Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1933-1936"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
31-34. В.В. Рудневу
17-го мая 1934 г.
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
Милый Вадим Викторович,
Спасибо за аванс (300 фр<анков>) и книгу. Страшно рада, что рядом с письмами[655]655
Цветаева получила от Руднева новый, 55-й, номер «Современных записок» со своим очерком «Пленный дух». Следующей за «Пленный духом» была в журнале публикация В.Ф. Ходасевича «Три письма Андрея Белого», в которых А. Белый описывает трагические годы разрухи и террора в Москве, похороны Блока и т. д.
[Закрыть]. Их прочла в первую голову – потрясающий документ: целый обвинительный акт – БЫТУ. Себя еще не читала, – листала, и, пока, опечаток нет.
Спасибо!
МЦ.
<Приписка на полях:>
А Ода ушла[656]656
См. письмо к В.В. Рудневу от 2 мая 1934 г. и коммент. 2 к нему.
[Закрыть] в
Tallin Kopli
Estonie —
И явно – ПЕШКОМ!
Впервые – Надеюсь – сговоримся легко. С. 53. Печ. по тексту первой публикации.
32-34. М.Л. Кантору
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
23-го мая <1934> среда
Милый Михаил Львович,
Умоляю о корректуре, верну в день получения, сама завезу куда надо[657]657
Речь идет о корректуре очерка «Хлыстовки», публикуемого в № 6 журнала «Встречи».
[Закрыть].
Очень грязная рукопись, – правила до последней минуты, много вставок, перечерков, – непременно напутают. И очень важно расположение двух последних строк.
_____
т. е. чтобы подпись посредине, а не сбоку, п<отому> ч<то> она часть текста, сами увидите[658]658
Цветаева беспокоится о написании двух последних строк очерка:
Здесь хотела бы лежать МАРИНА ЦВЕТАЕВА.
[Закрыть].
У-МО-ЛЯ-Ю! (корректуру). Если надо – приеду сама, куда скажете. В Clamart ходят pneu.
Сердечный привет.
МЦ.
Впервые – НП. С. 392. СС-7. С. 471. Печ. по СС-7.
33-34. Ю.П. Иваску
Clamart (Seine)
10 Rue Lazare Carnot
<25> мая 1934 г. [659]659
Дата уточнена А.Е. Сумеркиным.
[Закрыть]
Знаете, что мне первое пришло в голову, когда я ощутила в руках всю весомость «Das Kreuz»…[660]660
См. письмо к Ю.П. Иваску от 12 мая 1934 г.
[Закрыть] (Даже руки, не ждавшие, ждавшие обычной хламной невесомости «Последних Новостей», немножко сдали, пошли вниз, – так с моей матерью было на Урале[661]661
Летом 1902 г. М.А. Цветаева сопровождала мужа в поездке на Урал за мрамором для фасада здания будущего Музея изящных искусств.
[Закрыть], на заводе, когда директор, шутки ради, положил ей в руки плитку золота, тяжести которого она не могла учесть.)
Этому человеку я бы оставила все мои рукописи. – Это была моя благодарность – невольная, крик всего моего существа, настоящий инстинкт самосохранения, – непогрешимый жест – сна.
И – не отказываюсь: у меня никого нет, кому бы я это доверила. Пастернак – мой несколько старший сверстник, и даже, если бы – на такого такую гору обвалить – убить. (Он после каждой моей строки ходит как убитый, – от силы потрясения, силы собственного отзыва, – он бы в первой уже странице (моих несчетных, огромных черновых тетрадей!) зарылся, был бы завален мной как шахтер – землей.)
Ася? (Сестра, в Москве, перебираю близких) Ася любит меня безмерно, но – «земля наша богата, порядку в ней лишь нет»[662]662
Цитата восходит к древним русским летописям. Со словами «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет; да пойдите княжить и володеть нами» новгородские славяне обратились к варягам (Летопись по Ипатьевскому списку. СПб., 1871. С. 11). Цветаева приводит их в переложении А.К. Толстого (см. его сатирическое стихотворение «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», 1868).
[Закрыть], кроме того, в одну великодушную минуту – могла бы сжечь всё, как всегда жгла всё свое. Кроме того, мы с ней тоже сверстницы (немножко моложе).
Аля? (Дочь.) У нее будет своя жизнь, да и рукописи мои, нужно думать, один уже вид моих синих огромных, беспощадных каких-то, тетрадей, ей за жизнь – успеет надоесть! Ведь, как родилась – всегда тетрадь, и я всегда над ней, на ней (добычу терзает и треплет над ним).
Мур? (Сын.) Ему сейчас девять лет и он активист – а не архивист. Плохой был бы подарок?
Итак, у меня никого нет, кроме Вас и – хотите-не хотите – придется. Объективные данные: Вы намного моложе меня (я родилась в 1892 г., в паспорте по ошибке написано 1894, т. е. я умоложена на два года, но я не «пользуюсь», – какие же два я бы из своей жизни вычеркнула?! – т. е. этого 26-го старого (прибавьте 13 дней[663]663
См. коммент. 2 к письму к Ю.П. Иваску от 12 мая 1934 г.
[Закрыть] и в тот день непременно поздравьте, – меня давно никто не поздравляет, а, по-мо*ему, все-таки есть с чем! Когда мне (молчаливо и уединенно) исполнилось сорок, я мысленно надписала на своей могильной плите: – Quarante ans de noblesse[664]664
Сорок лет обязывают (фр.).
[Закрыть] —) – итак, этого 26-го старого сентября мне будет сорок два года, – а Вам? Итак (данные) 1) Вы намного моложе меня 2) Вы ЛЮБИТЕ стихи, т. е. без них жить не можете и не хотите 3) Вы где-то далёко одиноко, по собственному почину, без великого воспомоществования личной встречи (ведь и Мирский и Слоним писали зная меня, стали писать потому что знали) без всякой личной затронутости (какова бы она ни была) без всяких подстрочников – чисто – как если бы я умерла сто лет назад – «открыли» меня, стали рыть, как землю 4) Вы – все-таки – немец? Т. е. какой-то той (и моей также! мой дед, Александр Данилович Мейн, был выходец из остзейских краев, о нем его знавшие говорили «важный немецкий барин») – мне родной – крови: волевой, превозмогающей, идущей ноши, Pflicht-Blut[665]665
Долг крови (нем.).
[Закрыть] – верной как ни одна! (Вы эстонец? А кто – эстонцы? Германцы? Скандинавы? Монголы? Я ничего не знаю, непременно ответьте. Смесь чего – с чем? Какова, в двух словах, история края и народа? Не сейчас, а – тогда. Есть ли эпос? Какой? Хочу знать своего душеприказчика.)
Откуда в Вас страсть к стихам? В Вас ведь двое: стихолюб и архивист. Ведь надо же вырыть те стихи к Державину[666]666
См. коммент. 9 к указ. выше письму к Ю.П. Иваску.
[Закрыть]. Кто в роду – любил? У меня – достоверно – мать и дед (ее отец), стихотворная моя жила – оттуда, а чисто-филологическая – от отца, хотя мать тоже была предельно одарена – знала пять языков, не считая родного русского, а шестой (испанский) выучила уже незадолго до смерти (умерла молодая, как все женщины по ее польской материнской линии)[667]667
Мать Цветаевой, М.А. Мейн, умерла в возрасте 38 лет, бабушка (по материнской линии), М.Л. Бернацкая – 27 лет.
[Закрыть].
– Итак, принимаете?
«Бедных писаний моих Вавилонская <sic!> башню…» (Москва. 1916 г.)[668]668
Неточная цитата из стихотворения Цветаевой «Буду жалеть, умирая, цыганские песни…» (1920). (СС-1. С. 515).
[Закрыть] – уже тогда знала, что «бедных» и что – Вавилонская – и что – башня.
J’*tais repouss* du genre humain
Et j’*tais assis * l’ombre d’un veau marin.
J’*tais le jouet des lames de la mer
Et je me maudissais d’avoir quitt* mon p*re
Et d’avoir repouss* tout le genre humain
Et de m’*tre assis * l’ombre du veau marin
Georges Efron
Clamart, 22 avril 1934 [669]669
Человеческий род меня отвергал / И я сидел в тени нерпы. / Я был игрой морского вала / И проклинал себя за то, что покинул отца, / За то, что отверг весь род человеческий / И за то, что скрывался в тени нерпы. Георгий Эфрон. Кламар. 22 апреля 1934 г. (Пер. с фр. В. Лосской).
[Закрыть]
– Мой сын, мне сюрпризом, в записную книжку, – сразу на*чисто. (Девять лет.)
На этом кончаю, потому что должна идти за ним же в школу.
Жду ответа.
МЦ.
Впервые – Русский литературный архив. С. 217 (фрагмент). СС-7. С. 389–390 (полностью). Печ. по СС-7.
34-34. А.А. Тесковой
Clamart (Seine)
10, Rue Lasare Carnot
26 гомон 1924 г.
Дорогая Анна Антоновна,
День начался та*к. У меня с вечера всегда все готово, но вышло та*к, что не оказалось ни масла, ни молока, и я с вечера Але: – Аля, ложись пораньше, п<отому> ч<то> завтра придется сходить за маслом и молоком. (Молочная в пяти минутах). Утром, в 7 * ч<асов> спрашиваю: – Аля, ты скоро идешь? – Ответ: – Я уже ушла. (М<ожет> б<ыть> это остроумие, по мне не остро* и не умно*). Наконец – уходит, приходит, начинает мыть посуду, потом вытирать, и когда я хочу ей налить кофе: – Вы бы мне раньше налили, теперь я уже не успею – и уходит к себе в комнату. Я – ей: – Аля, но зачем же ты тогда мыла посуду? – Когда я не мо*ю, Вы тоже недовольны. – Но я еще менее довольна, когда ты уходишь без еды. Кроме того, сейчас только 8 ч<асов> 10 мин<ут>, ты же всегда уходишь в 8 ч<асов>30 мин<ут>. – А сегодня суббота. – При чем тут суббота? – (Захлопывает дверь. Я посылаю Мура открыть.) Она: – А, Вы еще не кончили? А я думала – давно. После чего, минут через десять, уходит, вместо прощания хлопнув дверью.
Вот мой ответ на голубоглазую девочку и «богиню». Да, в молочную не пошла я, п<отому> ч<то> у меня с вечера был компресс, с ватой, с клеенкой (два месяца – нарывы. А сейчас два сразу – не подмышка, а сплошная болячка, а прививки делать нельзя из-за сердца, ненадежного) – так во*т, из-за компресса пойти не могла, попросила ее. И все это – со зла, ибо знаете как я забочусь о ее здоровье и что мне этот ее уход натощак – нож в сердце. Эта сценка – весь тон наших с ней отношений, возникает по всякому поводу. С ней жить я уже больше не могу. И не буду. Если уйдет с этого места, на к<отор>ое я ее не посылала, от к<оторо>го всячески отговаривала, ибо 6 мес<яцев> уже карандаша в руки не берет, а училась 6 лет, – не говоря уж о том, что это было – убить в корне мою работу, обречь меня делать по дому – всё, целый день – всё, без смены и замены: и Мур, и рынок, и варка, и стирка, и посуда, и штопка, – всё, всё – итак, если уйдет с этого места – пусть ищет другое, я ее больше не выношу. Пусть хлопает дверью – другим, дерзит – другим, остроумничает – с другими. Но, конечно, все это только дома, с другими она мила, предупредительна, скромна, все очарованы, и только один голос: – «Какой у нее шарм!» Т. е. именно то, чего у меня никогда не было: у меня было одно: да – да, нет – нет, остальное есть от лукавого. Но людям нужна – видимость, а видимость, во всех смыслах, у нее очень приятная. Внутренности же я ее не знаю. Думаю, что в глубине она добра, а на самой глубине – равнодушна. Когда-то она любила меня, теперь она никого и ничего не любит, отношение – вкусовое: «нравится», «не нравится», «интересно» – «скучно», «приятно» – «не приятно», потому она и ладит со всеми (кроме меня!), п<отому> ч<то> людям тоже – «нравится» – «не нравится», т. е. в конце концов все равно. Этим она совершенно не в С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый, при всей своей обходительности, очень страстный человек, идейно-страстный, что* доказывает его жизнь. Моего в ней ничего, кроме словесной одаренности, но что* вся одаренность – без страсти и воли. «Talents de bonne compagnie»…[670]670
«Не настоящий талант»… (на уровне вежливости) (фр.).
[Закрыть] Может быть, если встретит сильного и во всем себе обратного человека и сделается человеком, но – между нами – такая человечность через брак или любовь, – через другого – и непременно – его – для меня не в цене. Согласны ли Вы со мной? Ведь иначе выходит, что та*к, какая-то половинка, летейская тень, жаждущая воплощения… А Сельма Лагерлёф никогда не вышедшая замуж? А – Вы? А я, пяти, пятнадцати лет? Брак и любовь личность скорее разрушают, это испытание. Так думали и Гёте и Толстой. А ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь[671]671
О наболевшем Цветаева в эти же дни пишет также в письме от 1 июня 1934 г. к Н.А. Гайдукевич. В тетради Цветаевой сохранилась ее запись от 5 декабря 1923 г. с поздней припиской в 1933 г.: «Личная жизнь, т. е. жизнь моя (т. е. в днях и местах) не удалась. Это надо понять и принять. Думаю – 30-летний опыт (ибо не удалась сразу) достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я – я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных – прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.)» (НСТ. С. 270-271).
[Закрыть]. Я в такое лечение не верю. Не человеком станет – через любовь, а растворится в любви, в человеке, т. е. личность окончательно исчезнет в роде и в поле. Это – обычный путь, и м<ожет> б<ыть> ей он и сужден. Тогда еще лишний раз – не моя дочь.
– О другом. Тоже ищем квартиру, и тоже понравился дом с садом, и тоже не достался (перебили другие, с деньгами), и уже мысленно взгромоздились на 6-й этаж, но зато с двумя балконами и центр<альным> отоплением, значит – чистый воздух и тепло. Переезжаем к 15-му июля, уже заплатили часть терма. Цена в год (три комнаты, коридор, кухня, ванна, отопление) – 4.500 фр<анков>, это самое дешевое что мы здесь нашли, но подъемника нет, с подъемником бы – на тысячу больше. Мне – ничего, но жалею С<ергея> Я<ковлевича>, (к<отор>ый, как из этого видите, еще здесь, и, надеюсь – надолго. Я с ужасом думаю о его отъезде: 5/18-го мая было двадцатитрехлетие нашей первой встречи – в Коктебеле, у Макса[672]672
Максимилиан Волошин.
[Закрыть], а это уже – расставание на всю жизнь!).
Мурино учение идет отлично[673]673
Мурино учение идет отлично… – С.Я. Эфрон также восхищался способностями сына. Своей радостью он делился с сестрой Лилей: Мур «…учится оч<ень> хорошо, первый в школе. Нравом он буен. Исключительно способен и умен». Правда, из этого он сделал вывод, соответствующий его настроениям: «Ему, конечно, нужно ехать в Сов<етскую> Россию. Здесь он исковеркается» (письмо к Е.Я. Эфрон от 26 августа 1934 г. НИСП. С. 356).
[Закрыть]. Он не только изумительно одарен, но так же трудоспособен и даже трудо-страстен, сам, с утра, чуть свет, повторяет свои уроки, его никогда не надо заставлять, скорее – отрывать. Кстати, уроки иногда готовит в лесу, забираем с собой всё и сидим на полянке. Лес от нас – 20 мин<ут>, но сто*ит проделать скучную дорогу, чтобы побыть в тишине и зелени. Это у всех моих знакомых зовется «моим безумием», а – по мне – чего естественней? Чем сидеть в комнате и слушать автомобильные гудки. Меня все судят (большинство – за спиной, шипят), а что* я такого «безумного» делаю? Разве не безумие до 15-го июля Мура держать в комнате – то школьной, то квартирной? Разве не безумие (бы) отпускать его одного на улицу, под автомобили, в драку с мальчишками, и т. д. – как делают все со своими «Мурами»? Я, честное слово, других считаю безумными, а вернее – бессовестными.
Пока я жива – ему (Муру) должно быть хорошо, а хорошо – прежде всего – жив и здоров. Вот мое, по мне, самое разумное решение, и даже не решение – мой простой инстинкт: его – сохранения. Ответьте мне на это, дорогая Анна Антоновна, п<отому> ч<то> мои проводы в школу и прогулки с ним (час утром, два – после обеда) считают сумасшествием, С<ергей> Я<ковлевич> – первый. Дайте мне сад – или хорошую, мне, замену – либо оставьте меня в покое. Никто ведь не судит богатых, у которых няньки и бонны, или счастливых, у кого – бабушки, почему же меня судят? А судят все – кроме А<нны> И<льиничны> Андреевой (помните ее? как она танцевала на вшенорском вокзале, от радости, что – хорошая погода??), которая меня по-настоящему любит и понимает и которую судят – все[674]674
Анна Ильинична (урожд. Денисевич, в первом браке Карницкая; 1883 1948), вдова писателя Л.Н. Андреева. Знакомство М.И. Цветаевой с А.И. Андреевой, состоявшееся в Чехии, со временем переросло в настоящую дружбу, сохранившуюся до самого отъезда Цветаевой из Франции. …которая меня по-настоящему любит… – В своем прощальном письме 8 июня 1939 г. Цветаева писала Андреевой: «Спасибо за всё – от Вшенор до Ванва… Помню и буду помнить – всё… Живописнее, увлекательнее, горячее, даровитее, неожиданнее и, в чем-то глубоком – НАСТОЯЩЕЕ человека – я никогда не встречу» (СС-7. С. 657).
[Закрыть]. У нее четверо детей, и вот их судьба: старшая (не-андреевская) еще в Праге вышла замуж за студента-инженера и музыканта[675]675
… старшая (не-андреевская)… – Карницкая Нина Константиновна (1906-1987) – дочь А.И. Андреевой от первого брака.
[Закрыть]. И вот А<нна> А<ндреева> уже больше года содержит всю их семью (трое), ибо он работы найти не может, а дочь ничего не умеет. Второй – Савва танцует в балете Иды Рубинштейн[676]676
Второй – Савва... – Андреев Савва Леонидович (1909-1970) – художник, артист балета. В эмиграции с 1920 г. Окончил Школу изящных искусств. Увлекся балетом. Был занят в балетных труппах И. Рубинштейн и «Casino de Paris».
Рубинштейн Ида Львовна (1885–1960) – балерина, ученица балетмейстера М.М. Фокина (1880-1942). В 1928-1935 гг. руководила в Париже собственной труппой. В 1931 г. у Цветаевой была встреча с Идой Рубинштейн, которую описала в воспоминаниях Е.А. Извольская. Она рассказала балерине о нуждах Цветаевой. Рубинштейн высказала практическую идею: просить Цветаеву перевести на русский поэму Поля Валери для балета швейцарско-французского композитора и литературного критика Артюра Онеггера (1892-1955) «Амфион» (оратория с таким названием была написана Онеггером в 1929 г.). Балерина сама приехала с поручением к Цветаевой в Медон, но ее предложение принято не было (Годы эмиграции: С. 230-231). По-видимому, была, как минимум, еще одна их встреча. Сохранился экземпляр сборника Цветаевой «После России» (1928) с дарственной надписью: «Иде Рубинштейн – Марина Цветаева. Париж, 1-го января 1934 г.» (Архив Национальной библиотеки Белоруссии).
[Закрыть] и весь заработок отдает матери. Третья – Вера[677]677
Вера. – Андреева Вера Леонидовна (в замужестве Рыжкова; 1911-1986) – прозаик, мемуарист. В 1920 г. с семьей эмигрировала. Работала прислугой, медицинской сестрой. В 1960 г. вернулась в СССР. Автор воспоминаний о Цветаевой (Годы эмиграции. С. 163-170).
[Закрыть] (красотка!) служит прислугой и кормит самое себя, – А<нна> А<ндреева> дала ей все возможности учиться, выйти в люди – не захотела, а сейчас ей уже 25 лет. Четвертый – Валентин[678]678
Четвертый – Валентин… – Андреев Валентин Леонидович (1913-1988) – художник, переводчик. В эмиграции с 1920 г. Сотрудник одной из французских технических фирм. Занимался графикой.
[Закрыть], тоже не захотевший и тоже по своей собственной воле служит швейцаром в каком-то клубе – и в отчаянии. Сама А<нна> А<ндреева> держит чайную при балете Иды Рубинштейн и невероятным трудом зарабатывает 20–25 фр<анков> в день, на которые и содержит своих – себя и ту безработную семью. Живут они в Кламаре, с вечера она печет пирожки, жарит до 1 ч<аса> ночи котлеты, утром везет все это в Париж и весь день торгует по дешевке в крохотном загоне при студии Рубинштейн, кипятит несчетное число чайников на примусе, непрерывно моет посуду, в 11 ч<асов> – пол, и домой – жарить и печь на завтра. А Аля могла жить дома, работать в своей области, гулять, немножко помогать мне, – нет, не захотела, дома «скучно», интереснее весь день видеть испорченные зубы и дышать парижским (этим все сказано!) воздухом.
_____
Сдала в журнал «Встречи» маленькую вещь, 5 печатных стр<аниц>-Хлыстовки[679]679
Речь идет о корректуре очерка «Хлыстовки», публикуемого в № 6 журнала «Встречи», который основал и редактировал вместе с Г.В. Адамовичем в 1934 г. (№ 1–6, Париж) М.Л. Кантор (см. письмо к нему). Хлысты – христоверы – секта духовных христиан. Возникла в России в XVII в. Считали возможным прямое общение со святым духом, воплощением Бога в праведных сектантах – «христах», «богородицах». Немногочисленные общины были разбросаны по разным районам России. Цветаева писала в этом очерке: «Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины <…> Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень: Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева» (СС-5. С. 97).
[Закрыть]. (Кусочек моего раннего детства в гор<оде> Тарусе, хлыстовском гнезде.) Большого ничего не пишу, Белого написала только потому, что у Мура и Али была корь, и у меня было время. Стихов моих нигде не берут, пишу мало – и без всякой надежды, что когда-нибудь увидят свет. Живу, как в монастыре или крепости – только без величия того и другого. Так одиноко и подневольно никогда не жила.
В ужасе от будущей войны (говорят – неминуемой: Россия – Япония), лучше умереть.
А теперь бегу за Муром и обнимаю Вас нежно и прошу прощения, что так мало «порадовала», но у меня никого нет (кроме Андреевой), ни одного человеческого сочувствия, все заняты своим, да и я, выходит, ни на кого не похожа…
Непременно пишите. Скоро получите маленькую, но верную – радость. Желаю здоровья всей семье и чудного дома. А жаль того – двадцатилетнего!
МЦ.
Впервые – Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 112–113 (с купюрами). СС-6. С. 412–414. Печ. полностью по кн.: Письмах Анне Тесковой, 2008. С. 190–194.
35-34. В.В. Рудневу
28-го мая 1934 г.
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
Милый Вадим Викторович,
Дошлите мне, пожалуйста то, что мне еще причитается за Белого. Присмотрели квартиру и нужно вносить задаток.
С садом опять не вышло – дешевле 6-ти тыс<яч> <франков> нет, а если есть – ужас, так что залезли за 4 * т<ысячи> на шестой этаж, но зато с отоплением.
Сердечный привет. Спасибо за оттиски.
МЦ.
Впервые – Надеюсь – сговоримся легко. С. 53. Печ. по тексту первой публикации.
36-34. В.В. Рудневу
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
31-го мая 1934 г.
Милый Вадим Викторович,
Из Вашего письма выходит[680]680
На просьбу Цветаевой дослать ей остаток гонорара за очерк о Белом, 30 мая Руднев ответил огорчительным для нее письмом:
«Дорогая Марина Ивановна!
Получил Ваш pneumatique (пневматическая почта – фр. ред.), и, на этот раз, должен Вас огорчить: денег выслать не могу. Дело в том, что ангорского гонорара Вашего за Белого остались самые пустяки что-то 30 fr
Объяснение такого, вероятно неожиданного для Вас, положения с Вашим счетом в "Сов<ременных> Зап<исках>": начиная с прошлой книжки мы, за отсутствием средств, вынуждены были еще раз сократить гонорары на 20 % всем сотрудникам без исключения.
Не могу, увы, и предложить Вам аванс: ввиду полной неопределенности перспектив журнала, мы можем авансировать лишь под то, что появится в самой ближайшей (56-ой) книжке журнала. А ни мы, ни Вы пока еще не знаем будет ли наверное что-либо Ваше в этой книжке.
Таковы грустные обстоятельства. Очень жалею, что никак не могу на этот раз Вас выручить» (Надеюсь – сговоримся легко. С. 54).
[Закрыть]
Вы пишете – «еще раз сбавили 20 % с прошлой книги». Что* значит – еще раз? Ни о первой сбавке, ни о второй Вы меня, при нашем постоянном письменном обращении, не предупредили, и вот, неожиданно, вместо 300 фр<анков>, на которые я, непредупрежденная, естественно рассчитывала, предлагаете мне 180 фр<анков>, разбивая этим все мои планы. Как же сбавлять post-factum, да еще, как Вы пишете, дважды? Во всяком случае я второй сбавки принять не могу, ибо я на гонорары живу и других источников у меня нет.
Итак, даже принимая одну post-fact’ную сбавку, мне еще надлежит дополучить с редакции:
300 фр<анков> – 20 % = 240 фр<анков>
240 х 3 * = 840 фр<анков>, я же получила 600 фр<анков>.
Итого мне надлежит дополучить 240 фр<анков>.
Думаю, что Вы и вся редакция не сможет <не> признать моей абсолютной правоты, и моральной, и юридической.
МЦ.
Первую сбавку, очевидно уже произведенную на Старом Пимене, я могла не заметить только потому, что, полагаясь на редакцию, никогда гонорара полистно не проверяю, нынче в первый раз – из-за удивительности суммы: столько работы (хотя бы по переписке!) 3 * печатных листа густого шрифта (не алдановской пещеры или шмелевской няни[681]681
Роман М.А. Алданова «Пещера» был напечатан в 1932–1935 гг. в шести номерах журнала, роман И.С. Шмелева «Няня из Москвы» – в трех номерах за 1934 и 1935 гг.
[Закрыть]), почти без пропусков и вдруг – 630 фр<анков>!
Но раз я тогда, в Старом Пимене, не заметив – не оспорила, значит – приняла. Нынче же я заметила и, сердитесь не сердитесь, несмотря на всю мою скромность и непритязательность и внешнюю, жизнью, униженность, новой post-fact’ной сбавки принять не могу: мне нужно платить за сына в школу, мне 1-го нужно переезжать и, наконец, мне нужно сделать шесть платных прививок, ибо я уже два месяца серьезно больна (нарывы), и у меня затронуты железы и жилы левой руки. Может быть всё это редакции не касается, но я и не упоминала бы об этом, если бы не знала за собой и юридической правоты.
Просить о помощи, иногда, бестактно, но просить своего – только разумно. «240 фр<анков> не спасут». Никакие сотни не спасут, но всякий франк выручит.
Если нужно, милый Вадим Викторович, сообщите мое письмо редакции, и если она найдет нужным доплатить причитающуюся мне сумму, очень прошу – поскорее: на мне висит школьный долг и мне не на что начать лечение[682]682
В ответ на это письмо Цветаевой Руднев вновь пытается разъяснить ей систему расчета гонорара и пишет очередное письмо 3 июня 1934 г. (см. в кн.: Надеюсь – сговоримся легко. С. 56-58). Неизвестно, отправил он его или у него с Цветаевой была личная встреча. Но больше к этой теме Цветаева не возвращалась. Возможно, редакция выплатила ей требуемую сумму.
[Закрыть].
Всего доброго
М.Цветаева
Впервые – Надеюсь – сговоримся легко. С. 54–56. Печ. по тексту первой публикации.
37-34. Н.А. Гайдукевич
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
1-го июня 1934 г.
Если Вы со мной согласны, что лучшая благодарность – радость дару (и дарящему!) я бы хотела, чтобы Вы посмотрели на мою, именно посмотрели – глазами – во-первых, как пакет открывала, нет – до открытия восхитилась его весу (столько надежной радости!) потом – виду: синему охранному картону, в котором лежали, и даже стояли, вросши друг в друга оба тома, затем – готическому шрифту (обожаемому!) затем – виду имен – северных, норвежских, любимых[683]683
См. письмо к Н.А. Гайдукевич от 9 мая 1934 г. и коммент. 7 к нему.
[Закрыть].
И вот, поймите меня: <крутилась> до вечера 2-го дня, не только не читала и не листала, руками не трогала: как зарыла в изголовье кровати, (совершенно как пес – любимую кость!) так даже и не касалась, и м<ожет> б<ыть> даже, как пес, потихоньку рычала – как достоверности ожидаемой радости: пира: Schmaus![684]684
Пиршество (нем.).
[Закрыть]
(Так я, с самого детства, никогда сразу не читала письма*. Теперь – читаю, п<отому> ч<то> большинство из них от редактора Совр<еменных> Записок – последнего московского городского головы – Руднева[685]685
См. письма М. Цветаевой к В.В. Рудневу.
[Закрыть] – с очередной гадостью, то ли – гонорарной, то ли рукописной, а впрочем одной и той же: либо гонорар сокращен, либо рукопись сократить. Такие письма (гадостные) читаю – сразу: так пес сразу кидается на подозрительную вещь.)
Теперь о книге (ведь Вы ее – отчасти – автор!) Прочла пока треть I тома. Это – поток. Поток рода, кровь создающая и передающая те же лица вдоль недвижных берегов времен. Лиц нет, есть лицо – рода. (Помните, Вы мне писали о той первой Вареньке и затем о второй: «не верю в простоту в этой семье», – значит: в этой крови*! Значит Вы эту силу – знаете. Как мне спокойно, уверенно, свойственно – Вам писать!) Лицо – рода и лицо – природы. Такую книгу (не книгу, а глыбу!) мог написать, поднять только мужчина, я* бы – не могла, (и Унсет, моя равная сила, уже не смогла), у меня всякий – о*н, данный, невозвратный, и даже себя, такую переполненную предками, я не ощущаю – ими. Они все, вместе сложась (скрестясь, смеся*сь) дали – меня. И да*льше меня – не будет. На мне – та – кончается, хотя у меня есть дети. (Дочь – не в меня: не в них: не в то, она целиком в семью отца, сын – мой – только по силе, но наполнение ее – другое: не лирик. Мой сын – побег моей силы, не моей сути: ветвь, имеющая далеко отойти и покрыть своей тенью другую землю.)
А у этого Олафа Дууна – впрочем, только треть I тома и м<ожет> б<ыть> и он дойдет до последнего в роду – отец – тот же сын – тот же внук – тот же правнук, так что в конце концов читаешь всё про одного.
Великолепные ландшафты. Как беден богатый юг перед бедным севером! Я теперь четырех северян знаю: Андерсен, Лагерлёф, Сигрид Ундсет и Олаф Дуун – и это всё одной породы: порождение почвы. И один сильнее и богаче другого. (В каждом почва еще раз сильней!) Гамсуна забыла – тоже родную силу, переборовшего (как впрочем, и его современница гениальная Лагерлёф) убийственный для творчества конец прошлого века. Самый волшебный – Андерсен, самая своеобразная – Лагерлёф, самая человечная – Ундсет, и самый целеустремленный (упорный) – Олаф Дуун. (Все – волшебные, все своеобразные, все – человечные, я только говорю о перевесе – на фоне той же силы.)[686]686
Датский писатель Ханс Кристиан Андерсен (1805–1875) был одним из любимых авторов в семье Цветаевой. Она не раз упоминала героев его сказок как в своих ранних стихах, так и в более поздних произведениях. К письму своей восьмилетней дочери к Анне Ахматовой Цветаева сделала приписку: «Аля каждый вечер молится: – „Пошли, Господи, царствия небесного Андерсену и Пушкину, – и царствия земного – Анне Ахматовой“» (Письма. 1905–1923. С. 401). Лагерлёф Сельма (1858–1940) – шведская писательница. Ее роман «Сага о Йесте Берлинге» (1891) входил в число самых любимых книг Цветаевой. Гамсун Кнут (1859-1952) – норвежский писатель. Имя героини Эдварды его романа «Пан» Цветаева упоминает в своих записных книжках (см.: H3K-2. С. 82, 140).
[Закрыть]
Но простите за этот «северный обзор», во-первых – это некий естественный возврат к источнику (Вам), во-вторых – север моя совсем не «литературная», а жизненная, кровная, душевная, жаркая страсть, весь, с Нибелунгами[687]687
Нибелунги – древнегерманский эпос «Песнь о Нибелунгах», входили у Цветаевой в ряд «любимых книг в мире, тех, с которыми сожгут» (из ответов на анкету для предполагавшегося издания биобиблиографического Словаря писателей XX века, присланную в 1926 г. Б. Пастернаком Цветаевой (СС-4. С. 622).
[Закрыть], с финнами, с фьордами, с той природой, которой я никогда не видала и не увижу, но которая – моя. Которую – узнаю*.
Север – любовь с преткновением, юг слишком просто любить, кто его не любит? (а я* – как люблю!) То же самое, что любить сиамского кота. [Даже стыдно] (от заведомости, навязанности в любовь.) О как мне бы хотелось еще прожить сто жизней (назад, не вперед!) чтобы познакомиться со всем, что я знала, глазами увидеть все, что видела – закрыв глаза! Нищенство [моей] жизни – го-о-ды! – Вы себе не представляете. Нищенство, т. е. просто отсутствие впечатлений. Вот уж пятое лето (и зиму, но лето – особенно больно) всё та же опушка кламарского «леса» – с сардиночными коробками и жирными газетами, с вытоптанной навсегда травой. А как я и за такую мизерию – держусь! Все-таки – листья. Ведь – либо Париж на круглый год, либо – это (подобие природы и свободы.) И вот, выбрала еще раз это (разве это – выбор??) т. е. сняла квартиру на 6-ом этаже (без лифта, но это другие боятся – без лифта, я – лифта боюсь! Кроме того с лифтом сразу дороже на тысячу годовых франков), итак, без лифта, под самой крышей, летом будет свинцовая камера Эдгара По[688]688
Цветаева, возможно, упоминает камеру – фамильный склеп, в котором заживо похоронена сестра героя рассказа Э. По «Падение дома Эшеров».
[Закрыть], зимой – холодильник, хотя консьержка и заверяет, что – теплица. С двумя отвесными, узкими и очень страшными, как из страшного сна, балконами, которых я, помимо всякой лирики, боюсь из-за сына, не могущего равнодушно видеть выступа, чтобы не поставить на него ногу, – придется делать дополнительные решетки, т. е. превратить балкон – в <клетку> (NB! от этого птицей не станешь)! Предстоит ужасный переезд: всё на руках, п<отому> ч<то> дом – рядом, на руках на 6-ой этаж, а у меня как раз – беда: после двухмесячных упорных нарывов оказалось, что у меня уже захвачены железы и жилы, теперь через день езжу в город в бесплатную (5 фр<анков> осмотр) лечебницу для безработных и мне через день делают впрыскивание – в ногу, то в одну, то в другую, и такая боль, что еле перехожу из комнаты в комнату, а впрыскиваний предстоит еще много. Но – простите за отвлечение.
Нищенство впечатлений (т. е. полное их отсутствие: нуль: ноль!) и глубочайшее одиночество среди всего того же десятка людей (своих включая) которым я живу. – «Вы этого хотели»[689]689
Ср. с известным выражением «Вы этого хотели, Жорж Данден!» из комедии Мольера «Жорж Данден» (1668). Герой пьесы – богатый крестьянин, женившийся на дочери дворянина, испытывает в неравном браке уколы самолюбия и обращается к самому себе со словами: «Вы этого хотели, вы этого хотели, Жорж Данден». Цветаева приводит его, например, с небольшим изменением, в письмах к А.В. Оболенскому («Всё в моей жизни: „Tu l’as voulu, Georges Dandin!“» – Письма 1924–1927. С. 113; CC-6. С. 656), В.Ф. Булгакову (Письма 1924–1927. С. 134; СС-7. С. 7) и т. д.
[Закрыть]. (Так мне все говорят, даже – злостно.) О, нет. Не этого. Я вообще ничего не хотела. Всё – вышло (не вышло?) А если хотела (бы) – то не этого, а: полного одиночества за большой стеной (крепостной? монастырской? – бывшей!), маленького окошка, большой лестницы, большого вида, большого сада, большой тишины. А не брошенности среди людей, не кипения, толчения, мотания – в квартирном доме с его сомнительными, да мне вовсе ненужными «удобствами», т. е. водой, льющейся из крана и огня, зажигающегося по мановению. В Чехии я ходила на колодец и в ведре приносила – луну, в Чехии я перетаскала на себе возы хворосту, – и как чудно он горел, как удовлетворяюще – даже, когда дымил! Ну, дымил, ну – злилась, но это было живое: ссора меня с огнем или с бревнами, на такое я никогда не пеняла. А выйдешь – лес. Глубокий, надежный, без шляющихся личностей в кепках, без окурков, голый (т. е. очень лохматый!) лес без человека. И сразу от нашего дома – далее хаты – последней в деревне! – десять дорог, все в гору, все на разные горы. И гуси были, которых я безумно боялась, но теперь оплакиваю. А главное – ручей![690]690
«Я живу в Чехии (близ Праги), в Мокропсах, в деревенской хате. Последний дом в деревне. Под горой ручей – таскаю воду», – писала Цветаева Б.Л. Пастернаку в ноябре 1922 г. (Письма 1905–1923. С. 227). В Чехии ею написан цикл из двух стихотворений «Ручьи» (СС-2. С. 195–196).
[Закрыть]
…Кроме моей нескрываемой, роковой ни на кого не-похожести оттолкнули от меня людей моя нищета – и семейность. Нищая – одна – ничего, но нищая – «много»… А семейного уюта, круга – нет, все – разные и все (и всё) – врозь, людям не только у меня, но и у нас не сидится (никакого «у нас» – нет). По всякому поводу (газ пустили сильно, тряпка исчезла и т. д.) – значит, по глубокой основной причине, взрывы: – Живите одна! или (я): – Заберу Мура и уеду! или (дочь): – Не воображайте, что я всю жизнь буду мыть у Вас посуду! (NB! дело в одной, ее собственной, тарелке, к<отор>ую нужно вымыть – ибо обедает в 10 ч<асов> вечера, после службы, а я, весь день мывшая, уже больше не могу – и не хочу.) И все-таки – не расходимся, ни у кого духу нет, и все-таки (у меня с мужем) двадцать с лишним лет совместности, и
он меня – по-своему – любит, но – не выносит, как я – его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности, отрешенности – мы сходимся (он – прекрасный человек), но ни в воспитании, ни в жизнеустройстве, ни в жизненном темпе, – всё врозь[691]691
См. также письмо к С.Н. Андрониковой-Гальперн от 4 апреля 1934 г.
[Закрыть]. Я, когда выходила замуж, была (впрочем, отродясь) человеком сложившимся, он – нет, и вот, за эти двадцать лет непрестанного складывания, сложился – в другое, часто – неузнаваемое. Главное же различие – его общительность и общественность – и моя (волчья) уединенность. Он без газеты жить не может, я в доме и в мире где главное действующее лицо – газета – жить не могу[692]692
Цветаева не раз подчеркивала свое «отвращение к газете», см., например, письмо к В.В. Рудневу от 9 мая 1934 г., ее стихотворение «Читатели газет», 1935 (СС-2. С. 334–336) и письмо к Н.А. Гайдукевич от 29 сентября 1934 г.
[Закрыть]. Я – совершенно вне событий, он – целиком в них. Встретила я чудесного одинокого мальчика (17 лет) только что потерявшего боготворимую мать и погодка-брата[693]693
В 1910 г. трагически погиб младший брат С.Я. Эфрона, Константин (Котик; 1895–1910). Не пережив горя, покончила с собой их мать, Елизавета Петровна Дурново (1855–1910), профессиональная революционерка.
[Закрыть]. Потому и «вышла замуж», т. е. сразу заслонила собой смерть. Иначе бы – навряд ли вообще «вышла». Теперь скажу: ранний брак – пагуба[694]694
См. письмо к А.А. Тесковой от 26 мая 1934 г. и коммент. 1 к нему.
[Закрыть]. Даже со сверстником.
Ах, я на многих похожа, я совсем не одна такая, но если этих многих – много в мире, то в жизни их – немного, и они всегда одни, каждый из них – один. Если их много в пространстве (земном и временно*м) то помногу даже по двое! их никогда не бывает, вокруг каждого – круг одиночества. Точно члены мирового заговора, которые не должны встретиться. Потому я так бы и хотела с Вами встретиться – в жизни. А то, какое отличие от того света? Там ведь тоже – голоса…
И еще – как я давно никого не любила, никому не радовалась, никого – ничего – не ждала! О, мне все равно: мужчина, женщина, ребенок, старик – лишь бы любить! Самой любить. Раньше я только этим жила. Слушаешь музыку или читаешь (пишешь) стихи, или просто – красное облако – и сразу лицо, голос, имя, адрес моей тоски. А сейчас – и как уж давно – го-о-о-ды! – никто не возникает. И ложится мое облако на меня всей тяжестью. – Потому и вживаюсь в такие огромные книги. Спасибо – за Вашу.
Пишите. Простите, если омрачила. Мне некому всё это сказать. Есть у меня – из всех людей – одна приятельница, уже пожилая, – вдова Леонида Андреева, с которой я дружу с Чехии, но у нее – свои беды: т. е. четверо детей – и все врозь[695]695
См. о семье Андреевых коммент. к письму к А.А. Тесковой от 26 мая 1934 г.
[Закрыть]. Кроме нее у меня во всем Париже нет ни души. А вне Парижа – в мире – есть, в Москве, сестра Ася и Борис Пастернак. Был Рильке, но он умер, и теперь он тоже – голос[696]696
В 1926 г. между Цветаевой и Рильке завязалась переписка, которая продолжалась чуть более полугода. Их эпистолярная встреча – одна из самых ярких страниц биографии Цветаевой. Подробно об этом см.: Письма 1924–1927 и Небесная арка.
[Закрыть].
Читали ли моего Белого? Постараюсь выслать оттиск в собственность. Есть еще небольшая вещица, в последних «Встречах» – Хлыстовки: кусочек детства[697]697
См. коммент. 8 к письму к А.А. Тесковой от 26 мая 1934 г.
[Закрыть].
Обнимаю Вас.
МЦ.
Адрес до 1-го июля – прежний.
– Похожа я на своих карточках? («Лев» – похож?)[698]698
Возможно, речь идет о фотографии Цветаевой, где она снята на Колониальной выставке в Париже (1931) у одного из павильонов, стоящей перед скульптурным изображением «льва» (скорее его напоминающего). (См.: Фотолетопись. 2000. С. 235).
[Закрыть]
<Приписка на полях:>
Напишите мне, пожалуйста, Ваше отчество!
Впервые – Письма к Наталье Гайдукевич. С. 45–54. Печ. по тексту первой публикации.
