Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Он смотрел на нее с улыбкой – такой, будто бы нет на свете никакого февраля, будто его не бывает в природе. И, кажется, именно тогда, едва ли не впервые по-настоящему поразил ее синевой собственного взгляда.
«Привет, – выпалил Глеб, как ни в чем не бывало, – если ты уже отдохнула, то пошли в кино».
«Тебя устроит домашний кинозал?» – недолго подумав, спросила она.
«Устроит. Потом. У меня билеты. Чего-то испанское, – Глеб продемонстрировал сохраненные на телефоне файлы и снова проговорил – теперь с запоздалым вопросом: – Ты в кино ходишь?»
«Хожу. Но я, правда, там засыпаю, – Ксения слабо улыбнулась. – А я не хочу сейчас засыпать».
«Не заснешь, – уверенно кивнул он ей. – Я буду тебя смешить».
Он смешил ее. Очень часто. Ей порой казалось, даже тогда, когда самому было совсем не до смеха. А ее продолжал смешить. Зачем? Тогда не думала. С самого начала была честной. Во всем. Ничего никогда не обещала. А теперь и ответ не имел значения. И Ксении больше не до смеха. Надо вычеркнуть до конца. Удалить из мыслей и памяти телефона.
Она разблокировала экран – теперь видела каждую цифру отчетливо, ярко – и вздрогнула от негромкого, но настойчивого стука в дверь. Вздохнула, одним касанием удалила контакт из памяти телефона, отбросила трубку и через короткое мгновение взирала на Фриза, возникшего на ее пороге.
«Принесла нелегкая!» – мрачно подумала Басаргина, но вслух произнесла другое:
– Что-то случилось, Игорь Владимирович?
– Ничего, – улыбнулся Фриз. – Искал случай вручить подарок на день рождения и не нашел. Замотался. Пустишь?
– Проходите, – кивнула Ксения. – Могли бы не беспокоиться.
– Я недолго, – он переступил порог ее номера и огляделся. Задержал взгляд на вырезе футболки. Скользнул по голым ногам в шортах. Спохватился, протянул ей небольшую продолговатую коробочку – явно из ювелирного магазина. – С днем рождения, прости, что поздно.
– Мне кажется, это дороже, чем я могу позволить себе принять от вас, – сказала Ксения, кивнув на подарок в его руках.
Фриз пожал плечами, и улыбка стала больше походить на усмешку. Не очень веселую, скорее грустную. Вопреки ей голос звучал проникновенно.
– Мне так хочется. Я могу себе это позволить, ты же знаешь. Посмотри хоть.
Она взяла коробочку. В ней оказался изящный золотой браслет с топазами. Ксения захлопнула футляр и протянула обратно Игорю.
– Такие вещи не дарят коллегам. Вы и сами об этом прекрасно знаете. Я надеялась…
– Такие вещи дарят женщинам, которые нравятся, – перебил он ее. Его как-то неожиданно много стало в комнате. И дело не в росте и не в ширине плеч. Он резко навис над ней, разглядывая, проникая в то поле, в котором женщина чувствует себя беззащитной. Она отступила на шаг.
– Игорь Владимирович!
– Игорь, – он, напротив, наступал. – Долго ты меня еще мучить будешь? Надо в любви признаться? Так я признаюсь. Ксюш…
– Остановитесь!
– Не-хо-чу, – почти шепотом. – Тебя хочу, а останавливаться не хочу.
И вот уже его ладони пробежались по ее обнаженным рукам вверх, к плечам. И в то же мгновение он притянул ее к себе. Резко, одним махом. Влажными, горячими – чужими! – губами прижался к ее. И она почувствовала его язык – настойчивый и отвратительно вторгающийся в ее рот.
Ксения резко мотнула головой, обеспечив себе короткую передышку.
– Ты совсем охренел?
Но, кажется, он уже не слышал. Впрочем, нет. Слышал. Не считал нужным отвечать. Прижал к себе еще крепче и вполне ощутимо подтолкнул к кровати. Коробка с браслетом упала и стукнулась о пол, а Фриз, жарко дыша, смял ее футболку на спине, коснулся голой кожи и устремился ладонью вверх, к застежке бюстгальтера.
Она в ответ чуть подалась к нему, насколько позволяли его объятия, и расслабленно забросила руки ему на плечи. Фриз шумно выдохнул. Почти победно. Захватил ее губы, сильнее провел по ним языком. И отстранился, чтобы, сверкая бешеным взглядом, прошептать ей в лицо:
– Видишь, это совсем не страшно, маленькая.
– Не страшно, – согласилась Ксения и, воспользовавшись образовавшимся между ними пространством, с силой ударила острой коленкой в пах.
Освободилась. От его объятий освободилась. Игорь взвыл и согнулся пополам у ее ног, явно не в состоянии выговорить хоть что-то членораздельное, кроме редких звуков, напоминающих лай пополам с обсценной лексикой.
– И я тебе не маленькая! – рявкнула Басаргина, отскочив от него подальше и схватив со стола бутылку местной тминной водки. Денису нравилась, и она частенько привозила ему в качестве сувенира.
– Больная! – выдохнул Фриз, вскидывая голову на нее. – Сука больная!
– Убирайтесь из моего номера!
– Думаешь, даром пройдет?
– Докажи, что ты последний мудак! – зло выплюнула Ксения. – Но я не буду с тобой спать! А сунешься еще раз – долго не сможешь спать ни с кем.
– А я мудак, – он медленно разогнулся, в то время как его красивое лицо все больше искажалось от гадкой усмешки. И он снова стал заполнять пространство комнаты – теперь уже своим бешенством. – Я мудак, Ксюша. А ты, считай, безработная. Можешь начинать искать другое место. Только хрен найдешь. Гарантирую, маленькая.
Она молчала, но взгляда не отводила. Настороженно следила за ним, сгруппировавшись, как дикое животное перед прыжком. Фриз чуть цокнул языком и не без усилия хохотнул – злость не оставляла места показному веселью.
– Ну-ну, – проговорил он, огляделся по полу и ткнул носком туфли коробочку с браслетом, подталкивая его к Ксении. После чего развернулся и вышел из комнаты. Дверь за ним прикрылась негромко.
Мужик сказал, мужик сделал. Тем более, если так или иначе, говорил об этом уже не раз. Последствия сдержанного Фризом слова настигли Ксению через несколько дней.
Она заполняла традиционные формуляры, когда экран высветил номер офис-менеджера компании. Конечно же, Ксения ответила и немногочисленными «да… да… да…» подтвердила согласие прибыть завтра в сектор по безопасности. Закончила разговор, отложила в сторону телефон и подняла глаза на Игоря.
Оказалось, он смотрел на нее в упор. И даже не скрывал этого. На дне его темного взгляда плескалось что-то такое вязкое, что от этого бросало в жар.
– Чё? – спросил он. – Вызывают?
– Приглашают.
– А-а-а, ну это, конечно, разница.
Ксения ничего не ответила и снова уткнулась в бумаги. Он еще некоторое время изучал ее профиль. А потом резко встал и вышел. И в этот раз дверь затворилась беззвучно. Фриз не позволял себе лишних эмоций там, где у него были варианты для маневра. Отточенного маневра.
На следующий день Басаргина входила в здание своей авиакомпании с самым невозмутимым выражением лица. Она словно срослась этой маской, появившейся в тот вечер, когда Фриз явился к ней в гостиничный номер.
Тогда она так же негромко и аккуратно, как он закрыл дверь, вернула на стол бутылку. Выдохнула. Браслет отнесла на рецепцию, сказав, что нашла в коридоре. И до самого утра летала во сне. Раскинув руки, подставив лицо свежему воздуху.
Неважно, что летела вниз.
Неважно, как поступит Игорь.
Его расслабленный вид в обратном рейсе и подчеркнуто вежливое обращение могли бы ввести в заблуждение лишь отчаянную дурочку, которой безусловно оказалась новенькая нимфа, о чем недвусмысленно свидетельствовала ее довольная рожица и воркующий тон. Ксения лишь усмехалась про себя, сохраняя внешнюю невозмутимость и не озадачиваясь неизбежным. Нельзя приготовиться к удару исподтишка. А по-другому Фриз действовать не будет. Слишком слаб для игры в открытую…
Осуществив положенный секретарский контроль, Ксению проводили в кабинет. Большое и светлое помещение располагало к покою. Наверное, именно поэтому спокойными были и хозяин, под стать своей вотчине – большой и светлый, и гостья – плотная, небольшая женщина средних лет, с темными волосами, уложенными в незамысловатую прическу, и такими же темными глазами с цепким взглядом. Она сидела на диване, в руках держала блокнот, в котором что-то небрежно чертила.
– Ксения Викторовна, присаживайтесь, – проговорил руководитель сектора безопасности, Валентин Петрович Ермолов. – Разговор длинный предстоит. Чаю-кофе хотите?
– Воды, если не затруднит, – ответила Ксения и присела на один из стульев у конференц-стола так, чтобы видеть обоих присутствующих в кабинете.
– Конечно, – кивнул он. Через две минуты перед ней стоял высокий стакан воды с плотным тяжелым дном, принесенный секретарем. Валентин Петрович чуть хмурился, ожидая, а когда они снова остались втроем, подобрался и проговорил: – А это Анна Станиславовна, менеджер по персоналу. Я попросил ее присутствовать, потому что мне не хотелось бы… выглядеть предвзятым. Несколько дней назад на вас поступила жалоба. Проигнорировать ее мы, к сожалению, не можем. Вами были грубо нарушены правила техники безопасности, и потому, вы сами понимаете, пришлось расследовать этот случай. Подтверждения, что лицо, подавшее жалобу, имело к тому основания, найдены. Ознакомиться хотите или сами понимаете, о чем речь?
Пока он говорил, Ксения взглянула на «кадровичку», та в тот момент тоже смотрела на нее, кивнув, когда Ермолов ее представил. Выглядело и как приветствие, и как одобрение. Ксения отвела глаза и сказала:
– Думаю, понимаю. Но все же хотелось бы конкретики.
– Разумеется, – Валентин Петрович взял со стола тонкую папку и протянул ей. – Можете прочитать и посмотреть фото. Из гражданской авиации за такое увольняют. Вам это не могло быть неизвестно.
Ксения взяла папку. Фотографии из кабины. Она и нимфа. Селфи. Пролистала дальше. Служебная Фриза. «О нарушении дисциплины и правил техники безопасности во время полета». Ксения поморщилась, словно увидела перед собой трепыхающиеся лапы мухоловки, которую за мгновение до этого шарахнули домашней тапкой. Мокрое место, а вокруг шевелящиеся лапки. Мерзость. Басаргина сдержала судорогу, возникшую в руках, и передала документы обратно Валентину Петровичу.
– Вам есть что сказать по этому поводу? – теперь голос подала Анна Станиславовна.
– Я не стану говорить, что это фотомонтаж, – ответила ей Ксения, кивнув на папку. Начальство сектора безопасности скептично хмыкнуло. Но вслух изрекло:
– Виталина Сусиденко тоже будет подвергнута взысканиям, в службу бортпроводников нами был направлен запрос по этому поводу, но вы же понимаете, что с вами – сложнее. Вы второй пилот. И женщина, к тому же.
– Валентин Петрович, мы разговор начинали с необходимости избежания предвзятости, – подала голос Анна Станиславовна. При этом она мягко улыбалась и играла карандашом в пухлой ладошке.
– И тем не менее! КВС подал жалобу! Ваш, Ксения Викторовна, КВС! Я полагаю, инструкции вам хорошо знакомы?
– Конечно же, – подтвердила Басаргина. Помолчала. И спросила: – Можно вопрос?
– Спрашивайте.
– Это единственная жалоба Игоря Владимировича?
Валентин Петрович поджал губы и уткнулся в папку.
– Формально – единственная.
– В начале весны Игорь Владимирович сетовал на вашу недисциплинированность, – добавила кадровичка. – Как раз когда с хоро-о-ошим таким шнобелем ходил.
– Анна Станиславовна! – рявкнул Ермолов и снова взглянул на Ксению: – Если бы эти фото хотя бы не были опубликованы в Инстаграме! О чем вы думали?
– Лучше бы вы поинтересовались об этом у Фриза, – буркнула Ксения.
– Давайте без намеков!
– Простите.
Валентин Петрович кивнул и сложил на столе руки, соединив ладони домиком. После чего, заметно успокоившись, снова заговорил:
– Начнем с объяснительной. Вам ее в любом случае придется писать, но, боюсь, этим не ограничится. Игорь Владимирович настаивает на том, что летать с вами больше не станет. Закрепление в экипаже было в некотором смысле вашей привилегией.
– Его же стараниями, – усмехнулась кадровичка. – Он – человек широких взглядов.
– Анна Станиславовна, пожалуйста, не превращайте беседу в балаган! Это вы мне с утра про толерантность и сексизм втирали, кажется? Ей, – Валентин Петрович кивнул на Басаргину, – дали налетать часы с опытным командиром.
– Тогда, возможно, пора отправлять в небо на равных условиях с остальными?
– После случившегося?
Анна Станиславовна поджала губы и негромко проговорила, обращаясь то ли к Ксении, то ли к Ермолову:
– Более всего меня интересует, где находился сам КВС в момент, когда делались снимки.
– В кабине, – так же «в воздух» проговорила Басаргина.
– Сусиденко утверждает другое! – возмутился Валентин Петрович. – И в этом случае, вы подвергали риску сотню душ на борту!
Ксения подумала некоторое время, уставившись в стол. Потом отпила воды.
– Я понимаю меру своей вины, – заговорила она.
– Это прекрасно, что вы понимаете. Еще бы понять, что с вами делать, – теперь мужской голос звучал ворчливо. Так, что сразу было ясно: «Баба за штурвалом!».
Во всяком случае, именно так, вероятно, его интонацию трактовала Анна Станиславовна. Она встала с дивана, подошла к столу и положила на него блокнот. Отодвинула стул и села сама. Внимательно посмотрела сначала на Валентина Петровича, потом на Басаргину. А потом мягким, как и она сама, голосом проговорила:
– А теперь давайте серьезно, Ксения Владимировна. Какие отношения у вас с Фризом?
– У меня – никаких! – резко ответила та.
Анна Станиславовна кивнула. В глазах ее мелькнула сталь, так не сочетавшаяся с голосом и округлостью фигуры.
– Тогда спрошу прямо. Имела ли место двусмысленность его отношения к вам?
Ксения в свою очередь посмотрела на Ермолова, потом снова перевела взгляд на Анну Станиславовну.
– Нет. Имела место определенность.
– Домогался?
– Он называл это иначе.
– Как? – не без напряженности в тоне спросил Валентин Петрович.
– По-разному. Приятным времяпрепровождением, отдачей долга за возможность летать вторым пилотом, любовью… В зависимости от настроения.
Ермолов вздрогнул и опустил взгляд. Дернул узел своего галстука, под которым нервно ходил кадык. Потом резко повернулся к кадровичке и выпалил:
– Никто не позволит полоскать здесь грязное белье. Это Фриз! У него характеристики, положение и… ну вы сами понимаете!
– Понимаю. А у нее, – она кивнула на Ксению, – знания, характер и, черт подери, пол. Вы думаете, это все просто так пройдет? Единственная в компании женщина-пилот. И не только в нашей компании. Вы их много в отечественной авиации видели? Если она захочет, завтра об этом будут вопить в интернете и с экранов. Притеснение по половому признаку, сексуальные домогательства и прочее, как вы выразились, грязное белье. Это теперь модно. Объяснительную он писать придумал!
– Аня! – Ермолов снова глянул на Ксению. Перевел дыхание: – Ну? Вы слышали? Это, вроде как, руководство к действию было.
– Я им не воспользуюсь, – медленно проговорила Басаргина. – Но была бы вам благодарна, если бы вы избавили Игоря Владимировича от моего присутствия в его экипаже.
– У вас два варианта, на самом деле, – ответила Анна Станиславовна. – Не густо, конечно, но выбрать можно. Либо сейчас вы пишете объяснительную, получаете выговор с занесением в личное дело. После чего уходите в продолжительный отпуск. Спокойно отгуливаете по максимуму возможное количество дней, пока здесь все успокоится и утрясется. А потом возвращаетесь и приступаете к работе. Естественно, не под руководством Фриза. А как все пилоты, в незакрепленном экипаже. Либо тихо уходите сейчас. Без выговора. С чистой репутацией. И возможностью найти место в любой другой компании. Вы налетали немало, теперь будет проще. Но я искренно хочу, чтобы вы выбрали первое.
– Из чувства женской солидарности, – крякнул Ермолов.
– Называйте, как хотите.
– Я могу подумать? – спросила Ксения.
– Можете, – кивнул Валентин Петрович. – Но много времени на раздумья у вас нет. Его жалоба… вот она. С нас просто потребуют отчета о принятых мерах. И должны быть либо ваши ответные действия, либо наши. От полетов на время разбирательства вынуждены отстранить вас.
– Я понимаю, – кивнула Ксения и поднялась. Попрощалась с Ермоловым и Анной Станиславовной. Валентин Петрович сдержанно кивнул в ответ, а кадровичка улыбнулась, в очередной раз выражая поддержку.
Басаргина улыбнулась в ответ – и ей, и себе. Она точно знала, что сделает завтра. И в то же время воспользовалась возможностью еще немного не чувствовать собственного бессилия. Хотя бы представить себе физиономию Фриза, когда она месяца через два, волею случая, попадет с ним в один рейс. Ксения так и видела, как ходят его желваки от рвущейся наружу злости.
Но когда следующим утром она снова входила в здание компании, ее лицо снова являло собой невозмутимость, с которой Басаргина и подала заявление на увольнение. И вряд ли кому из увидевших ее в этот момент могло прийти в голову, что сделала она это не потому, что выговор в личном деле мог помешать дальнейшей карьере.
А потому, что устала бороться.
* * *
На четвертом часу абдоминальной операции нервы начали сдавать. Второй ассистент, Леся Хохлова, проходившая интернатуру, находилась на другом конце стола и усердно отмалчивалась. Медсестра, сцепив зубы, выполняла скупые команды Бузакина. Глеб – тоже. Но это молчаливое противостояние между ним и хирургом начинало витать в воздухе и не могло не сказываться на работе, что, по крайней мере, непрофессионально. Но, тем не менее, оба – друг напротив друга, практически лоб ко лбу. Оба – уставились в рану и никуда больше. Глеб соединял пинцетами края ткани со всеми возможными мрачностью и упорством. Бузакин сосредоточенно орудовал иглой.
Это ощущение нервозности чувствовалось в каждом движении. Глеб еще в самом начале послал все к черту, не желая уступать ни пяди своего. Но и на чужую территорию пока не лез. Жизнь научила.
Возможность предоставил сам Роман Афанасьевич. Скинул перчатки. Ушел мыть руки. И выдал:
– Не маленький, сам зашьешь! И с этими словами покинул операционную. Леся под маской негромко икнула.
– Жаловаться побежал? – шепотом спросила она.
– А ты как думаешь? – ухмыльнулся Глеб, зная, что ухмылки ни она, ни медсестра не видят.
– Но это же он салфетку чуть не забыл, ты заметил!
Глеб предпочел не отвечать. Не при посторонних. Он сосредоточился на краях раны. Интернша переместилась ближе и теперь ассистировала ему, что выходило у нее довольно споро.
Уже потом, позже, когда пациента увезли из операционной, а они сами доползли до буфета за своей законной пайкой кофе, Леся, бродившая за ним хвостиком, никак не могла уняться и все возмущалась. Глеб жевал бутерброд и пропускал мимо ушей ее болтовню.
Роману Афанасьевичу было лет шестьдесят семь, и он не из тех, кого легко отправить на пенсию. «Нас на пушку не возьмешь, не на тех напали», – с развеселой улыбкой говаривал он иногда. Но никому и в голову не приходило воспринимать это как шутку. Крепкий теоретик и бывалый практик, читавший лекции в меде, он за свою жизнь успел многое. И сделать, и позабыть, как нынче салфетку в брюшной полости. Но то, что Глеб встрял, когда Бузакин собрался зашивать, избавило от проблем пациента и добавило проблем ему самому.
Пообщавшись с этим светилом полтора месяца, он уже точно знал: ему чертовски повезло, что на его курсе ни о каком Романе Анатольевиче еще никто слыхом не слыхивал. Светило тогда работало локтями, чтобы доработать до заведующего отделением. И, видимо, вместо того, чтобы работать кистями рук и пальцами.
Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. За Парамоновым были молодость и талант. За Бузакиным – опыт и статус. Разные плоскости, сосуществовать в которых возможным не представлялось. Но так уж вышло, что Глеба отправили ассистентом именно к нему, в натуральный крысятник.
– Он не посмеет! – вывела его из задумчивости Леся. – Два свидетеля, чей косяк.
– Миру не считай. Она нейтральная, – хохотнул Глеб. – Белые пришли – грабют, красные пришли – грабют. Ну куда крестьянину податься?
– Хохмишь?
– Приходится.
– Но ведь обошлось же. Глаз – алмаз.
– Не преувеличивай мои достоинства. Ты же не глухая.
Последнее должно было прозвучать шуткой. Собственно, получилось бы довольно жизнерадостно, если бы не тень, промелькнувшая в синих до рези глазах. Леся нахмурилась и ответила:
– Не глухая. Болтают. Бузакин тот еще сплетник.
– Он не сплетник, Лесь. Распространение правдивой информации не является сплетнями.
Собственно, слухи приползли сюда вслед за ним, шлейфом. Кто-то что-то слышал в общих чертах. Кто-то кому-то что-то сказал. Передали через третьи руки. В пятых руках Парамонов оказывался вполне себе душегубом, отсидевшим порядочный срок. Или что-то вроде этого. Малоправдоподобно, но Роман Афанасьевич совсем идиотом не был. Прислушивался. Потом навел справки. Потом прямо сказал: «Парамонов здесь работать не будет». И это вполне могло осуществиться, если бы главврач не уперся рогом. Глебу команды «фас» дано не было, но молчаливое право выгрызать свое место он получил.
Полтора месяца работы. До шести операций в день. Ассистирование не только Бузакину – его охотно брали на операции и другие хирурги клиники. И те, что были к своей чести без короны, разводили руками по их окончании: «Еще кто кому ассистировал!»
Но слухи ползли быстрее, чем хотелось бы самому Глебу. Ему казалось, он не успевает. Репутация восстанавливалась медленнее, чем его настигало прошлое. Однако, отчетливо помня то чувство, которое испытывал, когда впервые вошел в операционную не в качестве наблюдателя, а в качестве человека, который может что-то делать собственными руками, знал: больше уже не отступится. Надо локтями – теперь будет локтями. Если уж в мире по-другому не выживают.
– Да я в жизни не поверю в такую чушь! – возмутилась Леся.
– Фома неверующая. Тебя твой Гном не заждался?
Гном – Лесин муж, прозванный так за пышную коричневатую бороду и какую-то легендарную шапку с помпоном. Глеб не видел. Говорят, зимой таскал. А еще Гном работал в роддоме в соседнем корпусе, что давало повод для массы анекдотов, и вечно сторожил свою занятую супругу-интерншу.
Леся глянула на часы, негромко охнула и торопливо влила в себя кофе, после чего сделала Парамонову лапкой. Ее рабочий день подошел к концу. В отличие от дня Глеба Львовича, которого ждала следующая экстренная операция по вырезанию аппендикса. А потом еще парочка плановых. Пахал он с удовольствием, наконец-то принимая себя и собственную неспособность отключить эмоции. Их отключить в его случае нереально, но направить можно. Тоже научился. Научился у одной летчицы, о которой думать было нельзя, чтобы сберечь разум холодным до конца этого бесконечного дня. Потом он отпустит себя, потом позволит себе немного… ее.
Как позволял, вопреки собственным решениям вот уже которую неделю подряд. Знал, что мучится от того сильнее, но это позволяло ему чувствовать себя живым. Все что угодно, чтобы чувствовать себя живым! Как тогда… когда с ней. Он и сейчас с ней. Рядом. Нужно просто закрыть глаза. И, кажется, запах ее волос вот-вот… вот-вот заполнит все его существо. Шампунь с запахом трав, горьковатые духи. Исходящие от нее волны тепла.
Когда он снова размеживал веки, падал. В непроглядный мрак. Не выдерживал, нервы сдавали. Нервы теперь были вообще ни к черту.
Однажды посреди ночи глаза распахнул – показалось. Ему казалось, она рядом. Ее тепло на соседней подушке. Ее дыхание – у него на плече. И не было десятков не отправленных смс, которые однажды он перестанет писать. Однажды он перестанет любить. Однажды он перестанет дышать. Но едва ли когда забудет.
Ему, черт подери, показалось! И когда он соберется в очередной раз курить в форточку на кухне, больше уже не увидит, как во двор влетает его крылатая на своем танке. Больше ничего не будет. И, наверное, пора уже попрощаться. Если невозможно прощение, остается только прощание. Права слова ему не дали.
Тогда Глеб сорвался. Всего раз – единственный раз за все время. Он никогда не был сильным. Взрослый ребенок, жалеющий себя. Всю жизнь так. А теперь выучился новому – теперь жалел ее. Потому что знал точно – ей плохо. Хуже, чем ему. А потому прочь, в ночь, далеко за пределы собственных сил.
Он вылетал из квартиры, захватив фляжку с коньяком, и с четким осознанием: не может там, не может в стенах. Ладно, пусть один, но только не в коробке. И ледяной воздух ни черта не остужал горящую высокой температурой голову, пульсирующий в черепе воспаленный мозг, который не желал смириться с тем, что ее не оказалось на соседней подушке при пробуждении! Пошарил по карманам ветровки и джинсов. Ключи от машины – спорткар – «А ты?.. А я… А ты… А я сейчас здесь и с тобой».
Глоток из фляжки. Большой, жадный. Пусть лучше опалит горло, чем душу.
Он точно сорвался. С цепи сорвался. В ночь, на встречную полосу, словно жалел лишь о том, что улица – пустынна в третьем часу, что гнать можно в любую сторону – никто не свернет шею. Штраф пришлют. Потом. Наверное. Какой толк от этой столицы, если даже некому вломиться ему по встречной?
Гнал. Пока свет фар напротив едва не ослепил. В последнюю секунду съехал на свою полосу. Успел тогда, когда не хотел успевать. Рефлексы. Инстинкты. Внутри еще трепыхалось, тогда как мозг жить не желал.
Очнулся он ранним утром где-то на Русановке. И толком не понимал, как доехал, зачем, что делал здесь. Всю ночь до света катался по Киеву. Чтобы очнуться с четким осознанием – а некуда ему ехать. Некуда и незачем. Кончилось. И он кончился. Овощ.
Дальнейшие его действия в этот день носили исключительно спонтанный характер, но его уже несло. Часом позднее Глеб поднимался в квартиру по знакомому и «любимому» адресу. К Гиреевой. «Здрасьте, Светлана Тимофеевна! Не ждали? Чего забыл? А хер его!»
Ноги сами принесли. Голова была в отключке, когда он вжимал кнопку звонка.
Ему открыла женщина не первой молодости. Плотная, высокая, с давно не крашенными корнями густых волос. Она запахивала халат поверх ночной рубашки и щурилась со сна. Глеб успел только прокатить липкий комок из горла ниже. А она спросила:
«Вы кто?»
«Врач».
Врач вашей матери.
Он как-то сразу понял, что это Тома, дочка, с которой Гиреева не общалась годами. Иногда она жаловалась, когда в редких случаях и правда давление шалило. Они совсем не были похожи. Но когда дверь за ним закрывалась, а он сам угодил в просторную, но захламленную квартиру, знал уже точно, что дочка, хотя женщина и не представилась. Это был мир потерянных людей, где никто никого уже не ждет, но все еще остается иллюзия жизни. Глеб тоже прибился. Видимо, было что-то такое в его глазах сейчас, что его не могли не впустить.
Светлана Тимофеевна никого не узнавала и лежала обездвиженной. Первый инсульт забрал способность соображать, от второго, случившегося через неделю, парализовало. Старость. Доживание. Он посидел с ней недолго. Она бухтела что-то про своего мужа, считая, что тот уехал в командировку. Глеб кивал. И соглашался. Со всем на свете соглашался.
«Она сейчас совсем спать перестала, – хмуро проговорила Тома позже, на кухне, под большущую чашку чаю. – Ночами напролет – то молится, то про папу. Я иногда думаю – хорошо хоть не ходит. Умаялись бы. Думает, я Тоня, сестра ее».
«Совсем не узнает?»
«Совсем. Меня скоро и муж не узнает – я сюда совсем переселилась теперь».
«О сиделке не думали?»
«Ну какая сиделка, что вы!» – прозвучало почти воинственно.
Ясно. Денег нет. Все уходит на лекарства. И при лежачей больной много не заработаешь. Глеб только кивнул. Прежних запахов выпечки и цветочных духов в квартире больше не водилось. Пахло стиркой, валерьянкой и давно не проветриваемыми вещами. А он сам устал испытывать чувство вины. В сущности, все люди ведут жизнь, напоминающую собачью. Бродят. Иногда сбиваются в стаи. Потом снова бродят. Одиночками.
«Я назначения ваши почитать могу? Медсестра у вас бывает?» – снова спросил он.
«Мы пока обходимся без капельниц. Да и к чему они? И так же все ясно», – отрезала она, но бумаги, оставленные врачом, принесла.
Глеб невольно отметил в голове наименования и дозировки. По крайней мере, в следующий раз явится не с апельсинами. Но вслух проговорил:
«Тут у некоторых препаратов есть более дешевые аналоги, а помогают не хуже. Я вам напишу».
«Буду вам признательна».
Уже потом, когда Глеб выходил, Тома, устало привалившись к косяку, спросила напоследок:
«А вы точно врач? К чему? Зачем?»
Парамонов широко улыбнулся, пряча отозвавшуюся на ее вопрос болезненным спазмом рану в груди, и весело ответил:
«Светлана Тимофеевна была ко мне исключительно добра».
А потом легко сбежал вниз по лестнице, зная, что и правда еще приедет. Станет ездить. Нет, не благотворительность или другая какая-то чушь. И не попытка прибиться к стае. Иллюзия. По-прежнему иллюзия жизни. Словно бы он что-то и правда делает.
Без Ксении. Без нее он нуждался хотя бы в иллюзии.
«Ты нужна мне», – писал он потом. Этим своим «ты нужна мне» – забивал сети мобильной связи. Зря. Потому что ни одно из этих сообщений не могло быть отправлено.
– Парамонов, вас Плахотнюк вызывает срочно! – донеслось до него сквозь череду событий, которыми он забивал собственную жизнь. Так и спасался день ото дня. Работал, как проклятый. Собственные жилы тянул, что было мочи. Лучше так, чем как раньше. Лучше до одури здесь, чем в черноте и мути нетрезвого сознания. Даже тогда, когда больше всего на земле хотелось выть… сейчас ему было куда идти.
– Ага, – отозвался Глеб. И через десять минут входил в кабинет главного врача, прекрасно понимая, что тот не стал бы его вызывать без лишней надобности. Значит, Леся была не права, ошиблась. Значит, Бузакин жаловался.
– Борис Яковлевич? – сунулся он в кабинет.
– Ну заходи, орел, – донеслось от окна. Борис Яковлевич поливал фиалки, в великом множестве стоявшие на подоконнике. Невысокого роста, коренастый и упитанный, он являл собой живописную картину на фоне собственного цветущего садика. Когда повернулся к Глебу, взгляд его был весьма благодушен. Кого-то успокаивает перебирание четок, кто-то глушит валерьянку банками. Борис Яковлевич разводил фиалки.
Он проследил за тем, как Парамонов вошел в кабинет и уселся за стол напротив кресла главврача. Затем вздохнул, как будто разговор предстоял и ему самому малоприятный. А потом в очередной раз развернулся, отошел от окна и страдальчески выдал:
– Ну потерпи ты немного, а! Ну чего буянишь?
Глеб чуть не поперхнулся собственной слюной. Кадык дернулся. И он ошалело уставился на начальство.
– В каком смысле буяню? – заставил он себя уточнить.
– Роман Афанасьевич приходил. Говорит, больно самостоятельный!
– Это, я полагаю, самый мягкий эпитет, которым меня наградили?
– Самый, – кивнул Плахотнюк. Поскреб седой висок и печально вздохнул.
– До октября выдержишь?
– А что будет в октябре?
– В октябре покончим с твоим стажерством. Отделение тебе пока никто не поручит, конечно, а отдельно взятых пациентов – вполне, – трагично сообщил Борис Яковлевич и тут же улыбнулся улыбкой престарелого Пьеро: – Обживайся давай! Но и Бузакина не зли, слышишь?
