Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

Стретовка встречала их привычной возней людей на улицах. Они отчего-то копошились, куда-то спешили, даже не догадываясь, что совсем рядом, по соседству, в доме у озера через несколько минут поселится теплота, которой никто и не думает делиться.

Когда они выехали за поселок и оказались возле имения Парамоновых, солнце куда-то делось, и поднялся ветер. Потому Глеб спешно затаскивал вещи и помогал Ксении пройти во двор. А оттуда в дом – осторожно придерживая, боясь, что она упадет, не справившись с высоким крыльцом, и понимая, что не может ее не касаться. Втягивая носом ее запах и целуя мягкую прохладную щеку.

– Прозвучит довольно мелодраматично и выглядеть будет дешево. Но не могла бы ты закрыть глаза, – попросил он, неожиданно оробев.

– Ну и как ты себе это представляешь? – хмыкнула Ксения. – Резаная, хромая еще и слепая?

– В идеале я должен был бы тебя вносить на руках, – усмехнулся Глеб. – Гипс мешает.

Она нахмурилась и совершенно серьезно предложила:

– Давай я не буду закрывать глаза, но удивлюсь и восхищусь, как и положено в мелодраме?

– Я так и знал, что мы поладим. Только выглядеть все должно натурально, – с этими словами он, наконец, отпер замок, распахнул дверь, и едва она успела моргнуть, обнаружила почти на пороге прихожей охапку хризантем. Настоящую огромную охапку, стоявшую в напольной вазе. Пушистую и белоснежную, нарядную и свежую, поставленную только в это утро. И рядом точно такой же букет, но ярко-розовых цветов. И желтых. И оранжевых. И ещё, и ещё. Во всех доступных ёмкостях и самых разнообразных видов. По всему дому.

– Зачем так много? – с положенной долей удивленности поинтересовалась Ксения. Сказать, что оторопела, – не скажешь. Кажется, в самом деле раздражена.

– Наверное, за каждый день, что мы не виделись. Не знаю… ты любишь, я помню.

– А если бы я любила мороженое? – она добралась до кресла и неуклюже села, бросив костыли на пол. Парамонов прошел следом, поставил сумку на стул. Мягко улыбнулся.

– Не нравится? Это разовая акция, потом все будет обыкновенно.

– Нравится. Не сердись. Я себя чувствую слоном в лавке изящных вещей.

– В таком случае, ты самый изящный слоник из ныне существующих, – Парамонов подошел ближе и присел перед креслом, устроив подбородок на подлокотнике. – Все заживет. Весной мы будем танцевать.

– Дело не в том, что будет весной, – вздохнула она. – Дело в том, что есть сейчас.

– А сейчас мы наконец-то вдвоем.

– Вдвоем…

Он протянул руку и дотронулся до ее щеки. Медленно погладил. Чувствовал исходившую от нее нервозность. Причин не искал. Они мало говорили в эти недели, не успевали, боялись, не трогали то, что все еще могло болеть. В конце концов, позволили всему идти так, как идет. Какая разница, как идет, когда он нуждается в ней, а она нуждается в нем?

Но сейчас Ксения нервничала. Именно тогда, когда больше всего на свете нервничал и он.

Не зная, что с этим делать, Глеб втянул носом воздух и медленно произнес:

– Хотел, чтобы торжественно, а как-то все… Как думаешь, у нового есть шансы, если начинать бестолково? Не оправившуюся от болезни женщину везти по нашим колдобинам к черту на куличики, объезжать цветочные рынки, скупать у бабок ведрами хризантемы, которые никому не нужны… даже вина предложить не могу – тебе нельзя.

– Ты обиделся, – проговорила Ксения, взглянув на него.

Глаза в глаза. Под ребрами шандарахнуло. Тупо. Глухо. Так же тупо и глухо прозвучал его голос:

– Нет. Обыкновенный Парамонов… с неудавшимся сюрпризом.

– Только не говори, что ты кольцо купил!

Его челюсть медленно сжалась. Медленно и с напряжением, от которого заходили желваки. Зато одним мигом побелело лицо. Парамонов отстранился от кресла – и от нее. Словно бы загородился. Точно так же, как она. И, поднявшись, отошел на два шага.

Ксения молча, вопросительно смотрела на него. Он на нее – нет. Оборвалось. Что-то в душе, что держало все это время с того мгновения, как она произнесла свое «не уходи», лопнуло, обнажая спрятанное глубоко внутри. То, чему он так и не дал прорваться. Потому что не время, потому что она больна, потому что есть шанс, что больше это все не имеет значения.

– Ты правда не понимаешь? – не сказал, выплеснул он, уставившись в окно.

– Не знаю. Я могу ошибаться.

Глеб мотнул головой и теперь уставился на нее:

– Хороша ошибка! Пока не поздно – отвезти тебя к родителям и вернуть вещи?

– Ты чего? – спросила Ксения, удивленно вскинув брови.

– Ничего. Я купил кольцо. Купил. Потому что мне мало притащить тебя сюда и бояться на тебя дышать. Ты мне вся нужна, слышишь? Полностью. Не только твое чертово «сейчас». Сегодня, завтра, всегда. Иначе я не согласен. Как раньше – не проканает. Я все помню, я не забывал, я понимаю, что твое «чудесное исцеление» – не индульгенция за прошлое. Но я больше не могу… У меня точка невозврата пройдена. Пан или пропал, ясно?

Пока он говорил, Ксения отвела от него взгляд, сосредоточенно рассматривая свои ногти. По-прежнему не поднимая головы, она ответила в тишине комнаты, куда стали пробираться сумерки:

– Ясно, – голосом, от которого у него по всему телу разлилась слабость. Парамонов вздрогнул, разглядывая ее опущенные плечи, на которые будто легла тяжесть всей земли. Хотел правды – получи правду.

У него перехватило дыхание. Садануло куда-то в позвоночник.

– Там не было врачебной ошибки, Ксень, – хрипло выдохнул он, цепляясь за соломинку. Несказанное, столько времени не сказанное, что еще стояло между ними. Если бы оно хоть что-то меняло. – Это звучит как приговор, я понимаю, но ее было, слышишь? Был я, уверенный, что все могу.

Она кивнула в ответ и провела ладонью по щеке. Этот жест его почти убил. Плакала. Она плакала. Она не пролила ни слезинки ни в больнице, ни когда он признался, что был тем самым врачом-душегубом, ни когда рассказывала ему о потерянном ребенке.

А сейчас – плакала. И это душило его. Он медленно приблизился к креслу, в котором она сидела. Злость прошла, будто и не было. Возвращалось чувство вины. И непереносимая жалость. А он не хотел назад, в вину и жалость. Нужно было просто перебить, перекричать жужжащий рой в голове.

– Ладно, я понял, я отстал. Проехали. Сегодня будешь отдыхать, – ровно произнес Глеб, сунув руки в карманы джинсов. – Доктор Парамонов запрещает напрягаться. Завтра… завтра я сделаю все, что ты скажешь.

– Я лучше многих других знаю, что завтра может не быть, – Ксения быстро подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза. Вечер изменил их цвет, приглушив синеву. Ее – были почти черными. – Мы же так много оставляем на завтра, на потом… Прости… Мне правда нужно, чтобы ты был рядом.

– Я с первого дня рядом. Не плачь. Забудь… Если можешь, давай сделаем вид, что моей попытки устроить шоу не было.

– Нет! Мне понравилось. Мне, правда, очень понравилось, – она невесело усмехнулась и сбивчиво проговорила, обрывая себя на полуслове: – Наверное, мне придется заново научиться… научиться… вдвоем…

– Не надо ничему учиться ради меня, – перебил ее Парамонов, потер переносицу, улыбнулся, припоминая формулировку, а, вспомнив, изрек: – Будем считать, что я водоем, на который ты залетела передохнуть и воды похлебать. Имела право. Все остальное я себе придумал, пока ты лежала в больнице. Приду в норму, пройдет.

Она долго смотрела на него, опустившего голову. Было что-то… что-то, чего она так и недоговорила. Что-то, что его мучило. «Прости» – не то слово. Прощение не было нужно ни одному из них. Теперь уже нет. Было что-то еще, лишавшее его уверенности, заставлявшее искать следы ее отступления. И как же он не видел… как не понимал? Она здесь, с ним, вдвоем, как он хотел.

И как хотела она.

Тревожно рядом, но все еще не вместе.

Глеб – в нескольких шагах от нее, а она не могла даже толком подняться без его помощи – устала, ныли швы, ужасно болела нога, которую пора было перекладывать в горизонтальное положение. И чувствовала себя жалкой, тогда как жаль было и его, стоявшего с неприкаянным видом.

Неожиданно нечто большое, гораздо больше ее самой, подкатило к голове, не давая дышать и расставляя все по местам. Ведь просто. Проще некуда. Он так и будет сомневаться, а у нее сомнений не осталось. С того мгновения на дороге, когда она увидела его после долгих месяцев разлуки, у нее не осталось сомнений. Он прав. Он ждет. Надо только сказать:

– Я люблю тебя…

В тишине. В сумерках.

Дернулся кадык.

Вздрогнул он сам.

Зажмурился до пятен во тьме. До свиста в ушах. До пограничного состояния между желаниями и явью. Распахнул глаза. И снова видел. И знал, что она видит. Дышал. Целую вечность дышал. И ощущал всю эту вечность одним мгновением.

Как он снова оказался перед ней на полу, Глеб не понял или не помнил. Помнил только колотящееся сердце и то, как его руки снова трогают ее лицо – вытирая слезы, а он сам повторяет: «Прости, прости меня, прости меня, Ксень. Пожалуйста, прости». За прошлое. За настоящее. За будущее.

Ищет ее губы. Хочет – ее.

Потому что так – давно не касался. Запрещал себе. Так – никого не хотел. Всю, до дна, иначе сам иссякнет. Так – никогда не жил. От края до края, на пределе собственных чувств и мыслей.

Раны. Шрамы. Швы. И россыпь веснушек по рукам и груди. Так солнце целует людей.

Каждым сантиметром тела – желанная. И хрустальная, не тронешь. Иначе ей будет больно.

Высшая степень близости – это глаза в глаза. Когда внутри, перемежаясь с ударами сердца, все еще отдается многократным эхом тихий Ксенькин голос: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя».

– Я люблю тебя, – повторил за ней Глеб, обхватив ее лицо и зарывшись пальцами в волосы на затылке. Так близко, что космос ее радужек казался ему реальным.

– Я тоже тебя люблю, – прошептала она, отдаваясь его ласке. Глупыми были прежние страхи. Нелепым – все надуманное. Комок, в который она себя собрала, разжался. На смену ему приходила слабость. Даже боль отступала. Он – ее обезболивающее. Как же раньше она не понимала?

– Любишь?

– Люблю.

– Правда?

– Правда-правда.

– Закрой глаза. Резаная, хромая… Закрой.

Ксения улыбнулась и послушно сделала то, о чем он попросил. Так просто теперь было делать то, что он просит. Так просто…

– Слепая… – шепнул он.

Сам снова зажмурился и, как она, слепой мелкими поцелуями покрывал ее лоб. Целовал веки, водил пальцами по мягким ресницам. Лепил ладонями и губами ее лицо. Шею. Чувствовал соль от слез. Плакала. Его вина. И его счастье, что его вина. И что подрагивание ее пульса – тоже его касаний творение.

– Я скучал, – пробормотал Глеб.

– Я тоже.

– И правда любишь?

– Люблю, – шепнула она в самые его губы. Провела ладонью по его груди. Свела с ума. Резаная, хромая… свела с ума.

Парамонов со стоном отстранился. Прижался лбом к ее лбу. Прикрыл глаза. И тихо рассмеялся:

– Ксёныч, трахаться пока нельзя. Могу читнуть Маяковского.

– Только не Маяковского!

– Не, ну ладно я! Этот тебе чем не угодил?

– Дразнится, – рассмеялась Ксения.

– Он исключительно серьезен! – возмутился Глеб.

– Тогда читай, – смирилась она.

Его очередь ершиться:

– Не буду, тебе не нравится.

– Я этого не говорила!

– Не говорила, – его очередь смиряться. И, смирившись, он поцеловал ее щеку и тихо спросил: – Устала? Хочешь лечь?

– Сначала кольцо, потом лягу, – заявила Ксения тоном, не терпящим возражений. Успокаиваясь. Понимая – черт подери, он ведь и правда его купил!

– Ты же не хотела кольцо!

– Этого я тоже не говорила, – вздохнула она и протянула: – Ну пожалуйста…

Глеб нахмурился. Сдвинул брови. В сумерках, сгустившихся в комнате, нашел ее ладонь и прошептал:

– Сначала скажи, в чем я облажался. Почему так паршиво начал?

– Так не бывает, чтобы кто-то один был виноват во всем случившемся.

– Ты злилась.

– А ты сам не понимаешь, что мой вид и самочувствие совершенно не сочетаются с хризантемами и предложением руки и сердца? – устало возмутилась Ксения.

Сказанное проникало в голову медленно. Осознавалось с трудом, но, осознавшись, заставило эту самую черноволосую стриженную голову хрюкнуть. Прозвучало явственно. Парамонов подавился смешком.

– То есть про слона ты серьезно? И все остальное… тоже? Выбивается из стереотипа?

– Совсем, – ее взгляд снова стал грустным.

Его – напротив, наполнился теплом. Он взял ее ладонь, поднес к губам, коснулся ими пальцев. И снова посмотрел на нее.

– Ксёныч… Какая же ты все-таки девочка у меня. Надо было тебе шов рюшами оформить.

– Так где мое кольцо? – нетерпеливо спросила она, пожимая его руку.

– Я сейчас!

Глеб вскочил на ноги, метнулся к выключателю, клацнул им, отчего комната наполнилась светом, прекратив их блуждание в сумерках. Они нашли друг друга. Увидели. Теперь не время для размытых очертаний. Время называть вещи своими именами.

Подошел к тумбочке у кровати. Выдвинул ящик. Достал крошечную деревянную коробочку, напоминающую маленький сундучок. Погладил ее пальцем и улыбнулся. С той же задумчивой улыбкой подошел к Ксении. Негромко хмыкнул, стал на одно колено, протянул ей заветную коробочку. И с давно знакомой ей реттбатлеровской усмешкой проговорил:

– Так что, дражайшая моя Ксения Викторовна? Возьмешь ты в мужья бывшего имбирного водопроводчика из скорой помощи? Алкаша и разгильдяя?

– Возьму, – торопливо сказала она и открыла шкатулку. Долго рассматривала перстень, покоившийся на лавандовой подушечке, среди мелких засушенных цветков, – квадратный розовый рубин необычной огранки в белом золоте. Непривычно. Красиво. Волнующе. Она думала, что и забыла, как волноваться. Волноваться от счастья.

Наконец, Ксения вынула кольцо и протянула Глебу. Он перехватил его. Поймал ее ладошку. И надел на палец. После чего неспешно всматривался в то, что получилось. Ей подходило. Ее кольцо. Пусть и непохожее на такие, с какими принято делать предложение.

– И будешь моей женой… – проговорил Парамонов.

– Буду, – кивнула она, тоже рассматривая собственную руку с его кольцом на пальце. – Красивое… Мне очень нравится.

– А мне ты нравишься. В нем, – он снова поднял ее ладонь и поцеловал. – Следующим пунктом программы значилось твое горизонтальное положение, помнишь?

– Помню.

– А потом я накормлю тебя ужином. Не бог весть каким, но я постараюсь. Позже мы ляжем спать. Я буду обнимать тебя, пока не заснешь, а потом переберусь на раскладушку – чтобы ничего тебе не повредить случайно во сне. Утром ты обязательно станешь ругать меня по этому поводу. И ворчать, что ты не убогая. Я с тобой соглашусь, а думать смогу только о том, что больше всего на свете жду, когда мы сможем заняться любовью. Чтобы ты это поняла, придется заткнуть тебе рот поцелуем. Тебе понравится. А завтрак мы попробуем приготовить вместе. И обязательно пройдемся на пирс, если не задождит. Но по прогнозу не обещали. Как думаешь, можно верить прогнозу?

– Можно! – сглатывая подкативший к горлу ком, прошептала она. А ведь чуть его не потеряла. Чуть не потеряла все это… обещанное. Просто не доверяя больше мечтам и надеждам.

– Тогда подъем, Ксёныч! Будем ковылять в кроватку!

На том и порешили. И следовали его плану по пунктам, потому что конечной целью было нечто большее, чем они оба в этот день рассчитывали получить, рискнув остаться вместе. Глеб Парамонов отступился от лично составленного сценария лишь в одном-единственном. Когда Ксенька уснула, он так и не смог уйти на раскладушку. Не смог оторваться от нее. Не хотел разжимать объятий. Слишком долго не ощущал, как она дышит в его руках. В конце концов, не спать ночами – он привычный. Можно и перебиться до утра, разглядывая любимый профиль в лунном свете. Эгоистично и малодушно. Но к его эгоизму и малодушию Ксенька давно привыкла…

Конец