Текст книги "Там, где папа ловил черепах"

Автор книги: Марина Гельви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Дарья Петровна

Давно шли разговоры о том, что Гжевские не хотят жить в нашем дворе – ищут, с кем бы обменяться квартирой. Мои родные уже и верить перестали в такое счастье, и вдруг пришла к дяде мать Ляльки, попросила домовую книгу: выписываются. В тот же день увезли они свои вещи – в опустевшую квартиру Гжевских въехали новые квартиранты. Дарья Петровна была женщина лет сорока пяти, муж ее Бочия казался гораздо старше. Потом мы узнали, что до революции он владел рудниками в Западной Грузии, а после революции стал фармацевтом. Дарья Петровна работала фельдшерицей в нашей районной поликлинике. Люди прозвали ее Гиж-Даро [40]40
  Гижи – сумасшедшая (груз.).


[Закрыть]. Потому что она, по словам соседей, была «с приветом». Но судя по тому, как повели себя эти квартиранты в первый же день, мы, откровенно говоря, подумали, что завихренья в голове у них у обоих.

Затащив в квартиру с помощью грузчиков привезенные на подводе вещи, они вышли во двор. Бочия поставил под миндалевое дерево скамеечку, уселся на нее и, загибая палец за пальцем, начал громко подсчитывать, во что обошлось им это переселение. А Дарья Петровна в это время устраивала под окнами своей галереи кухню.

Установила стол, на столе разместила керосинку и кастрюли, под стол задвинула бак для кипячения белья и тазы, с одной стороны стола были поставлены бидоны для керосина, с другой – табуретка, а на ней ведро с водой, накрытое кружком фанеры. Керосинка была зажжена, скоро в кастрюле забулькало лобио.

Только после всего проделанного Дарья Петровна начала прислушиваться к речам мужа: он бормотал беспрерывно.

– Нет, нет! – запротестовала она, отказываясь отдавать мужу два рубля.

– Плутовка! – проговорил по-русски Бочия. – Я заплатил за перевозку вещей на четыре рубля больше!

– А я свои два рубля дала грузчикам!

– Зачем? – И он ехидно передразнил; – «Ти-ти-ти-ти»! Чего подлизывалась? Что они, те курды, и так не погрузили бы твою дерьмовую мебель? Отдавай сейчас же мои два рубля или иди на базар и купи на два рубля лобио.

– Ну хорошо, дорогой, но нервничай, я потом…

– Нет! Иди сейчас же! Потом я забуду, а ты обманешь.

– Хорошо, хорошо, бегу! – И, прихватив со стола сумку, Дарья Петровна, похохатывая, побежала со двора.

Проводив жену презрительным взглядом, Бочия сразу умолк. Сидел, думал, изредка помахивая кистями свешенных с колен рук, будто отгоняя мух, без интереса к окружающему, словно все здесь давно знакомо и осточертело, словно он родился, вырос и состарился в этом захолустном дворике.

Мы глядели с балкона и не знали, что думать.

– Странные люди, – проговорил наконец дядя.

– Открытые, – с удовольствием заметила мама.

– Добрые, – улыбнулась тетя Тамара.

– Смешные, – рассмеялась тетя Адель.

Но Дарья Петровна оказалась не такой уж простушкой, какой выглядела вначале. Прошло немного времени, и она так вписалась в жизнь нашей улицы, как будто только для этой жизни и родилась. Что бы ни происходило у нас во дворе или по соседству, везде появлялась Дарья Петровна со своей помощью и советами, шутками и сплетнями. Входила в дом без стука, как своя, со встречали как непременного свидетеля или соучастника, а если в тот нужный момент она была занята той же деятельностью в каком-нибудь другом месте, беспокоились: почему не идет Гиж-Даро?

А какие тайны начали узнавать соседи друг о друге! Во флигеле рядом с Дарьей Петровной жила старуха Ярошенчиха с дочерью Топей. У Ярошенчихи болели ноги, и она редко выходила во двор, Тоня работала посменно на трикотажной фабрике и дома только и делала, что высыпалась. С появлением Дарьи Петровны спокойствие их жизни нарушилось, потому что начали делить около флигеля двор. Кончилось тем, что Тоня, недоспав однажды, тоже оборудовала кухню у своего порога. Спор шел за каждый сантиметр. Дарья Петровна, получившая неожиданный отпор своим притязаниям, пришла к нам расстроенная и рассказала страшную историю: племянник старой Ярошенчихи в годы нэпа вором-рецидивистом был. Пришли его арестовывать, а он выскочил через окно в сад. А в саду тогда был колодец – позже его мусором забросали. Вор бросил награбленные драгоценности в колодец – и был таков. Его потом поймали где-то и расстреляли. Так что, пусть Ярошенки не воображают много, у них рыльце в пушку.

От кого она услыхала эту историю, выяснилось скоро. Из-за этого старуха Ярошенчиха разругалась с бабкой Фросей. И наша семья чуть-чуть не попала на эту орбиту ссор. Вовремя спохватились: притворились, что ничего ни от кого не слыхали.

Только улеглись страсти во дворе, Дарья Петровна принесла новость: улицу будут разрушать и новые высокие дома для жителей строить.

– Неужели? – удивились все. – Но зачем? За какие такие наши доблести?

– Не знаю. Жена архитектора сказала. Я ей уколы делаю, чтобы смогла забеременеть, вот она и сказала: радуйтесь – будет реконструкция.

– А когда, когда?

– Она говорит, скоро. Вот, говорит, забеременею, и будет.

– Ха, она так говорит потому, что не надеется на тебя.

– Типун тебе на язык! Раз я делаю уколы, значит, забеременеет.

– Нет.

– Тогда мужа нужно выбросить.

– Тссс! Он же архитектор района.

– Ой, извиняюсь, не подумала.

Через некоторое время узнали: да, реконструкция района предполагается, но… в будущей пятилетке.

Все обиделись на Гиж-Даро. Но через несколько дней она опять принесла новость:

– Тротуар на нашей стороне улицы будут асфальтировать.

– В будущей пятилетке?

– Нет, скоро.

И правда. Буквально через неделю привезли на нашу улицу песок, гравий, огромный кусок смолы. Мы с Алешкой и Ленькой жевали смолу и подолгу смотрели, как рабочие засыпали булыжники горячим асфальтом, а потом разглаживали дымящуюся массу тяжелым металлическим катком.

Благодаря асфальтированному тротуару наша улица стала главной среди всех, сбегающих с Лоткис-горы. Получилось это как-то само собой. Признавая ее первенство, кто-то даже стал распространять слух, будто скоро по Лоткинской будет ходить не джобахан, а настоящий трамвай с прицепом. О-ха! Да для славы жителей Лоткинской вполне было достаточно асфальтированного тротуара и статьи в газете!

Прошло немного времени, и всех покойников, прежде чем вынести на улицу, ведущую к кладбищу, стали проносить по Лоткинской. Сначала мы не улавливали связи между деятельностью Дарьи Петровны и почти беспрерывно звучавшей похоронной музыкой на склоне каждого дня. А позже узнали, что Дарья Петровна, как фельдшерица бегая со своим шприцем по району, агитировала проносить покойников именно по Лоткинской. И, поддаваясь ее напористым уговорам, организаторы похорон тихими, приглушенными голосами пересматривали маршрут:

– Значит, придется, товарищи, по Лоткинской нести.

– Большой крюк. Зачем?

– Эх, надо же действительно уважить покойника. Там же асфальт.

– Ладно. Потом уж напрямки?

– Конечно.

С четырех до шести-семи часов вечера звучали на нашей улице траурные мелодии. Шли похоронные процессии, жители подбегали к заборам, считали венки. Дарья Петровна уши прожужжала увереньями, что нет ничего почетнее права нести венок. И мы с Люсей начали мечтать о такой чести. Вот бы кто-нибудь умер в нашем дворе! Или же по соседству. Но нет, если по соседству, то Нам эта честь не достанется. В тех дворах свои охотники найдутся, кто же это удовольствие уступит?

Нам, детям, сами похороны были неинтересны. Мы бросали игры в последний момент, когда гроб с покойником вот-вот над забором поплывет. Бежали, считали венки. Если их было много, Дарья Петровна начинала тихо напевать, если мало – сердилась, ходила потом по району и стыдила родственников покойного.

Оброненное слово

Обед готовил Коля. После школы он шел на Молоканский базар и покупал там всегда одно и то же: картошку и полкилограмма жирной свинины. Из этих продуктов он приготавливал дома суп и рагу. Пока обед варился, Коля обычно читал книгу или что-то припаивал в собранном им радиоприемнике. А я должна была помогать по хозяйству: мыть посуду, убирать и подметать. Эти занятия мне не нравились. Но брат старался убедить, что именно труд и создал человека.

Если бы Коля умолкал хотя бы на некоторое время. Но он твердил и твердил свое, и мне казалось, что работе не будет конца.

– Давай лучше петь, – предложила я однажды.

– Тебе бы все петь и играть с утра до вечера, – тем же тоном продолжал он. – А знаешь лозунг: «Кто не работает, тот не ест»? И ты раз и навсегда должна запомнить, что…

Я убежала во двор. Коля загнал обратно и дал хорошего подзатыльника. Я, конечно, заорала и опять выскочила, но теперь уже не задержалась во дворе, а помчалась на Лоткинскую гору к своей новой подружке Ламаре. Мы познакомились недавно на верхней улице, когда играли в казаки-разбойники, и сразу подружились. А отец Ламары оказался тем самым кузнецом Ило, который на собрании в депо разоблачил Гжевского и Сухиашвили. Дядя Ило был очень рад нашей дружбе с Ламарой, и ее мать радушно принимала меня. Но влекло меня на ту улицу еще и потому, что там, рядом с Ламарой, жил мальчик Отари. Он объявил себя пограничником, и мне нравилось прорываться сквозь его «пограничные линии». У Отара были верные помощники – конопатый Федька и немка Гертруда. Они, в частности, разузнали на Лоткинской, кто я есть, и, завидев издали мою худую загорелую фигуру в сатиновых трусиках, дружно закричали:

– Иришка-кукуришка! Иришка-кукуришка!

А я придумала:

– Отар-гектар! Отар-гектар!

Проскочила мимо них по другой стороне улицы и к Ламаре. У Ламары была айсорка Зина, хорошая девочка, и я предложила пойти, как и накануне, на угол дразнить Отара. Охотно согласились. Вышли со двора. Компания Отара на своем посту. Как упоительно приятно орать что есть мочи, и хлопать в ладоши, и подпрыгивать в такт своим крикам. Солнце блещет, воздух чист и прозрачен, вдали город в мареве зноя, и над железной дорогой дымки.

Накричавшись вволю, снова вошли во двор. В щель забора виден сад Отара. Отар расхаживает перед Федькой и Гертрудой как петух. В чем-то их наставляет, размахивая руками и кивая в нашу сторону. Ждут, когда я появлюсь на улице. А я ведь совсем не хочу ссориться с Отаром и смотрю, долго смотрю через щель, наблюдая за всеми его движениями.

Вспомнила я свой дом потому, что захотела есть. Выбежала на улицу – компания Отара даже опередила меня. И заорали. Но мне уже было не до них: я представила гневное лицо мамы и неслась, сверкая пятками, без оглядки.

Зашла в комнату бесшумно.

– Явилась, межедворка? – Мама спиной почувствовала мое присутствие.

Я молчала. На столе вкусно пахло рагу.

– Мой руки, – сердито сказал брат.

«Я пять раз их помою горячей водой и щеточкой, как учил дядя Эмиль, только ты не говори ей о посуде, не говори!» По он уже сказал.

– Она не наша дочь, – замотала головой мама.

Я робко уселась на свой сундук.

– Не наша, – скорбно повторила мама. – Мне ее в роддоме подменили.

Папа уже приехал из совхоза, он был в хорошем настроении. Я с надеждой посмотрела на него: «Ну хоть раз заступись, ну же!» Но он только неопределенно хмыкнул и взялся за газету – они уже пообедали.

– Вот я и говорю, – продолжала мама, наливая мне суп, – ее подменили в роддоме. Мою хорошую дочь кому-то отдали, а эту пошатовницу мне подсунули.

Я посмотрела, веря и не веря: мама была совершенно серьезна. Неужели то, что она говорит, правда?

Папа громко и торжественно прочел:

– «Институт тропических заболевании Грузии имеет водоем, где развивается гамбузия – враг комаров».

– А что там о Лиге Наций? – спросил из своей комнаты дядя.

– Почему ты не мыла посуду? – снова начала мама. Глаза ее показались мне совсем чужими.

– Я…

– Ну?..

– Я мыла, а потом устала… – к горлу подступил комочек слез: неужели она мне чужая?

– Если бы человек не трудился, он остался бы на первобытной ступени развития, – безжалостно вставил словечко мой брат.

– «Женевская конференция, – увлеченно читал папа, – ослабленная выходом Японии и Германии, обрела новую мощь, ибо в ее жилы влилась свежая кровь». «Пти журналь»…

– Да подожди ты со своим «Пти журналь»! – взорвалась мама. – Скажи что-нибудь дочери! Ты же отец!

Папа посмотрел мне в глаза, улыбнулся. Он весь был поглощен газетой и не знал, что сказать.

– Гм!.. Ты знаешь, что такое Лига Наций?

– Нет, – из глаз моих катились крупные слезы.

– Это ужасно, – мама швырнула на стол разливательную ложку. – Муж витает в облаках, дочь плачет – хоть плакать должна я! И попробуй в следующий раз убежать! Я тебе такого задам!..

Быстро съев рагу и выпив компот, я понесла посуду в галерею. Мыла ее и ужасалась: я в этой семье чужая! Признание мамы не подлежало сомнению: ведь она повторила это два раза, и никто не возразил.

Тщательно вымыв посуду, я пошла в сад. Села там за скамейкой на кирпич и подумала: «Хоть бы я умерла». И сразу представилась картина похорон. Это меня хоронят по всем нахаловским правилам: выносят из ворот и проносят по нашей улице. Да не один раз – я же сирота безвестная: до Лоткинской горы и вниз, еще раз наверх – до белановской школы – и опять вниз, теперь уже окончательно. Соседки рыдают, а мама… Нет, у меня даже воображения не хватает, чтобы описать ее отчаяние. Ага! Не надо было мучить! А теперь поздно.

Уткнувшись лицом в ладони, я залилась горючими слезами. А как обманывали меня, говоря, будто я на бабушку похожа! Непохожа! Потому что чужая.

На другой день я уже не плакала. Я думала: где искать своих настоящих родителей? Кто поможет в этом? Мне не хотелось разглашать ужасную тайну. В положении, в которое я неожиданно попала, было, на мой взгляд, что-то постыдное, унижающее меня. Выходило, будто я хуже других детей. Надо же: подмененная. Никогда не слыхала, чтобы были такие сироты. Я, наверно, действительно очень, очень плохая, и потому меня взяли и подменили. Как же теперь выйти из этого положения? Сидела я опять-таки за садовой скамейкой и думала, думала, потом начала мечтать: иду по улице в школу, нет, лучше уже из школы. А моя родная мама сидит на Юрьевской в сквере, где я всегда люблю ходить, и плачет. Худющая, несчастная – она же меня тоже давно ищет. Я ее сразу узнала, обнялись, прижались друг к Другу – ну, слава богу, мы теперь вместе! А где жить будем? Конечно же не здесь. Здесь я всем чужая. Мы идем на гору, находим брошенную курдами землянку, белим ее внутри, обставляем, заводим собаку, нет, двух собак, чтобы им тоже не было скучно, и я начинаю быстро расти. Учусь в школе, конечно, на «отлично», поело школы захожу на базар и несу домой продукты. Мама у меня счастливая: хочет – готовит обед, не хочет – не готовит. А я убираю, подметаю, зарабатываю, как мать Нади, вышиванием разных там кофточек и комбинаций… Живем прекрасно, мама меня не ругает, у нас тепло и уютно… А дальше что? Все же как-то скучно без этих моих родителей. Дорогая бабушка Мари! Если бы она была жива, разве она дала бы меня в обиду? Да я бы уговорила ее жить вместе с нами в землянке!

Ну ладно, чего нет, того пот. А может, нам с мамой поселиться поближе к этим моим родителям? И я затосковала по ним так, будто невозвратно с ними рассталась и не увижусь больше никогда.

Прошел еще день в таких терзаниях. Я все же спросила Надю как бы между прочим:

– А вот если перепутают детей в роддоме, то как? Это же такое горе.

Интересно было услышать ее ответ.

– Почему горе? – подумав, сказала она. – Главное, чтобы хорошие родители попались. Бывает ведь – родная мать лупит ни за что. Главное – как родители относятся к ребенку.

Это был мудрый ответ, но он меня не устраивал. Я думала: «Совсем не все равно – родные отец и мать или не родные. Потому что родные – это хорошие родители… Но ведь эти теперешние мои родители хорошие… Но они же не родные?.. Папа, наверное, все же родной, а вот мама…»

Я больше не могла обходиться без чьего-либо совета и пошла к тете Адели.

– Если бы вы знали, как мне тяжело, – сказала, усаживаясь на кушетку.

– Что случилось?

– Мама у меня не родная.

Тетя Адель даже смеяться забыла. Вскинула брови. И Люся уставилась на меня.

– Да. меня подменили в роддоме.

– А ты не в роддоме родилась. Ты родилась дома! Моя мать тогда жила у вас в Рязани, и она первая взяла тебя на руки, после акушерки, конечно.

– Это правда?

– Правда.

– А зачем же она сказала, что меня подменили?

– Наверно, она уже и не знает, как повлиять на тебя.

– Значит, она моя?

– Конечно!

– Мерси, тетя Адель!

Я вскочила, побежала в нашу комнату. Мама сидела и шила. Я прильнула к ней:

– Ты моя?

Она легонько отстранилась:

– Ну хватит, займись делом. Уроки выучены?

– Ты меня любишь, мама?

– Да. Но любовь доказывается не поцелуями, а делом. Починяю вот куртку Коле. Обед приготовила. Разве это не любовь?

– Да, – тихо ответила я.

Белка

Вдруг появилось существо, которому я отдала всю любовь свою и всю нежность. Это была собака. Мы нашли ее, когда возвращались из школы по верхним улицам. Худая, грязная, она увязалась за нами, с поминутно вспыхивающей и угасающей надеждой ловя наши взгляды, мы гладили ее, она лизала руки, зашла вслед за нами во двор, проследовала в подвал и улеглась там под столом, будто пришла домой. Надя сбегала за хлебом. Покормили собаку. На спине у нее оказалась райка, и я побежала в галерею за мазью. Рыться в маминой аптечке на верхней полке буфета было строго запрещено, но мне нужна была мазь, которой меня еще в первом классе от болячек вылечили. А какая она на вид? Кажется, в зеленой баночке. А может, не в зеленой?… Я перерыла всю полку. А, вот, кажется, она. Бе-елая… Нет, это не она. Что написано на сигнатурке? Не разберешь. Как мама запоминает лекарства по их внешнему виду?

Нюхали мазь по очереди. Надя сказала:

– Хороший запах. Значит, мазь хорошая.

Помазали спину собаке.

Пришел Алеша. В сквернейшем настроении. Опять побил отец. Этот мальчик, сколько я его знала, был то беспечно-веселый, то беспросветно-грустный. Среднего настроения у него никогда не бывало в силу того, что в семье Лапкиных постоянно поддерживалась «военная» обстановка. То братья дрались между собой не на живот, а на смерть, то с бабкой Фросей конфликтовали вдвоем, а чаще – порознь. И изредка, так сказать, эпизодически, но очень крепко бил мальчиков отец. Физическое превосходство – вот что было у них мерилом правоты. Алешке, как сами понимаете, еще нужно было расти и расти, чтобы оказаться победителем.

Увидев собаку, он и разглядывать ее не захотел:

– Не позволят держать, что, дядю Эмиля не знаете?

– А ты посмотри, посмотри, какая хорошая!

– Страшная, – чуть смягчился Алеша.

Решили выкупать ее. Люся принесла таз, Надя – полный чайник воды, нагретой на примусе, не пожалели и мыла, и наша собака из серо-бурой превратилась в белоснежную и пушистую.

– Шпиц, – тоном знатока сказал Алеша, – у них такие большие черные глаза и черный нос.

Чтобы взрослые не обратили внимания на отсутствие нас всех, решили дежурить в подвале по очереди. Первой осталась я. Собака лежала на сундуке на одеяле, я сидела перед ней на стуле и не сводила с нее глаз.

Во дворе раздались возгласы – по лестнице поднимался Коля, держа на плече большую пушистую елку. Я и Люся торжественно прошагали вслед за ним в галерею – значит, будет настоящий праздник. И еще Коля принес блестки. Разноцветные, они мягко мерцали и переливались. Мне хотелось потрогать их, но Коля деловито закрыл пакетик и спрятал его куда-то так быстро, что я и опомниться не успела.

На другое, предновогоднее утро вся наша семья села пить чай в галерее. Я уже проведала в подвале Белку, ночью она вела себя тихо, и у меня зародилась крохотная надежда: может, взрослые подобреют, увидев ее, ведь она такая красивая и такая послушная? Сама я старалась угождать взрослым, заводила разговоры о животных и наблюдала за реакцией. Вдруг вижу: Коля поглядывает на верх буфета. Пожует бутерброд и посмотрит, попьет чаю и снова кинет взгляд на буфет. меня как огнем обожгло – он спрятал там блестки! Там же все от нас прячут, как же я раньше не догадалась?

Быстро доела свой завтрак, допила чай и стала погибать в ожидании, пока все закончат и разойдутся. А мои родичи, как нарочно, всё сидели и спорили, что еще нужно подкупить к праздничному столу, а что подкупать не стоит.

– Эрнест, дай-ка валерьянки, – сказала мама.

Он встал, открыл буфет, взял с верхней полки флакончик.

– Не этот, – сказала мама, – ландышевые на самом виду, в высоконьком, в высоконьком.

Папа не смог найти ни высоконького, ни низенького флакончика. Мама строго посмотрела на меня:

– Уже вражья рука прикасалась?

– Не-е-ет…

Тогда стала искать тетя Тамара. И нашла. Правда, где-то в глубине полки.

Мама выпила валерьянку с ландышем. «Сейчас уйдет лежать, – подумала я, – и другие разойдутся».

Но как бы не так. Мама начала чистить картошку, тетя Тамара под ее руководством принялась разделывать мясо, папа мастерил крестовину для елки, меня и Люсю послали подметать двор. Был теплый день, совсем непохожий на предновогодний. Белка в подвале сделалась неспокойной и даже изредка поскуливала. Хорошо, что Алешка сидел там почти безвыходно, – конфликт в семье Лапкиных не шел на убыль.

Пришла в галерею, смотрю, мама стонет. У нее болит ухо. Тетя Адель старается развлечь – рассказывает, как в старые времена устраивали елки, и одновременно взбивает в миске яйца для бисквита. Папа что-то ищет в буфете.

– Этот? – показал он издали пузырек.

Мама посмотрела:

– Да нет же! Ой, уморишь. Камфарное у задней стенки, в пузатеньком, в пузатеньком!

Опять он стал перебирать лекарства. Тетя Адель говорила:

– Помнишь, Эрнест, нашу елку? До потолка! А как бывала убрана! Однажды в новогоднее утро, – она весело рассмеялась, – я нашла под своей подушкой подарок Деда Мороза – розги. Ах, как я плакала! Ведь ты, и Виолетта, и Эмиль получили игрушки!

Папа нашел наконец пузатенький флакончик:

– Этот?

– Да, да!

– Анна, может, не этот? Он был в самом углу.

– Этот. Говорю – этот, значит, этот.

Папа зажег спичку и стал нагревать в чайной ложке лекарство.

– Елку украшали тайно от детей, – продолжала тетя Адель, – и вот вечером распахиваются двери гостиной, и перед нашими восхищенными взорами…

– Как вы все, – мама назвала нашу фамилию, – не умеете жить. Все-то вам подскажи да еще и подтолкни. Ну? – подняла она глаза на папу. Решительно подставила ухо, папа влил туда лекарство, в тот же миг мама охнула, вскочила, заметалась.

Тетя Адель выронила из рук взбивалку, я громко, испуганно вскрикнула, Коля подскочил к папе:

– Бежать за «скорой помощью», да?

Дядя Эмиль схватил флакон, понюхал:

– Господа, это же скипидар!

Все замерли. Секунду стояла гробовая тишина. Потом мама четко и выразительно проговорила:

– Идол, что ты со мной сделал? – И, морщась от боли, она часто-часто запрыгала на одной ноге, стараясь вытряхнуть из уха скипидар.

У папы дрожали руки.

– Эмиль, что же делать? Может, в больницу?

– Не нужно! – отрубила мама. Ей стало легче.

Прибрали, стали смеяться.

– Ну денек, – усмехнулась и мама.

Ее бережно отвели в комнату – полежать на боку, чтобы скипидар вытек весь, до последней капли.

Коля пошел за чем-то в комнату, тетя Тамара смешивала на столе конфеты и орехи, елка была уже убрана, оставалось лишь зажечь свечи. Но это решили сделать перед тем, как сядем за праздничный стол.

– А блестки? – вспомнила тетя Адель.

Я в одно мгновенье придвинула стул к буфету, вскочила на него, потом на подзеркальник, что-то хрустнуло, выскользнуло из-под ноги, раздался оглушительный звон, и я увидела на полу осколки тонкой хрустальной вазы, которую еще в прошлом веке привезла моя бабушка из Франции.

Что тут было!

Тетя Тамара протянула:

– О-о-о-о!..

Тетя Адель смотрела на меня огромными голубыми глазами. Я спрыгнула с буфета ни жива ни мертва и в дверях дядиной комнаты увидела маму. Она тихо сказала:

– Убью.

Я вскрикнула, побежала вокруг стола, она за мной. Мы сделали два круга, и я поняла? будет бегать, пока не поймает. Я пырнула под стол, дверь оказалась почему-то открытой настежь, я в нее, по лестнице, во двор, на улицу. Остановилась только в конце второго квартала. И тут же примчался Алешка. Он видел, как я стремглав проскочила по двору.

– Что, мать набила?

– Убить хотела, – уточнила я.

Прибежала и Люся, принесла пальтишко и шапку – тетя Тамара передала, чтобы, значит, я не простудилась. А зачем мне жизнь?

– Давай убежим из дома, – предложил Алешка.

– А куда?

– В Африку. Они еще пожалеют, что лупили нас.

Что мне оставалось? Ведь разбила не нашу вещь, а общую. Свои вещи мама не жалеет и никогда не подняла бы шума из-за какой-то там вазы, но эта ваза принадлежит и дяде Эмилю, и тете Адели. В таких случаях мама очень щепетильна. Да еще этот скипидар. Мама не сказала, но это же совершенно ясно, что виновницей ее страданий являюсь я. Да и к тому же я им не родная… Это же теперь ясно как никогда!

– Люся, убежишь с нами?

– Нет.

– Мы Белку с собой возьмем, она будет защищать нас в дороге.

– О, если с Белкой, тогда я хочу.

И вот мы шагаем вверх по улице. Из окон домов льется свет и музыка. Через несколько часов начнется новый год. Мы прибавили шагу. Успеть бы перевалить через Лоткинскую гору: там, за поселком курдов, можно разжечь на поляне костер. Молодец Алешка – прихватил из дома спички, соль, картошку и лук. Поужинаем скромно, подремлем у костра, а завтра… Взойдет солнце, впереди будет весело бежать Белка, а кругом поля, горы… Так до самого Батума. А там прокрадемся в трюм парохода и – в Африку.

Белка весело бежала впереди. А улочки все глуше, темнее. Это уже не улочки – просто отдельные, прилепившиеся к склону горы дома. Крутой подъем. Взбирались по нему долго. Наконец гребень горы. Там порывистый, пахнущий снегом ветер. Тьма-тьмущая. Люся заплакала и захотела домой. Я обняла ее, старалась согреть, Алешка подбадривал и храбрился. Еще поднимаясь по склону, он подобрал большую палку и воинственно ею размахивал. Вдруг откуда-то из тьмы выскочила со страшным лаем огромная овчарка, и наша защитница Белка, отчаянно взвизгнув, пулей помчалась вниз. Овчарка за ней. Алешка помчался за обеими, крикнув, чтобы мы не двигались с места. Оставшись вдвоем, мы потеряли дар речи и тоже ринулись вниз. Как бежали! От резкого ветра перехватывало дыхание, чудилось – кто-то огромный, лохматый гонится вслед. Вылетели на свою улицу, а ноги уже подкашивались от небывалой, невероятной усталости. Я с разбега наткнулась на кого-то, он схватил за плечи, вскрикнуть не успела – узнала руки.

– Па-поч-ка-а-а-а! – заревела, обливаясь с облегчением слезами.

Он поднял меня, прижал к себе.

– Ты меня спас, спас!

– От кого? Куда вы убежали?

Я тяжело дышала. Он поставил меня на тротуар:

– Идем, все ждут. А где Люся?

Я показала рукой в сторону наших ворот.

– Идем скорей. И не бойся: не жалко нам этой вазы – всему приходит когда-нибудь конец. Но почему ты вдруг на буфет прыгнула?

– Я не вдруг, я за блестками! Папа, заступись!..

Мы вошли в галерею. Елка вся блистала в свете свечей. Стол был раздвинут и накрыт белой скатертью. Все, в том числе и Люся, уже сидели, и у каждого прибора, я это сразу заметила, лежала белая накрахмаленная салфетка.

– Разрешите Ирине сесть за стол, – сказал папа, – она больше никогда не будет огорчать нас.

– Конечно, конечно, – бодро проговорили все.

Я перевела дух. Если бы они знали, как мне захотелось оправдать их надежды. Села, взяла вилку. «Подождите еще совсем немножко. Я обязательно сделаюсь необыкновенно примерной и сдержанной. Я даже стану отличницей, вот посмотрите! Даже Оля Виноградова и та…»

Под полом раздался протяжный вой. Все перестали есть. Переглянулись. Я поняла, что Алешка завел Белку в подвал и оставил ее там в одиночестве. Вой повторился. Дядя Эмиль, чтобы удостовериться, не ослышался ли он, наклонил даже голову набок.

– О-о-о! – воскликнула тетя Тамара.

Дядя быстро взглянул на меня, не на Колю, но на Люсю, а именно на меня.

– Опять?

Я опустила голову.

– А давайте посмотрим, – неожиданно предложила мама.

Спустились в подвал. Белка понравилась.

– Пусть будет во дворе звонок, – сказала мама.

Дядя кивнул.

Ночью мне снился сон: летели с неба снежинки. Приближаясь к земле, они превращались в разноцветные, нежно мерцающие блестки, а Белка ловила их пастью и радостно лаяла.