.

– А у Ксении чувство юмора твое, Рит, – усмехнулся отец.

– Ты правда так считаешь? – Маргарита Николаевна фыркнула и снова перевела взгляд на дочь. – Оставим в покое самолеты. Хотя я о них в последнее время слышать не могу. Но допустим, это твой выбор. Что там у тебя еще. Аспирантура эта. Объясни мне, пожалуйста, зачем? Нет, я не против! Это повод для гордости. Но тебе – вот тебе это зачем? Что там у тебя еще в твоем вечном расписании? Спорт. Бассейн этот. Машина. Ты даже кота завести не можешь себе позволить!

– Ты прекрасно знаешь, зачем мне аспирантура, – терпеливо ответила дочь. – А вот зачем мне кот, а?

– Хорошо. Не кота. Мужчину. Тебе двадцать восемь лет!

– Это же не приговор.

– Нет, Ксюш, не приговор, – выдал отец. – Двадцать восемь и одна – это диагноз. Дальше без меня.

И с этими словами он забрал с холодильника пачку сигарет и отправился на балкон, курить.

Маргарита Николаевна проводила его взглядом и добавила:

– И он прав! В конце концов, любовник у тебя должен быть, а!

– Да никому он ничего не должен, – Ксения вздохнула и демонстративно принялась накладывать себе салат.

– Ксения! Ну ты же понимаешь, о чем я!

– Не понимаю! Не понимаю я твоего желания уложить в мою постель любого.

– Ну почему любого, а?! Почему любого! Найди себе кого-то, кто понравится. Его и уложим.

– А мне никто не нравится.

– Вот! Вот в этом и корень зла! В двадцать восемь лет должен кто-то нравиться! Так не бывает, чтобы не нравился. Господи, Ксюш, даже мне до сих пор кто-то иногда нравится, это совершенно нормально!

Ксения долго жевала, обдумывая, что бы такое сказать матери. Обижать нельзя, но и от подобных бесед она устала. Не нужен ей никто! Никто не заменит… А мама все равно не уймется. Заведи мужика – станет твердить о детях.

– Я ничего не имею против Шона Коннери, мам, – наконец, заговорила она. – И даже разделяю твои симпатии.

– Ксюша!

– Пааа! – крикнула та. – Давай свою вишневку… двадцать капель.

– Ксюша, уже прошло столько времени, хватит уже! – рассердилась мать, переходя черту.

– Не хватит! – жестко ответила Ксения. – И это мне решать, «столько» прошло времени или нет.

– Кому от этого легче? Ему от этого легче? Нам? Его родителям? Или тебе? Ради кого ты жизнь изображаешь? Нам не надо!

– Я не изображаю. Это и есть моя жизнь. Даже если она тебе не нравится.

– Дурочка! Мне не нравится, что ты одна. Ты темп взяла, при котором свалишься когда-нибудь. А тебя даже поймать некому!

– Просто так – не вижу смысла. А все остальное – предательство.

– Очнись! Какое, к черту, предательство! – раздалось от двери. На пороге снова нарисовался отец. Который, конечно, слышал каждое слово. – Некого предавать! Возвела памятник, про себя не помнишь, от себя отказываешься! Идеалистка!

– А вы? Меряете все обывательскими мерками.

– Ну давай, обвини нас в мещанстве. А то, во что ты превратилась, нас, по-твоему, волновать не должно?

– Ужасно интересно, во что же я такое превратилась? – фыркнула Ксения.

– В робота, – сообщила Маргарита Николаевна. – Ты хоть что-нибудь чувствуешь?

Дочь посмотрела на нее, потом на отца и снова перевела взгляд на мать.

– Чувствую, – сказала она негромко. – Чувствую обиду, что самые близкие мне люди предпочитают, чтобы я трахалась направо и налево или бухала, как… сантехник. Это что? Пресловутая широта славянской души? Стремление жалеть заблудших?

Ее выпад определенно произвел на родителей эффект. Отцовские брови подскочили по лбу к самому мыску волос, а Маргарита Николаевна всплеснула руками и обреченно рухнула на диван возле Ксении, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. Впрочем, с эффектом она справилась быстрее Виктора Антоновича. Видимо, когда легкие наполнились достаточным количеством кислорода, а кровь погнала по сосудам эритроциты с удвоенной скоростью, мать тихо прошипела:

– Ты сама слышала, что сказала? Неужели, по-твоему, желание, чтобы ты начала нормальную жизнь, похоже на то, что мы хотим, чтоб ты… с кем угодно? Ну неужели мужчин мало, ты же умница, Ксюша!

– У меня нормальная жизнь. Я хорошо зарабатываю, не сижу на вашей шее, учусь, занимаюсь спортом. Что ненормального?

– И ты счастлива? – так же негромко спросил отец. Просто так спросил. И одновременно тяжеловесно, как он умел. Будто куда-то внутрь нее смотрел.

– Почему нет? – пожала плечами Ксения. – Для многих такое – мечта всей жизни.

– То есть так, да? – пискнула мать.

Ксения снова посмотрела на обоих родителей, но на этот раз промолчала. Все равно не услышат. У них своя правда, имеют право.

Молчание длилось недолго. Виктор Антонович никогда его долго не выдерживал. Окинув мрачным, не менее тяжеловесным, чем его слова, взглядом дочь и жену, он развернулся на пятках и вышел из кухни с тем, чтобы вернуться через минутку с графином с тягучим и ароматным напитком темнее рубина.

– Двадцать капель – бухать не считается? – спросил он очень серьезно.

– Не считается, – так же серьезно ответила дочь.

– Ну слава богу! Такое облегчение!

– Я соус твой любимый сделала, будешь? – всхлипнула Маргарита Николаевна.

– Буду. Спасибо, мам.

– Ну какое еще спасибо! – рассердилась мать и снова засуетилась – теперь у плиты. Переливая белую жидкость из кастрюльки в соусницу. На этом воспитательную работу можно было бы считать оконченной, если бы не второй акт, начавшийся строго с прихода Дениса. Его тоже было за что воспитывать, но в некоторой степени брату жилось несоизмеримо проще, чем Ксении. С точки зрения родителей, он себя не гробил, он просто переводил свою жизнь непонятно на что – веселился от души, одним словом.

– Тебе тридцать через месяц! – воздевала к небу руки Маргарита Николаевна, оседлав любимого конька, совсем как недавно еще обвиняла Ксению в том, что ей двадцать восемь. – Ты за голову браться думаешь?

Денис, так же искренно, как и сестра, не видел зримой связи между хронологическим возрастом и фактом физического наличия головы. Да и вывести из себя его было значительно труднее. Даже просто вызвать на разговор представлялось той еще задачей. Потому что он только криво усмехался, очень легко отшучивался и подкладывал себе добавки в тарелку. Лопать Денис мог без отрыва от самого внимательного поглощения информации, исходившей от родителей. Только вот от наливки отказался непоколебимо – безо всяких двадцати капель.

– Мне в караул заступать! – решительно объявил он. И от него в этом смысле отстали.

Много позже, куря на балконе, пока мать мыла посуду, а отец прятал продукты в холодильник, Дэн смотрел на сестру, сидевшую в глубоком кресле здесь же, увернутую в темно-зеленый плед, и, выпуская струйки дыма, улыбался:

– Следующие выходные я с обедом в пролете. Как раз мне дежурить. Рекомендую тебе тоже улететь в какое-нибудь Манагуа, а то сожрут.

– У нас нет прямого сообщения с Манагуа. А отпуск у меня в следующем году. Если отпустят.

– Значит, за двоих отдуваться тебе. Интересно, когда это случилось?

– Что именно? – уточнила сестра.

– Когда мы и родительское представление о нас стали различаться?

– Тогда, когда мы стали жить собственным представлением.

– Какой-то незаметный процесс. Что там твой замок? Врезала? Я им не говорил, – Дэн кивнул в сторону комнаты, где переговаривались родители, – а то ты бы их потом из квартиры не выкурила.

– Врезала, все нормально. И лучше, что они не знают. Устроили бы у меня регулярные вахты.

– А сосед? Претензий не выставлял? Сильно ты его затопила?

– Предъявлял, – Ксения криво усмехнулась. – Я ему за трубы у себя заплатила, так он пьяное шоу устроил. Если про его ремонт спрошу – у меня не настолько богатая фантазия, чтобы представить, что за этим воспоследует. Хоть с квартиры съезжай.

Денис присвистнул и вынул изо рта сигарету, глянув на сестру. Они были не очень похожи. Ксения пошла в мать, а он – в отца. Такой же мощный, широкоплечий, светлый. В нем тоже было очень много света и спокойствия, оно словно волнами от него исходило и действовало на других. Он был старше ее почти на два года, и этой разницы не чувствовалось – вообще никогда не чувствовалось. Они даже в детстве не ругались, словно читали мысли друг друга.

– Так чего? Денег не взял?

– Неа, – рассмеялась Ксения. – Вернул. Странный он какой-то…

– Ну, зато сэкономила. Шоу – сильно шоу? Может, разобраться?

– Да я и сама могу… Нормально все, правда.

– Ладно… но если чего… Давай хоть домой переправлю, а? А то я папину вишневку знаю. Двадцать капель, а язык заплетается.

– Не преувеличивай, – она поежилась в пледе. – С тобой поеду при условии, что поднимешься на кофе.

– Ксюха, волшебное слово «ка-ра-ул». Я как раз тебя довезу и поеду на базу. Соглашайся. Давай кофе, когда из Вильнюса прилетишь.

– Нет. Еще в пробках застрянешь.

– Вредина.

Ксения не спорила.

Не спорила и с мамой, которая не отпустила без чая и пирога с вишневым вареньем. На прощание вручила обоим своим непутевым детям по пакету с едой.

– Знаю я ваши полуфабрикаты! – заявила Маргарита Николаевна.

Брат с сестрой синхронно сказали «спасибо» и дружно вышли от родителей. Во дворе Денис дождался такси, которое вызвала себе Ксения, за что получил поцелуй в щеку и мамины деликатесы – доппаек к уже полученному.

Жалела, что не приехала на машине. За рулем некогда было бы думать. Теперь же, на заднем сидении, где не мешали фары встречных автомобилей, а фонари передавали друг другу эстафету мягкого света, струящегося по ее коленям, она перебирала в голове все сказанное мамой. И в который раз удивлялась, почему родители не хотят ее услышать. Почему строить карьеру – это плохо, а иметь мужика – это хорошо? Однажды она пыталась – не вышло. А с карьерой выходит.

Ей двадцать восемь, она второй пилот. Закончит аспирантуру, налетает часы – будет шанс стать КВС. Вот что им не так, родителям?

Откинув голову, Ксения отвернулась к окну. Пробка медленно двигалась по мосту. Но к счастью, оживился таксист. Он сыпал всевозможными эпитетами в адрес сотоварищей, ползущих рядом. Его голос и сигналы за окном отвлекали. Она прикрыла глаза. Папина ли наливка или бормотание водилы, но Ксения пришла в себя, когда услышала: «Подъезд какой?»

Еще немного и сбудется утренняя мечта – поваляться в постели. Вышла из машины, подняла голову и наткнулась на взгляд в окне. Первый этаж. Прямо под ее кухней. Мужчина в форточке. Тлеющий оранжевый кончик сигареты. И прямо на нее – глаза в глаза. С какой-то странно волнующей пустотой.

Ксения отвернулась, и каблуки ее громко и быстро отстучали путь к подъезду.

* * *

Было в этом что-то полумистическое.

Сначала у него сбегает кофе. Изо рта само собой вырывается негромкое «твою мать». Шипящая жидкость под холодную струю и нахрен в раковину. Он не любил перекипевший кофе. Тот имел едва уловимый оловянный привкус, который убивал в нем желание его пробовать. Он и нормальный-то пил редко.

Еще мгновение, и вода, шумевшая в кране, замещает коричневое прозрачным. Смывает крупинки, будто бы их никогда и не было. А потом он просто чиркает спичкой и закуривает. Форточку нараспашку, воздух, в котором нет олова – ощущение ледяного одиночества тоже влетает в кухню, сметая крупинки голосов, что он собирал на шумных улицах, среди людей. Что угодно – лишь бы оказаться в допустимой черте, не выйти из нее. Не угодить в вакуум.

Но воздух – это не вакуум.

Воздух – это запах сизоватого дыма, по вечерам лишь усиливающийся. Воздух – несущий между собственных молекул редкий смех или звонкие реплики подростков, задержавшихся во дворе. Воздух – где фонари рассеивают сумрак, и в их желтом статичном свете привидениями проносятся кленовые листья – прямо под его окнами. Воздух – это и сумрак тоже, толщу которого рассекает фарами такси. «383» – на крыше черным по оранжевому. И ему почему-то показалось, что сейчас вокруг все черное и оранжевое. Воздух – это движение из дверцы. Маленькая ладонь. Подхваченные ветром локоны, искаженный желтыми отблесками цвет которых угадать было не под силу. Глаза – резкие, пустые – на него. На его окно.

Потом только дошло. Стюардесса сверху. Это она процокала до крыльца и скрылась в подъезде. Маленькая стюардесса сверху, которая воздухом быть не могла. Потому что вчера, спьяну, он для себя решил, что такие только перекрывают кислород тем, кто и так дышат с трудом.

Парамонов в очередной раз затянулся. Снова начинать варить кофе смысла не имело – иначе не уснет. А спать надо, это все равно, что провалялся всю прошлую ночь и весь день. Отсыпной. Восстановление энергии и баланса темных и светлых сил в собственной душе.

Чай. Лимона не было. А чай без лимона – песня без припева. Так же, у окна, глядя на фонари, он чувствовал, как обжигает язык горячая дымящаяся жидкость. И понимал, что вот она, черта, перед ним. И, может, хватит уже? Хватит? Самоистязание, которое никуда не ведет. Ни к чему не приводит – кроме пропасти.

Но сколько их было таких вечеров на протрезвевшую голову?

К чёрту. Черту – к чёрту. Пропасть к чёрту.

А потому спать. Спать. Когда нужно прийти в себя, чем больше спишь, тем меньше себя помнишь. И это к лучшему.

* * *

Парамонов совсем не удивлялся тому, что она не открыла. С чего бы ей открывать? Истерящим идиотам, лезущим целоваться по ночам, нормальные девушки дверей не открывают. Даже тогда, когда истерящие идиоты сворачивают свои истерики и неожиданно приходят к выводу, что непонятно, чего было заводиться вообще.

Эта мысль шандарахнула его, едва он открыл глаза. Некрасиво получилось как-то. По здравом размышлении. И, не желая анализировать этого своего состояния именно сейчас, он подорвался с кровати, принял душ и, как сумел, позавтракал. Как сумел – потому что холодильник с утра совсем не обрадовал. Он был пуст и отнюдь не девственно чист – к стенке присох кусочек сыра неизвестно какого года производства. Потому удовольствовался Глеб Львович все-таки чашкой чаю. С тем, чтобы ровно в 9:00 слушать знакомую трель за дверью, не желающей перед ним открываться.

Обидно, конечно, а что делать? Только смириться с тем, что его объяснения никто выслушивать не намеревается. Да и были ли они у него, эти объяснения? Как можно объяснить черноту и пустоту? Отсутствие света объясняется тем, что солнце погасло.

На этом Парамонов предпочитал свои рассуждения остановить. И размышлять о насущном. Насущным значилось требовательное урчание в желудке. И на самой торжественной ноте его звучания он выполз из дома, погрузил себя в машину и выехал со двора – в супермаркет. Холодильник сам себя не наполнит.

Этим тезисом Глеб и озадачился на ближайший час, в конце которого неожиданно для себя самого, вырулив с парковки, рванул в сторону Столичного шоссе. На юг, на выезд из города. Лучшие поступки – поступки спонтанные. Лучшие дороги – те, что облегчают груз прошлого. И дают возможность вдохнуть воздуха.

У него это получалось только в Стретовке, в доме родителей, на озере, в лесу, где рос когда-то, и не понял, когда же вырос. В холодных нетопленых стенах, в последней крепости, в конуре, в которую он приползал любым, будто в него был встроен компас – и он везде нашел бы это место, куда бы его ни забросило. У всех людей есть причал. У всех на земле должно быть место, где можно остаться навсегда. Одинокое, может быть, неуютное, заброшенное. Но пока оно есть на свете, есть и осознание, что все не зря.

Все не зря. И он не зря.

Глеб вглядывался в трассу, серую, со свежей разметкой, и не считал пробегавшие мимо него электрические столбы. Все сливалось в оттенках огня. Перед глазами – повсюду – пылала осень. В траве, в деревьях. И снова все казалось оранжевым и черным – кроме ясного неба где-то над его домом, впереди. Наверное, здесь солнце совсем не гаснет. Им полны кроны. Им полно пространство между землей и небесным сводом. Сжигает живое, не спрятаться. Вторая в жизни безумная осень. Двенадцатая осень без родителей.