Текст книги "Уход на второй круг (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Ксения звонила. Один раз – звонила. Через пару дней после их достопамятной встречи. Парамонов сидел в саду. Мерз. Пил чай. Рассматривал голые ветви поникших вишен. А когда телефон захлебнулся звуком входящего вызова во внутреннем кармане куртки, оказался совсем не готов увидеть высветившееся на дисплее имя. Оно разом выбило из него обретенное с таким трудом спокойствие. Но, тем не менее, Глеб не сумел не взять трубку. Его «Да, слушаю» вышло вполне бесцветным. Почти таким же, как ее «Привет» – спокойным, словно ничего необычного не происходило.
– Прилетела?
– Да. У тебя что?
А что у него? Его нет.
– Какая тебе разница? – выдохнул он, прежде чем успел удержать в себе этот идиотский вопрос.
– Как скажешь.
– Это все?
– Хорошо, – после недолгой паузы согласилась Ксения. И снова повторила четко и внятно: – Как скажешь.
А потом отключилась. Так же резко и неожиданно, как позвонила. А он еще не вполне осознал, что больше она звонить не станет. На этом все.
Несколько секунд Глеб не отнимал телефон от уха, слушая тишину. Потом зашвырнул трубку куда-то в сад, чувствуя вновь нахлынувшую ярость и едва ли до конца осознавая, что в эту секунду ненавидел не ее – себя. За то, что не имел смелости сказать ей главное: он до одури хочет ее. Хочет. И понимает, что и вполовину так не нужен ей, как она нужна ему.
Что это было? Попытка сделать вид, что ничего не случилось? Что ж, у нее, возможно, и не случилось.
А у него очередной заход по наведению порядка в доме и в душе никак не желал увенчиваться успехом.
На то, чтобы прийти в себя, – не хватит и целой жизни, когда от жизни остаются одни фотографии на стене между первым и вторым этажами. Но можно обрести равновесие, надеясь, что там, где находятся люди с фотографий, нет в помине разочарования. Страшнее разочарования в детях – только разочарование в себе самом.
В следующий раз – уже через полторы недели – звонок телефона, который он все-таки нашел впоследствии среди кустов шиповника, на какое-то время вывел его из дебрей самоанализа. Опять объявился Астахов.
– Я договорился с Осмоловским и Верой, – заговорил Сережа безо всякого приветствия. – На завтра назначена релапаротомия, так что…
– Традиционно Парамонов был прав?
– А ты сомневался?
– Я не ясновидящий, я башкой думаю.
– Глеб, тебе это точно надо?
– А как мне еще узнать?
– Не знаю. Никак.
– Одного желания мало. Почти два года прошло.
– Ладно. Приезжай, все оформим. Только чур под руку не лезть.
– Все-таки придурок ты, Сереж.
– Не больше, чем ты.
– Как там девочка?
– Ничего. Лучше, чем когда я тебе в прошлый раз звонил.
Все было предельно просто, если хотя бы вдуматься. И вместе с тем – бесконечно сложно. Глеб был прав – прошло два года. Не попробуешь – не узнаешь. Прав был и Астахов со своим вопросом: оно ему надо? А еще права была Ксения. Но этого Парамонов даже в мыслях не произносил. Ему нужно, необходимо было хоть во что-то переплавлять свою злость, хоть как-то вылезать в свет из той ночи, когда он ушел от нее. Хоть что-то делать, чтобы однажды сказать себе, что его не задели ни слова ее, ни то, что между ними ничего не может быть. А еще – перестать быть тенью. Он очень хотел перестать быть тенью человека, которого все еще помнил.
Утром следующего дня Глеб Львович перешагнул порог Института неотложной и восстановительной хирургии и, почти сразу наткнувшись на Осмоловского, криво усмехнулся и спросил:
– Наглость?
– И хамство, – ответил Александр Анатольич. И протянул ему руку.
* * *
И время побежало. Не вспять. Не вперед. Странный бег на месте. Когда кажется, что покрыл десятки километров, но едва ли приблизился к цели. Он чувствовал это постоянно.
В Институте, где болтался в последнее время с переменным успехом, неожиданно понимая, что надышаться не может вне этого места.
На станции и в машине скорой, где и не жил-то вовсе. Так, перебивался по суткам.
На даче, падая на укрытый гуцульским тканым ярко-зеленым ковром старый диван на втором этаже, где, если хорошо протопить, было теплее, чем на первом. И пофигу, что шерсть ковра больно царапала лицо.
Замирая у подъезда собственной квартиры, вглядываясь в окна Ксении. И зная наперед, что она в рейсе, что ее нет. Слишком хорошо помнился график ее полетов. И дни, когда она бывает дома.
Помимо воли он высчитывал. Помимо воли – ждал. Помимо воли хватался за телефон, слыша звук входящих сообщений. И понимал: не позвонит. Не станет. Не будет. И, наверное, в своих установках права. Потому что это она ему нужна, а не он ей.
Но отдавая себе отчет в том, что нужна, не понимал насколько.
Рывок случился в один миг, переворачивая все с ног на голову.
Дурацкий день, не задавшийся с самого начала. С утра пробитое колесо, когда надо ехать на инсульт. Потом Илонка со своей респираторкой и температурой – пришлось отправить домой и дальше кататься в очень тесной очень мужской компании с Валерой. О том, чтобы перевести медсестру в другую бригаду, когда это было актуально, сама медсестра даже не захотела слушать.
«Это всего лишь секс, Парамонов! Ну появился у тебя кто-то! Тебя напрягает? Меня – нет», – заявила она тогда. Так и ездила. Не мешала – и ладно.
Первый раз засаднило под ребрами, когда в очередную тридцатиминутку сунулся в аквариум.
– О, Глеб Львович! – обрадовалась Ленка. – А сто третья только с Русановки приехала! С твоего любимого адреса!
Капанадзе – из сто третьей – выглянул из-за угла со своим стаканчиком кофе и радостно сообщил:
– У Божьего одуванчика инсульт, прикинь!
– В смысле инсульт? – не въехал Глеб, будто бы это было чем-то из ряда вон в его практике и его профессии.
– Обыкновенно! Недвижимость. Отперли ее в больничку на луноходе. Так что теперь вероятность ложных вызовов по этому адресу минимизируется, – хрюкнул от смеха коллега и отпил из стаканчика.
– Их и так уже сколько не было, – неожиданно раздраженно буркнул Глеб. – Чего там с ней? Сильно?
– А ты как думаешь? Если госпитализировать пришлось.
– Вытащат?
– Да куда денутся. Мозгам хана, конечно. Хотя там и раньше с этим было так себе…
Раньше там было одиночество.
Осознание этого резко раскроило лучом что-то непроглядное в его измученной башке.
Парамонов слишком много знал об одиночестве, даже когда не доходило. Дошло.
И снова окунался в круговерть, в которой существовали он, Валера, минивэн и голос. С одного конца города – в другой. Из одного – в другой.
А потом случился рывок.
«112-я, аэропорт Киев, Жуляны, терминал А, – монотонно произносила Ленка. – Женщина сознание потеряла, и по месту посмотреть – их травмпункт не справляется».
«С чем не справляется?»
«Конкуренты отстучали, что несколько бригад туда направили. Там родственники погибших, сам понимаешь».
«Каких погибших?»
«Глеб, не тупи. Самолет упал, по всем новостям с утра крутят».
И тут не то что под ребрами засаднило – внутренности резко и сразу, одним махом скрутило в узел.
«Понял, едем», – только и смог выдохнуть он, прежде чем спросить у водителя:
– Слышал?
– Да уже гоню.
Когда они парковались у международного терминала, там уже дежурили две машины – одна отъезжала. Подхватив чемоданчик, Глеб выскочил из минивэна, хлопнул дверцей и ломанулся в здание, где во всю шуршали телевизионщики, ГСЧС и сотрудники аэропорта – среди небольшой группки людей, испуганных и почерневших. Давно заметил – люди как-то сразу резко чернеют. Хоть тихо плачут, хоть бьются в истерике, хоть молчат. Они чернеют неизменно и неминуемо. Четкий признак, по которому понимаешь – это здесь беда.
В таких ситуациях эмоции обычно отключались. Он учился их отключать. Голова становилась машиной, способной на просчет алгоритмов по оказанию помощи. Но сейчас узел внутри него забивал все знания и навыки и не давал забыть о себе. Прибивал к земле, ворочался внутри до ссаженных стенок полостей.
Он оглядывался по сторонам, слыша, как кружится и живет мир вокруг, не останавливаясь ни на минуту. Ни черта не пустота. В пустоте самолеты не падают.
– Женщина с потерей сознания, – отчеканил Глеб подскочившей работнице аэропорта.
– Идемте, – кивнула она и зачем-то взяла его за руку, будто боялась, что он куда-нибудь денется.
Его повели по залу, в котором Парамонов слышал рев и шум, не различая отдельных звуков и голосов. Сливалось в сплошной поток. Его шаги по глянцевому миру стекла и слез отстукивали торопливо и взволнованно. Где-то над ними фоном объявляли посадку.
– Ей плохо стало, у нее дочь летела рейсом 1322 – и вот, – спокойно и деловито говорила девушка, совсем не так, как ее рука держала его руку. Он сбился. Взглянул на нее. Маленькая, светловолосая, в форме, которая ей шла. Всем идет форма. Платочек на шее кокетливо повязан набок аккуратным узелком.
– Уже точно известно?
– Списки еще не опубликовали. Там пятьдесят человек летело. Может, кто-то не сел.
– Когда станет известно точно?
– Обещают в ближайшее время. Мы ее в VIP-зал отвели. Она на ногах не стоит.
Запнулся. Выдохнул.
– Здесь никто на ногах не стоит. Откуда был рейс?
– Из Вены.
Узел взорвался. Без предупреждения. Сразу, разбрызгивая кровь и ошметки плоти внутри коробки тела. Глеб хапанул ртом воздух и замер.
– Нет, еще не здесь, – бросила девушка и потащила его дальше, – тут рядом.
Этого не хватило, чтобы перевести дыхание.
Этого не хватило, чтобы построить в голове примерный график ее вылетов.
Этого не хватило, чтобы понять, возвращается она сегодня или в другой день.
Но хватило для осознания – чаще всего ее график замыкался на Вене. Из Вены она всегда летела домой на выходные. Выходной – завтра. Малейшая вероятность, и…
– Вот!
Они вошли в отдельную комнатку – отдельную настолько, насколько уединение могли обеспечить стеклянные двери. На диване полулежала немолодая женщина в черной куртке. Возле нее дежурили несколько человек. Кто-то из травмпункта, родственники, муж, что ли. Психолог из ГСЧС. Глеб снова отключался. Словно был не здесь. Алгоритмы не срабатывали.
Повышенное давление, бешеный пульс, онемение. Уговоры ехать в больницу не действовали. Но возражения уже не имели значения – для Глеба не имели. Мог бы – усадил бы в машину насильно.
– Валера, носилки в VIP-зал! – звонок телефона должен был вернуть его в реальность, но ничего не возвращало. Внутри, там, где прежде находился узел, где теперь ничего уже не осталось, болезненно пульсировала мысль, внушенная с детства: перелет – самый безопасный вид перемещений. По статистике куда больше людей гибнут в автокатастрофах.
А Ксения возвращалась сегодня. В этот день. Забытая с утра мысль. Она возвращалась – а он думал забить на гордость и все-таки позвонить. И все на земле сосредоточилось в полоске света, льющегося из окна между первым и вторым этажами на лестнице из двадцати четырех ступенек, соединявших их.
– Там папа был, слышишь? Папа! Он звонил перед вылетом, он точно сел! – истошно кричала в трубку девчушка лет восемнадцати, закрывая лицо свободной рукой – эту самую руку подхватывала молодая женщина в форме спасателя и что-то ей говорила. Слова он не различал, оставляя их позади. Вперед он нес пациентку на носилках – вместе с Валерой. Опять инсульт. У этой тоже, хотя она и не престарелый божий одуванчик.
Но это то, во что можно вцепиться, чтобы не рехнуться. Сначала инсульт, потом все остальное. Иначе сорвался бы прямо здесь вытрясать у сотрудников аэропорта, что за экипаж летел в рейсе 1322.
Инструкция. ЭКГ. Катетер. Таблетки. Капельница. У него холодели ладони. Покрывались липким потом под перчатками.
– Списки могут в интернет слить? – под переливы светомузыки на крыше минивэна зачем-то спросил Парамонов, не глядя ни на Валеру, ни на пациентку, а прямо перед собой, где длинным хвостом тянулись машины.
– Да, и на сайте службы по чрезвычайным ситуациям опубликуют, – подал голос тот, который, наверное, муж. Кем он на самом деле приходился пациентке, Парамонов не запомнил. Назывался точно. Немолодой, уставший, черный – с ними. Живые к живым. Потом он качнул головой, судорожно вздохнул и добавил: – Только в соцсетях написали раньше, чем в аэропорту стало известно. И фотки даже повыкладывали.
– Леша-а-а, – протянула женщина едва слышно.
Заткнулись все.
Глеб сдавил виски пальцами.
В аэропорту знают, была она в этом экипаже или нет. Не обязательно ждать. Эта мысль не давала покоя. Он будто бы две жизни одновременно проживал. В одной – врач скорой вез пациентку в больницу. В другой – он среди почерневших лицом людей в аэропорту «Киев». Рука снова дернулась к телефону. Среди контактов – поиск ее имени. Он подписал ее «Ксёныч». Как называл, хотя ей и не нравилось. Его упертость против ее упертости.
И вдруг сквозняком в голове, порывом ветра: а ведь она ему звонила. Чертовы недели назад – звонила! Это он хлопал дверью – а она звонила. Неужели ему оказалось мало?
Подушечкой пальцев – на вызов. И прижал трубку к уху, чтобы впервые в жизни по буквам, каждым движением ходившего вверх и вниз кадыка, различить обездушенное: «Абонент знаходиться поза зоною досяжності. Будь-ласка, зателефонуйте пізніше».
– Абонент – не абонент, – пробормотал Глеб. И швырнул телефон на торпеду.
В приемник сдавался быстро. Кажется, он никогда ничего так быстро не делал. Заполненные документы. Короткие реплики – не больше, чем нужно, чтобы все завершить как можно скорее. И выдох в голос:
– Сто двенадцатая все. Ленка, отпускай.
– Куда отпускай? – не поняла диспетчерша.
– Меня отпускай. Надо.
– Сдурел? У тебя два часа до конца смены! Я кем дыры латать буду?
Что? Прямо так и сказать? Лена, у меня, возможно, на этом самолете девушка летела.
Девушка? Летела? Глеб негромко выругался и выдал:
– Непредвиденные обстоятельства.
– Иди в баню со своими обстоятельствами. У меня четыре вызова и две свободные бригады. Дуй на станцию. И вперед. Времени нет на обстоятельства!
– Лена!
– Иначе докладную напишу.
– У меня, возможно, на этом самолете девушка летела. Это будет не работа сейчас. Мне надо знать.
Голос замолчал. Надолго. В рации что-то потрескивало. И кровь стучала в висках. Валера притих, закуривая у машины. К разговору прислушивался. Наконец, диспетчерша медленно протянула:
– С дежурным договаривайся сам. И доки заполни.
Обратную дорогу до станции Глеб попеременно звонил то дежурному врачу, отпрашиваясь, то незабвенной Татьяне Ивановне с просьбой выйти раньше, то рыскал по сети в поисках пресловутых списков погибших. И все еще функционировал в двух реальностях. Одна – здесь и сейчас. В которой он продолжает решать насущные проблемы. Вторая, запертая, которой воли не давал. Иначе она расползлась бы вокруг, разъедая границы возможного, заполнив все собой – и Парамонов просто сорвался бы с места, потому что настоящий мир – не в старой реношке. И настоящий он – где-то далеко отсюда.
Рейс 1322. Кажется, он до конца жизни будет ненавидеть эти цифры.
Но вместе с тем немного обнадеживало то, что среди людей в аэропорту не видел Ксенькиных родителей. Они, конечно, могли бы и не знать до сих пор – все же для них это всего лишь ее работа, ее обычные дни. Не услышали новостей. Никто не позвонил, не сказал. Как там вообще положено уведомлять о таком?
Переодевшись и заполнив документы для следующей смены, он помчался обратно в Жуляны, мысленно повторяя как мантру: «ее там не было, ее там не было, ее там не было». Потому что отдал бы все что угодно за то, чтобы она спокойно зашла на посадку, села и спустилась по трапу из своего самолета, который обязательно прилетит из Вены или любого другого места на земле. И пусть себе дальше твердит свое «у нас ничего не может быть». Неважно. Важно то, кем она для него стала.
Когда подъезжал к терминалу, небо – то самое, в котором жила его Ксения – показалось ему неожиданно теплым, розоватым сквозь толщу туч. Что она там нашла, чего не было здесь? Крылатая, не удержишь. Да и надо ли держать?
Часы показывали 15:20. Выпуском новостей радио радовать не желало.
А он все смотрел в небо. Потому что крылатые не падают. Летают.
В 15:23 Парамонов, не выходя из авто, в очередной раз штурмовал сайт ГСЧС со своего телефона. Список появился. Реальность, в которой он настоящий, замерла в абсолютной тишине, в вакууме, не рождающем звуков и цветов. А он считывал фамилии, расплывающиеся перед глазами, ощущая, как тяжело в груди ухает сердце.
Б – Басаргина.
В алфавитном порядке. Это самое начало.
– Б – Басаргина, – медленно шевелились его губы, но даже себя он не слышал.
Теперь самым громким звуком оказался не крик. Не хлопнувшая дверь. Самый громкий звук – вибрация телефона при входящем смс-сообщении.
«Абонент знову на зв’язку».
Ксении в чертовом списке не было.
* * *
Конечно же, она знала про случившееся. Плохие новости распространяются значительно скорее хороших. Наспех позвонила родителям, но думать об этом себе не позволяла. Один раз начнешь – больше не остановишься. И тогда самое верное решение – менять профессию. А это не входило в ее намерения.
И потому – не думать. Делать свою работу, выполнять свои обязанности. Приземлиться, сдать документы. Достаточно и того, что разбор полетов вышел скомканным. Больше молчали. У Басаргиной, помимо прочего, была еще одна причина, из-за которой она не замечала происходящего. Перед ней стоял выбор: перезвонить Глебу или нет. Вернее, Ксения задавалась вопросом: ждала или нет. И понимала, что не ждала. Уже давно ничего и ни от кого не ждала. Это освобождало от жалости. Она не жалела других, но и себя не жалела. Просто жила и делала карьеру – кажется, так. Этим она и продолжит заниматься. Отсюда напрашивался сам собой вывод – не перезванивать. Каждому свое горе.
В конце концов, Фриз послал всё к черту и распустил экипаж.
Около пяти Ксения шагала по парковке, поеживаясь в коротком пальто. Тонкий мех не спасал от весенней сырости, проникающей даже под кожу, а морозный ветер вырывал из прически пряди волос, которые она тщетно пыталась заложить за уши, пока не доберется до машины.
Тот, которого не ждала и не жалела, показался впереди прежде, чем она успела сообразить. Высокий, мокрый, с непокрытой головой и свисающей на почти серое лицо черной отросшей челкой. Обесцвеченный, как на монохромной фотографии. Только взгляд все еще синий, пронзительный, влажный. Он стоял, привалившись спиной к ее Инфинити, скрестив на груди руки. И в упор смотрел на нее.
– Привет, – спокойно сказала Ксения, останавливаясь напротив.
– Здравствуй, – негромко ответил Парамонов. – Как долетела?
– Спасибо, хорошо.
– Я… – начал Глеб и запнулся, его кадык дернулся, а он продолжил: – Я волновался.
– Со мной все в порядке, как видишь.
– Вижу… Со мной не в порядке.
– Мне спросить, что случилось?
– Не надо. Я хочу тебя увезти.
– Глеб, не говори глупостей, – проворчала Ксения. – Я устала. Ты наверняка тоже.
Он невесело усмехнулся. Да, устал. Без нее быть устал.
– Я поведу и обещаю тебя не угробить. Буду нежен.
– Ты сейчас серьезно? – удивленно спросила Басаргина.
– Я всегда серьезно. Ты не заметила?
– Заметила. В прошлый раз. Но я не буду все время соглашаться с твоими серьезными решениями – послать меня или увезти в неизвестном направлении.
– Ксения, пожалуйста.
– Что «пожалуйста»? Я понимаю, что мы ничего друг другу не должны. Но, кажется, все прекратить – было самым правильным.
– Прекратить, – пробормотал он себе под нос, рассматривая ее. От глаз к губам. По каждой черточке. По каждому изгибу и полукружию. Несколько настойчивых секунд.
А потом вдруг сгреб ее в охапку, одновременно заставляя отпустить чемодан, перехватывая ее ладонь и намереваясь взвалить себе на плечо. Она задергалась в его руках – и совершенно бесполезно. Уже через мгновение самым непочтительным образом Парамонов тащил ее к своей машине и волочил за собой ее багаж.
– Когда в следующий раз будешь выбирать себе квартиру, рекомендую к вопросу сантехники и канализации подойти самым ответственным образом! – выкрикнул он.
– Придурок! – пыхтела она, извиваясь в его руках. – Чего ты ко мне прицепился? Тебе баб мало? С твоей рожей тебе каждая даст! Сам сказал: всё! Ты же мужик! Ты же должен держать слово!
– То есть тебе моя рожа нравится? – хмыкнул Парамонов.
– Нет!
– Ну и ладно! – он увесисто хлопнул ее по бедру. – Не брыкайся! На нас оглядываются, решат, что я тебя похитил.
Она замерла – его ошибкой было не видеть ее лица, которое в это самое мгновение отражало и работу мысли, и принятое решение – и заверещала на всю парковку:
– Полиция-а-а-а!
– Дура! – гаркнул Парамонов. Сделал еще насколько шагов, огибая автомобиль, и вдруг опустил ее на землю. Перед ней открылась дверца спорткара: – Сама сядешь или запихивать?
Ксения вздохнула.
– Я устала. Я хочу домой. Я правда не понимаю… зачем ты здесь?
– Если сегодня я буду без тебя, я напьюсь. Поедем, я отвезу тебя… к себе, хорошо?
– Хорошо! – буркнула Ксения и сердито сунулась в его машину, исчезнув в салоне. Оттуда же на свет божий донеслось: – Делай, как знаешь!
Еще некоторое время понадобилось для того, чтобы отправить ее чемодан в багажник. Когда Глеб усаживался рядом, чувствовал себя разбитым и размазанным по асфальту. Пальцы вцепились в руль. За судорожным вдохом последовал протяжный выдох. После чего он коротко бросил:
– Спасибо.
– Пожалуйста, – бесцветно отозвалась Ксения и отвернулась.
Это ему оставалось только проглотить. Самое малое, что он мог. После всего случившегося по его вине – только проглатывать. В конце концов, главное помнилось. Тогда – она звонила. Звонила, чтобы он ее послал.
Глеб вырулил с парковки у аэропорта, испытывая облегчение сродни тому, что случилось с ним после самой первой в жизни самостоятельно проведенной операции. Ей предшествовали годы ассистирования, когда казалось, что он знает и умеет все. А потом вдруг выяснилось, что нихрена он не знает и не умеет. Когда он в ответе за то, что происходит на операционном столе.
Сейчас было похоже. Он был в ответе за свои поступки. В конце концов, она в его машину села. Тогда – позвонила. А сейчас – села. Это в некотором роде обнадеживало.
От Жулян до Стретовки было часа полтора езды. Они доехали за час. В молчании.
Когда выбрались за город, и до Ксении должно было дойти, что совсем не домой они едут, ожидаемого вопроса не последовало. Ожидаемого ли? «Делай, как знаешь». Ксёныч держала слово.
Они мчались вперед в сгущавшихся сумерках, когда дорога освещалась фарами дальнего вида, и глаза слепили фары встречных машин. То, что помогает видеть, то и лишает зрения. Резвящейся мошкарой перед ними мерцали капли мелкого дождя, переходившего в снег. И звук трассы – единственный звук. Он даже музыку не включал. Снова и снова заставлял себя оказываться в том мгновении, когда понял, что она могла быть в разбившемся самолете. И в этом случае сейчас не сидела бы с ним в салоне его тачки. Колени немели, пальцы снова покрывались испариной. Хотелось выкричать из себя это жуткое чувство потери. Выплеснуть. Как когда-то давно, когда двадцатилетним пьяным сопляком кричал, запершись в собственной квартире, в ночь после похорон матери.
Только лет теперь ему уже значительно больше. Сейчас он уже не стал бы так шуметь. К черту беспокоить соседей.
Съехали с трассы на проселочную дорогу. Поплелись между домов, пока не выехали за пределы села, к озеру, где стоял его дом. И только остановившись под калиткой, перевел дыхание и снова рискнул взглянуть на Ксению.
– Приехали. Это типа родовое поместье, – сообщил он ей.
– Обитаемое? – равнодушно спросила Басаргина.
– Сейчас – да. Не вилла в Тоскане, конечно.
– Это бесконечно разочаровывает, – Ксения открыла дверцу, вышла из машины и оглянулась. В темноте скорее угадывались, чем виделись, постройки в отдалении. Спрятала руки в карманах и уставилась на Глеба.
Он вышел следом, закрыл машину. А потом завозился с замком калитки. Движения были нервными, совсем не спокойными, без свойственной ему в обычном состоянии вальяжности. Потом повернул к ней голову и тихо сказал:
– Здесь есть душ, кровать и холодильник. Даже с едой. Выспишься.
– Черт возьми, Глеб! – взвилась Ксения. – Все то же самое есть у меня дома! Нахрена ты меня сюда приволок?
– Здесь лучше спится. Это мой дом, Ксёныч. Не коробка, а дом.
– Прекрасно! А здесь чего торчим? – она зло толкнула калитку и стала пробираться по темной дорожке. Глеб забежал вперед, обогнав ее, чуть задев рукой ее руку. Через минуту двор осветился светом фонаря у веранды. А он сам стоял где-то внутри, она слышала, что он снова открывает дверь – теперь уже в дом. С неба по-прежнему сыпались снежинки. И когда его лицо снова показалось на улице, он улыбался. Мрачно и устало. Непроницаемо.
– Проходи, – пригласил Парамонов, – я вещи занесу.
Она молча вошла в дом, скинула обувь. Двинулась вдоль коридора до ближайшего дверного проема, включила свет, найдя рукой выключатель, и оказалась в небольшой комнате. Осмотрелась и расположилась в кресле, запахнув под самое горло пальто воинственным жестом, словно обрядилась в доспехи.
Несколько минут она провела одна. Слышала его шаги по щебню. Гулкий удар калитки. Стук колесиков ее чемодана. Он втащил его в ту же комнату. И замер на пороге, вглядываясь в нее. Снова и снова.
– Макароны на ужин сойдут? По-флотски?
– Сойдут.
Парамонов кивнул. Опять вышел. Бахнула дверца холодильника. Из кухни донесся крик:
– Кофе? Или все-таки чай?
– В макароны? – спросила Ксения, не заботясь, услышит он ее или нет.
Он услышал. Показался на проходе. В очередной раз замер, рассматривая ее. Если бы она захотела, могла бы уловить в тишине, как будто с усилием стучит его сердце.
– В чашку.
– Не надо ни кофе, ни чая.
Глеб нахмурился. На переносице ярко отпечатались две длинные морщины, уходившие высоко на лоб. Он сделал еще один шаг, входя в комнату. И проговорил:
– Я будто в яме побывал.
Ответа не дождался. В кухне что-то зашипело. Масло на сковороде. Глеб не двигался.
– Знаешь, – наконец, разлепил он губы, – когда кажется, что времени прошло очень много, а на самом деле всего пара часов. Провал. Вокруг что-то происходит, кто-то куда-то идет, что-то говорят. Даже отвечаешь. А на самом деле нихрена не можешь – летишь в яму. А потом списки появились, и кислород закончился… ну, пока не увидел, что тебя нет.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? – голос Ксении прозвучал глухо, принужденно.
– Не знаю. Ничего, наверное. Наверное, это мне надо говорить… Я виноват… Ты звонила, а я упивался злостью на тебя, но понимаешь… на самом деле я уже почти два года на себя злюсь. Люди в большей или меньшей степени жалят, это привычно, но мне не хотелось, чтобы ты видела во мне то, что я вижу каждый день. Мне не хватило сил быть кем-то другим.
– Если ты ждешь сочувствия – это не ко мне, – она устало потерла лоб. – Да и не мне тебе указывать, что и как делать. Твоя жизнь, твоя профессия…
– Не жду, Ксёныч, – улыбнулся Глеб. – Нахрена мне твое сочувствие? Когда сегодня… с этим рейсом из Вены… Я подумал, что хочу… вот этими руками чувствовать тебя, – он протянул ладони вперед, сжал их в кулаки и убрал за спину. – Мысль о том, что не смогу больше, оказалась неприемлемой.
– И с неприемлемым можно смириться.
– Можно. Все мирятся. Я не хочу. Без тебя – не хочу, – Глеб подошел к окну, дернул штору, закрывая его, и снова обернулся к Ксении. Теперь он улыбался. Уголки губ были подняты вверх, но глаза все еще не пускали внутрь. Он сам исходил словами: – Ты знаешь, в самом начале я думал просто влюбить тебя, а потом бросить. Ну, отомстить… А потом оказалось, что отодрать себя от тебя не получается. Даже со всеми твоими принципами, всем, что я о тебе знаю. Не получается.
Ксения долго смотрела на него. Молчала, он тоже молчал. Когда тишина вокруг них зазвенела, она наконец сказала:
– Тебе будет больно.
– Будет – разберусь. Тебя грузить не стану. Просто… Я был один. Давно уже. У меня ничего не оставалось от нормальной жизни, я даже почти забыл, что это такое. А потом появилась ты. Я все понимаю, Ксень. Совсем все. И что не любишь. И что вряд ли полюбишь. И что тебе просто так легче, может быть. Но… Я не претендую на твое прошлое. Я не знаю, что случится в будущем. Мне надо знать, что в настоящем мы – есть. Я и ты. Что мы вместе. Я не прошу больше ничего. Я просто хочу, чтобы ни один из нас впредь не произносил, что никто никому ничего не должен. Пока ты не приземлилась, я знал, что должен… сказать, объяснить – должен. Понимаешь?
– Честно? Не очень. Я правда устала.
Глеб кивнул. Из глаз прорвалась потерянность, которой не было в течение всего этого странного разговора. Прорвалась, чтобы тут же снова исчезнуть за непроглядной синевой.
– Тогда макароны и спать, – негромко сказал он.
– Спать. Без макарон, – Ксения решительно поднялась из кресла. – Душ где?
– Выйдешь в коридор, первая дверь налево – душ, – криво усмехнулся Глеб. Потом двинулся с места, подтащил ее чемодан поближе к кровати. Пожал плечами и как-то неожиданно беззаботно продолжил: – Рядом – туалет. Прямо по курсу – кухня. С макаронами. Вчерашними, но они вкусные. Здесь – спальня. Второй этаж, если захочешь, потом посмотришь. Олл райт?
Она кивнула и сняла пальто. На Глеба не глядела, оставляла себе ком усталости и обиды, шевелящийся внутри. Сосредоточенно рылась в чемодане – ей не привыкать ночевать вне дома. Доводы здравого смысла, что дом Глеба – никак не гостиница, оставались без внимания. Их она запихивала подальше, так же, как и его слова, так же, как и попавшееся под руку грязное белье. Жизнь нельзя выстирать, выгладить, подштопать и использовать снова, как ни в чем не бывало. А ходить в латанном Басаргина не умеет, не хочет и не будет. За своими поисками в чемодане и мозгах не заметила, когда Парамонов вышел из комнаты. Подняла голову – его не было. Не попался он ей и в коридоре.
В душе торчала долго. Вымывала из себя затравленность, которую он заставил ее чувствовать, и толкала – вместе с кровью – обыденную злость. Ненавидела! Ненавидела дачи, природу, нарушенные планы. Выбивало из привычной колеи, вносило смуту в устоявшиеся мысли. Ненавидела Глеба. Ненавидела себя. Как, когда она допустила, чтобы банальный секс, пусть и регулярный, в его голове превратился во что-то иное? Чтобы он считал возможным говорить о чем-то общем, о прошлом, будущем и настоящем, тащить ее после не самого легкого рейса, на ночь глядя, к черту на кулички, в дом, где, черт всё забери, заканчивается горячая вода!
Ксения взвизгнула и выскочила из-под резко ставшей ледяной струи. Дрожала, как кошка, выбравшаяся из лужи. С волос на кафельный пол капала вода. А она разве что не шипела, заворачиваясь в сорванное со стены первое попавшееся под руку полотенце в попытке согреться. Но ее все сильнее колотило. Так и выскочила за порог, оставляя за собой дорожку из капель и надеясь, что одеяла у Глеба более постоянны, чем горячая вода.
