Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Давай! – крикнул Глеб. И, не глядя, как минивэн покидает двор, ринулся в подъезд. Не желая анализировать своих действий – к черту анализ! Какой тут анализ, когда внутри клокочет что-то живое и ищет выхода. Несколько недель вежливого «здрасьте» и кивков головы в знак узнавания для того, чтобы сегодня вот это все… Чтобы расставить акценты? Кем она там его считает…

Потрясающе!

Глеб взметнулся по лестнице наверх, на два пролета, замер перед дверью. Только на мгновение, чтобы отбросить сомнения. Стоит ли заводиться? Да уже завелся! Сама виновата. И его пальцы нащупали знакомую кнопку звонка.

В этот раз дверь открылась почти сразу. На пороге возникла Ксения. В форменной юбке, блузке и босиком.

– Привет, стюардесса! – прогромыхал Парамонов на весь подъезд. – Пустишь?

– Зачем?

– Хочешь на пороге?

Ксения удивленно вскинула брови. Глеб сожрал.

– Значит, будет на пороге, – пробормотал он. – Не хочешь объяснить, что случилось?

– С какой стати?

– С такой, что это я сейчас по самые уши в дерьме. И хочу понять, по какой причине ты меня в него опустила.

– Идите к черту! Я не имею не малейшего желания с вами объясняться.

– Зато я имею! – заорал Парамонов, и по подъезду его голос понесся объемным гулом, вверх, заглядывая в лестничные пролеты. – Вы меня затопили, я привел в чувство вашу квартиру. Я повел себя невежливо – я извинился. Вы извинения приняли. 1:1. Сейчас что это такое было? Кто дал вам право?

– Не орите на меня! – сорвалась на крик и Ксения.

– То есть орать на вас нельзя? А вам оскорблять – можно? Вы людей за кого считаете? За грязь?

– Только не говорите, что вы обиделись!

– Я? Да со мной все в порядке. Я пытаюсь понять, что не в порядке с вами, что вы беситесь!

– А это уже не ваша забота!

– К счастью! Потому что вашему трахарю, я гляжу, не позавидуешь!

Ответом ему послужила пощечина. Ксения ударила сильно, наотмашь, со всей злостью, которая накапливалась со вчерашнего вечера и искала выхода.

Его голова мотнулась в сторону так, что на лоб упали зачесанные назад волосы. Она только и успела, что разглядеть дикое выражение его глаз, которое вряд ли сильно отличалось от накрывшего ее бешенства. А поворачивался обратно он нарочито медленно, потирая щеку. Будто бы выжидал секунда за секундой, когда схлынет. Ни черта. Оно продолжало давить на грудную клетку, стягивало рвущееся наружу чувство ярости.

– Ну чё? – обманчиво тихо спросил он. И уже этот его полушепот слышать могла только Ксения. Пролетам он его не доверил. – Легче стало?

– Я всего лишь воздала вам за хамство, – возмутилась она.

– Действительно, чего это я. Можешь ещё раз попробовать отодрать мне яйца. Тебе же понравилось. Что с алкашом сделается?

– Да запросто! – бросила Басаргина ему в лицо.

Словно сама была пьяной, ухватилась пальцами за борта его расстегнутой куртки и, притянув себя к нему, отчаянно впилась в его губы. Язык ее быстро, нервно блуждал по его зубам, толкаясь и настаивая. Губы дрожали, и сама она вздрогнула, как от озноба, продолжая цепко держаться за Глеба.

Кажется, он совсем ничего не понял. Но понимал ли он хоть что-нибудь в том, что касалось чокнутой соседки сверху с первого дня их знакомства? Да нихрена! Только злость до ощущения раздрая во всем теле принадлежала теперь им обоим.

Все, что мог сейчас, в эту минуту, – обхватить ее в ответ, вдруг осознав: ей это нужно. Зачем-то нужно! Его руки сперва неуверенно легли ей на спину. В то время, как собственные губы он уже не контролировал. Поддавшись ее напору, они словно ожили, узнавая изгибы ее рта. И он дошел до того, что не только впускал ее язык в себя, он сам вторгался в нее, прижимая к себе так крепко, что, если бы она и хотела вырваться, уже не смогла бы.

Но она и не хотела, и не пыталась. Не разрывая поцелуя, забралась ладонями под куртку, провела по груди к плечам, принуждая его отнять руки, освободиться от рукавов. Куртка упала к их ногам, они того и не заметили. Стояли на пороге, сцепившись друг с другом так, словно всего им было мало. И поцелуй – с первой секунды не оставляющий никакого пространства для отступления, откровенный, почти жестокий – ни один из них не желал разрывать. Он царапал ее своей щетиной, знал, что ей больно, но лишь сильнее прижимался к ее лицу, снова и снова толкаясь языком внутрь рта.

Его пальцы пробежались по ее животу, цепляя ткань блузки, выдергивая ту из-за пояса юбки, добираясь до голой кожи – теплой и мягкой. И тут же продираясь сквозь пуговицы, безбожно дергая их – тело, получить тело, чтобы чувствовать его под ладонями. Она отстранилась, сделав шаг назад, и тут же потянула его за собой. Снова отступала, одновременно расстегивая кнопки медицинской рубашки. Следующий шаг – и ладони наткнулись на трикотаж футболки. Ее он снимал уже сам. Быстро, рывком. Мельком, мгновением – захлопнул дверь. Теперь они стояли в прихожей, ставшей центром Вселенной в эти роящиеся секунды. Он ощущал, как тяжелое дыхание вырывается через его приоткрытый рот – тоже рваное, часть кружащего вокруг света. И видел ее раскрасневшееся лицо, болезненно-алые губы, истерзанные им. Они выбили из головы все последние сутки, в которые он в очередной раз не ощущал себя человеком, способным на чувства. Чувствовал ли сейчас? Только желание немедленно, сию минуту прикоснуться к ней.

– Твою мать, – глухо пробормотал Глеб и снова рванул ее на себя, теперь уже покрывая колючими, жалящими касаниями губ ее шею, ключицы, грудь, скрытую кружевом. Кружево бесило, и он тянул его вниз, одновременно свободной рукой забираясь по ее бедру под юбку.

Она позволяла. Принимала его поцелуи. Блуждала ладонями по его горячей коже. Сосредоточенно и целеустремленно. Оттянула в сторону резинку медицинских брюк и запустила руку ему в трусы. Сейчас там было тесно. Кончиками пальцев она провела по сжатому бельем члену, чувствуя, как с каждым прикосновением он наливается все сильнее. А в голове резко и больно запульсировало. Так же, резко и больно, пульсировало внизу живота.

«Отодрать мне яйца… Отодрать яйца… Отодрать… О-то-драть…»

– Презерватив есть? – хрипло спросила она и снова вздрогнула – холод в очередной раз пробежал вдоль спины.

– В бумажнике. В куртке. Я… сейчас.

И снова замельтешили секунды. Пока он поднимал с пола вещи. Пока рылся в карманах. Пока доставал серебристый квадратик презерватива. Секунды – чтоб прийти в себя. Опомниться. Сказать себе: стоп.

Не хотел. Какой смысл?

И снова шагнул к ней – чтобы слышать ее дыхание, чтобы вплотную.

Она теперь опиралась на тумбочку, к которой отошла за те секунды, что он возился с одеждой. И, едва оказался рядом, выхватила презерватив. Больше не давая ни себе, ни ему времени, стянула вниз штаны вместе с трусами. По-мужски, зубами, разорвала фольгу. Раскатывать резинку вдоль твердого, сильного члена было легко. Повторяющимися скользящими движениями она спускала кольцо презерватива все ниже, ощущая ладонью, на которой оставалась смазка, абрис головки и мощной вены, вздувшейся кровью и возбуждением. Мягко сжимала руку вокруг требовательно вздрагивающей плоти. И неожиданно отпустила. Пристально, не моргая, смотрела ему в лицо, не отводила глаз ни на мгновение. Подтянула юбку наверх, быстро скинула свое белье и, откинувшись к стене, широко развела бедра, приглашая в себя.

Больше он уже не ждал. Сил ждать не осталось. Откуда она, черт подери, взялась в этот вечер? Толкнулся вперед, заполняя ее собой и выдыхая. И одновременно ощущая ее запах – горьковатых духов и чего-то индивидуального, чем пахнут женщины, непохоже друг на друга. И нихрена не мог заставить себя быть медленнее, осторожнее. Как с катушек слетел. Как если бы давно никого не было. Вдавил ее в стену сильнее, подхватил под ягодицы и сильно, глубоко, с размахом врезался в ее тело. Смотрел прямо в глаза. В искорки радужек. В россыпь веснушек по лицу. И не медлил, ни черта больше не медлил, доводя и себя, и ее до одурения.

Она держалась за его плечи, сильно вжимая пальцы в кожу. Короткий маникюр не оставит отметин, медичке не о чем будет волноваться. Подавалась к нему на каждый толчок. Сжимала мышцы, удерживая его на мгновение дольше, чем в заданном им ритме. Отпускала, чтобы через секунду чувствовать новый толчок и прикосновение его кожи к своей. Прикрывала глаза, обхватывала его ногами и продолжала двигаться в унисон с ним.

Звуков не стало никаких, кроме шлепков плоти и их напряженного тяжелого дыхания. До самого конца, частого, все ускоряющегося дыхания, вырывающегося сквозь зубы, крепко сжатые у обоих из упрямства. Без стонов, без вскриков. Только с несдерживаемым биением сердца – разве сердце удержишь? Гулкие удары под кожей, что ощущалась ладонями, кажется, везде, повсюду. И сильнее всего… Глеб запустил ладонь вниз, коснулся большим пальцем ее клитора и в том же ритме, в котором двигался, стал поглаживать его – хотел там, именно там и именно теперь ощутить пульсацию.

Не сдержавшись, она дернулась, когда его палец обжег возбужденную точку. Перехватила запястье его руки, нажала сильнее, направляя, и впивалась зубами в губы, когда из горла рвался наружу крик. Наверное, это стало последней каплей. Ее закушенная до боли губа. Глеб негромко ухнул и впился в ее рот своим, отнимая у нее возможность сдерживаться. Но ушей его так и не коснулся ни единый звук. Она целовала его, теперь уже не зло, но по-прежнему жестко. Не замечая его щетины, не думая, что будет утром с ее лицом. Наполненность им – большим, горячим, влажным, резким – сметала все ее мысли.

Он сдался первым. Изменил ритм, вбиваясь глубже, размереннее, вдавливая ее в себя, пропитывая кружево бюстгальтера и блузку капельками собственного пота, оставляя на ней свой запах, а на себе – ее, и понимая, что сейчас кончит. Оторвался от ее губ, запрокинул голову. И сильнее нажал на клитор, там, где она показала, доводя ее до оргазма.

Она забилась, крупно, всем телом вздрагивая. Твердо намереваясь оттолкнуть его от себя, но только сильнее сжимала. Пальцами, ногами, конвульсивно сокращающимися мышцами. И шумно выдыхала воздух, рвущийся из легких. От этих ее конвульсий перед его глазами запестрили цветные пятна. Подгибались ноги. И черт его знает, как он еще стоял, как не навалился на нее всей своей немаленькой массой. Все, что мог, – уткнуться лицом ей в шею и глубоко дышать. Вдыхать ее. И ловить себя на мысли, нелепой, дурацкой – ему нравится, как она пахнет. Женщина, перекрывающая кислород, шикарно пахнет.

Накатившее отпускало. Тело становилось расслабленным и начинало ныть от неудобства. Ксения спустила ноги, разжала пальцы, давая Глебу свободу. Щекой потянулась к его волосам, но от прикосновения к ним быстро, резко, так же, как многое в этот вечер, пришла в себя.

– Ты знаешь, где ванная.

– Знаю, – ответил Парамонов, безошибочно чувствуя, что надо отстраниться. Но перестать смотреть на нее не мог. Как в лихорадке, ей-богу. Снял презерватив, связал узлом, подтянул на место брюки. – Я воспользуюсь твоим мусорным ведром?

– В кухне, – глухо ответила Ксения. Сползла с тумбочки, оправила юбку и нетвердыми шагами пошла в комнату. Его шаги по квартире тоже дались ему странно – с каждым следующим в голове все отчетливее, будто шелуха слетала, обозначался вопрос: дальше что?

Нет, она дала четкий ответ. Дальше – душ. А потом? Это же не по пьяни, когда можно сделать вид, что не было, это вполне осознанное – ей надо. И ему. Ему ведь тоже. Нет уж, лучше даже не нырять в эти глубины, не думать.

Глеб сглотнул, открыл дверцу под мойкой, выбросил презерватив. Поплелся в душ. Несколько мгновений втыкал на пластик – до сих пор разобранный. Бред какой-то. А после, недолго думая, разделся и влез в душевую кабину. Смыть с себя весь этот день, весь этот чертов вечер, налипший на кожу. Быстрыми движениями растереть по телу, откинуть назад голову, подставляя струям лицо. И чувствовать, как к горлу подкатывает глупый смех. Совершенно дурацкий, необъяснимый.

Смеялся, вытираясь первым попавшимся найденным полотенцем и веселясь на тему, что ей это вряд ли понравилось бы. Смеясь, оделся. Вышел, снова оказавшись в том измерении, в котором прихожая представлялась центром Вселенной. И продолжал негромко ржать – над собой и над ней одновременно.

– Тебя как зовут, стюардесса? – крикнул он, толком не понимая, где она находится, и не желая прислушиваться к звукам в квартире.

– Не вижу повода для знакомства, – отозвалась Ксения, появляясь на пороге комнаты. Руки ее были вскинуты вверх, отчего широкие рукава длинного домашнего халата сползли к плечам. Она стянула волосы в хвост и взглянула на Глеба. Лицо уже без макияжа и эмоций. Ничто не придавало ему живости. Парамонов пожал плечами и глянул себе под ноги. Потом снова на нее.

– Свободен? Могу идти? – осведомился он.

– Спокойной ночи, – кивнула она.

– Спокойной, – Глеб поднял с пола куртку, пошел к двери. Остановился и снова посмотрел на нее. Задержал взгляд на лице, пустом, холодном. Схлынуло все наносное, и он уже даже сомневался – не показалось ли ему.

– Знаешь, – проговорил он весело и зло одновременно, – а это оригинально. Такой новый способ оставить мужика без яиц?

– На войне все средства хороши.

– А у нас, значит, война?

– У меня… – пробормотала Ксения.

– Ааа… тогда буду считать себя случайно попавшим под танк, – с этими словами он крутанул замок и вышел из ее квартиры. Дверь громко хлопнула. Теперь точно неспроста. Сам дернулся от грохота, но сбежал вниз, не останавливаясь. Влетел к себе, швырнул ни в чем не повинную куртку на кресло, оказался возле бара. Внутри клокотало унижение, которое хоть как ни гони – вот оно. Даженечеловек. Имбирный водопроводчик.

Парамонов достал бутылку коньяку, плеснул в стакан. Да так и замер над ним. Понимая, что если вот сейчас сделает – то это уже все. Не выберется. Назад не выберется.

* * *

Его вело. Конкретно так, тормоза отказывали, и он отдавал себе в том отчет. Уже перебор, уже хватит.

Все дело, разумеется, в цепной реакции. Потому всякую вину за страдания окружающих возле него Парамонов с себя снимал. Да, несправедливо, но жизнь, в конце концов, штука совершенно несправедливая. Разве кто-то говорил, что будет просто?

– Лена, я не поеду к Гиреевой на Русановку! – орал он в телефон. – Я полчаса назад наркомана откачивал, ты себе не представляешь, какой подорожник, еле систему поставил. Вопли его матери слушал, потом ее в чувство приводили. Какая, нахрен, Гиреева? Ты издеваешься? Больше некому?

– Некому! Правда, некому, Глеб. Съезди. Поговоришь минут десять и свалишь.

– Чтоб вы там удавились в своем аквариуме, Лена! – гаркнул он и отключился. Глянул на Петьку. – Русановка, бл*ть! Понял?

– Харе гавкать! – обиделся водитель. – У Илонки месячные, что ль?

– Задрали, даже покурить не успел! Илона, мать твою! – последнее он орал уже в окошко машины – медсестра на крыльце пила кофе с подружкой. И это было наибольшее ее прегрешение, какое он только мог себе представить.

Та едва ли не подпрыгнула. Сунула подружке стаканчик и быстренько устроилась в салоне.

– Куда едем? – спросила она.

– Твоя любимая Тимофеевна.

– И твоя, – улыбнулась Илона и придвинулась к нему. – Ты дерганый такой.

– Вот сейчас, пожалуйста, меня не трогай! – в голосе его отчетливо звучала сталь.

Впрочем, последние несколько дней только она и звучала. Буквально лязгала. А он сам как с цепи сорвался. Метался по квартире раненым зверем. Сутки. С перерывами на беспокойный сон. На вторые повезло. Позвонили со станции, попросили выйти на восемь часов – Татьяна Ивановна запросилась в отпуск за свой счет. И он, почти испытывая счастье, помчался на работу. Думал, там забудется. Да с фига ли?! Оттарабанил день, а к вечеру снова засосало под ложечкой: дома он точно сойдет с ума. Дома невозможно находиться, не сходя с ума. Потому что прокручивал, постоянно прокручивал весь их короткий, незамысловатый диалог с этой крэзанутой, уверовавшей, что он – конченый отброс, с которым можно и не считаться, только пользовать, а она – право имеющая. И пользовать, и не считаться. Понимая, что переключиться не удастся, Парамонов плюнул и остался еще на восемь часов, надеясь в кои-то веки: вдруг работа лекарством сработает?

А не срабатывала нифига работа. Только в снежный ком нарастали обиды, грозившие смести его самого. Так и перебивался часами, стараясь дома не бывать. Пока его не отправили отсыпаться с воплем: «Мы не имеем права допустить вас к работе!»

У всех права. Все правы. Кроме него.

Сейчас он вышел уже в свою смену. Но степень накала прилично возросла – Инфинити под окнами способствовал дикому желанию расколошматить все вокруг к лешему. А самообладание, видимо, окончательно разобидевшись, гордо удалилось. Черт его знает, к лучшему ли, но Петька с Илоной действительно заметно притихли.

Когда он вжимал кнопку звонка знакомой квартиры, думал только о том, как бы не начать орать с порога. Дверь живо распахнулась и на пороге радостно всплеснула руками Гиреева, пребывавшая сегодня в роли добродушной старушки. Фланелевое платье в деревенский цветочек и кружевной передник завершали образ.

– Глебушка! – проворковала она. – Как же я рада вас видеть. Проходите, проходите.

– А уж как я рад, – буркнул Парамонов, вваливаясь в квартиру и волоча за собой Илонку. Дальше прихожей не пошел, в сторону ванной даже не глянул. Зато глянул на Светлану Тимофеевну самым выразительным образом: – Рассказывайте!

– Что-то вид у вас какой-то… уставший, – протянула она.

– Уставший. Вызывали чего?

– Да сердце что-то покалывает. Может, чайку? Передохнете немножко, – не унималась Гиреева. – Я с утра пирожков напекла. С вишнями.

– Зачем? – осведомился Парамонов.

– Что «зачем»? – удивилась старушка.

– Пирожки завелись зачем? Теперь вот сердце.

– Ну а что ж мне? Лечь и помирать?

– Мне было бы, во всяком случае, меньше ложных вызовов.

Светлана Тимофеевна открыла рот, задумалась, виновато тряхнула перманентными кудряшками и совсем по-детски сказала:

– Я больше не буду, Глебушка.

– Вы и не будете? – повел он бровью. – Ладно, пошли давление мерить.

– А давление у меня, как у космонавта. Вы ступайте, Глебушка, ступайте. Пирожков возьмете?

– Прекращайте, а! – взвился Парамонов. – Внуков своих пирожками кормите, меня не надо! Или найдите себе новое хобби! Некоторые, вон, цветы на подоконнике выращивают и счастливы!

– Хорошо-хорошо, – согласно закивала Светлана Тимофеевна, – буду цветы выращивать. Вы уж только не нервничайте так. Вы же доктор, понимаете же…

– То есть давление мы не мерим, рекомендации не слушаем? Могу идти?

– Я обещаю вам заняться цветоводством, – старушка сложила на груди руки – ладонь к ладони. – Выращу что-нибудь необычное и напишу в завещании, чтобы пересадили на могилку.

– Вот и прекрасно! Всего доброго, Светлана Тимофеевна! – рявкнул Парамонов, так и не сбавляя оборотов.

– И вам, Глебушка, – попрощалась Гиреева.

Парамонов снова ухватил Илонку и поволок ее за собой. Уже внизу, на одном из лестничных пролетов, не оборачиваясь, прорычал:

– Если пожалуется в министерство, в следующий раз шандарахнем ей сибазон с фуросемидом. Устроим актрисе Лебединое озеро.

– Ты совсем с катушек слетел? – икнула Илона.

– А в чем я не прав, позволь узнать?

– Ну ты-то уверен, что прав.

Он завис. На секунду. Потом зло сверкнул глазами в ее сторону и ринулся вниз. До свиста в ушах. Знал, что она не виновата, знал, что перегибает, но ну его к черту, пытаться удержать себя. Лучше игнорировать. Так и он, и Илонка сохраннее будут. Заодно есть шанс, что на Петьку не срикошетит.

А виновата во всем одна-единственная сука, не имеющая ни малейшего представления обо всей его чертовой жизни, но посчитавшая себя способной делать выводы. Да хрен ей, а не выводы.

Парамонов сцепил зубы, устраиваясь в машине, дал сигнал в диспетчерскую, что освободился. И закрыл глаза. Хоть на несколько минут. Подумать. Потому что понимал – еще пока смутно, на уровне подсознанки – пока он не решит эту проблему, проблема будет мешать ему жить. Какое-то внутреннее решение принять было просто необходимо, иначе сожрет себя, в конце концов.

Умение жрать себя было его особенным талантом и призванием. Рация ожила меньше чем через пять минут.

«112, вы с Русановки не уехали?»

«Едем на станцию».

«Вызов на Миколайчука, 4. Цветочный павильон. Женщина, 40 лет, потеряла сознание».

Да разве с такой работой вообще можно хотя бы пытаться что-то осмыслить? Тем более, придумать месть – жуткую и коварную.

– Спасаем цветочницу, – крякнул Парамонов, быстро глянув на Петьку.

– О! Прям романтика, – хохотнул водитель. – Пока вы там миссию выполнять будете, куплю Аньке роз. Все бабы любят.

«Все бабы хренью страдают!» – мысленно выругался Парамонов. Но язык себе на этот раз прикусил. Во-первых, все-таки Илона. Во-вторых, Петьке вряд ли понравилась бы столь нелестная характеристика как его инициативы, так и его жены.

С миссией складывалось сумбурно. Потерявшая сознание женщина сидела на стульчике в цветочном магазине – продавщица любезно уступила ей свой. И кудахтала над той, как квочка.

– А мужу позвонила? – верещала она.

– Да позвонила, позвонила, не рванет он сюда с работы.

– Вот беда. Как же так…

– Вы помолчать можете? – злился на тупых баб Глеб Львович, пытаясь продраться к пациентке – необъятной знойной красавице с живописными дредами. Бледной, уставшей и громко охающей.

– Я… когда с солнца заходила сюда, перед глазами искры, в ушах зашумело, вот и… еще и в жар бросило…

– Так ведь ноябрь! – восклицала в свою очередь цветочница.

– Тихо! – снова выпалил Парамонов, замеряя давление страдалице. 80 на 55. Потрясающе.

Еще спустя пару минут в ее сумке обнаружилась обменная карта.

Тридцать четвертая неделя беременности.

Потрясающе вдвойне. Особенно при учете болей внизу живота.

– Петька, ты цветы выбрал? – уже по-настоящему ревел Парамонов. – Нам тут дамочку на п*здоремонтный завод транспортировать. Бегом!

Петька и побежал бегом к реношке, по дороге распахивая дверцы, закинул цветы, которые все же успел купить, завел двигатель и ломанулся обратно к Глебу.

– Я никуда не поеду! Мне еще шесть недель до родов ходить! – выдала новую информацию к размышлению пациентка.

– Супер! А отвечать за тебя кто будет? Она? – Парамонов ткнул пальцем в цветочницу.

– Я не могу, у меня рабочий день не закончился!

– Я не поеду! У меня сумка дома. И я не хочу еще рожать!

– На сохранении полежишь. Сумку муж привезет. Поехали!

Дамочка засомневалась. Засомневались, кажется, даже ее дреды. Но времени ждать у Глеба Львовича особо не было. До пересменки оставалось продержаться еще с час. И есть шансы, что эта красавица будет последней. А потом неизвестно как, но придется держаться дома.

– Илона, ну включи наседку, а! – обреченно вздохнул Парамонов.

– Девушка, – тут же заговорила Илона, будто ее и вправду включили. – Не хотите сейчас рожать – не надо. А в больницу надо. Там хорошо, спокойно и кормят. А может даже к вечеру уже и отпустят.

Глеб плюнул и выперся на улицу. Кури-и-и-и-и-ить!

Одна готова угробить и себя, и ребенка, потому что в больницу не хочет. Но то ладно, что взять с беременной? Другая – от мужа гуляет направо и налево. Ну и пусть, что только с ним, вроде. Хотя ему и не было интересно, с кем еще может спать Илона. Чего ей тот Олежа сделал? Нормальный мужик, на двух работах работает. Электриком и сторожем. Летом новую машину купил – Илона хвасталась. Что ей не так? Третья при первых же трудностях – сдает нахрен. Предает. Продает. Оставляет в одиночестве, со всем дерьмом – одного. Потому что перестал соответствовать статусу.

И четвертая. Которая ни к селу, ни к городу. Которой он вообще нахрен не нужен. Которая тупо воспользовалась. Зачем? Для самоутверждения? С каких это пор для самоутверждения нужно опускать других людей? Или это он такой лошара – с ним можно?

Парамонов зло сжал меж зубов сигарету. Время истекало. Надо что-то решать. Что-то, черт подери, решать, иначе он правда явится к этой дуре, трахнет ее снова, пока дурь из головы не вылетит… и на сей раз ей вряд ли это понравится. Потому что ему тоже надо самоутвердиться. Имеет право – она сама ему дала его своей выходкой.

В дверях цветочного показались Илона и барышня в дредах.

– Уговорила? – проворчал Глеб.

– В больничке же лучше, чем в магазине, да, Глеб Львович? – порола откровенную чушь Илона.

– Гора-а-а-аздо! Садитесь! – он открыл дверцы минивэна, помогая женщинам войти.

Последние минуты смены сопровождались светомузыкой – у беременной ко всему прочему открылось кровотечение. Сдавая ее в приемник гинекологического отделения, Глеб, наконец, почувствовал облегчение. Феерия идиотизма подходила к концу. Далее начинался его персональный идиотизм, который казался даже привычным.

И вместе с ним пришло четкое осознание, что он созрел для дальнейших действий.

У нее война?

Ок, у него тоже. Почему нет? У всех людей собственные войны. Внешние, внутренние. Кровавые и не очень. Его длится с тех пор, как вышвырнули за шкирку из нормальной жизни.

«Работай, Парамонов, локтями».

А Парамонов не умел локтями, не хотел. Он сам всегда был танком, прущим напролом. Безо всяких локтей. Лбом проталкивался. А потому его откровенно задрало чувствовать себя покореженным.

Заполнив необходимые бумаги на станции и вручив их старшему врачу смены, он торопливо переоделся и выскочил на улицу, глядя по сторонам. Петрусь еще толкался у машин.

– Букет давай! – подлетел к нему Парамонов.

– Чего? – обернулся Петька. – Нахрена?

– Ты отработал двенадцать часов, а я сутки. На ногах не стою, а цветы позарез надо. Сколько ты там за них отдал?

– А Анька?

– А Анька перебьется. У нее ты есть – нафига ей букет?

– Та бухтит вечно, что я типа того… привык, не ухаживаю.

– Ну ты ей завтрак в постель… или лучше ужин приготовь. Или там… пропылесось. Я тебя учить буду, Петька?

– А тебе зачем вообще? – спохватился водила.

Зачем ему? Зачем? Самому бы знать. Сто лет ни за кем не ухаживал. Обходился – сначала Вера, с самого универа почти. Как-то сразу вместе. Теперь по случаю, а случаев хватало. Чего далеко ходить – бабы и правда на него всегда вешались. А тут? Вот тут зачем?

– Надо. Потом расскажу, – сделав серьезное лицо, сообщил он водиле. Так, что сразу ясно – Илонка тут ни при чем. Еще не хватало, чтоб эта дура потом ему что-то предъявляла.

– Илонка тебе не простит, – заржал Петька и сунул букет Глебу. – Красивая или умная?

«Стерва!»

– Да… особенная, – пробормотал он, разглядывая светлые розочки – не белые, не кремовые, не розовые. Как будто пепельные. – Так и не объяснишь…

– Тогда Илонка верняк не простит, – скорчил и Петька серьезную мину. – Иди, сын мой, но не говори, что я не предупреждал.

– Не скажу, – вздохнул Глеб. И, махнув рукой, поплелся к метро – вместе с букетом. Сонный, уставший, злой, как сто чертей. Или как один большой Парамонов.

План выкристаллизовался вполне определенный. Как-то разом и сам собой. Будто бы последние несколько суток он только тем и занимался, что обдумывал детали, а не выдал его целиком сразу.

1. Приударить за стюардессой.

2. Соблазнить оную.

3. Коварно попользоваться женской беззащитностью перед собственной, мать его, неотразимой персоной.

4. Бросить.

Последний пункт плана – ключевой. Пройтись по ее самолюбию, как она прошлась по его. Подло и низко, кто ж поспорит. «На войне все средства хороши» – ее слова, за язык никто не тянул.

Разумеется, требовались доработки и детализация. В конце концов, это еще вспомнить надо, что такое свидания. Если, конечно, получится. Но теперь соблазнение чокнутой соседки, чьего имени он даже не знал, стало делом чести.

Нет, он отдавал себе отчет, что вся эта бодяга в его голове – не иное, чем плод бессонницы и раздражения. Но вместе с тем, стоило только решиться – отпустило. Превратить жизнь из артхаусной драмы в легкий водевиль. Про фельдшера и стюардессу. Даже несмотря на то, что ноябрь – месяц, совсем не располагающий к водевилям. Но органично захлебнуться жалостью к себе он тоже теперь уже не мог.

Ее Инфинити был обнаружен во дворе их общего дома на положенном месте – значит, тут. Значит, никуда не улетела. Парамонов поморщился и вошел в подъезд. Шаги по лестнице дались ему на удивление легко – должно бы наоборот.

Когда звонил в дверь, думал о том, насколько фальшива улыбка на его губах. И о том, уместна ли она в принципе. И потому, на всякий случай, скрыл лицо за букетом цветов. Кажется, если следовать жанру, это должно выглядеть ужасно мило. И очень скоро в ответ на звонок послышалось «Кто там?», несколько приглушенное дверью.

– Павший смертью храбрых на чужой войне! – хохотнул Парамонов.

– Что на этот раз? – спросила Ксения, открыв дверь. Одна бровь заметно дернулась, когда она увидела цветы.

Глеб выглянул из-за букета так, что показались одни глаза. Смеющиеся, синющие и едва ли вменяемые.

– Перезагрузка, – сообщил он.

– Вы еще и компьютерщик?

– В теории. Винду переустановлю. Если надо.

– Мне не надо, благодарю.

Парамонов все-таки явил ей свою морду. Широко улыбающуюся, в очередной раз проглотившую ее очевидное «вали».

– Я про наши добрососедские взаимоотношения. Предлагаю перезагрузить их. Обнулить, так сказать.

– В некотором смысле, они и так на нуле. Взаимоотношения.

– Ну, это только в некотором, – его черты исказила кривоватая усмешка, явно намекавшая разом на трубы, ее приемы самообороны и секс на тумбочке. Но вместо того, чтобы высказать все это вслух, он протянул ей розочки. – Короче, вот. В знак мира, дружбы и жвачки между первым и вторым этажами.

Сначала она очень долго рассматривала цветы. Потом не менее внимательно изучала его усмешку, словно считывая все невысказанное. Наконец, посмотрела ему прямо в глаза и проговорила:

– Это крайне любезно с вашей стороны. Но я не люблю розы. Подарите их лучше своей медсестре.

– С Илоной у нас исключительно деловые отношения, – с чувством парировал он.

– Тогда маме.

Прозвучало просто. А в нем гулом отдалось. И ведь привык давно, что все. Отболело.

Продолжая улыбаться, он коротко кивнул.

– Хорошо. Можно, я скажу, что от одной замечательной девушки, о которую сломал зубы?

– Не стоит огорчать маму.

– Она не огорчится. Она всю жизнь считала, что я зарвался, – получилось куда более мрачно, чем хотелось бы. – Ладно. Понятно. Розы не любишь. Тогда спокойной ночи, стюардесса?

– Ну и вам, какой хочется, – ответила Ксения и закрыла дверь.

Парамонов сглотнул. Выдохнул. Тяжело, устало. Снова навалились сутки. И все предыдущие дни хождения по стенам. Букет отправился в мусоропровод. Он бы тоже туда отправился – но пришлось идти вниз, на первый этаж, в свою квартиру.

Стюардессе Глеб не солгал. Мать действительно считала, что он зарвался. И отец считал. За неделю до их гибели поймали его под кайфом. Студент-медик, сын профессора медицины, золотой мальчик с эффектной внешностью и множеством возможностей, под чьими ногами лежала столица. Нет, они его не баловали, даже старались держать в узде, но он всегда знал о себе то, на что другие надеяться не могут. И о возможностях, и о внешности, и о том, что отмажут, защитят, в обиду не дадут. И даже о том, что до черта талантлив, талантливее отца. Но это не помешало ему тогда все уничтожить. В один день уничтожить – их веру в себя. И их уничтожить тоже. У отца давно шалило давление, вряд ли ему легко дался тот скандал.