Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
С поминок она уехала почти сразу, чем обидела свекровь, – но не могла больше сдерживаться. У всего имеется свой предел прочности. И истерично ревела в подушку в пустой квартире, среди его вещей, занавешенных зеркал, фотографий, где он живой и веселый, где они счастливы.
Чуть позже на нее обиделся и его отец, когда она отказалась поддержать его. Но разве месть оживит Ивана?
Разве вернешь в шутку брошенное: «Не научишься грязные вещи складывать в корзину – домой можешь не приходить!», – ставшее последним сказанным между ними.
Разве можно изменить день, когда она, так и не услышав голоса мужа, позвонила Денису.
«Ну хоть ты ответил! – весело возмутилась она. – Вы что там, дрыхнете? Где Ванька?»
«Ты только не волнуйся».
«О чем?»
«Ты когда вернешься?»
«Что случилось? – стало страшно, пальцы мгновенно заледенели, мысли замедлились. – Денис, где Иван?»
«Нет его больше, Ксюш. Погиб Иван».
«Не мели чепухи! – взвизгнула сестра. – Вы идиоты! Где он», – отказывалась она принимать непоправимое.
«Ксюш!»
«Он не мог, слышишь? Не мог! Меня бросить не мог. Сейчас особенно не мог. Он же не знает еще. Я приеду – и скажу ему, и он обрадуется, потому что давно хотел, говорил, ты крестным будешь…»
Она говорила, и говорила, и говорила. О бантиках и доме за городом, о путевках в пансионат, о не выбранном имени, о галстуке, который она присмотрела на день рождения отца. Еще, конечно, полтора месяца, но все же… А потом замолчала. На много дней заменив односложными ответами все чувства.
«Почему эта пьяная сволочь не сдохла в чертовом пожаре?» – самая длинная фраза, которую Ксения произнесла, вынудив брата рассказать о том, как все случилось.
И наращивала панцирь, превращала собственную жизнь в распорядок, находя в этом достаточные основания для того, чтобы просыпаться каждое утро, помнить, не быть вдовой.
Потому что любит. Что бы ни случилось, где бы он ни был – любит! И в радости, и в горе.
* * *
– Живот…
– Где? Сверху? Здесь? – пальцы в перчатках забегали по голой коже.
– Да… – это все, что смог выдохнуть пациент лет тридцати пяти, поджарый, длинный и сейчас похожий на скульптуру в музее мадам Тюссо.
– Язва обострилась? Он же на диете! Все предписания выполнял, – заплакала его супруга, стоявшая у изголовья кровати.
– Рвало? – нахмурился Парамонов, обращаясь уже к ней, и тут же обернулся к медсестре: – Илон, готовь Анну Дмитриевну.
– Сразу рвало, – продолжала хныкать женщина. – Утром прошло, только голова кружится. И вот это… – а потом, утирая слезы, спросила: – Простите, а что за Анна Дмитриевна?
– Анальгин с димедролом, обезболивать будем. А по времени сколько?
– Часов с пяти утра мается.
– То есть восемь часов? Чего ждали?
– Что пройдет.
– Аааа… Илон, чего там?
– Сейчас, уже, – ответила Илонка, орудуя шприцом.
– Короче, мы его забираем, – Парамонов снова взглянул на жену пациента.
– Да как же!
– Сами говорите, что язва.
– Но вы же вкололи, сейчас отпустит.
– Без госпитализации не обойтись. Вы видите, что с ним?
Женщина снова всхлипнула.
– У нас медицинская карта дома. Надо?
– Тащите, – кивнул Глеб. – Илон, кликни, пожалуйста, Петьку. Пусть носилки несет.
Пока все разбежались в разные стороны, он поскреб пальцем висок и снова взглянул на больного. Черт знает, что такое, а не смена! Один за другим два ложных вызова, потом дохлый бомж в подвале – жильцы дома вызвали бригаду, да поздно. Теперь вот этот язвенник. А он просто чертовски устал. И более всего – устал думать. Думать и бесконечно прокручивать в голове то, что происходит в жизни.
Пациент снова страдальчески замычал, раскрыв глаза и растерянно, как ребенок, глядя на Глеба.
– Тихо, тихо, – проговорил Парамонов. – Сейчас пройдет.
И почему-то думал, что сейчас – точно никогда ничего не проходит.
«Сейчас» – штука неопределенная и одновременно не имеющая срока давности, потому что может длиться годами. Мучительное осознание – сам он едва ли далеко ушел от «сейчас» того периода, когда медленно сходил с ума. Падать больно, если мнишь себя сидящим где-то очень высоко.
Язвенник, хоть и выглядел щуплым, оказался на редкость тяжелым. Петька отфыркивался и тихонько страдал – тащить с третьего этажа стонущее тело было сомнительным удовольствием. Илонка подъездную дверь открывала. Глебка декламировал:
– Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю, не брошу!
Распора не сдержат
рёбровы дуги.
Грудная клетка
трещала с натуги.
– Илонка! Кстати о ребрах, ЭКГ на всякий! Иван Макарыча исключить.
– Будут тебе ребра, – кивала медсестра.
Но Иван Макарыча исключить не удалось. В машине скорой предполагаемый диагноз резко сменился.
– Язвенник, твою мать, – прорычал Парамонов, разглядывая запись электрокардиографа несколько минут спустя.
Он, конечно, нифига не кардиолог, но красоту открывшейся его взору картины оценить чувствовал себя в состоянии.
«Ленк, тут не по брюху, тут выше бери! – рявкнул он в трубку. – Им кардиологическую бригаду вызывать надо было, куда его везти?»
«Сейчас разберемся».
«Давай, времени нет от слова вообще!»
Парамонов отрубил голос и озадаченно уставился на Петра. Нет, не в смысле созерцания водилы, а в смысле взгляда куда-то в вечность. Из знакомых кардиологов самым путевым был…
– Тим! Привет!
– И тебе привет! – ответил Тимур. – Какими судьбами?
– Дело есть. У меня тут вызов. Мужчина, тридцать четыре года. Предварительно язва, по симптомам, вроде, оно, но и на абдоминальную форму инфаркта миокарда вполне… ЭКГ сделал – ну явно! Ты сейчас где? В Институте?
– Да. Привезешь?
– Возьмешь?
– Если правда окажется мой… Тащи уже!
– Да везу. Петька, в Институт неотложной хирургии… Тим, а зав. гастроэнтерологического у вас по-прежнему Саша Губрий?
– Куда ж он денется? – хохотнул Тимур.
– Ладно, сойдет, – смилостивился Глеб. – Отключаюсь – голос ожил.
Голос и правда ожил. Теребили из аквариума.
– В шестую областную вези, – скомандовал диспетчер.
– Я уже еду в Институт.
– Парамонов, черт! Ну какой институт, ты издеваешься?
– В мой институт! Чесались долго!
– Ну молодец, чего уж! Смотрю, ты и сам справляешься норм!
Глеб только хмыкнул. В приемник сдавал своего язвенника-сердечника почти под фанфары, хотя и не хотелось рожей светить. Но разве с такой-то рожей прошмыгнешь мышью? Особенно при прежнем контингенте. И пяти минут не пробыл, а все от первого до последнего этажа уже были в курсе: сам Глеб Парамонов на скорой приехал. Невиданное зрелище.
А зачем это сделал – и сам не знал. Может, чтобы понять, что прошлое все же осязаемо. Измерить расстояние от него до затянувшегося «сейчас». И все бы ничего. И даже пожимавший руку Тим – ничего. И даже мелькнувший в коридоре Осмоловский, сдержанно ему кивнувший, – ничего.
Если бы не Вера. Которая тоже все еще работала в Детстве. Нихрена не меняется. Могла бы и не приближаться, но в ней никогда не было достаточно великодушия для этого.
«Чертова эгоистка», – пробубнил он себе под нос, стоя на крыльце с сигаретой и наблюдая, как она бежит к нему из соседнего корпуса, на ходу поправляя пальто.
Махнул ей рукой и, не вынимая сигареты изо рта, улыбнулся.
– Привет! – сказала она, запыхавшись. – Ты откуда взялся?
Красивая. Стройная, сотканная из света – волосы светлые, глаза светлые, краешек белого халатика из-под шерсти молочного цвета. Когда-то их считали самой красивой парой. Справедливо – они хорошо вместе смотрелись. Интересно, было бы ему приятнее, если бы она за это время подурнела?
– Пациента Тимуру привез. А то вдруг без работы тут сидит. Ты как?
– На отсутствие работы не жалуюсь, – Вера рассмеялась, рассматривая его от макушки до носков кроссовок. Парамонов проследил за ее взглядом. И тоже уставился на кроссовки. Потом вернулся к лицу.
– Первичный осмотр прошел? – рассмеялся он. – И как?
– Нормально. А я тебе, между прочим, звонить собиралась. А ты тут сам… Мистика прям!
– Ну да, инфаркт миокарда у мужика за тридцать – исключительно мистическая фигня. Просто так не случается.
– Ну да… – она сунула руки в карманы, кивнула, здороваясь, проходящему мимо и добавила быстро: – Я замуж выхожу.
– О как! Не за меня?
– Можно подумать, ты сильно стремился, – съязвила Вера.
– Можно подумать, мы вообще тогда думали. Или это я не думал?
– Да теперь-то уж какая разница.
– Никакой, – Глеб снова улыбнулся. Усталость? Вроде, рано. Впереди великие дела. – Ну поставила ты меня в известность? Дальше что? Начать отговаривать в память о прошлом? Или спрашивать за кого?
– В память о прошлом нужно было меня не отпускать, – она пожала плечами. – Мы работаем с ним вместе. Но я не хотела, чтобы тебе сказали вместо меня.
Не отпускать. Как можно не отпускать человека, который решил уйти? Она же тоже его отпустила – тогда, когда нужно было держать, хотя бы пытаться держать, она собрала вещи и ушла. И трех месяцев не продержалась. Выдала: «Ты не тот Глеб, которого я люблю». И свалила. Навсегда. Как тут удержишь? И какого Глеба она любила? Может, он и правда не тот теперь.
Люди делятся на две категории. Как ни дели – а только две.
Те, которые уходят от живых. И те, которые хранят любовь и к мертвым. Ему не повезло, в отличие от того парня.
Парамонов мотнул головой и глянул на Веру:
– Давно работает? Я его знаю?
– Андрей Игнатьев.
– Приплыли! Когда это вы успели?
– Успели, как видишь.
«Это не отмеривается временем», – словно бы эхом отзвучало в его голове.
– Ну ладно, – кивнул он. – Андрей, вроде, ничего. Благословляю вас, дети мои. Плодитесь и размножайтесь. Или как там?
– Твоими молитвами, – снова рассмеялась Вера. – Сам-то как?
– Путем. Трезвый. Достижение.
– У тебя смена. Немудрено.
– Ты всегда знала, что без работы я свихнусь.
– А это, – она кивнула на Реношку, у которой торчали Петька с Илоной, – работа?
– Спасать жизни – это благородно! – со всем пафосом, на какой был способен, произнес бывший хирург Глеб Львович Парамонов.
– Ну, успехов, спаситель! – попрощалась Вера и, развернувшись, очень скоро скрылась за дверьми Института.
Глеб прокатил по глотке образовавшийся в горле ком, казавшийся сейчас слишком тяжелым, чтобы не отбить брюхо. И вдруг почувствовал опустошение. Опустошение от единственной мысли: он не жалеет. Он ни черта больше не жалеет о ней. Ни о том, что она была, ни о том, что она ушла. Затолканная куда-то в сундук воспоминаний, чтобы не вылезала, она истлела там и перестала быть собой. Память о ней – привычка. Память о ней – ярче того, что он сейчас испытал, глядя на нее. И это даже не освобождение. Это просто… другие заботы, другие желания, другие надежды.
В конце концов, даже женщина – другая. И именно это было странно, поскольку с другой женщиной ждать ничего не приходилось.
Парамонов сам подспудно подходил к мысли, что с Ксёнычем он уже не хочет никакой реализации собственной мести всему миру, когда стало ясно – а с ней это и невозможно. Ее не ударишь. Нет смысла бить. Ей, наверное, это и больно не будет – собственный порог боли она, видимо, уже перешагнула. Но вместе с тем он уже и не смог бы – бить. Очнулся. Вспомнил, что драться – плохо. Так мамы всего мира учат своих шкетов.
Их отношения – слово-то какое! – перешли в новую плоскость, внешне не изменившись. С того памятного утра, когда Басаргина объяснила ему, что у нее не может быть никого, а он торжественно пообещал, что придет, когда она вернется из рейса, минули несколько недель. Он выполнил обещание – явился. И сделал даже больше того – потащил ее в кино, развлекал весь вечер, остался с ней до поздней ночи. В конце концов, он соскучился. Это во-первых. А во-вторых, в нем всегда был жив дух противоречия. Она спит на отдельном диване – а ему надо, чтобы в его руках. Она нуждалась в нем, как в тот самый первый раз – в ее прихожей на тумбочке, так и теперь. И эта странная его власть над женщиной, которая его не любит, из него самого постепенно лепила человека зависимого. Но ничего этого Глеб тогда не понимал. Понимал только, что нет ни желания, ни оснований забыть, как подниматься по лестнице на второй этаж.
Да и в конце концов, что может быть общего между ним и ею, кроме секса? Она ничего не знала о нем – и не хотела знать. Он мало что знал о ней, кроме того, что стало барьером, определяя границы их общения.
Но общение это, черт подери, было!
И если бы кто спросил его однажды, чем он занимается, он бы долго думал, прежде чем ответить: «Я ее приручаю».
С Верой они были на равных когда-то. Одни и те же цели, одни и те же желания, общая постель, общие планы. С Ксенией – разница в двадцать четыре ступеньки делала свое дело.
Но он поднимался наверх раз за разом, не признаваясь себе, что надеется: однажды эта упрямица спустится вниз. В конце концов, самолюбие играло тоже. Мертвому парню повезло больше, чем ему – живому.
Глеб никогда не был бабником, кроме совсем уж ранней юности, когда хочется трахать все, что имеет признаки противоположного пола. Но повзрослел он довольно быстро. Так вышло, что все вокруг исчезли, стоило появиться Вере. По времени это совпало со смертью родителей. И она одна как-то разом заменила ему всех остальных. Его привязанность имела болезненные корни, но дарила ощущение постоянства. Хотел он на ней жениться? Да, хотел. Отчего тянул столько времени? Оттого что оба были заняты карьерой и все откладывали. Ушла бы она от него, будь они женаты?
Да, черт подери.
Потому что вывод о двух категориях людей по-прежнему очевиден: Вера не их тех, кто хранит любовь и к мертвым. Как его было назвать живым тогда? А сейчас? Она бы ушла от него рано или поздно. Окружать себя надо людьми, которые не дадут упасть. Они же – каждый из них – думали только о собственных полетах. Что же, у Веры все еще были шансы.
А у Глеба была летчица, которая цеплялась за него, как за последнюю надежду выжить, когда они занимались сексом, и отгораживалась, становилась чужой, едва все заканчивалось. И все, что он мог, – делать так, чтоб не заканчивалось как можно дольше. Ощущение нужности было уже его собственной необходимостью.
Он – уникальный чел, чё уж. Изо всех сложных барышень он вляпался в наиболее сложную.
Вляпался?
Конец смены вышел более-менее спокойным. Парочка респираторок, один гипертоник и нежнейшее создание, сотканное из эфира и сломавшее ножку. Создание хныкало и одновременно строило ему глазки. И все бы ничего, но созданию было лет пятнадцать. «Опять не судьба!» – с усмешкой констатировал Глеб Львович и сразу по окончании рабочего времени поехал домой, к «судьбе».
Какая бы степень усталости ни накрыла, а он на свою голову обещал. То ли затем, чтобы выручить ее, то ли затем, чтобы побесить.
А потому – последовательность все та же. Душ – чтобы хоть немного взбодриться. Триммер – джунгли на подбородке и щеках давно уже нуждались в стрижке. Придирчивое изучение содержимого шкафа – лишь затем, чтобы выбрать непритязательные джинсы и пуловер из мягкого джерси темно-синего цвета. В конце концов, он после работы. Из холодильника – коробку пирожных (нет ничего такого в том, чтобы стараться произвести хорошее впечатление на родителей своей «девушки», раз уж он пай-мальчик). И с тумбочки – ключи от квартиры.
Когда Ксёныч открыла дверь, Парамонов, вновь надев на лицо выражение «шут гороховый», радостно сообщил:
– Два варианта: либо на твоей, либо на такси. У меня нарушена координация.
Она с сомнением посмотрела на него и спросила:
– Уверен, что точно хочешь ехать?
– Гусары своих не бросают. Тем более, когда все явки подтверждены. Да и пожрать на халяву – перспектива не самая плохая.
– Но ты действительно не обязан.
– Ещё что-то в таком духе, и я подумаю, что ты меня стесняешься!
– Опасаюсь, что не смогу рассчитаться, – усмехнулась Ксения, снимая с вешалки пальто. – Поедем на моей.
– Ну какие счеты между соседями! – в голос заржал Парамонов, забирая из ее рук верхнюю одежду и легонько встряхивая, чтобы помочь ей.
Вот то, как он вляпался во всю эту бодягу, даже для него самого было, пожалуй, в некотором смысле загадкой. Видимо, организм, измотанный работой и регулярным сексом, начал сбоить, что отразилось на его умственных способностях. Но отступать было совсем не в правилах Глеба Парамонова. Назвался груздем…
Ксёныч прилетела в пятницу после обеда. Он, как счастливый щенок, разве что без шелковой ленточки, едва ее завидев, помчался встречать – перехватил в подъезде. Соскучился – и удивлялся самому себе. То возбуждение, которое накатывало на него при одной мысли о ней, ему было не знакомо.
С другой стороны, вполне понятно – условный рефлекс. Ксёныч = секс. Формула верна уже несколько месяцев. Почему так на него не действовала когда-то та же Илонка, он даже не анализировал. Все равно почему. С Ксёнычем ему было хорошо и точка. Это делало именно ее желанной.
Он затащил ее в свою берлогу, не давая сказать ни слова, зацеловывая до гула в ушах, вжимаясь бедрами ей в живот и хрипло дыша – пусть знает. Соскучился. Не виделись несколько дней.
А потом у нее затрезвонил чертов телефон – когда он был дезориентирован и совсем к тому не готов.
«Не бери-и-и-и», – горячо выдохнул Глеб ей в ухо.
Но любопытство взяло верх – по дороге домой она поговорила и с мамой, и с Денисом. Кое-как вытащив из кармана телефон, взглянула на экран, и брови поползли по лбу вверх. Звонил Виктор Антонович, а звонил он в крайне редких случаях, и потому игнорировать его не представлялось возможным.
Успев коснуться быстрым поцелуем губ Глеба, не отстраняясь, Ксения проговорила в трубку:
«Привет, пап!»
Глеб отпустил ее и закатил глаза. Потом грохнул дверью, закрывая. И, скрестив на груди руки, выжидающе уставился на Ксёныча.
«… Я привет передала, как полагается… Срочному?… Почему в субботу?»
Парамонов хмыкнул. Видимо, короткого разговора не получится. Шагнул обратно к Басаргиной и стал быстро целовать ее шею, различая в трубке голос названного «тестя».
«Потому что в понедельник мне в командировку. Неудобно!»
«Тогда я сама», – облегченно выдохнула Ксения.
«Что сама?» – удивился папаша.
«Приду сама. Глеб из смены, ему точно не до обеда», – ее рука скользнула под его футболку, коснувшись кожи. Она вздрогнула и улыбнулась. Парамоновская бровь дернулась. Да неужели о нем разговор! По этому поводу он, не отрываясь от ее шеи под мочкой уха, взялся за пуговицы пальто.
«Ничего, накормим ужином! – между тем, обрадовалась трубка. – Побудете немного, потом уедете. Нам же хочется с ним поближе познакомиться!»
«Па-а-ап!»
«Ксю-ю-юш!»
«А давайте я вам сама все про него расскажу, а?» – спросила она, устало закрыв глаза и чувствуя неумолимо приближающийся час расплаты.
«Ну расскажи про меня, расскажи, – прошептал Глеб. – Начинай».
«Пускай приходит из своей смены и сам про себя рассказывает», – безжалостно отрезал Виктор Антонович.
«Он устает! Думаешь, ему до рассказов?»
«Сейчас ему ни до чего, все обломали! – пробурчал Глеб и тихо заржал, в конце концов, уткнувшись ей в волосы. – Соглашайся и пошли».
«На что соглашаться?» – ошалело переспросила Ксения, совершенно забыв про папу в трубке.
«На ужин соглашайся или что там, – пожал он плечами. И, понизив голос, добавил: – Все равно они меня видели, фиг ты отмажешься теперь. Мучения только начинаются».
«Пап?» – позвала она.
«А вы вместе сейчас, да? – настороженно спросил притихший отец. – Давай его сюда, я с ним поговорю!»
«Нет! Завтра поговорите. Пока, папа, – протараторила Ксения и отключилась. Выдохнула и проговорила: – Все равно можешь не ездить, что-нибудь придумаю…»
«Не убьюсь, не пробирка! – отмахнулся Глеб. – Для чего еще нужны… друзья?»
«Там еще и Денис может быть. Оно тебе надо?»
«Боишься, что твой Денис встретит меня с ружьем наперевес и требованием жениться?»
«Не, этого точно не будет, – улыбнулась она, скинула под ноги пальто, следом отправился пиджак. И, глядя ему в глаза, теперь расстегивала блузку. – Значит, обломали?»
«Все еще может измениться», – сглотнул Парамонов, внимательно наблюдая за ее движениями.
«Может, – подтвердила Ксения. Тонкий шелк скользнул по плечам, сменившись шелком волос, рассыпавшихся из заколки, вынутой из прически. – Пойду домой, лягу спать…»
«Ну вот глупости-то не болтай, а! – рявкнул Глеб. – Вот прям чувствую, как все меняется. Сейчас».
И, быстро найдя ее губы, скользнул по ним жаждущим, но легким поцелуем. Потянулся ниже – подбородок, шея, грудь. Спустил вниз кружево и, почти заурчав, прикусил сосок. Она же молча продолжала избавляться от одежды – своей, его. Лишней, мешающей, отделявшей их друг от друга. Чтобы вместе с одеждой скинуть с себя все мысли, терзавшие обвинениями. Чтобы чувствовать каждым сантиметром кожи, как пульсируют горячей кровью оба, обжигая и обжигаясь, – не разъединить.
Их странно влекло друг к другу. Сейчас, когда он знал о ней, еще сильнее, чем прежде, в незнании. О том, почему она так мало смеется. О том, почему в уголке губ у нее залегла складка. О том, почему она каждый раз ускользает, едва стоит ему приблизиться. Она хотела жить. Жить. И боялась, стыдилась этого, потому что все еще болело, все еще гноилось там, внутри. Он – хирург чертов. Бывший хирург. Можно ли оперировать на душе? Можно ли резать броню, в которой она скрыта? Но почему-то все чаще он ловил себя на мысли, что смех ее – лечит и его тоже. Несколько месяцев и двадцать четыре ступеньки, черт подери, соединявшие их.
Ну и как ему было не идти к ее родителям? Сам же навязывался со своим извечным «если что, я рядом». В его отношении это было более чем буквально.
Потому, помогая ей надевать пальто, он запихнул поглубже собственный бунтующий и требующий сна организм, который в стрессовых ситуациях группировался и концентрировался. И повторял как мантру: не спать!
А когда Басаргины-старшие открывали им дверь, Глеб торжественно улыбался, протягивал коробку с пирожными и вел себя как образцово-показательный «жених» их дочери. Назвался же груздем!
* * *
Хриплый голос Гару демонически орал на всю квартиру – так казалось Ксении, подорвавшейся на кровати и пытающейся разобраться в каком она измерении, выуживая из действительности качественные определители.
Солнце ломилось в окно даже сквозь плотные шторы. Телефон разрывался входящим звонком Дениса. В постели оказалась одна.
Последнее было самым объяснимым. Накануне вечером она выгрузила сонного Глеба в его жилище, перед тем в течение часа наблюдая его спящим. Будить было жалко – понимала усталость от нее самой, от работы и от родителей. Они умучают кого угодно. Особенно папа и пресловутая вишневка. Которой, впрочем, Глеб не увлекся, чем слегка удивил Ксению. Однако это не помешало ему отключиться почти сразу, как оказался в машине. А она неторопливо петляла по набережным и мостам, перебираясь с одного берега Днепра на другой. Пока новая умная мысль не посетила ее голову: в кровати будет значительно удобнее.
Если только кто-то добрый не возомнит себя будильником и не станет наяривать с самого утра.
– Чего тебе надобно, чудище лесное? – сонно проговорила Ксения в трубку и откинулась обратно на подушки.
– С добрым утром, девица, с добрым утром, красавица! – пропел в трубку Денис. – Как тебе спалось-почивалось?
– Пока тебя не принесло – крепко!
– И это я еще сдерживал порыв души позвонить в шесть!
– Ну и чего стряслось?
– Мать стряслась! Звонила вчера почти ночью с восторгами. Угадай, по какому поводу.
– Можно я пропущу этот ход? – ответила Ксения и приложила ко лбу ладонь. Не помогло – ладонь была такой же горячей, как и лоб.
– Можно, – смилостивился Денис. – Я начинаю жалеть, что трусливо удрал в отпуск!
Он действительно «внезапно» сообщил, что уехал в Египет. Буквально за двадцать минут до приезда Ксении и Глеба в обитель предков. Выглядело бы стебом, если бы не было правдой. Но, зная Дениса Басаргина, удивляться не приходилось.
– Короче, – продолжал он, – твой чудо-жених произвел впечатление не только фактом своего существования, но и тем, какой он «ах-ах!» – последнее Дэн произнес с придыханием, очень точно копируя Маргариту Николаевну.
– Почему «трусливо»? – в надежде сменить направление разговора весело поинтересовалась Ксения.
– Папа сказал, что я трус и боюсь, что следом за тобой они и мне невесту найдут. Естественно, ржал, но с ними всегда надо быть начеку. Так что там за мужик? Серьезно?
– Это ты сейчас сам интересуешься или по поручению?
– То есть ты подозреваешь, что я двойной агент?
– В нашей семье со всеми надо быть начеку, – рассмеялась сестра.
– Туше! – захохотал он в ответ. – Чего? Не расколешься?
– О чем, хоспади!
– О женихе, балда!
– А-а-а-а… – протянула задумчиво она.
– Ну и чё ты хочешь узнать такого, что не рассказали родители?
– Им не скажешь, а мне можно, – голос зазвучал совсем иначе. Тихо, взволнованно: – Это серьезно или чтоб отвязались?
– Ты считаешь, что я третий месяц вешаю родителям лапшу на уши? – выпалила Ксения.
– Мой рекорд – полгода. Потом типа расстались.
– Я же не виновата, что ты семейный клоун.
– В семье такой нужен!
– Ну кто ж против! Но вот был бы вчера – сам бы все увидел, – и она показала трубке язык, совсем как в детстве.
– Черт, Ксюш! – настроение же в трубке, кажется, скатывалось ниже плинтуса. – Если у тебя все хорошо, то я рад… просто… я ж тебя знаю… и Вано… черт! Я к тому, что тормоза-то отпусти, если вдруг…
– Э-э-эй! Ты чего? – она села, словно это могло приблизить ее к брату. – Все нормально, правда. У всех все нормально.
– Я тоже по нему скучаю, – выдохнул Денис. – Но если у тебя с этим твоим… все хорошо… Ксюш, я очень хочу, чтобы было хорошо! И когда вернусь, познакомиться… тоже хочу. Может, буду как мать… в восторге.
– Ты в Египте решил ориентацию сменить?
– Ну тебя! Дура! Я ей о высоком, а она…
Ксения помолчала. А когда заговорила, голос звучал негромко и очень спокойно.
– Знаешь, Динь, у меня и без того много высокого. Каждый рейс.
– Понял, больше не лезу.
– Да ладно! Возвращайся быстрее. Чего тебя вообще туда понесло?
– То есть допустить, что я отрываюсь, – ваще никак?
– Ладно, ладно… Поняла. Больше не лезу, – улыбнулась Ксения.
– Ксюх, я тебя люблю.
– Вот попробовал бы ты меня не любить!
– Надеюсь, ты видишь, как я показываю тебе язык.
– Пока-пока, чудовище заморское! – проворковала она и отключилась.
Кинула телефон рядом и, снова забравшись под одеяло, принялась ряд за рядом распускать нить своего разговора с братом.
Как он сказал? «Если у тебя хорошо…»
Она не может отказаться от человека, который делает ее слабой. Это хорошо?
Не может, потому что не хочет.
Привыкла – к его присутствию, особенному юмору, абсолютной уверенности, что он рядом. Забросила учебу – редкие попытки открывать учебники не в счет. Не помнила, когда последний раз была в бассейне. Даже Фриз, не предпринявший никаких действий после потасовки на парковке у терминала, не удивил. Она просто продолжала делать свою работу без обязательного еще недавно анализа каждого своего и чужого действия. Возвращаться домой и вглядываться в его окна.
«Это серьезно?..»
Нет! И у Глеба тоже нет! Иначе зачем бы ему приходить после того, как она сказала о себе? Об Иване. Он принял условия – твердила она, глядя в потолок. Мы взрослые люди – повторяла, как заговор, уткнувшись в подушку.
И чувствовала свой позабытый сон. Рука, большая, тяжелая, совсем не такая, как у Глеба, проводит по волосам, гладит по голове, накручивает на палец локон. И голос – голос Ивана – серьезный, основательный, тихий.
Я люблю тебя.
Я всегда буду любить тебя.
Слышишь?
Ксения громко всхлипнула и проснулась. Посмотрела на трубку, лежащую рядом. Протяни руку, выбери номер. Вечером, поднимаясь к себе, она была уверена, что утром позвонит Глебу и позовет его на завтрак. Просто завтрак. На халяву – улыбалась она, открывая дверь.
Забылась, заигралась, занесло.
«Тормоза отпусти…»
Успеть бы затормозить! Завтраки не входят в ее распорядок.
* * *
Ее распорядок – точный, выверенный, определенный, без эмоций и вероятностей – медленно шел трещинами. Ксения их замечала. Это вносило дисбаланс в ее устоявшуюся жизнь. И недовольство. Собой, родителями, братом. Понимала, что до теории заговора им далеко. И все же всерьез боялась, что близкие люди, уверенные в ее одиночестве и несчастливости, знают грандиозный способ спасения и будут всеми правдами и неправдами его осуществлять. Если уж даже Денис перекочевал по другую сторону баррикад. Денис – единственный, кто понимал и принимал выбор сестры. Никогда не лез в душу, прикрываясь благими намерениями, но оставляя за ней право самой решать – отказаться от прошлого или хранить о нем память.
Но почему тогда она сама вместо библиотеки торчит дома и ждет – Ксения не могла этого не признать – ждет, когда придет Глеб. Или позвонит. Или она сама, заметив знакомую машину, спустится к нему. Физически чувствуя, как с каждым разом трещины в ее миропорядке становятся глубже, делают ее уязвимой.
В попытке сопротивляться она сердилась. Теперь на Глеба.
Наблюдать его пробежки по утрам вошло в привычку. Еще хватало сил одергивать себя – не ее дело, как проходит его завтрак. Если бы не уверенность, что он отбирает у нее единственно важное. Делающее ее той самой Ксенией Басаргиной, с которой она умела жить – в бассейне, спортзале, за учебниками. А не прислушивающейся к входящим эсэмэс о пропущенных, когда включала телефон, оказавшись на земле, забывая о небе.
Небо больше не приносило ни радости, ни уверенности. Превратилось в обыкновенную работу, в которой присутствует расписание, исчезающее из быта. Не изменял настроения Ксении и вновь притихший Игорь, в чем была безусловная заслуга Глеба, словно расставившего отношения в их виртуальном треугольнике по полочкам «мое – чужое».
Все менялось вокруг, стремительно и неумолимо, и она больше не знала, чего ждать. От себя. От других.
Не знала, что делать, когда она отчаянно хочет в отпуск, Глеб настойчиво изображает друга, а Фриз в самый неподходящий момент неожиданно спрашивает о том, на что она предпочла бы не отвечать – потому что у нее давно уже не было ответов. Он умел – ненавязчиво и одновременно припирая к стенке. В кабине пилотов, за чашкой кофе, где-то над Варшавой.
– Как поживает твой Отелло?
– Обыкновенно поживает, – слегка пожав плечами, сказала Ксения.
Фриз усмехнулся и посмотрел на нее. Спокойно, сдержанно. Будто бы говорил о работе.
– Знаешь, я с самого начала тебя себе присмотрел. Твое семейное положение мне было глубоко пофигу. А когда ты умудрилась овдоветь, пришлось себя останавливать. Судя по тенденции, зря. Благородство еще ни разу доброй службы мне не служило.
– Я не вещь, Игорь Владимирович.
– Не вещь, не вещь, – миролюбиво отозвался он. – Но не вижу ничего плохого в том, что мне понравилась девушка.
Она удивленно взглянула на Фриза и проговорила:
