Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Annotation
Их разделяли два лестничных пролета и двадцать четыре ступеньки. Тысячи метров между небом и землей и его койка на станции скорой помощи. Чужие жизни и чужие смерти. Их разделяло прошлое, у них не могло быть будущего. Только настоящее, по истечении которого им придется уйти – каждому в свою сторону. Но всякий уход может оказаться лишь уходом на второй круг. Стоит только принять решение.
В тексте есть: очень откровенно, сложные отношения, сильная героиня.
JK et Светлая
«Уход на второй круг»
… здесь, в памяти твоей,
в любви, внизу
постичь – на самом дне!
не по плечу:
нисходишь ли ко мне,
иль я лечу.
И. Бродский
Блестящие металлические шарики на столе замерли. Стрелки настенных часов в это время показывали четверть одиннадцатого. И они останавливаться в своем ходе не желали. Хорошие часы, правильные…
Пальцы – длинные, чуть узловатые – снова потянулись к маятнику. Обхватили шар и оттянули его в сторону.
– Антистресс, – прозвучало в ординаторской.
И, словно бы в ответ на это замечание, нетерпеливо хлопнула дверь, и в ней показалась любопытная мордочка Раечки, которая в это мгновение выглядела довольно растерянной.
– Глеб Львович, вас Осмоловский вызывает, – пропищала Раечка.
– Иду, – отозвался Парамонов, не поднимая головы со стола. Он так лежал с самого утра, его не трогали. Врагов нет – добивать некому. Его пальцы отпустили шар Ньютона, в очередной раз давая ход маятнику. Маятнику он дать ход еще мог.
Десятью минутами позднее Парамонов входил в кабинет Осмоловского – спокойный и собранный. И совсем не похожий на себя еще неделю назад.
– Вызывали, Александр Анатольич?
Крупный мужчина с благородной сединой в волосах и круглой бороде, делающей его похожим на земского доктора начала прошлого века, в форменном халате кивнул и, кинув на стол очки, сильно потер переносицу. Парамонов молча прошел по кабинету к нему и сел на стул.
Главврач нацепил очки обратно на нос и сказал:
– Пиши заявление.
– На отпуск? – мрачно ухмыльнулся Глеб.
– На увольнение.
– Вот так сразу?
– Вот так сразу – потому что по собственному. Будешь тянуть – уйдешь по статье.
– Блюдете честь учреждения?
Осмоловский внимательно посмотрел на собеседника.
– Ты не в том положении, чтобы хохмить. Да, я забочусь о репутации клиники. Не вижу в том ничего плохого. Уйдешь сам – я поговорю с родственниками.
Парамонов откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки. Взгляд его едва ли был мрачнее, чем пятнадцатью минутами ранее. Но лицо приобретало непроницаемое выражение. Словно бы медленно каменело.
– То есть и обо мне позаботитесь тоже? – уже не ухмыляясь, спросил он, но в голосе его ничего хорошего не было. Наоборот. Голос становился тяжелым и тоже будто бы каменел.
– А ты мечтаешь под суд? – вспылил главврач. – Так они могут. Более того – сделают, не сомневайся.
– Еще бы, – кивнул Парамонов. – При таких-то семейных погонах… Произвело впечатление, да?
– Нет. Глеб, не тупи. Насрать на эти погоны и ему на том свете, и его близким – на этом. Он у тебя под ножом умер. В нашей клинике. Пиши! – рявкнул Александр Анатольевич и подтолкнул к нему по столу лист бумаги.
Чистый лист. Несколько секунд Парамонов молча изучал – контрастно. Белый на черной матовой поверхности столешницы. В висках отчаянно пульсировало – он никогда не являлся на работу с похмелья, а тут… поди ж ты.
Медленно облизнул губы и, не сводя глаз с бумаги, проговорил:
– Могу я вас попросить?
– Ну попробуй.
– Ручку дайте. Взглядом не умею.
– В вертушке возьми!
– Как скажете!
Длинные узловатые пальцы обхватили ручку. И быстро-быстро замелькали над бумагой, чуть поскрипывая стержнем. Интересно, как часто люди сами себе пишут приговоры?
* * *
– Всего доброго, спасибо! – сказала Ксения и, переступив порог кабинета, закрыла за собой дверь.
Подошла к длинной скамье у стены, пристроила на нее сумку и аккуратно сложила карточку, эпикриз, больничный, несколько назначений и небольшую записку с рекомендациями – словно архив собственной жизни.
– Можем уйти наконец-то, – подняла она глаза на молодого мужчину, сидевшего рядом и наблюдавшего за ее движениями. – Думала, что он никогда не перестанет говорить.
– Задрал?
– Утомил.
– Ладно, пошли, – Денис подхватил с пола небольшую дорожную сумку и подставил ей локоть. – Сейчас будем отдыхать.
– Можно подумать, что прошедшую неделю я занималась чем-то другим, – ответила она, принимая его руку.
Объяснять ей, что больничный покой гинекологического отделения едва ли то, что нужно для душевного восстановления, Дэн не стал. Толку? Повел ее коридором – светлым, с огромными окнами, которые навсегда останутся в памяти, спустился по лестнице, перехватив ее ладонь. Вывел на крыльцо – под яркий солнечный свет, слепивший глаза. А потом к машине – его старая Нива дожидалась на парковке у роддома.
– К родителям? – как ни в чем не бывало спросил Денис, открывая перед сестрой дверь и одновременно забрасывая на заднее сиденье сумку.
– Отвези меня домой, – она щурилась на солнце, но садиться не спешила.
– Ксюш…
– Не канючь.
– Я не канючу… – Денис упрямо нахмурился. У Басаргиных упрямство было основной отличительной чертой. И в бой они бросались без раздумий: – Ну правда – мама ждет… Отец соскучился… Они бы тебя вмиг на ноги поставили… ну там откормили, в порядок привели, а?
– Я в порядке, – так же упрямо ответила сестра. – А родителям я позвоню.
– Ксюш, ну нельзя тебе одной. Не сейчас. Потом.
Она шумно втянула воздух, отчего тонкие ноздри дрогнули, и сказала на выдохе:
– Если тебе трудно, я могу вызвать такси.
– Перестань, – поморщился Денис. – И садись. Отвезу.
Ксения усмехнулась, спрятала глаза за темными очками и села в машину.
Они петляли отчаянно долго – в границах одной уходящей вечности. Потоки машин, обозначавших эти границы, лились впереди и сзади. Как реки, как время. Впрочем, все теперь отмеривалось временем уходящим. Совсем иначе, чем в больнице – в бесконечном ожидании.
Подъезд высотки с высоким крыльцом. Цветущие розовые каштаны. Баба Шура – бессменный постовой на скамейке, интересующийся жизнью всех жильцов дома, как постоянных, так и часто меняющихся. Она была даже тогда, когда еще никого не было. И будет всегда.
– Ох, Ксюшенька, как вы? – заскрипел ее голос на весь двор.
– И вам не хворать, – отозвалась Басаргина и зашла в подъезд.
Денис топал за ней, легко волоча сумку до самого лифта. Всю дорогу помалкивал, даже радио не включал. Теперь, в лифте, включился сам:
– Давай хоть еды тебе от родителей привезу. Мать готовилась. Или еще чего надо.
– Привези, – согласилась сестра. – Только завтра. И не переживай, ничего со мной не случится.
– Их к тебе пока не пускать?
– Запрешь?
– Надо будет – запру… – мягко ответил Денис. Лифт негромко дзенькнул, сообщая о прибытии на нужный этаж. – Мама белугой ревет… может, если б вы вместе… легче бы?
– Я же сказала – позвоню. В выходные сама приеду.
– Как знаешь.
Они выбрались из лифта и прошли коридором – теперь уже узким, с маленькими окошками, в которые едва попадало солнце – до ее двери. После яркого и теплого – будто в склеп.
– Ты точно в порядке? – не выдержал снова Дэн, пока она возилась с ключами.
Ксения открыла дверь, включила в прихожей свет. Глянула на пол – мама приходила. Потому что она отчетливо помнила кровавое пятно, расползавшееся по ламинату, пока ждала скорую. Теперь его не было, теперь ничего больше не было.
А она сама, спустя неделю, была в порядке.
– Точно, – подтвердила Басаргина и скинула обувь. – Кофе будешь?
– Не, я домой. Я не спавши.
– И прекрасно, – попрощалась сестра.
Денис бросил сумку в углу. И так же невзрачно бросил свое «звони!». А потом вышел из квартиры, оставив ее одну.
В ее реальности, где она не слышала, как ушел брат, как щелкнул дверной замок, как тишина захватывала еще так недавно полную звуков квартиру. Ксения медленно двигалась по комнате, разглядывая вещи и предметы, будто никогда раньше их не видела. И ни к чему не прикасалась, как если бы все вокруг было чужое. Впрочем, в некотором смысле так оно и было. Все теперь было чужим.
В одно мгновение движения ее изменились, стали резкими и осмысленными. Басаргина открыла балконную дверь, распахнула настежь окно, принуждая застывший запах смешаться со свежим воздухом, достала из кладовки сумку, в которую принялась складывать мужские вещи, попадавшиеся под руку. Туда же отправила и несколько фотографий, стоявших на комоде, но, прежде чем отправить сумку обратно, вынула их и сложила в нижний ящик стола.
И до самой темноты Ксения сидела рядом на полу, как пес, охраняющий сокровища. Звонила родителям, выясняла график смен, записывалась на медосмотр и к психологу. Но ни на минуту не отходила от места, в котором заперла то, что должно было быть будущим, оказавшимся равным нескольким снимкам в симпатичных рамках.
* * *
– Илон, не шали, – лениво протянул Парамонов, не открывая глаз в самом расслабленном положении на старом, видавшем всякое диване и чувствуя, как легкими, будто прикосновение тополиных пушинок к лицу, поцелуями девичьи губы исследуют его шею, подбородок, щеку.
– А если я хочу пошалить? – шепнули в ухо.
– Ты ж не Карлсон.
– Как знаешь, – отстранилась Илона. – Тогда «рота, подъем!», у нас вызов.
Черные Парамоновские ресницы вздрогнули, и глаза распахнулись. Сонный взгляд заблуждал по маленькому помещению, где он периодически дрыхнул – в редкие спокойные смены. Но уже сейчас в этих самых глазах – несомненно, самых синих в Городской клинической больнице скорой помощи № 16, с какими мужчине ходить даже немного неприлично – вспыхнуло что-то мрачно-веселое.
В мгновение Илона оказалась лежащей на лопатках на свободном пространстве дивана, ноги ее устроились на его коленях, а он сам, нависнув над ней, заскользил ладонью по бедру в тонком капроне.
– Куда вызов? – мимоходом поинтересовался Парамонов, касаясь губами ее губ.
– К нашей Тимофеевне. А ты ее знаешь, она ждать не умеет.
– Че? Больше нет никого? Я единственный?
– Она тебя любит и поэтому у нее чуйка.
– А я симулянтов не люблю. И поэтому у меня приступы бешенства.
– Она жалобу накатает, – вздохнула Илона. – Поехали.
– Поехали, – Парамонов резко поднялся, отпуская медсестричку. – Неделю на Русановке не был – охренеть, соскучился!
Светлана Тимофеевна Гиреева была милейшим божьим одуванчиком от культуры, угрожавшим расправой всем и каждому, кто отказывался выполнять ее милые старушечьи прихоти. Да и разве много одинокой старушке надо? Парамонов с уверенностью утверждал, что даже слишком. Выпровоженная на пенсию в семьдесят лет, она пыталась плести интриги в собственном подъезде. То нанимала, то выгоняла сиделок. Регулярно обращалась в социальную службу, пытаясь доказать необходимость в уходе. Каждую неделю вызывала то коммунальщиков, то пожарных, то скорую, и, кажется, у нее был даже установлен некий график вызовов. Практически все киевские бригады скорой помощи – от линейных до реанимационных – хотя бы раз, но оказывались в ее большой, просторной, но ужасно захламленной разнообразным антиквариатом, грамотами и книгами, квартире.
Парамонов катался в бригаде скоро полтора года как. И со Светланой Тимофеевной был знаком отнюдь не шапочно. Проще говоря, достала. Да так достала, что сил не было. Полнейшее олицетворение бесполезности всей его жизни.
С этими невеселыми мыслями он выбирался из машины, кивал Петьке, подавал Илоне руку и топал к подъезду, поеживаясь от крупных капель сентябрьского дождя – осень пришла резко и сразу. Будто бы кто-то наверху одним движением пальца выключил август, как он нажимал на кнопку звонка в квартиру Светланы Тимофеевны.
Дверь открылась не сразу. Но, в конце концов, на пороге возникла пресловутая княгиня Голицына XXI века. В длинной черной юбке, инкрустированной блестящим стеклярусом, и объемной шифоновой тунике с розами приглушенного цвета, скрывавшей то, над чем был властен возраст, Светлана Тимофеевна предстала на пороге собственной квартиры.
– Глебушка, – произнесла она утомленным контральто, трагически вскинув руки. – Вас мне сам Бог послал!
– Старший дежурный врач меня вам послал, – хмыкнул Парамонов, проходя в прихожую и разуваясь. А потом, не спрашивая ни направления, ни разрешения, поплелся в ванную – руки мыть. За ним семенила и Илона. – Вы хоть проветриваете? – буркнул он по пути.
– Ветра дуют жутчайшие, Глебушка! – раздалось в ответ из образа Гертруды.
– Вот вас и унесло бы, – проворчал Парамонов себе под нос, но это ворчание скрадывал шум воды в кране. Посмотрел на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Помятая морда. Резко обернулся к Светлане Тимофеевне. – Так на что у вас теперь жалобы?
– Все один к одному, – сокрушенно вздохнула бывшая прима второго состава кордебалета столичного мюзик-холла. – Погода, эта ужасная Елена Петровна. И Капочка пропала, – добавила Гиреева и трагично всхлипнула.
Елена Петровна была очередной сиделкой, а Капочка – любимой кошкой, периодически уходившей в загулы, но стабильно возвращавшейся к своей хозяйке. Глеб чуть не крякнул. Подобными тирадами сопровождался почти каждый его визит.
– Болит, спрашиваю, что? – нетерпеливо спросил он.
– Голова. В затылочной части. И сердце. То колет, то давит, – принялась перечислять Светлана Тимофеевна. – И ногу сегодня с полночи судорогой сводит.
– И давление, небось, шкалит.
– Погода…
Илона, наблюдающая за беседой от двери, негромко хмыкнула.
– Вам, молодым, не понять! – заявила Гиреева, адресовав свои слова безусловно медсестре, но даже не удостоив ее взглядом.
– И одышка, и перед глазами пятна расплываются, – продолжал перечислять симптомы Парамонов, делая это совершенно бесстрастно.
– Пока нет. Но не хотелось бы довести. В больницу не хочется, Глебушка.
– И семейного врача вызвать совсем не судьба, надо в скорую.
– Что она понимает, эта девчонка! – возмутилась старушка. – Думает, колледж закончила, бумажку получила – и уже врач.
– Я тоже окончил, у меня тоже есть бумажка. Давление мерить будем?
– Ну что вы сравниваете! – улыбнулась «больная» и направилась в комнату. – Вы проходите. Что-то мы все на пороге.
Давление достопочтенной старушки оказалось в пределах разумного. Все же возраст. Но в целом Парамонов считал ее совершенно здоровой бабкой – хоть в космос запускай, столько энергии. Приличия ради выдал ей таблетку каптопреса, которые у нее, конечно, и у самой были под рукой. Но доктор сказал: «Можно». Значит, можно.
– Сегодня без уколов обойдемся, – заявил он с улыбкой, уложив старушку на диван и велев отлеживаться. – Как легче станет, все же сходите к девчонке – она вам направление на анализы выпишет. Обследование не повредит.
И займет время, которого у Светланы Тимофеевны были слишком много.
– Вот были б вы семейным врачом, – мечтательно проговорила Гиреева.
– Кому-то надо и фельдшером в скорой помощи. Сегодня Капку не искать, ясно?
– Ясно.
– И обследование. Будут настаивать на стационаре – не сопротивляйтесь, прокапаетесь. И впредь без большой надобности в скорую не звонить, – последнее было сказано совершенно без толку – и он это прекрасно знал.
– Вы берегите себя, Глебушка, – сейчас бабуля определенно примерила на себя образ Мальвины. Этот образ Глеб Львович вынужден был проглотить, вопреки всему владевшему им раздражению. Его рожа, даже помятая, не оставляла иллюзий в отношении трепетного, несмотря на колкости, обращения старой работницы культуры. Слишком презентабельна. Даже, пожалуй, слащава. Впрочем, примерно то же действие его физия оказывала и на Илонку – уже пятый год вполне удачно замужнюю медсестру из его бригады.
Романа как такового не было. А вот быстрый расслабляющий перепихон, не мешающий ни работе, ни ее семейной жизни, а потому и без претензий друг к другу, но разбавляющий будни, периодически случался. Склонности к длительным привязанностям Парамонов с некоторых пор не питал – жизнь научила. А Илонка, шустрая, неглупая и совершенно безбашенная в сексе девочка, подходила ему по многим параметрам – включая раскрепощенность, наличие законного мужа и желание чему-нибудь научиться в профессии, кроме того, что получила в медучилище и теперь получала в медунивере. А училась она быстро. И быстро смекала, что такой экземпляр, как Глеб Львович Парамонов с его башкой, на дороге не валяется. Предельно честно в границах товарно-денежных отношений. Впрочем… все остальное, кроме башки – часто сонной, мрачной и замороченной – тоже было не самым плохим трофеем.
На станцию возвращались в прежней расслабленной тишине. Пока Петька бегал курить, Парамонов, растянувшись на кушетке внутри машины, прикрыл глаза, намереваясь досыпать – хоть пять минут, пока не позвонил диспетчер – в редких перерывах прошлой ночью сидел над монографией по абдоминальной хирургии. Но разве с Илонкой, явившейся на смену с утра, поспишь? В мгновение ока оказалась на той же кушетке, быстрыми пальчиками водя по его груди, опускаясь все ниже.
– Мы остановились на том, что ты была подо мной, а не над, – хмыкнул Глеб.
– Ты против? – ее дыхание щекотнуло его ухо.
– Я – нет. Петрусь может возражать.
– Он там про футбол завелся. Успеем.
– Кому что! – выдохнул Парамонов, заводясь совсем не от футбола, ухватил Илонку за затылок и притянул к своему лицу. Ее губы пахли чем-то ягодным. Малиной, кажется. Это вообще нормально, что женщина пахнет едой? Он вцепился в ее рот, прижимая к себе накрепко, мешая дышать. А свободной рукой шарил по ее телу, разыскивая край короткой юбки. Хрень одна – этот бальзам для губ. Липкий, бесит. Есть мысли, от которых сложно отделаться. Эта привязалась сейчас. Полез за платком. Здесь, в кармане. Отстранился. Протянул ей:
– Вытри губы.
– Фу, зануда, – усмехнулась она и дернулась вниз.
Закинув край синей рубахи, Илона оголила его живот и принялась водить по нему языком, пробираясь все ниже – к более активной части тела, чем хозяин. Которой определенно было наплевать на бальзам для губ, о чем она недвусмысленно и намекала, отчаянно толкаясь в белье под штанами.
– Илонка! – глухо выдохнул обладатель активных частей тела и рванул вниз резинку медицинских брюк вместе с трусами. И включаясь в ее игру.
Стоило признать, Илонка со своей неугомонностью несколько разнообразила его новую жизнь. Губами и языком она умела пользоваться.
Илонка была лучше, чем кофе. Во всяком случае, в том, что касалось того, чтобы его взбодрить. И хоть немного добавить боевого духа.
Уже к вечеру с боевым духом, вдохновенно поднятым среди дня Илонкой, начались проблемы. Впрочем, Парамонов отдавал себе отчёт в собственной нестабильности. Бывали минуты, когда его распирало изнутри от черноты, и как с ней бороться – он не представлял. Чернота всегда являлась незваной, без приглашения, и забирала его всего. От людей и от жизни. Но это не влияло на дни, проводимые в машине скорой помощи. Он не пускал, как ни скреблось, норовя выбраться. Черноте, его персональной черноте, среди людей не место.
Потом начиналось сначала. Залпом, взрывом, ярким солнцем, пробивавшимся сквозь занавески в диспетчерской на станции. И уверенностью, что он найдет силы расставить все по местам. Не столь многое, как хотелось бы, бывает на местах.
Иногда случаются ненужные встречи. Ненужные улыбки. И ненужные звонки из прошлого. Вечером того же дня случился такой звонок. Тимур звонил. Из Института. И не просто же позвать на пиво. Деловито и не без повода.
– Слушаю, – рявкнул в трубку Парамонов.
– Привет, – раздался в ответ веселый голос. – Ты как?
– Не дождетесь! – не менее весело ответил Глеб. – Ты?
– Да вот решил воспользоваться опцией «Звонок другу».
– Тебе за это дадут миллион?
– Не дадут, – Тимур завис на мгновение и продолжил: – У меня тут пациентка… Глеб, ее двое суток как от аппарата отключили. Сегодня боли в конечностях сильные начались.
– До этого нормально было, не жаловалась?
– Нет.
– Давай по порядку, Тим… Операция как прошла? Анестезию перенесла легко? Как показатели менялись?
– Внутричерепное поднялось. Ввели тиопентал.
– Почки? Сахар? Астма? Обследование какие-то патологии выявило, ну, кроме твоих профильных?
– Я тебе не интерн, чтобы так облажаться, – буркнул Тимур.
– Конечности? – Парамонов сощурился, пытаясь пробиться через толщу жужжащих в голове мыслей – фиг найдешь ту самую, за которую зацепишься. – Чепуха какая-то… Боль как ощущает – кости, мышцы?
– Двигает с трудом. Мышечное, уверен.
– Прикольно! – поскреб пальцем лоб. – На непереносимость не похоже… Ни галлюцинаций, ничего такого, Тим?
– Жаловалась на боли в животе, похожие на менструальные.
– Бедолага, тридцать три несчастья сразу, – боли в животе? Что-то неясное мелькнуло в сознании, прежде чем он успел понять – есть! Вот оно! – Не интерн, говоришь? Вчера живот, сегодня боли… завтра паралич дыхательной мускулатуры – и все. Тим, ты тиопенталом приступ угадай чего вызвал.
Тот надолго замолчал в попытке то ли угадать, то ли найти нужную информацию среди собственных знаний и случаев из практики. Потом угрюмо сказал:
– Она не жаловалась. И признаков никаких не было.
– Штука коварная, Тим… – Парамонов, почувствуй себя доктором Хаусом. – Сам понимаешь, нельзя гарантировать, что в родне генетического носителя не было, и в ней оно не спало. Так что давайте там, анализы, все дела… откачивайте.
– Понял. Спасибо, Глеб.
– Тим, а баба-то красивая?
– Если ты перешел на габаритных дам очень среднего возраста, то да, – усмехнулся Тимур.
Полоснуло. Слегка. Не смертельно.
– Если я сменил работу, это не значит, что вкусы тоже изменились, – нарочито весело выдал Парамонов.
– А я не про работу, а про секс, – в тон ему сказал Тимур.
– А про секс гусары молчат. Что там в Институте? Власть не сменилась?
– Ну и зря. Это интереснее, чем про власть. У нас несколько новых сестричек. Если ты точно вкусы не сменил.
– У меня тут тоже этого добра валом. Ладно, иди откачивай свою габаритную красавицу, пока она копыта не отбросила, а то последуешь за мной. А я домой. Упахался.
– Нескучно отдохнуть, – брякнул Тимур и отключился.
Парамонов убрал трубку от уха и несколько мгновений глядел на гаснущий экран. Полоснуло. Слегка. Не смертельно. Но яд уже потек по открытым сосудам. Чувствовал, как обжигает. Вполсилы жить, жить полумерами, жить – почти не жить. Даже когда просвета в днях не видел от усталости, даже когда приспосабливался, даже когда в бесконечной сумбурности дней приходило успокоение, и на свет являли себя мысли о том, что завтра он непременно что-нибудь изменит. Силы найдет, они же есть еще где-то внутри, не всего тогда пришибло, что-то осталось. Но каждый раз, всегда, обязательно накрывало взрывом из прошлого. Нежданно брошенным словом, звонком, воспоминанием. Накатывало, сбивало, волокло за собой.
Нет ничего больнее и отчаяннее, чем не принимать себя. А он собой не был. Полтора года почти он не был собой. Проживал чужую жизнь. Катился, катился, катился – будто бы думал, где это чертово дно. От него хоть попробовать оттолкнуться можно. Чтобы начать движение вверх.
Но всякое движение вверх – обещание себе попытаться сдвинуться – та же иллюзия.
Жил и жил. День за днем.
Пока в очередной раз не начинал расползаться по венам и по сосудам яд, опутывая его всего невидимой сеткой. Противоядия нет. Можно только облегчить состояние.
Тимур – неглупый мужик. Хоть иногда, но позвонит. Проконсультироваться. Что такого? И не только он. Другие. Оставшиеся, успешные, живущие его жизнь. Не брезгуют же. Даже тогда, когда он списан со всех счетов.
Отдохнул Парамонов действительно нескучно. Вылетел со станции, рванул в бар. Надрался там до поросячьего визга – а что? Выходной же! Счастье привалило! Законное право «фельдшера» в конце смены!
И даже, кажется, почти помогло.
Как ему всегда помогало.
И в тишине темной квартиры, в сгущающихся кошмарах полуночи, он мог уже спокойно видеть себя самого – будто со стороны. Пьяного, дохлого, упивающегося бессилием. Потому что это был не он. Не он, черт подери! Он настоящий – замер над столом в тот момент, когда кардиомонитор оборвал существование человека, который еще часом ранее, истекая кровью в машине скорой помощи, просил дать ему закурить.
* * *
Утро – это катастрофа. Утро – это ежедневная катастрофа, которая не имеет просвета, и солнечные лучи из-за занавесок не в счет, поскольку они лишь усугубляют мучения. Час расплаты за все деяния: за разврат, возлияния и просто ночные бдения. Утро – не время обновления и не повод начать сначала жизнь. Утро – это время пожинать плоды прожитого и пережитого. Пятый всадник Апокалипсиса и ничуть не меньше. Хуже, чем мор. Страшнее чумы.
Какой идиот придумал, что утром можно испытывать радость? Какая сволочь вдохновенно задала тон проспектам и брошюрам, эксплуатирующим тезис, что утро – это круто? Где вы вообще видели человека, просыпающегося с улыбкой и радостно скачущего по комнатам, врубая музыку и готовя безо всяких сомнений мега полезные завтраки? Что это за бред такой, спрашивается? Сказки? Мифология? Антинаучная фантастика? Или очковтирательство?
Такова была собственная доктрина Глеба Львовича Парамонова на этот счет. Она находила все больше доказательств, но, к сожалению, не находила адептов. Впрочем, он их не искал, а вот опыт распития спиртных напитков после смены сказывался.
В очередной раз клясться себе, что на этом все, довольно, надо завязывать. И знать точно, что едва глаза откроешь, будешь думать только об опохмеле. Великое древнее божество, известное под именем Бодун, не приемлет отступлений.
Парамонов мужественно втянул носом воздух, надеясь, что это хоть немного сдержит подступающую к башке дурноту. И медленно поднял свои веки – в эту самую минуту несколько напоминавшие Виевы – опухшие и тяжелые. Нечисть грезиться ему еще под утро перестала, потому справляться пришлось самостоятельно, просить было некого.
В каком-то смысле Парамонов зря это сделал. Свет полоснул по зрачкам, заставив их сузиться в точки размером не шире, чем игольное ушко. А вскоре к жуткому ощущению в глазах присовокупился свист в ушах – Глеб уперто двигался к краю кровати и поднимался с оной, пытаясь перевести тело в вертикальное положение. И мысленно матерился: это ж надо было этак ужраться!
Пиво для опохмела точно имелось в холодильнике. Зная собственный организм и собственные привычки, Парамонов всегда держал некоторый запас.
Однако жизнь периодически преподносит неожиданные сюрпризы.
Шлёп! И твоя карьера летит псу под хвост, а ты сам не имеешь сил барахтаться, потому как уверен, что остаться не менее гибельно, чем уйти.
Шлёп! И ты оказываешься на задворках профессии, потому что кто-то из доброжелателей постарался, и твоей репутации пришел конец – а ты сам поздно спохватился, чтобы вернуться, жалея и себя, и «того парня».
Шлёп! И тебя бросает девушка, с которой прожил не год и не два, а значительно дольше, на которой даже однажды женился бы, и которую ты, черт подери, вроде как, любил!
Шлёп! И ты оказываешься в машине скорой помощи и самого себя ощущаешь обыкновенным фельдшером – будто бы не было… будто бы ничего не было.
Шлёп! И спустив ноги с кровати, ты слышишь реальный такой шлепок, а ступни оказываются в воде. Осознание этого медленно поднимается от подошв к голове. И ты делаешь вполне закономерный вывод.
– Да твою ж мать! – медленно выдохнул Парамонов, опуская глаза к полу. Дурнота куда-то сама улетучилась, видимо, от испытанного шока. Его новенький ламинат в новёхонькой квартирке, в которую он переехал всего-то месяц назад, был полностью от и до под водой – сантиметра на два! Вода залила пару носков, валявшихся под кроватью. Коврик у телека ушел под воду. Вода омывала комод и шкаф. А Парамонов пытался осознать, че за херня, и откуда она взялась.
Единственный вывод, пришедший в голову, заключался в том, что он, скотина эдакая, ночью кран не закрыл где-то… Ну или что-то в таком духе.
К его удивлению и некоторому облегчению, вывод оказался ошибочным и безосновательным. Какие бы доктрины ни провозглашал Глеб Львович, одно было точно: он всегда выключал свет, воду и утюг. Что и требовалось доказать – все краны закрыты, а течь обнаружена в районе ванной – прямо из потолка, сплошным потоком, ведро подставишь, за пять минут наберется! И воды в означенном помещении не в пример больше других комнат – выплескивалась из-за порога и оттуда лилась по всей квартире.
– Да твою ж мать! – в очередной раз прорычал Парамонов и, шлепая по воде, но не ощущая себя Христом Спасителем, он рванул обратно в комнату, подхватил со стула джинсы с чуть намокшими в самом низу штанинами, поместил в них собственное туловище ниже пояса и нацепил футболку. После чего вылетел из квартиры и помчался, перепрыгивая ступеньки, наверх, на второй этаж, к нерадивым соседям, жившим прямо над ним. Битых десять минут звонил и долбил в дверь, примерно понимая, что его вот-вот постигнет величайшее разочарование в жизни – сия обитель была безлюдна.
Отсюда только два варианта решения проблемы: попробовать влезть в чужую квартиру через балкон или попробовать означенное помещение вскрыть.
Прикинув, что тут можно сделать, он обреченно вздохнул и поплелся к соседней по площадке двери. Нажал на звонок. И, наконец, дождался, что ему открыли. Молодая незнакомая женщина напротив него, судя по виду, тоже только недавно проснулась. Парамонов рано вставал – даже когда его посещал великий и ужасный Бодун. Она взирала на него с любопытствующим недовольством, завязывая пояс халатика узелком. А Глеб хрипло выдохнул:
– Привет! Мужик есть?
Недовольный взгляд сменился удивленным. А еще через минуту баба сменилась мужиком. Глядя на него, такого же заспанного, Парамонов, лишь слегка перефразировав себя же самого, задал примерно тот же вопрос:
– Привет! Болгарка есть?
– Нахрена? – ошалело спросил сосед, почесывая волосатое плечо.
– Дверь в чужую квартиру вскрыть!
– Совсем охренел?
– Да заливают меня, а там нет никого! – почти взревел Парамонов.
Результатом его рева послужил пятиминутный поиск болгарки с результатом в виде радостного соседского возгласа: «Нашлась, родимая!», десятиминутная возня с дверью. И, в конце концов, доступ в чужую квартиру, в ванной которой прорвало трубу. Да так прорвало, что вода под ванной хлестала во все стороны.
Учась довольствоваться малым, во всем этом Парамонов все же нашел целых два положительных момента. Во-первых, утро в кои-то веки действительно вышло бодреньким. А во-вторых, он совсем забыл про похмелье.
* * *
Когда заруливали на перрон, начался обещанный дождь. Ксения привычно обменивалась служебными фразами с диспетчером, охватывая взглядом замирающие приборы. Еще немного, и двигатели замолчат на несколько часов, пассажиры сплоченным потоком рассядутся по автобусам, а сам лайнер отдаст себя в руки инженерному составу.
