Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Пока Глеб отскребал от пола собственную челюсть, до его сознания медленно доходило сказанное. Слишком, к сожалению, медленно – не иначе тяжелый рабочий день отшиб способность мыслить. И общение с незабвенным Романом Афанасьевичем.

– Мне дадут оперировать? – зачем-то переспросил Парамонов.

– Не тупи, Глеб Львович, – всплеснул руками Борис Яковлевич. – Будешь человеком, как все люди. Свободен.

Глеб кивнул. И снова задал вопрос, сходный с тем, что однажды озвучил Осмоловскому:

– Это потому что Александр Анатольич за меня поручился?

– Это потому что Карен Эдмундович за тебя поручился! – закатил глаза Плахотнюк.

– Кто?!

– Ножевое ранение поджелудочной две недели назад! И с ним еще пара диагнозов, с которыми ты возился… – «вместо Бузакина» – должно было прозвучать, но не прозвучало. На то Борис Яковлевич и был главным врачом больницы, чтобы политкорректность не смешивать со справедливостью.

– Этот чокнутый? – хмыкнул Глеб, имевший маловато представления о первом и достаточно о втором. «Этого чокнутого» притаранили из зоны лишения свободы, где его пырнули не в меру прыткие товарищи по несчастью. Бузакин сразу махнул рукой: «Не жилец!» – да и потянуть с родни было нечего. Какой зэк – такие и родственники.

Но оперировать пришлось.

– Глеб Львович, не буянь! – повторил просьбу Плахотнюк, тоном своим давая понять, что разговор окончен.

Окончен был и рабочий день.

Дурацкий день.

Бесконечный день.

Беспросветный день.

День, когда он все еще мог делать вид, что живет нормальной жизнью, а не в полсердца. Потому что по выходу из больницы способность держать себя резко утрачивалась. Нет, он не бросался во все тяжкие. Он медленно загнивал, понимая, что еще немного – и от него совсем уже ничего не останется.

Вот уже полтора месяца. Полтора. Как он не чувствует половины сердца. Первые вспышки злости давно прошли. С тех пор только сожаления и боль. И попытки прекратить собственное блуждание в лабиринте, из которого не было выхода.

Что он мог сделать?

Что. Он. Мог. Сделать?

Не говорить? Не мог.

Не связываться? Не мог.

Не влюбиться? Не мог.

Не дать умереть ее мужу?

Эти вопросы зудели в нем заразой, причиняющей мучения, заставляющей его раздирать самого себя до крови.

А между тем, ему оставались только сообщения, уходившие в никуда.

Нет, первое время он пытался.

Тогда же, еще по горячему, в самые первые дни, он мотался к ее родителям. Знал, что там Ксеньки не будет, что она не останется у них. И все равно летел, сломя голову. Ее удивительной шумной матери дома не обнаружилось. Обнаружился отец, который курить с ним отказался, но наблюдал в «Ксенькином» кресле, как Парамонов выкуривает одну за другой первую, вторую, третью. До тошноты. До терпкого привкуса пепла на языке. Басаргин все допытывался, что произошло. Глеб, сознавая, что она не рассказала, счел нужным признать только, что виноват перед ней и перед всеми. А потом все недоумевал, как это не схлопотал по роже. Виктор Антонович тяжело вздохнул и прокряхтел:

«Ты загулял, что ли?»

Ну да, а что еще можно подумать? И все же, сознавая, что не поверит ему Басаргин, мрачно ответил:

«Нет, не загулял».

Виктор Антонович кивнул. Пододвинул по ручке кресла чашку поближе к себе. Снова посмотрел на Глеба.

«Нету ее, – наконец, выдал он ценную, но бесполезную информацию, – сняла квартиру возле Жулян. Где – не скажу. А то она и так нас вышвырнула».

Глеб судорожно сглотнул. Вышвырнула. Она всех – всех! – вышвырнула. И в то же время понимал прекрасно, зачем Ксения это делает. Не их вымарывает – себя. Себя вымарывает из их жизни. Будто бы сама жить не хочет. И это было еще хуже, еще страшнее того, что открылось перед ним в утро, когда она сказала ему, что никого не сможет любить, потому что любит своего покойного мужа.

Иван Тарасенко. К которому даже ревновать нельзя. Сам сделал так, что нельзя. Вернее, не сделал. Собственными руками. И теперь задыхался от всего, за что приходилось расплачиваться. Тогда, два с лишним года назад, он думал, что заплатил сполна за то, в чем вины не находил.

А сейчас – вина встала перед ним во всей своей уродливости, замалчиваемой ранее.

Он не спас. Не спас. Не справился. Раз в жизни, когда надо было справиться, он не смог. И потому теперь уже пофигу, что гибнет он сам. Куда страшнее – гибель Ксении, которая снова хоронила. На сей раз себя. Потому что, черт подери, он видел! Видел! Видел в ее глазах то, чего подделать нельзя!!!

Пусть не любовь. Пусть что-то другое. Пусть называет иначе.

Но он же видел это, чувствовал. Знал. Она менялась. С ним – она менялась и снова жила, потому что жил ее смех, а он, как последний идиот, находил в том свою заслугу. Врачеватель хренов.

Позднее, уже к концу лета, в надежде заглотить хоть немного воздуха, он повадился, когда получалось, ездить в Жуляны. На стоянку у терминала. Искать глазами ее Инфинити. И ждать, когда увидит ее. Просто увидит. Не станет мучить. Просить выслушать. Она имеет право, в конце концов, поступать так, как поступает. Кто же виноват в том, что он сам без нее миллиметр за миллиметром заживо сдирал с себя кожу?

Но, между тем, ни разу, ни разу за все время машины не было. Не было и Ксеньки. Он долбил по рулю. Злился. Ждал ее появления, понимая, что она могла просто уйти в отпуск. И продолжал ездить. Каждую неделю. По нескольку раз. Видел Фриза. Видел девушек, явно составлявших ему компанию. Ни единого разу не видел Ксеньку.

А потом часами метался по собственной квартире диким зверем. И понимал, что от пропасти, когда он окончательно потеряет человеческий вид, его спасает одна работа.

Кое-что Ксения для него сделала. Слишком много, чтобы он заметил это сразу. Но теперь стало ясно. Она и правда научила его выживать тогда, когда выжить почти невозможно.

Но как ему заставить себя забыть? Как ему, черт подери, заставить себя отпустить этот невозможный год, когда оказалось, что он еще может быть счастлив?

Наверное, для того это всё и случилось. Чтобы долбило больнее.

И все же… ладно он. Ее-то за что?

* * *

Осень пришла.

Когда рано наступают сумерки, и невероятные закаты заливают улицы и дома алым. Алый тоже бывает холодным, с глубокой синевой где-то в междуцветье. Цвет индиго в огне. Он касается асфальта и бетонных блоков домов. Водной глади и старого камня. Темных окон комнат, в которых рано включать электричество. В игре света и переливах красок осени в каждом из них живет собственное одиночество.

Но тот, кто упрямо жал пальцем дверной звонок где-то в Жулянах, вряд ли думал такими категориями. Его интересовало одно-единственное одиночество в одной конкретной квартире.

Ему открыли так быстро, как позволяло время для того, чтобы неторопливо отложить книгу, выбраться из-под пледа, медленно дотопать из комнаты в коридор, два раза повернуть ключ в замке и, наконец, появиться на пороге.

– Ты смотри! Живая!

– Ничего бабе не сделается, – пожала плечами Ксения, рассматривая широкоплечую фигуру брата, и без улыбки спросила: – Ты всегда такой здоровый был или повариху завел?

– Это – не жир! – Денис согнул руку в локте и потрогал трицепс, угадывающийся под тканью толстовки. Широко улыбнулся и переступил порог квартиры. Осмотрел ее самым придирчивым взглядом и выдал: – Лучше бы ты себе повара завела. Все, одевайся, гулять идем.

– Я за вами не успеваю, – Ксения прошла вглубь коридора и встала, опершись о стену. – Маме нужен кот, тебе повар. А заводить их почему-то должна я.

– Да похрен мне на это, слышишь? – вдруг сделавшись серьезным, заявил брат. – Я пришел вывести тебя на воздух.

– Не ори. На воздух так на воздух.

– Ну так вперед. Хоть спортивки, хоть вечернее платье. Можно даже не краситься. Пошли.

– Ну пошли, – снова пожала плечами Ксения. Сунула ступни в единственную обувь, стоящую у порога, – кроссовки и стащила с вешалки толстовку. – Куда?

– У тебя через улицу суши-бар есть. Сто лет не жрал суши.

– Там пиццу делают?

– Не имею представления.

– Ладно, на месте разберемся.

Денис кивнул, сунул руки в карманы. И буркнул куда-то себе под нос:

– Да ты уже со всем разобралась.

– Ты пришел поссориться? – скривила губы сестра.

– Нет. Погулять и пожрать, – Денис поморщился и вынул из кармана шелковую ленточку бледно-голубого цвета: – Можно я тебе прицеплю?

– Да ну тебя! – отвела она в сторону руку брата. – Я и сама пойду.

– Славтехоспади! – возвел он очи горе.

На улице к вечеру стало совсем свежо. И если днем, несмотря на воцарившийся октябрь, хотелось снять кофту и ходить в футболке, то к закату осень чувствовалась все сильнее. И в воздухе, и в дыхании ветра, и в небе, становившемся все глубже. Сейчас, в красновато-холодном цвете, особенно. Денис нахохлился, как гигантский птенец, пряча нос в воротнике толстовки, и бодро шагал по тротуару у дороги, наотрез отказавшись проехать машиной. «Тут идти минут десять!» – безапелляционно заявил он.

Но всю дорогу молчал, будто не знал, что сказать. Или знал что, но не представлял как.

Уже потом, когда они завалились в суши-бар, разглядывая меню, выставленное на столике, он усмехнулся и весело заявил:

– Сегодня определенно твой день. И я явился, и дождя не случилось, и пицца есть.

– А если серьезно? – Ксения отодвинула свое меню в сторону и чуть наклонилась через стол к брату.

– Ну ты же хотела пиццу! – почти обиделся он.

– Зачем ты пришел, Денис?

– За-тем, – вдруг взорвался Дэн шипящим шепотом. – Ты совесть потеряла. Ладно я… я понимаю, я виноват, я скотина – не сказал, и этот твой весь благородный… сознался. А родители тут при чем? Их зачем игнорить? Который месяц пошел? Третий? Они по стенам ходят!

– Я не игнорю. Звоню. По воскресеньям.

– И носу не кажешь из своей конуры. И к себе никого не подпускаешь. Думаешь, я не понимаю, что за нафиг?

– И что же за нафиг? – заинтересованно двинув бровью, спросила Ксения.

– Парамонов – фамилия твоего нафига.

– Допустим. Но это же мои проблемы?

– Ну вот я хочу поинтересоваться. Как ты намерена их решать. Как, Ксю?!

В этот момент у столика нарисовалась официантка. Басаргины сделали заказ, Ксения некоторое время задумчиво смотрела в окно, под которым они сидели.

– Никак не намерена, – сказала она негромко. – Нечего решать.

– Какого ж хрена – нечего?! – выпалил Денис. Покрутил в руках солонку, переключился на перечницу. Нашел зубочистки. И продолжил гневную речь: – Жить ты как собираешься? Напоминаю, хату ты снимаешь. А с работы ты уволилась. Сутками торчишь к своей конуре. А мужик, которому мозга не хватило тебя удержать, шляется к нашим, про тебя спрашивает. Ты вообще соображаешь? Ты в кого превратилась?

– Что значит «шляется»?

– То есть это единственное, что ты услышала?

– Еще услышала плач по моим финансам, – усмехнулась Ксения.

– Ага. Ну, к родителям ты не пойдешь, значит, упадешь на шею мне. Должно у меня быть личное пространство, ну?

– Поверь, оно для меня священно!

– Да? – в его голосе искренно звучало недоверие. Можно было бы даже поверить, если не знать его, как облупленного.

– Да не приду я к тебе, – она взяла кусок пиццы, поставленной перед ней официанткой. – Даже если я не стану работать – а это не так, у меня просто отпуск – то моих сбережений хватит надолго. А если переехать в Умань…

– Ксения, какая Умань?! Спроси ты у меня уже еще раз, а! Тебе же хочется!

– Тебе не меньше моего хочется рассказать о том, как Глеб приходил к родителям. Говори.

– Когда ты исчезла для всех, он сначала меня застал. Я вещи вывозил, тут Парамонов во дворе появляется. Просил дать знать, как ты, а я злой… как черт. Не знаю, как рожу ему не начистил. Он очень просился. Я его два года назад хорошо ведь приложил… За Вано… Мы на крыльце курили, у него зажигалка не работала. Ему наглости хватило попросить прикурить. Ну, я прикурил, а потом как мазданул… И отпустило. Хоть немного, но отпустило. Короче, не знаю, как я теперь его не тронул. Может, перегорел, может, поверил. А потом батя отмочил. Он к ним приехал, а папахен согласился выслушать, пока матери не было. Может, зря мы и их не предупредили, они б от тебя быстрее отстали, и его на порог бы не пустили. Но понимаешь, – Денис отвел взгляд и ткнулся глазами куда-то в стол, – мне покоя мысль не дает… Он ведь по-честному, когда я ему обещал, что тебе не скажу… он с тобой – по-честному. На что-то же рассчитывал, раз никак уняться не мог, все искал. Если бы виноват был – его бы так крючило?

– А я откуда знаю? – Ксения снова смотрела в окно. – Я не врач, не эксперт.

– Понимаешь… Семен Евгеньич остановился, потому что ни ты, ни Лена Григорьна не хотели. Я – потому что мне хватило… ну… кулаки распустил и хватило. На место стало внутри что-то. Плюс его уволили из больницы. Вроде, какой-то результат. А если бы судили – была бы экспертиза. Не знаю, честная, нет. Врачи друг друга всегда покрывают. Но была бы экспертиза, какой-то документ, удостоверяющий его вину. Или опровергающий… а его уволили без промедления, за неделю. И я решил, что он виноват, значит. Но, Ксюш… Оно сейчас другим, чем тогда, кажется.

– Зачем ты мне это говоришь? – глухо спросила она.

– Потому что вот это всё, – он махнул на нее рукой, указывая, что именно «вот это всё», – мне не нравится. И потому что и моя вина есть. Должен был что-то сделать для тебя, когда узнал, а ни черта не сделал. В этот раз она замолчала надолго. На брата не смотрела. Медленно жевала, разглядывала посетителей.

– Что ты мог сделать? – неожиданно сказала Ксения. – Вернуть Ивана? Или чтобы это оказался не Глеб? Что тут вообще можно сделать?

Денис невесело усмехнулся. Прижал ладонь ко лбу и выдал, коротко вздохнув:

– Если бы я хоть немного понимал, какой он псих, постарался бы быть убедительнее в своих советах ничего не рассказывать тебе.

– Он – псих, – эхом повторила она. – Денис, я хочу домой.

Дэн кивнул. Почесал лоб под светло-русыми волосами. А потом проворчал:

– А давай ко мне? Переночуешь. Я шутил про твои финансы и свою шею. Я не хочу, чтоб ты одна была… Хватит уже одной.

– Не пользуйся тем, что я не могу спорить.

– Я не знаю, что еще в состоянии сейчас…

– Проводи меня домой.

– Да я-то провожу… Просто… ты подумай на досуге, что было бы, если бы ты не узнала. Досуга у тебя теперь много.

Досуга у Ксении было более чем достаточно.

Предоставленная сама себе, она могла целый день не выползать из кровати или часами сидеть в кресле, разглядывая узоры на паласе. Для разнообразия можно было переместить взгляд на книги – разноцветные, разношерстные, привлекающие золотом или выставляющие напоказ обтрепанные корешки. Дожди за окном не располагали к прогулкам, но даже яркое солнце вряд ли подвигло бы Басаргину лишний раз выйти из дома. Ее личный подвиг – поход в ближайший магазин за полуфабрикатами. Путь не далекий, но частый. Этим ее встречи с внешним миром и ограничивались.

Но жизнь полна сюрпризов, и далеко не всегда приятных. Ксения все сильнее впадала в уныние, словно в ней сломалась та самая главная ось, на которую она столько времени нанизывала силу воли, упрямство, холодность, не позволяющие поддаться обстоятельствам и раскиснуть. С тем, чтобы в эту проклятую осень с каждым днем все сильнее чувствовать себя киселем, всегда презираемым в других. Дни и ночи перемешались. Она нередко спала днем, а ночью, глядя в темноту, разрываемую фонарями, вспоминала сны – изматывающие, болезненные, искажающие реальность в кривом зеркале ее воспоминаний.

Денис просил подумать. Что тут думать? О чем? О семейном счастье с Парамоновым? Дети, кухня, церковь… Интересно, брат всерьез полагает, что это могло быть возможно?

Сама она не мечтала об этом раньше. Теперь – отказывалась представлять. Случилось так, как случилось. Не в первый раз. Два года назад она приучила себя не думать ни о муже, ни о детях. Это была единственная возможность выжить – запретить себе мечтать. Ставить цели и добиваться их. Не думать, не вспоминать, не надеяться… не чувствовать.

Когда спишь – не чувствуешь. Забываешь, что больше нет этих целей и нечего добиваться, не к чему стремиться.

Ничего нет, никого… Ее самой – нет… Растворяется в эфире, расцвеченном яркими красками до рези в глазах. Но что-то останавливает, не пускает. Или кто-то? Она пытается разглядеть… Грудь ее словно крепко связана разноцветными лентами, однако они совсем не мешают дышать. Она с жадностью втягивает в себя такой же разноцветный воздух, наполняясь до краев, рассыпаясь пятнами, смешиваясь с ним. И воздух звучит голосом – мягким, нежным, почти забытым.

Я люблю тебя… люблю тебя… я люблю…

– Глеб!

Ксения резко села в кровати. Некоторое время не понимала, что с ней и где она. Волосы влажно и неприятно прилипли ко лбу и шее, ощущались грязными и неопрятными, как бывает во время болезни. От испарины, покрывавшей все тело, стало холодно. Она снова нырнула под одеяло, подтянула к груди колени, обхватив их руками в отчаянной попытке согреться.

Сна больше не было. Ветер трепал ветви дерева у окна, отчего по потолку, стенам, постели змеились черные тени. Ксению охватывала никогда раньше не свойственная ей паника. Она вскочила, закуталась в халат и вышла в кухню. Включила свет. Метавшиеся за окном деревья отступили. Теперь она видела только свое отражение – лохматые волосы, тонкое запястье руки, стягивающей пушистую ткань у самого горла. Глаз не видно – черные провалы. И черное стекло, отражающее бледную, бесцветную фигуру.

Она теперь была такой. Обесцвеченной. Почти бесплотной. Будто бы исчезла кровь, пускающая жизнь по венам. Будто бы не стало тканей, в которых удерживалась душа. Будто бы в толпе людей, мельтешащих на улицах, галдящих в кафе и офисах, перемещающихся от станции к станции метро – она одна лишняя.

Было это или не было? Она или не она?

Куда она могла брести? Для чего? Ей это было нужно? Как и сейчас – бесконечная сырость. Запах дождя. Яркий, насыщенный аромат кофе в картонном стаканчике у девочки, спускающейся на ступеньку ниже по эскалатору. И тонкий, едва пробивающийся – от нее самой. Смесь запахов до тошноты, подкатывающей к горлу. Сглатывай – не сглатывай.

Она устала.

Закрывала глаза. И ехала вниз, туда, где грохотали вагоны, рассекая все на свете стремительными линиями своих маршрутов. Они перечеркивали и поток лиц. Возвышающиеся головы – и опущенные вниз. Смотрящие прямо перед собой – и в себя. Носы и глаза, освещенные лампами по обе стороны эскалатора и экранами телефонов. Шевелящиеся и сомкнутые губы. Бесконечные провода наушников, торчащие из ушей, будто люди – не люди, а роботы. Не живые. Искусственный интеллект.

Вцепиться пальцами в перила. Но и те убегали вперед, двигаясь быстрее, чем ступеньки. Давай, держись, успевая перехватывать. И так всегда, всю жизнь. Только и успевай. Только и успевай, сосредоточенно глядя на собственную ладонь, отчаянно сжимающую чертовы перила. И чувствуй это удушье, стискивающее грудь тяжестью глубоко под землей – тяжестью этой самой земли, которая придавливает мертвых.

Вдохнуть. Сильно. До самого дна. Доказывая себе – может.

И выдохнуть – с некоторым усилием. Тоже до самого дна.

А потом, когда глаза подняла к толпе, движущейся навстречу, вверх, в первую секунду едва не потеряла возможность стоять. Взгляд цвета индиго. Отчаянный взгляд цвета индиго у кого-то там среди всех этих людей. Наружу, напоказ. Открывающий ей что-то, чего она до сих пор среди бесплотности и обесцвеченности и не видела. Так давно не видела.

Близко – руку протяни.

Она и тянула бы, если бы его рука была сейчас протянута ей навстречу. Но он поднимался вверх, в то время как ее увлекало вниз. Так и стояли, сцепившись взглядами. Он – не он. Она – не она. Будто бы и не с ними. Пока не проехали друг мимо друга, без единого касания, не скользнув и по краю. И не оборачиваясь, когда было кончено. И только мир вокруг приобрел вдруг синеватый оттенок его глаз. Вибрирующий и живой. А потом погас, захлопывая двери вагона метро. Навсегда.

И довольно. Хватит.

Вяло мотнув головой, Ксения отвернулась от окна. Спать больше не могла, не зная, сходит с ума в реальности или во сне. Налила молока, нагрела его в микроволновке, добавила меда и, обхватив чашку обеими руками, забралась с ногами на диван.

Думалось что-то сумбурное. Обрывки мыслей, воспоминаний, видений. И все же из странного ассорти в ее сознании настойчиво пробивалась мысль о необходимости разговора. Она хочет поговорить с Глебом. Она хочет… должна знать, что произошло тогда. У нее больше нет сил жить в агонии между прошлым и настоящим, отворачиваться от будущего.

Ей надо услышать, ему надо сказать, им надо встретиться. Надо. Ксения нахмурилась. Где встретиться, как…

Позвонить ему она не может. Номера теперь уже нет. Домой? Пока будет метаться между Киевом и Стретовкой – передумает. Разучилась ломиться в закрытые двери.

Да и как домой? Домой – это к нему. А ей всего лишь необходима правда. Правда о том, как умер Иван. Прикрыла глаза, потерла лоб. Кисель, даже в голове кисель – ничего не соображает. Она со вздохом сползла на подушку, посильнее закуталась в халат, смирившись с собственной несостоятельностью.

Попросить Дениса?

– Совсем рехнулась! – сообщила Ксения в воздух и… вспомнила!

Вскочила на ноги, ломанулась в комнату за ноутом. Зло ругалась, что тот медленно грузится. Так же зло впечатывала в поисковике Пироговку. Сайт, заведующие отделениями, врачи.

Парамонов. Глеб Львович. Врач-хирург.

И по-другому быть не могло. Он должен был выбраться.

Смотрел на нее с портрета и улыбался. Только, зная все его улыбки наперечет, видела, что эта – пустая, глаз она не касалась. Атрибут успеха. Но пусть лучше так… Так правильно.

Зарос – волосы почти до плеч, пряди заложены за уши. Борода. Уже не небритость – самая настоящая борода, за которой не видно заострившихся черт. Как не видно поджарого тела под больничной зеленой рубахой. Только руки из рукавов – высохшие, жилистые, крепкие, заканчивающиеся узловатыми пальцами красивых ладоней – крест на крест на груди. Парамонов Глеб Львович. Врач-хирург.

Ксения долго изучала экран, с которого он смотрел на нее. Узнавала и не узнавала одновременно. Успела забыть, что на снимках люди всегда выглядят чуть иначе, особенно на таких. Тысячу лет не смотрела фотографий. Отучила себя. Возила из квартиры в квартиру единственный альбом, но ни разу в него не заглядывала – не могла. Ее телефон был пуст, в отличие от телефонов других нормальных людей. Память и без того держала крепко. Яркими вспышками, как срабатывающие шторки фотоаппарата. Каждое мгновение, остающееся навсегда в снимке.

А ведь и у него остались сотни ее фотографий… Она позволяла фотографировать себя в Каменце, на даче, на каких-то выставках. Это было атрибутом нормальности. Как карточки его родителей в рамках на стене дома в Стретовке. «Когда ты живая где-нибудь над Австрией летишь, мне остаются только фотографии» – звучало всерьез, по-настоящему.

Наконец, Ксения заставила себя отвести взгляд. Щелчок мышки. Контакты, схема проезда.

Ее машина по-прежнему стояла в гараже. Придется прибегнуть к помощи общественного транспорта. Досыпать смысла больше не имело, да и вряд ли ей это теперь удалось бы. Как ни скрывала от себя, а задуманным взбудоражила и без того расшатанные нервы. Не до сна. Зато достаточно времени для кофе, завтрака, душа. В компьютер больше не смотрела. Она собирается не к Парамонову. Ей нужно всего лишь узнать, услышать. Она идет к врачу-хирургу.

Глядя невидящим взглядом в окно маршрутки, твердила, как заклинание: она ничего не обещала Глебу, она многое обещала Ивану. Двигалась машинально, имея единственную цель – главный вход в клинику, откуда обратного пути уже не будет. Пара сотен метров, лишь перейти дорогу.

Ксения подошла к краю тротуара и подняла глаза.

* * *

– Тебя уволят за антигигиену. Я серьезно! Бузакин опять приклепается.

– Я регулярно моюсь.

– Ты бы еще регулярно стригся – цены бы тебе не было!

– Мне не мешает, под колпаком не видно.

– Бороду тоже под колпак?

– Исключительно ради тебя озадачусь поиском зажимов.

– Смешно. Вот, пока давай обойдемся этим.

– Гном, уйми свою Гномшу.

– Парамонов!

– Я не собираюсь этим пользоваться.

– Придется. Меня достало общаться с тобой через челку в операционной.

– Что за странное желание заниматься моим внешним видом? Тебе воспитывать некого?

– Есть, Парамонов, но она пересмотрела сказок про Красавицу и Чудовище. Гном на Чудовище не тянет.

– Да у тебя борода длиннее моей!

– Есть еще вариант, что она это специально меня через тебя воспитывает. Психологический прием. По ее логике мне должно сейчас быть стыдно.

– А тебе не стыдно?

– Не-а.

– Готово! Зеркало дать?

– Давай.

Непродолжительная возня в бездонной женской сумке, результатом которой было извлечение из ее недр пудреницы. Та раскрылась перед носом Парамонова. И он теперь с некоторым любопытством взирал на последствия деятельности маленького урагана по имени Леся Хохлова.

Отросшие пряди с висков и челки были собраны на макушке в дурацкий пучок темно-синей резинкой – оттуда же, из недр ее необъятной сумки. Он и впрямь прилично зарос. Но зажимы для бороды покупать определенно рано. Для стретовского отшельника вид все же был самый подходящий.

– Дарю, – хмыкнула Леся, разглядывая его.

– Спасибо, – кивнул он, отодвигая пудреницу и поворачиваясь к Гному. – Не удивляйся, если через пару месяцев она меня усыновит.

– Пей свой кофе и не хами, Парамонов!

Кофе здесь варили просто отменный. При не очень большом разнообразии меню крошечной кофе-точки возле Пироговки нельзя было не признать того, что, пожалуй, только здесь и возможно хоть немного глотнуть воздуха после больничных стен. Место неподалеку от автобусной остановки казалось на удивление немноголюдным – особенно по утрам. Особенно после ночного дежурства. Особенно когда выучился любить кофе. Ко всему можно привыкнуть со временем. Был ли он когда-нибудь счастлив в октябре? Наверное, нет. Был и был.

Они с Лесей и Гномом сидели у витрины, изображая завтрак. Гном только явился на работу, а дома – без супруги – не желал. Парамонов и интернша – за неимением ничего лучшего. Потому что – скорее бы домой.

– Тебя подвезти? – спросил Глеб, отправляя в себя следующий глоток. Сейчас он процентов на пятьдесят состоял из кофе. Мог пить только его.

– Не, я на метро. У меня муж ревнивый.

– Мои соболезнования.

– Кто б меня подвозил? – грустно вздохнул Гном.

– А ты вообще молчи! Гинеколог хренов!

– Ясно, не выспалась. Всю ночь ее гонял, да?

– Ночь прошла ко всеобщему удовольствию без неожиданностей, – хмыкнул Парамонов, поворачивая в голове верньер для добавления помехов.

Устал от болтовни. Медленно выключался. Требовалась перезагрузка. Потому что сейчас в квартиру на Телиги – а там хоть вой. Глеб устал выть. Внутри себя выть. Мечтал только о выходных, когда можно будет удрать на дачу, но до них тоже еще надо дожить.

Глоток. Горьковатый привкус воспоминаний.

«Черт! Опять дождь начинается! Куда солнце делось?»

Помехи.

«Езжай с Глебом».

Помехи.

«Я хотела еще и к маме заскочить по дороге».

– Я завезу к маме.

– Глебка!

Усмешка. Улыбаться он разучился.

Поворот головы, чтобы окликнуть бариста. И вспыхнувшее под ребрами жалящее пламя. Глеб медленно повернулся к витрине, которая только еще начала покрываться дождевыми каплями. Серо. Даже воздух серый.

А потом вскочил со стула, приникнув к стеклу и упершись в него обеими ладонями.

Она смотрела прямо на него.

Она стояла прямо перед ним, там, на другой стороне улицы.

Он не знал, сколько и зачем, но стояла.

Он не знал, что в этот момент она сжала кулаки в карманах куртки, и чему сдержанно кивнула. Он не знал, для чего ступила на зебру и сделала несколько быстрых шагов, не отводя взгляда от его лица. В эти секунды он задержал дыхание, позволяя себе внутренне произнести: «Она идет».

Это потом были крик и сильный толчок. Или наоборот… Ее подбросило в воздух, резко кинуло обратно. А она успела подумать, что у нее нет крыльев. Успела почувствовать сильный удар.

И все исчезло – звуки, свет и глаза Глеба.

* * *

Уход на второй круг – это маневр, выполняемый экипажем воздушного судна при принятии решения о невозможности захода на посадку. Читал, готовился, думал. Пытался понять.

Который круг по счету совершаем мы с тобой? Я ни черта не смыслю в пилотировании, но однажды уже переживал страх потерять тебя. Вот так в один момент. Тогда мне казалось, что страшнее быть уже ничего и не может. Ты помнишь? Упавший самолет, я тащил тебя до машины, а потом пытался накормить макаронами?

Иногда я думаю, каким сейчас застал бы нас этот день, если бы не тот самолет.

Я не жалею. Слышишь? Не жалею и никогда не пожалею. Если ты не смогла приземлиться, то я без тебя едва ли смог бы лететь. Я на земле. Здесь безопасно. Было безопасно до встречи с тобой. У каждого человека свой кокон, в котором он прячется от жизни. Мы с тобой не исключение.

А еще у тебя волосы теплого цвета, и я до сих пор помню их запах.

Черт…

Сейчас октябрь, Ксень. Октябрь. Больше года прошло с тех пор, как мы познакомились, представляешь? Я забыл точную дату. Знаю, что в сентябре. Так много забывается, важного. Но главное все-таки осталось – как же ты взбесила меня! Ты и сейчас меня бесишь. Разве вычеркивают людей? Выбрасывают, как мусор? Я – кто я для тебя? Мусор? Мне казалось, что, если я стану любить тебя сильнее и лучше, ты не захочешь уходить. Люди не бросают тех, кто их любит. Недостаточно любил? Или непростительно разворошил твой кокон?

Впрочем, признаю, неправ. Мне было непросто с этим смириться, потому что мириться с собственной неправотой сложнее, чем с чужой несправедливостью. На это у меня ушел не один месяц. Может быть, и правда, стоило любить тебя сильнее и лучше. Искать, когда ты ушла, а не предоставлять в конечном счете решать все самой. Что ты могла решить, когда у тебя и выбора не было? Должен был сам догадаться. Я много чего должен был, чтобы не потерять тебя.

И я ничего не смог.

Не цветут хризантемы весной. Я помню, что ты их любишь. Сейчас я бы заваливал тебя ими, потому что ты их любишь. Позволила бы ты это после всего? Ты ведь пришла. Я бы жизнь отдал за то, чтобы знать, зачем ты пришла. И вместе с тем, я это знаю. И тебя я знаю.

Я не знаю только правильного ответа на твои вопросы. Ни одного такого, после которого ты осталась бы со мной, когда все уже для себя решила. Но я тоже решил. Хочешь правду – будет тебе правда.

Полтора года прошло будто в вакууме, где у времени другой ход. Его почти не было. Вставать и ложиться, и куда-то ежедневно двигать собственное тело. Мне хотелось бы понять, как у тебя хватало сил делать все то же самое, но при этом жить. Я не смог.

Но этих полутора лет мне оказалось достаточно, чтобы осознать: а я понятия не имею, был ли шанс у Тарасенко. Выжил бы твой муж или нет при любых других обстоятельствах. Я не нахожу своей ошибки. Но, может быть, ошибка была в том, что я считал себя неуязвимым. Никогда не рисковал без надобности, работал стерильно, как по учебнику. И слишком уж полагался на собственные руки. Но я не знаю, жил бы он или нет, если бы попал к другому врачу. Или если бы его привезли хоть на десять минут раньше. Или если бы я был расторопнее. Я не знаю. Сегодня я уже ничего не знаю, хотя мне очень хотелось бы оправдаться перед тобой.