Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Только недолго! Я б рехнулась на месте его матери.

– Они под зонтиком, – снова уверенно сообщил ребенок, глядя на «тетю» очень серьезными глазами. – Нашли зонтик и под зонтиком.

– Если он про беседку в начале парка, – задумчиво резюмировал Парамонов, – то, думаю, там уже никого нет, бегают ищут.

– Ну давай хоть попробуем, – Ксения протянула мальчишке руку. – Идем, путешественник.

– Будешь? – спросил Вадик, протягивая ей остатки сладкой ваты.

– Буду, – Ксения забрала у него палочку и перехватила маленькую ладошку. Сжала ее – быстрее, чем успела подумать, и повернулась к Глебу. – А ты будешь предводителем.

– О как! – развеселился Парамонов. – Хорошо! Слушай меня, мой народ, и внемли! Кто первый спустится вниз с этого пригорка к озеру, тот полу-у-у-учит… что же он получит? – Глеб поскреб висок, сделав вид, что задумался, а потом глаза его вспыхнули, и он радостно произнес: – О! Получит сто очков силы и отваги! А потому – вперед! За мной!

И с победным криком, схватив Вадика за вторую ладошку, он понесся по дорожке вниз, в обратную сторону, к началу парка, увлекая остальную компанию за собой. Иногда оглядывался на раскрасневшуюся после дождя и аттракциона Ксению, мимолетно удивляясь каждый раз тому, что не может на нее не смотреть. Слишком уж хороша. Что-то в ней заставляло его испытывать мучительно-радостное волнение, от которого саднило под ребрами. Все еще мокрая. Желанная. Его.

– Быстро, быстро! – снова выкрикнул он, оглядываясь по сторонам. – Вадик, ищи бабушку, а то вдруг опять дождь, а защитить некому!

– Бааа! – выкрикнул следом и Вадик. Вырвавшись из рук Ксении и Глеба, он помчался навстречу женщине средних лет, которая металась среди гуляющих.

Вероятно, на детский вопль от пруда, где жили лебеди, поспешила еще одна женщина, на этот раз молодая. Пока бабушка с причитаниями обнимала внука, мать влепила тому по заднице. И трио вопящих, каждый свою партию, огласило до этого тихую зону отдыха.

– Предлагаю посредством коротких перебежек тикать огородами, – хохотал Глеб, наблюдая за этой идиллией.

– Им сейчас не до нас, – усмехнулась Ксения. Она грустно вертела в руках палочку, где на слипшихся остатках ваты заметны были следы детских пальцев и зубов.

– Ну, хочешь, я тебе еще куплю? – наблюдая за ней, спросил Глеб. Подхватил ее под руку и повел к перилам – смотреть в каньон, вниз, где маленькие живописные домики утопали в умытой дождем изумрудной поросли травы и деревьев. – Обещал поделиться, а сожрал все, – задорно добавил он, а потом задор разом с улыбкой стали стираться с его лица.

Ксения молчала, долго и настороженно. Вглядывалась вниз – красивый пасторальный пейзаж так и просился на холст, но ничего не видела. Смотрела в себя, смирившись с воспоминаниями.

«Эта площадь

оправдала б

каждый город.

Если б был я

Вандомская колонна,

я б женился

на Place de la Concordе».

Молчание. Сосредоточенный тонкий профиль. Вниз. В пропасть. В изумрудную бездну.

– Ты чего, Ксёныч?

– У меня должен был быть ребенок, – проговорила она, не поднимая глаз. Потом слабо улыбнулась, через силу. – И может быть, он оказался бы рыжим. Или она… Мне потом сказали, что это от стресса. А со здоровьем все в порядке. Я просто подумала… Это ведь ужасно, ужаснее всего, потерять ребенка. Только был здесь – и нет. Обернуться, а его нет… И дождь…

– Не думай, он нашелся, – выпалил Глеб и замолчал. Внутри колотилось. Колотилось все, что еще несколько минут назад ликовало. А он отчаянно хотел, чтобы она отвела взгляд от каньона. Зачем сюда привел? Почему не в другое место? Пусть бы смотрела на лебедей в пруду или на клумбы.

Повернулся к ней. Обхватил тонкие плечи руками. Уткнулся лицом в волосы. Не мог, не желал отпускать.

– А ты хотела бы рыжего? – спросил он.

– Надо найти урну, – сказала Ксения. Не сдержалась, заговорила о том, что не могло не задеть Глеба. Не добивать же тем, что Иван был рыжим. Она снова улыбнулась, теперь спокойнее, привычнее. – И руки липкие. Идем?

– «Ну кому я, к черту, попутчик! Ни души не шагает рядом», – усмехнулся Парамонов. – Пойдем. Найдем какую-нибудь еще дыру. Для остального у нас есть завтра.

* * *

Дни шли за днями. Всегда подразумевалось, что остается завтра. Это еще не будущее. Это уже настоящее. И пока так происходит – жизнь вполне сносна.

«112-я! Улица Энтузиастов, 45/22. Мальчик, десять лет, температура под сорок», – так голосом Лены из аквариума звучал июнь. Или это у Лены был голос июня? Парамонов не разбирался. Ему было не до того. Он в который раз командовал Петьке или Валерке рвать в сторону указанного адреса. Температура под сорок – будни. А мамашам и папашам – почти конец света.

Шли дожди. Как зарядили в последних числах мая, так уже две недели. Половину дня солнце – половину дождь. Но сказать, что ему не нравится, он не мог. Глеб любил дожди. Здорово это – однажды весной на тридцать третьем году жизни выяснить, что мало что в мире лучше хорошего дождя.

И смотреть, как улицы умываются теплыми струями. Раскрывать над головой зонт и нестись в метро. Или наблюдать за дворниками, сметающими бегущие по стеклу дорожки воды, – когда в машине немного парко, а на соседнем сиденье после рейса дремлет Ксёныч, которую он снова забирал в Стретовку. Или, оставшись в Киеве, под шум дождя варить ей кофе, а себе заваривать чай, слушая, как она отмазывается от родителей, от их вечных воскресных обедов, от всех людей и всех событий разом.

После странного утра на его даче, когда он, наконец, сказал о том, что чувствует, толком не зная, себе или Ксении, стало легче. Ему – точно. Он определился. Поставил на место один из пазлов. Тех самых, из которых состоит жизнь. И в некотором смысле, повернув его нужной стороной, он уже точно знал, что остальное тоже может совпасть. При должном желании. И без спешки.

И теперь его «работа-дом-день-ночь» неожиданно и долгожданно перестало существовать как схема. Он возвращался. Медленно, постепенно, он возвращался, одновременно переставая себя узнавать. Или знакомясь с собой новым.

Смены в бригаде скорой помощи больше не были осью, на которую он нанизывал себя самого, удерживая на краю ямы. Работа стала просто работой, которая забивала время. А еще время забивали мигалки, дети с температурой под сорок, периодические явления в Институт и неожиданное возвращение в его жизнь Тима, Сереги и, черт с ним, зав. энтерологии. Не так много, как раньше, но уже что-то. Осмоловский фоном. И Петька с Аней и их полугодовалой дочкой, у которой «странная припухлость на пяточке, Парамонов, посмотри, а?»

Ожидание. Ожидание себя из смен и Ксении из рейсов. Ради совпадающих выходных, когда она уже не закрывалась от него. Готовила обеды, кормила, целовала, устраивалась рядом смотреть вечерние киношки и даже футбол. Ради ночевок в одной кровати, когда ему казалось, что теперь они живут вместе. Двадцать четыре ступеньки перестали существовать. Один взлет по лестнице – и ее губы на его губах, томившихся в ожидании, томящих в предвкушении.

Казались ли они самим себе обычной парой, у которой, возможно, однажды сложится семья? Об этом не думал. Тогда, в то утро в Стретовке, когда Ксения вышла к нему на пирс, дал себе слово не думать. Потому что это нечестно по отношению к ней.

Но настоящее, сегодняшний день и чуточку завтрашний – отвоевывал раз за разом.

Любимое кафе на Андреевском, Пейзажка, сюрреалистичная выставка в «АртПричале», океанариум, фестиваль воздушных шаров, затесавшийся в планы совсем неожиданно, но вписанный в жизнь. Букетики ландышей в апреле и тюльпаны с ирисами в мае. Огни мостов над рекой вечером и силуэт просыпающегося города, золотившегося под солнцем, утром. Вечера и ночи. Самое главное – ночи. Когда ему больше уже не снились кошмары, и он всерьез верил, что это его возвращение. В другую ипостась, но путь наверх, не вниз.

У десятилетнего мальчика с температурой под сорок болел живот. Пальпация оказалась крайне болезненной. Глеб настоял на госпитализации. С ним в машину скорой села его мама, всю дорогу поглаживала по руке и что-то рассказывала о том, что скоро они поедут за город к какому-то Макару, который возьмет его на рыбалку. А Парамонов, подбадривая мальчишку, откуда-то наперед знал, что лечиться ему долго и основательно. Пропало лето.

Хотя ему с самого утра казалось, что пропал день.

Все шло наперекосяк. Бесконечные простаивания в пробках, когда надо бы лететь. Раздражающее Илонкино щебетание по телефону под звук клаксонов. Ракушка едва началась смена. Онкологию Парамонов не жаловал.

Продолжилось это безобразие пьяным уже начавшим синеть бомжом на рынке – кто-то из продавцов вызвал скорую, не выдержав хриплого воя. Когда 112-я бригада приехала на место, бомж был уже без сознания. А Глеб мысленно и совершенно напрасно матерился – сколько работал на скорой, линейным бригадам часто приходилось пахать за реанимационные и наоборот. Пора бы уже и смириться. И заняться, в конце концов, своим делом, потому что его дело – у операционного стола, а не кантовать по больничкам тяжелых.

«112-я! Улица Абрикосовая, 22. Мужчина 35 лет, сильное головокружение и рвота». Петька берет нужный курс. Илонка вздыхает – надеялась сбежать с работы пораньше, а тут получи фашист гранату за час до окончания смены.

– Тебе еще дозаполнить карты надо было, сказал бы, что времени нет, – пробурчала она, надув губы.

Глеб морозился. В последнее время их отношения вышли на ровную плоскость. Она не провоцировала, он не реагировал. Общались исключительно о работе. Илона искала новую жертву, впрочем, равной Парамонову на станции все равно не было. Олег по-прежнему часто уходил в ночь.

До небольшого коттеджного поселка добрались довольно быстро, несмотря на пробки. А вот войти во двор дома, на который был вызов, оказалось непросто.

Звонок в ворота. Тишина. Лай собаки.

Еще звонок. Ноль реакции.

Темные окна.

– Может, сами в больницу поехали? – озвучила Илонка предположение.

Звонок.

И шелест шагов вперемешку с тихим плачем. Детским плачем.

– Кто там? – расслышали они тонкий голосок.

– Скорая, – отозвался Парамонов.

Щелкнул замок и в калитке показалась зареванная красная мордашка в кудряшках. Девочка лет восьми.

– Помогите папе, пожалуйста! – выпалила она. И смотрела дикими перепуганными глазами. Заглянуть в такие глаза страшно. Потусторонний взгляд.

– Дома кто-то еще есть из взрослых? – осторожно спросил Глеб, наклонившись к ребенку.

– Только я и папа, но он не просыпается, – ответила девочка и разрыдалась еще сильнее.

Было от чего. Тело лежало ничком на кровати и признаков жизни не подавало. Реаниматологом Глеб не был. Он людей у неба назад ножом забирал.

Кожные покровы сероватые. Остатки рвоты в уголках рта. Трупные пятна в области крестца исчезают при надавливании. Дыхательных движений нет, пульса нет. Симптом Белоглазова положительный.

Констатация смерти. А в голове у него только рыдающая в голос испуганная девочка, которая в доме одна. Скорую вызвать отец успел. Дожить до нее – нет. И что делать после вызова трупоперевозки, Глеб не знал. На дворе вечер. Ее мать уехала на выходные к родственникам за город. Уже мчалась обратно, но все это время восьмилетняя девочка должна была провести в помещении, где умер ее отец?

– Уже дома могли бы быть, если б не Ленка! – ворчала рядом Илона. Ее мало что трогало. Ничего и никого не впускала в себя. Может быть, так и лучше бы. Может быть, потому легко отпускала – без сцен и воспоминаний. Непробиваемая. Глеб таким похвастаться не мог. Иногда не спасал и кипятильник на шее – к черту! Мнить себя машиной – к черту!

В апреле состоялся крупный разговор с Осмоловским. Глеб окончательно и бесповоротно послал его с частными больничками, не желая довольствоваться полумерами. Либо все, либо дальше фельдшером, как бы сильно ни хотелось назад, в свою жизнь. Может быть, просто приспособился? Не отрицал больше возможности разных реальностей для одного человека? Перестал чувствовать себя несчастным?

А потом Осмоловский снова ему позвонил, когда Парамонов всерьез поверил, что на него забили окончательно – слишком долго морду воротил. Но бывший начальник предложил встретиться, потому что «дело есть, Глеб».

На эту встречу в день, когда все рушилось, Парамонов задерживался из-за девочки, которую не с кем было оставить, пока не отыскалась соседка, забравшая ее.

Хлестал дождь. Теплый, летний. Не похожий на этот день. Потому что дожди теперь Глеб любил. И дни любил. И жизнь. Дождь как глоток воздуха после констатации смерти.

Выскочив из машины и легко перепрыгивая через лужи, без зонта и не чувствуя усталости, он пробежался к крыльцу Института. И еще через пять минут стоял в кабинете, где когда-то подписывал свой приговор. В котором все однажды нашло свой конец.

– Александр Анатольич, опоздал! Казнить будете или миловать? – со смехом спросил он после рукопожатия.

– Вряд ли мне под силу как одно, так и другое, – усмехнулся и Осмоловский, жестом указывая на стул.

Глеб сел. Придвинулся к столу и улыбнулся:

– Ну это как посмотреть. Как поживаете?

– Неужели твоими молитвами?

– Александр Анатольич, обижаете! О вас не только я молюсь. Весь Институт и пациенты, – теперь улыбка сделалась кривоватой. Мрачной. Холодной.

– Будем считать, я тебе поверил, – Осмоловский осмотрел свой стол в безупречном порядке и продолжил: – Что скажешь об ОКБ имени Пирогова?

Растянутые уголки Парамоновских губ медленно опустились. Он потер переносицу и сосредоточенно посмотрел на главврача.

– Что там хорошее оборудование, и они неплохо развернули сотрудничество с Германией.

– Работа в ней тебя бы устроила?

– Меня туда не возьмут, – отрезал Глеб.

– С моей рекомендацией – возьмут.

– Когда вы меня… когда мне пришлось уйти, все понимали, что это конец репутации. Врач, уволившийся после смерти пациента, – это все. Клеймо. Вы же отдаете себе отчет, как это выглядело тогда. Теперь еще интереснее – я два года не практиковал. Какая нахрен областная? У них своих кадров нет? Так немецких на стажировку возьмут!

– Практику наверстаешь. Там не место главврача освобождается. А все остальное… – Осмоловский потер холеные руки, покрутил обручальное кольцо, – время идет, Глеб. У тебя есть талант. Репутацию можно восстановить. Если ты действительно этого хочешь. Легко не будет. Но все, чем я смогу помочь, я сделаю.

– Почему вы считаете, что это возможно? Вы же тоже тогда… поверили, что я виноват?

– Не поверил, Глеб, – резко ответил Александр Анатольевич. – Но вариантов у меня не было. И у тебя тоже, хотя ты и не хочешь этого понимать. Увольнение по собственному – не уголовная статья.

Глеб кивнул. Уткнулся лицом в окно, за которым все еще шел дождь – напоминание. Что все возможно пережить на свете. И что бури утихают. Как там сказал Осмоловский? «Время идет». Год назад он бы и на пороге Института не появился. И трубку брал, когда главврач звонил, лишь из уважения к отцу, который с ним дружил.

– Я мог пободаться, – проговорил наконец Парамонов. – Характера не хватило.

– Сделал бы только хуже…

– Вы этого до конца не знаете, Александр Анатольич. Никто не знает. Можно было рискнуть и остаться. Назначили бы экспертизу. Допросили бы патологоанатома…

– Не делай вид, что не понимаешь! – вспылил Осмоловский. – На любое мнение найдется другое. И какое примет во внимание суд – большой вопрос. С той стороны были влиятельные родственники, а у них – твердое намерение доказать твою вину.

– Я понимаю. Сейчас – понимаю. Но я два года думаю о том, что было бы, откажись в тот день писать заявление. Я ведь… когда протрезвел, сунулся работу искать… надолго не хватило – слухи разошлись быстрее… Хорошо хоть в скорую взяли.

– За два года было достаточно других слухов.

– Хорошо, – выдохнул Глеб. – Хорошо… Я хочу это место. Правда хочу. Что от меня надо?

– Пока ничего. Мне нужно было твое принципиальное согласие. Я сам… потом позвоню.

– Да… спасибо, – Парамонов потер глаза и поднялся со стула. – И, если все-таки не получится, – все равно спасибо.

– Получится, – кивнул Осмоловский и протянул Глебу руку.

Тот ответил крепким рукопожатием. А потом, когда уже выходил, остановился в проходе и спросил:

– Эта возня ради отца?

Осмоловский от души рассмеялся и, с трудом успокоившись, сказал:

– Иди-ка ты, Глеб, нахрен!

– Пошел, – со смешком ответил Парамонов и вылетел из кабинета.

А потом, за порогом Института, на улице, доставая сигареты из кармана джинсов, отпустил себя. Отпустил буйно колотящееся сердце. Странно мельтешащие в голове мысли, которые сейчас вспыхивали и сразу гасли. Отпустил контроль, которым сдерживал себя, пока шел по коридорам на выход. Все отпустил. И остался один. Даже курить не хотелось.

Хотелось пьянеть от воздуха и переживать мгновение, когда в нем корни свои впервые за два года пустила надежда. Все становилось на свои места. Не много. Но и не так уж мало. И дело даже не в том, сумеет ли помочь Осмоловский. Восхитительным образом он обнаружил, что дело в том, что он все-таки в него верил. Слышал не первый раз, но в первый раз сознавал. Будто бы это притупило память о разочаровании собственных родителей. Нет, не стерло, боли не убрало. Но, может быть, Осмоловский это все и правда не только ради отца?

По пути домой залетел в супермаркет. Разжился там ведерком мороженого, Ксенькиным любимым кофе и клубникой. И когда подъезжал к дому – без музыки и без приключений – точно знал, как проведет этот вечер. В нем будет Ксения.

Вваливаясь к ней в квартиру, где теперь проводил едва ли не больше времени, чем в собственной, он с улыбкой сообщил:

– Грядут перемены!

– Какие именно? – поинтересовалась она вместо приветствия.

– Что ты думаешь о пластической хирургии? – его бровь чуть изогнулась.

– Ничего не думаю, – Ксения вскинула на него удивленные глаза.

– А я вот думаю! – хохотнул Глеб. – Чем заняться? Губы надувать, грудь или кожу за ушами натягивать?

– Тут главное не продешевить, – это она говорила уже из кухни. Одновременно с ее голосом раздавались и другие звуки – от позвякивания посуды до ворчания еды. Он сунулся туда следом за ней. Улыбался. Наблюдал ее возню. Шагнул ближе, вплотную к ее спине, обхватил за талию и уткнулся носом в шею.

– Вагинопластика, говорят, актуальна. Тоже вполне себе вариант. Переучиваться правда. Но какие наши годы.

– Шикарная идея! – кивнула она головой. – Руки мыл, вагинопластик?

– Неа, – хмыкнул Глеб. – Не успел. Что ты там куховаришь?

– Еду! А то на голодный желудок учится плохо, точно знаю.

– Ты думаешь, я прямо сейчас приступлю?

– Кто тебя разберет, – Ксения повернулась в его руках. Теперь видела его лицо. Смотрела спокойно, с улыбкой.

– У меня нет твоей целеустремлённости, – как заворожённый, ответил Глеб. – Мне все всегда само в руки шло. Только в последнее время с этим проблемы.

– Ты нашел способ их решить, да?

– Нашел. Вернее… – он залюбовался россыпью веснушек на ее лице. Они покрывали кожу до самой шеи и уходили за вырез блузки. Глеб знал, что на груди и спине веснушки тоже есть. Летом они стали ярче. Ему нравилось. Коснулся пальцами ее губ. И уже серьезно сказал: – Я сейчас встречался с Осмоловским. Угрожает протекцией. Шанс вернуться, Ксень. По-настоящему.

– Воспользуешься?

– Да. Хочу. Речь о Пироговке, а там больница хорошая… если они согласятся… Осмоловский говорит, что согласятся.

– Хорошо, – Ксения кивнула. – Я рада. Правда, рада за тебя.

– Пока что, наверное, еще нечему, – пожал он плечами. – Но рано или поздно все равно получится.

– Если захочешь, обязательно получится. Есть собираешься? Остынет!

– Собираюсь. И тебя собираюсь. У нас сегодня праздник, только мороженое в морозилку поставлю – растает.

– Приготовился, – рассмеялась Ксения, высвобождаясь из его рук.

– Я пытаюсь внести больше распорядка в свою жизнь. И чуточку больше беспорядка в твою.

– Ну-ну, – усмехнулась она. – Это даже интересно.

– Признай, что тебе это нравится, – выдал Глеб. И завозился с пакетом. Хлопнул дверцей морозилки. Водрузил кофе на стол прямо перед ней. И свалил в ванную, руки мыть. Усмехаясь себе под нос – смешно. Все началось в ванной. Все началось с воды. И поди ж ты!

Потом взглянул на себя в зеркало. Мельком. Пригладил волосы, заложил длинные пряди за уши. Выскочил на кухню, как чертик из табакерки. И уселся на диванчик перед своей тарелкой.

– За эти запахи можно душу продать, – похвалил он ее.

– Кому? – Ксения сидела напротив и рассматривала его, подперев голову рукой.

– Тебе. Ты же кормишь! Ну, это еще как бонус к сердцу.

Она кивнула, ничего не ответила и, уткнувшись в тарелку, принялась ковырять еду. Глеб на несколько секунд завис. Прорывалось. Он никогда не говорил, что любит. Сказанное однажды, это слово больше не повторялось. Потому что он понимал – ее это тоже по-своему ранит. Зачем? Но в мелочах, как сейчас, то тут, то там, вылетало. И заставляло обоих чувствовать неловкость. Выдрать бы себе язык. В его работе главное голова и руки.

– Так, – бодрым тоном попытался он спасти ситуацию, – со мной все ясно! У тебя сегодня что?

– В отличие от тебя – без значимых новостей.

– Хочешь в кино пойдем?

– Если есть ужастик – на ночной сеанс, – рассмеялась она и едва не подпрыгнула от раздавшегося неожиданно звонка в дверь. Глянула на часы, будто это могло помочь в идентификации гостя, и сделала удивленное лицо. – Кому-то дома не сидится.

– Ну, я тут. Затопить меня ты не могла. Так что это явно кто-то со стороны!

– Железная логика, – резюмировала Ксения и ушла в коридор с тем, чтобы через минуту взирать на брата, застывшего на пороге, и весело восклицать: – Слава всем богам! Неужели ты вспомнил о моих приглашениях на кофе?

– Боги тут ни при чем! – раздался бас на всю квартиру. – У меня кофе закончился!

– А у меня есть! Проходи. Ужинать будешь?

– Буду! У тебя традиционно вкусно пахнет.

И в это мгновение Парамонов не усидел. Его растрепанная голова показалась в коридоре – с широкой улыбкой и смехом во взгляде:

– Это мне ревновать уже, да?

Ксения закатила глаза и устало проговорила:

– Если только очень хочется, – после чего совершила быстрый ритуал знакомства. – Это Денис, мой брат. А это Глеб.

– Ну вообще-то я за перфоратором зашел, – рассмеялся Денис, протягивая руку Парамонову.

– Так вот, чей это перфоратор! – хохотнул Глеб, пожимая ее. – А я все спросить не рисковал.

Очертил территорию. «Мое».

А в следующее мгновение «мое» рассыпалось на мелкие кусочки. Стоило только взглянуть в глаза человеку напротив.

«Я его сюда живого вез. В сознании. Живого, бл*!»

Замерли они одновременно. Рукопожатие обездвижилось в воздухе. Улыбки на губах застыли.

«Я его сюда живого вез». Будто слышится снова. В ушах звучит. В голове повторяется, как перематываемая назад пленка магнитофона.

На Ксению они оба взглянули одновременно. Глеб хапанул воздух и дернулся к ее брату.

– Приятно познакомиться! – громче, чем нужно.

– Взаимно, – протянул Денис. Медленнее, чем нужно.

Ксения же, захлопывая за братом дверь, распорядилась:

– Сначала ужин. Ничего с твоим перфоратором не случится.

– А-а… а вы тут… у вас… – Денис поморгал, отпустил Глебову ладонь и снова повернулся к Ксении. – Пахнет у вас вкусно…

Парамонов же, понимая, что нифига не понимает, что случилось что-то невозможное, чего не бывает в природе, оперся спиной о стену и, ощущая, как ухает в висках, ответил:

– Вот и я говорю… душу продать можно.

– Про душу проданную потом смотреть пойдем, – Ксения повернулась к Дэну. – Мы в кино собрались. Пошли!

– В кино? На что?

– Я еще не уточнял афишу, – вставил свои пять копеек Парамонов. – Пойду приборы поставлю.

И с этими словами ретировался на кухню. Стукнул ящиком стола, где лежали вилки и ложки. Вцепился в его край. И осторожно, тихо перевел дыхание, пытаясь привести мысли в порядок.

Как такое может быть? Вот как?!

Чтобы здесь, чтобы сейчас эдакий взрыв из прошлого в лице ее брата! Ну да, она говорила, он мчсник. Да мало ли мчсников? И мало ли хирургов! Как так вышло, что он наткнулся именно на этого?

Еще немного, и ему прямая дорогая в фаталисты.

С другой стороны, Осмоловский прав. Время идет. Два года прошло. Два! Какое это имеет значение сейчас?

«Все разнесу, а ты сядешь!»

Выдвинул все-таки ящик, достал нож и вилку. Положил на стол у свободного стула. Резко обернулся ко входу.

– Ксёныч, так я билеты беру?

– Обязательно, – она вошла в кухню. Одна. Подошла к Глебу. – На самый поздний сеанс и на самый последний ряд.

– На самый поздний сеанс и на самый последний ряд, – шепнул он ей в губы. – Но завтра я продрыхну весь день – идет?

Ксения заглянула в его до неприличия синие глаза, улыбнулась. Помолчала некоторое время и прошептала на выдохе:

– Посмотрим…

Парамонов сделал последнее движение головой, сокращающее расстояние между ними до поцелуя. Быстро и нежно. Коротко.

– У тебя. Нет. Совести.

– Нет, – согласилась она. – Совсем.

За ее спиной послышались шаги. Глеб поднял голову. Денис стоял на пороге и с видимым вниманием наблюдал идиллию на кухне. Следующий его жест вырвался сам, почти неконтролируемо. Он обхватил Ксению за талию, притянул к себе и поцеловал ее аккуратный веснушчатый нос. Сдул волоски с лица и улыбнулся. Денис опустил голову.

Всего несколько секунд. Можно было их и не заметить.

– Есть давайте, – сказала Ксения, высвобождаясь из рук Глеба, и добавила ворчливо: – Точно все остынет.

– Давай, – согласился Глеб. И снова, неожиданно для самого себя, посмотрел на Дениса и выпалил: – Так чего? В кино – с нами?

Денис вытянулся в струну, сделавшись выше. Даже выше самого Парамонова, что было, пожалуй, редкостью. Метнул быстрый взгляд на Ксению. Ничего не выражающий. А потом глаза его вдруг наполнились улыбкой, словно он в себе что-то включил. А уголки губ расползлись в стороны.

– Пожрать подписывался, в кино – нет. На кой черт я вам там сдался?

Глеб не питал иллюзий. Ни о какой трубке мира речи не шло. Дело было только в хлопочущей у плиты Ксении, на чью худенькую спину сейчас они смотрели оба.

* * *

Он не отдаст ее ночи. Ночь – это то, что у них на двоих общего, но устремляясь к свету, ночи он ее не оставит. Если идти по узкому больничному коридору, в котором почему-то не горят лампочки, но различая где-то впереди тусклое мерцание, то можно просто пытаться не выпустить ее руку. Тогда тьма останется позади, а они, в конце концов, выберутся. Просто чувствовать тепло ладони. Гладкость кожи. Мягкое дыхание за спиной. Если бы не она…

Она! Его, вся, полностью. Не отдаст.

Он резко оборачивался и вглядывался в силуэт, почти сливающийся с забивающей все чернотой. Иногда ему казалось, что и нет там никого. Что он все себе придумал. Это терзало. Лишало опоры под ногами. Потому что, оказывается, тогда и незачем идти дальше. Довольно и больничного коридора с его вечным мраком.

Глазам не верил, верил своим пальцам, сжимающим ее запястье. И шел вперед, пока мерцающий свет не приблизился так, что шаг оставался. Ступишь – и выйдешь. Глубоко потянул носом воздух. Здесь он душный. На свету и дышится легче. Сжал крепче ее руку и шагнул вперед.

Плоскость сменилась. Крыльцо дома. Широкая спина, подрагивающие плечи. Темная куртка с широкими контрастными полосами в грязных разводах от копоти. Спасатель.

«По-твоему, это справедливо?»

«Я устал повторять. Ничего нельзя было…»

«Нет, ты скажи, по-твоему, это справедливо? Что я его жене скажу?»

«Он был женат?..»

«Иди ты знаешь куда…»

«У тебя зажигалка есть? Моя не фурычит…»

Щелк. Теперь мерцает тонкий кончик сигареты. До его края уже не добраться. В ладони пусто. Никого нет.

«На зоне Mackintosh ты себе позволить не сможешь».

«На понт берешь?»

«У меня на понты не осталось сил. Я привез тебе живого человека. Ты его мертвым сделал. Ты».

Ничего нельзя было… Я все для этого… все. Ничего нельзя…

Сигарета задрала горло. Спазм. Глеб хапанул воздуха и проснулся, услышав собственный негромкий вскрик. Дернулся. Сел. Из ночи он так и не вышел. Вокруг было темно.

– Ты чего? – раздался рядом сонный голос Ксении. Скользнула рукой по его плечу и устроилась ближе.

Теплая. Гладкая. Мягкая. Не силуэтом. Осязаемая, настоящая.

Глеб часто задышал и откинулся назад, на подушку.

– Ничего, – прошептал он, – ничего, дурь приснилась… спи.

Пошарил рукой по кровати. Нашел ее ладонь. Сжал. Крепче, чем во сне.

– Спи, Ксенька.

– Угу-у-у… – но, кажется, она уже и без того снова спала.

Повернул голову. Уткнулся носом в ее волосы, пахнувшие каким-то травяным горьковатым шампунем. Закрыл глаза. Он не отдаст ее ночи. Или это она его держит, чтобы он не потерялся во тьме?

* * *

Посреди развеявшейся тьмы, где-то в глубине квартиры по-прежнему пятым всадником Апокалипсиса разорялся Гару, внося диссонанс в солнечный свет, заливший спальню.

Ксения выбралась из постели и быстро прошлепала на кухню.

– Я проявлю к тебе милосердие по старой родственной дружбе, – прошипела она в трубку. – Я честно тебя предупреждаю: не будет тебе от меня покоя ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером. И не вздумай менять номер телефона!

– Э-э-э-э-э-э! – взорвалась трубка возмущенным басом. – Уже восемь! Я смотрел на часы!

– А как ты думаешь, ночные сеансы когда заканчиваются? – продолжала ворчать Ксения, рухнув на диван. Шумно выдохнула и спросила: – Нормально все?

– Не знаю. Нормально. Ты как?

– То есть ничего не случилось? – хохотнула сестра. – Мир не остановился, небо не рухнуло. Просто Дэну стукнуло в голову позвонить мне в рань несусветную, спросить, как я. Какая ж ты зараза, брат!

– Не бывает заботы по графику! Это тебе не работа, – рассмеялся Денис.

– Угу. Тогда сообщаю: я – хорошо.

– Ну отлично, – непонятно чему обрадовался Дэн. – Это ты с ним родителей знакомила?

– Если ты про Глеба, то – да, – Ксения прикрыла глаза в попытке совместить дремотный транс с раннеутренним разговором.

– То есть это он – «ах, ах»?

– У-у-у… – протянула Басаргина и негромко рассмеялась: – Это что сейчас такое? Режим братской любви – разогнать всех кавалеров сестры?

– Боже упаси! Ты и сама прекрасно с этим справляешься! Просто ты… – Денис ощутимо замялся, прежде чем спросить: – просто… откуда ты его откопала?

Ксения задумалась на мгновение и весело выдала:

– А он сам откопался, – открыла глаза и увидела Глеба, нарисовавшегося в дверном проеме. – Он взломал мою дверь, отремонтировал мои трубы, а я не оценила подвиг.

Парамонов криво усмехнулся и почесал небритый подбородок. Напряженно смотрел на нее, будто бы что-то спрашивал.

– Так это ты его затопила? – обалдел Денис.

– Не я это! – обиженно возмутилась Ксения. – Это все трубы.

– Ты ж говорила, он алкаш!

– Даже я иногда ошибаюсь, прикинь!

В трубке зашуршало его дыхание. Денис явно что-то обдумывал. А потом осведомился: