Текст книги "Там, где папа ловил черепах"

Автор книги: Марина Гельви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

«Па-любил за пепель ные ко-осы…»

Жарко. Сидим весь день на туте. Слезаем только на минутку, чтобы облиться в прачечной водой и – опять на дерево. Там прохладнее, и оттуда все видно: Коля и его товарищи учатся в галерее танцевать фокстрот. Танцуют под радиолу, которую он сам смонтировал. Коля скоро уедет в Москву поступать в радиоинститут.

– Не забывай нас, Коля!

– Буду приезжать на каникулы, – отвечает он слегка в нос: ему приятна грусть товарищей.

Мы смотрим на танцующих с туты и отпускаем разные, необычайно остроумные, на наш взгляд, замечания. Но парии не обращают внимания, будто на туте не две Довольно-таки большие девочки, а так, мелкота какая-то. Ну ладно, мы еще подрастем, погодите!

Гляжу на балкон Лапкиных. Там необычайная суета. Я Бабка Фрося и ее дочь Феня, приехавшая с двумя своими подругами с хутора, затеяли генеральную уборку. Даже вынесли во двор кровати. Обливают их керосином и разжигают под ними огонь. А в котле прачечной с таким же неистовством варится их белье, дым и чад вырываются из дверей, бабка стирает на балконе – взлетает над лоханью пар. И все это под звуки бойкой заграничной «Рио-Риты». Вдоль распахнутых окоп нашей галереи поминутно проносятся худые, подрагивающие на каждом шагу фигуры танцующих парней, а в середине двора растянулась под развешанным бельем Белка. С наслаждением вдыхая родные людские запахи, она не сводит глаз со своих щенят. Кто их отец – неизвестно, но они, трехмесячные, уже Я ростом с нее, и она все время как будто недоумевает.

Устав выкрикивать замечания, такие, как: «Эй, Мигака, а мы знаем, кто из вашего класса тебе нравится!», или же: «Юрка, Юрка, почему ты Пчелкин? Твой дедушка пчелкой был, да?» – Люся слезла с дерева и пошла домой подкрепиться. Через несколько минут, очевидно насытившись, запела в комнате во весь свой мощный голос:

– Рара-рири рара-рири! Рара-рири, рара-рири!

Это означало: «Я люблю тебя, мой милый, мой прекрасный, но ревнивый!» Из кинофильма «Кукарача».

А я, задорно поглядывая на танцующих, звонко подхватила:

 
Я люблю тебя так страстно,
Хоть сама я не прекрасна!
Ля Кукарача, ля Кукарача, яну кера кумина!..
 

Ленька вышел на балкон и стал насвистывать тот же, чрезвычайно модный мотив. Бочия беспрерывно бормотал стихи под миндалевым деревом. Приволокла с базара две сумки Дарья Петровна.

– Ошибка, ошибка! – закричал Алешка.

Он с раннего утра играл с Нодаром в салки на кинокадры. Обритые головы мальчиков запутались в развешанном белье. Упала подставная палка. Зло заорала бабка Фрося.

– Ля Кукарача, ля Кукарача! – голосила в своей комнате Люся. Так она мстила парням за невнимание.

А в галерее уже крутилась на радиоле любимая Колина пластинка: «Кто я? Бедный поэт я. Мое занятье – сочиняю! Где средства к жизни? Их не-е-ет!..»

Это пел Рудольф из оперы «Богема».

Я поглядывала на всю эту картину с туты и не удивлялась: обычный выходной день. Но все же почему так мечутся Лапкины? И вдруг слышу:

– Невеста, может, и зазнается? – спросила у своей подруги Феня.

– Чавой-та зазнается? – ответила та. – Мы сваты, рази ж подведем?

«Ой, что я знаю, что я знаю! – зазвенело в каждой моей жилке. – Дядя Платон женится!» Вмиг соскользнула с дерева, взлетела по лестнице мимо танцующих к тете Тамаре. Она, едва выслушав, сообщила новость маме, а я помчалась к Люсе.

Пришла Дарья Петровна, услыхала новость, побежала к тете Юлии…

К вечеру одна Ярошенчиха мучилась в неведении.

Как ждали свадьбы!

Она прошла тихо, словно крадучись. «Без флер-д-оранжа и колокольного звона», – пошутила тетя Тамара. Оказывается, дяде Платону неловко: ведь женится в который раз.

Когда мы вернулись в конце августа из Уреки, этой жены Лапкина и след простыл. Сбежала, даже не захватив своего приданого.

Что же такое любовь? Нас, девочек, чрезвычайно интересовал этот вопрос.

Стояла середина сентября. В это время в Тбилиси еще лето. В моде игры: классы, «Птичка на дереве». Мы играли на другой стороне улицы. Пришел Алешка и еще трое мальчиков. Одного, Витьку, мы знали по прошлому году, его тогда из школы выгнали за хулиганство, другой – Ростик – учился на класс ниже меня, третьего – Кирилла – мы видели прежде на улице, он жил внизу, у магазина, и был старше нас года на два, на три.

Когда все мы как бы заново перезнакомились и поговорили о том о сем, этот Кирилл сел на обочину тротуара и заголил штанины далеко не модных брюк:

– Во! Видали?

Мы посмотрели: ноги – как тумбы.

– У меня отца-матери нету. А дяде с тетей на меня наплевать. Они об одном заботятся: как бы я липшего не съел. Я ведь в каждом классе по два-три года сижу, вот им и накладно.

Витька блеснул перед нами тем, что спел очень выразительно песню «Позабыт, позаброшен». Долго и неотвязно звенела потом в ушах эта унылая и легко запомнившаяся мелодия.

У Витьки родители были, но они «заразы», потому что все время дерутся, выясняя, кто из них лучше.

А Ростик был из вполне благополучной семьи. В школе он нравился девочкам. Потому что на нем всегда была отутюженная рубашка с отложным воротничком, и свои вьющиеся волосы он укладывал при помощи надеваемого на ночь женского чулка. Он мне напомнил Борща. Тот тоже был так подозрительно аккуратен.

Ростик любил дарить девочкам цветы. Дома был хороший сад, и он без цветов в школу не приходил. Но дарил не каждой. Он преподносил цветы той, которая в данный момент правилась многим мальчикам. Эти «премиальные» волновали других девочек, каждой было бы лестно быть отмеченной. Не составила исключения и я.

Я получила от Ростика розочку в тот же день и стала как заколдованная. Мне даже показалось, что я похорошела.

События разворачивались быстро. После того как Кирилл продемонстрировал нам свои опухшие ноги, Ростик. предложил мне дружбу через Алешку. Я обомлела. От неожиданности я даже не знала, что отвечать.

– Скажи «да», – подсказала всезнающая Надя.

– Да, – сказала Алешке я.

Он пошел, передал. Тогда Ростик с достоинством приблизился и, пока не позвали меня ужинать, находился рядом. Играли в «Птичку на дереве». Эта игра как нельзя лучше подошла к моему душевному состоянию.

Я чувствовала себя грациозной птичкой, а Ростик – тут он тоже проявил внимание – гонялся только за мной.

Ночью видела сон: бегаю вокруг туты в пышном платье – в таком была на балу Татьяна в «Евгении Онегине», – талия у меня осиная, волосы до колен, а за мной бегает Ростик, хочет поцеловать.

Утром проснулась и чуть не заплакала: где мои волосы, где? Почему мама подстригает их? Я ведь уже большая, мне мальчик дружбу предложил!

– Значит, в ботанический? – донесся из дядиной комнаты голос мамы.

Ушам не поверила. Мы так давно не ездили за город. Потом вспомнила, почему в жизни нашей семьи такой всплеск. Вчера папа приехал из Уреки, пошел по своим делам в Наркомпрос и встретил там бывшего бухгалтера управления. Обрадовался страшно. Ведь думали, что Михаил Силованович погиб. Обнялись, расцеловались.

– Ты меня спас, – прослезился от радости папа.

– Но если бы я не скрылся, чтобы затормозить судебный процесс, меня бы тут убрали с пути любыми средствами.

Михаил Силованович рассказал о себе. Он тогда уехал в другую республику. А теперь работает бухгалтером в районе, а жена заведует там больницей. В общем, живут, а далее что бог даст.

– Может, тебе деньги нужны? Я сейчас хорошо зарабатываю. Почти все предметы веду в школе, даже немецкий: я его в детстве знал.

– Нет, не нужны мне деньги, – улыбнулся Михаил Силованович, – если нужно, я и тебе помочь могу, у меня в районе участок, кукуруза, живность дай бог каждому. Так что нет худа без добра, как говорят в народе.

– Выглядишь ты хорошо, пополнел.

– И ты вроде ожил. Помнишь, что с тобой было?

Эта встреча всколыхнула не только горестные воспоминания в памяти нашей семьи. Радовались, что честный человек жив и благополучен, значит, все же добро побеждает и не надо падать духом, надо бороться за лучшую жизнь. Так слово за слово и подобрались к своей извечной наболевшей теме: продаже дома. Разговор был бурный, спорили долго, как всегда, ни до чего не договорились и решили поехать за город – там, на приволье, мысль будет работать четче, что-нибудь да придумаем.

Добрались, пересаживаясь из трамвая в трамвай, до ботанического сада. Расстелили неподалеку от водопада Рядно, уселись.

– Так, – ухмыльнулся папа. Весело оглядел всех и рассмеялся.

Он, конечно, понимал, что мы не сможем договориться и потому дом не продадим. А дядя и тетки все же верили в эту возможность, хоть и страшились перемен.

Третьей стороной была мама, она пока не понимала, в чем дело, и нахмурилась:

– Начинается.

– Нет, нет, – постарался заверить папа. – Так куда! же ты, Анна, предлагаешь переехать?

– Мне все равно. Лишь бы крыша над головой была!

– А я, откровенно говоря…

– Ну зачем повторяться? Мы решили расселиться, семьями и понимаем, что денег для покупки трех комнат! в разных концах Тифлиса не хватит. Я уже не говорю о том, что можно будет купить здесь дом без квартирантов. Значит, придется уехать. Что ж делать? Мы всю Россию исколесили…

– «Исколесили»! – передразнил дядя. – Я не собираюсь колесить.

– Значит, будете, как и прелюде, ремонтировать дом?

– Ни за что!

– Так какой же выход?

– Что за странная склонность к странствиям?

– Зато вас с места не сдвинешь.

– А зачем сдвигать?

– Да, да, – тетя Тамара стала усиленно рассматривать свои ногти. Это ее привычка, когда она волнуется.

– Говорят, на Кубани необыкновенная дешевизна, – сказала тетя Адель, – там всё продают ведрами, понимаете, ведрами.

– Еще дешевле жизнь на Николаевщине, – сказал папа, – когда мы жили в Трикратах…

Дядя перебил:

– Уж если переезжать, я бы предпочел Батум. Чистенький городок.

– Он там впервые полюбил, – встрепенулась тетя Тамара. – Эта девушка до сих пор не вышла замуж. Она Эмиля обожала!

Тетя Адель развеселилась. Развеселился и папа.

– Да, да! – старалась уверить тетя Тамара. – Она безумно любила его!

Мама рассердилась.

– «Да, да»! – передразнила язвительно. – Сейчас мы будем смаковать это, ах, как это приятно!

Голос тети Тамары зазвучал отчужденно и неприязненно:

– Мы же, в конце концов, отдыхать приехали?

– Мы приехали делать дело!

А вокруг все зеленело, полянки пестрели цветами. Шумел водопад, срываясь с высокой скалы. Захотелось купаться.

Не слушая маму, мы быстро пошли к воде. Разделись, стали плескаться под холодными струями.

– Папа, смотри, инжир!

– Это ущелье так и называется – «Легвтахеви», то есть «инжировое». Здесь всегда теплее, чем в тифлисской долине.

– Тбилисской.

– Да, тбилисской, это я по старинке… Здесь всегда на два-три градуса теплее, потому что ущелье защищено горами. И потому тут великолепно растут так называемые ксерофидные деревья: австралийские, канадские, африканские. Мы потом пойдем, и я покажу.

– Бездельники вы, – вздохнула мама. И тоже полезла в воду.

Во время завтрака говорили о цветах. Кругом цвели гелиотропы, бегонии, вербены, канны…

– Да, конечно, – сказал дядя, – если бы мы сумели продать дом…

– Если бы за него дали приличную сумму, – затосковала тетя Тамара.

– Ах, если бы мы нашли город, где все дешево! – воскликнула тетя Адель, – Кто хочет переехать в другой, с баснословной дешевизной город? – И она первая высоко подняла руку.

Я тоже подняла, Люся подняла обе руки.

– Надо сначала продать дом, – сказал папа.

– Вы как пьяные, – заметила мама, – или же ни о чем не хотите думать.

– А зачем? – дядя уже обиделся, и я знала: теперь он будет всячески противоречить.

– Что зачем?

– Продавать.

Дорогие мои, – сказала тетя Адель, – если мы не можем выяснить, где будем жить после продажи дома, как же продавать? Не будем же мы висеть в воздухе.

Я представила, как все мы висим в воздухе, и рассмеялась.

– Прекрати, – сказала мама.

Я прекратила.

– Если я перееду, то только в Батум, – упрямо твердил дядя.

– Знаете что, знаете что? – загорелась Люся. – поедемте на Дальний Восток!

– Да, да! – вскричала я. – В Комсомольск-на-Амуре!

Тетя Тамара усиленно рассматривала свои ногти.

В шесть часов вечера Витька и Кирилл уже сидели на тротуаре у сквера. Прибежали друг за дружкой сестры Барабулины, пришел Алешка. А Ростика нет. Я смотрела на угол, из-за которого должен был показаться он, и тосковала. Витька пояснил: Ростик всегда на свидания опаздывает. Как его старший брат, студент. Чтобы ждали и ценили.

– Мы, наверно, скоро уедем, – сказала я: хотелось, чтобы Ростик, когда придет, пожалел.

– Куда собрались?

– Не знаю. Может быть, в Комсомольск-на-Амуре.

– Все города одинаковы, – степенно сказал Кирилл. Болезнь не позволяла ему быть суетливым. – Кому хорошо живется, считает – хороший город, кому плохо, считает – плохой.

– Дом надо ремонтировать, – пояснила Люся, – и здесь страшная дороговизна.

– Зато всегда всё есть. А вон на Волге, например.

В двадцатом году во время голода люди друг друга ели.

– Неужели?

– Были случаи. Моя тетка рассказывала.

Как подошел Ростик, не заметили. Я обрадовалась. Он подарил мне розочку и стал напевать сквозь зубы:

– «Па-любил за пепельные ко-о-осы…»

Я тихонько вздохнула, ведь говорила в прошлом году маме: не подстригай мне волосы, еще немножко, и косичку смогу заплести, а она: «Зачем эта грива?»

Вот тебе и зачем.

Бедные учителя

В новом учебном году я наконец почувствовала, что совершенно органично слилась с коллективом. Класс просто не мог без меня жить, как, впрочем, и я без него.

– Ира, выйди из класса!

Я сделала вид, что не слышу.

– Ира, встань!

Встала.

– Чем вы там занимаетесь?

А мы селедку едим. Напротив нашей одноэтажной школы магазинчик, и я купил ее потому, что ничего другого там не оказалось. А буфет наш закрыт. Но мои друзья пришли в восторг: есть на немецком селедку – да ничего лучше и придумать нельзя! Наша компания занимает все последние парты, то есть галерку. Классная руководительница сказала, что на первых партах мы мозолили бы учителям глаза. Пожалуйста, не мозолим. И все равно учителя недовольны.

– Ира, я, кажется, спросила: чем вы там занимаетесь?

– Ничем!

– А почему смеетесь?

«Не можем разорвать селедку», – мысленно ответила я.

– Скажи стихотворение.

Я быстро протараторила:

 
Вир бауэн мотореп,
Вир бауэн тракторен,
Вир бауэн машинен,
Вир бауэн турбинен!
 

– Ну вот видишь, – удовлетворенно проговорила наша немка, – урок ты знаешь.

Еще бы. Всю четверть учим это стихотворение.

– А почему ты так плохо ведешь себя?

Что ей ответить?

– Ты хуже всех, понимаешь, хуже всех! – снова взволновалась немка. – Такого ужасного ребенка я вообще не видела! – и опять замолчала. Класс жил своей шумной, веселой жизнью, и учительница спохватилась: – Дети! Я прошу только тишины! Неужели нельзя, ведь директор услышит, и меня снимут с работы. Вы хотите, чтобы я покинула класс и больше никогда не пришла к вам?

– Нет, но хотим! Сидите, Ванда Тимофеевна!

– Тогда пусть выйдут Ира, Клим, Арам и Саша!

Но на этом она не очень настаивала: мы опять-таки будем шуметь в коридоре, директор увидит и…

После селедки захотелось пить. Начали отпрашиваться сразу по двое, по трое. Ванда Тимофеевна, ужасаясь, отпускала. К концу урока немецким занимались только трое: сама учительница и сидящие на первой парте отличницы. Они переговаривались, максимально приблизив друг к другу лица и не сводя глаз с губ, дабы по их движениям угадывать сказанное. А вокруг разгуливали мы, и, не скажу, чтобы очень шумели: мы тоже боялись директора, вдруг пройдет по коридору и услышит, – мы просто делали разминку в томительном ожидании звонка.

Вот первый удар в колокол, что висит около комнаты сторожихи. Наша тетя Даша, кажется, вовремя позвонила. Мы рванулись с криками в коридор. Немка вслед кричала:

– Повторите «Вир бауэн мотореп»! Повторите «Вир бауэн мотореп»!

Из класса она вышла последней.

Примерно так же, нет, все же чуточку лучше, вел себя наш класс и на уроках истории. Историчка казалась странной: ярко красила губы, отчего на подбородке у нее и под носом всегда была помада, и юбку носила слишком короткую. Предмет свой она знала отлично и объясняла новый материал так, что в классе стояла полная тишина, зато потом… Она совершенно не знала, чем нас занять.

Наша буфетчица была удивительно осведомлена во всех делах и о семейном положении учителей, и она сказала, что Софья Павловна, историчка, раньше выступала на сцене. Там у нее был роман с режиссером, неудачный, бросила сцену, пошла работать в школу. А Ванда Тимофеевна по профессии зверовод. Она очень добрая. Но одно дело любить зверушек и совсем другое – дети.

– Сона-джан, пусть опять своей работой займутся!

– Теперь поздно.

Жалко стало этих учительниц. Договорились с Надей: будем этих неудачниц защищать.

Побеседовали и с Климом – он был заводилой мальчишек, – так, мол, и так, бедные учительницы, работают не там, где им хотелось, давай будем вести себя хорошо, ну что нам стоит? Охотно согласился: «Ничего не стоит», И сразу устроил драку на немецком. Мы с ним поссорились. Араму я без всяких объяснений надавала по шее – что за привычка сидеть во время урока в шкафу и петь песни? Надя поссорилась с Маргошкой, Сашка не стала с нами ссориться, честно заявила, что сидеть спокойно не может. Надя устала воевать с классом и опять занялась на уроках чтением, я не сдавалась: цыкала на девчонок, одергивала ребят. Мне уже стало казаться, что дела учительниц пошли лучше. И как же я огорчилась, когда мои подопечные, главное, обе в один и тот же день, сказали, что второй учительницы им в классе не надо.

Пораженная, я притихла. Вот бывает же так: тебя совсем, совсем не понимают и даже начинают относиться к тебе хуже за то, что ты добро им делаешь. Ну что ж, придется хоть самой сидеть тихо, как-никак, а это тоже помощь несчастным.

Я сидела беззвучно два урока подряд. Сидела как посторонний человек, потому что ни Софья Павловна, ни Ванда Тимофеевна, казалось, не желали замечать моего примерного поведения. Когда шум в классе особенно усиливался, они мгновенно поворачивались в мою сторону и, очевидно, не верили своим глазам: я была молчалива и неподвижна, как статуя.

А я сидела и наблюдала. И вдруг сделала открытие: как интересно глядеть на класс глазами постороннего человека! Я вдруг увидела то, чего раньше никогда не замечала. Что за картина? Все, в том числе и Ванда Тимофеевна, громко разговаривали о совершенно разном, и все занимались совершенно разными делами. Как будто с ума сошли. А какой крик стоял. У меня сразу заболели уши. Я заткнула их пальцами, и картина эта стала еще удивительней: все продолжали двигаться, но бесшумно, некоторые напевали – это было видно по их губам, – Ванда Тимофеевна о чем-то, как всегда, просила и что-то пространно объясняла, беспомощно взмахивая широкими плоскими ладонями.

Я открыла уши – снова крик и писк. Клим, отстукивая каблуком ритм, пел:

– Мы рождены, чтоб класс наполнить пылью…

Это пародия на наш любимый марш.

Арам Киракосов сидел в шкафу, где хранится скелет, и, приоткрыв дверцу, показывал всем череп:

– Ку-ку! Это чей котелок?

Надя, согнувшись над книгой, читала. Я толкнула ее ногой:

– Посмотри, что творится!

Подняла голову, обвела класс отрешенным взором:

– А что творится?

– Нет, я никогда не стану учительницей! Это самая трудная работа!

Она еще раз отрешенно оглядела класс и, ничего не ответив, снова погрузилась в чтение «Белого безмолвия».

А класс, гудел и бормотал. «Почему мои родители стали учителями? Призвание? И учителями были мои дедушка и бабушка. И прадед, говорят, был учителем… А вдруг и я стану учительницей? Нет! Ни за что!»

* * *

Часам к шести вечера собиралась у сквера вся компания, и Кирилл, усевшись с кряхтеньем на обочину высокого, заросшего травой тротуара, начинал говорить про воров, про тюрьму. Какие в тюрьме отношения между заключенными и как там заключенные, можно сказать, образование высшее по своей «профессии» получают. Об этом Кирилл узнавал от дядьки, который недавно отбыл срок.

Мы слушали раскрыв рты. Это был целый мир, скрытый от обычных людей, невероятно жестокий и страшный. Кириллу льстило, что мы, девчонки, пугаемся, для разнообразия он переводил разговор на политику, говорил о городских новостях и посмеивался снисходительно – наше внимание еще больше возвышало его в собственных глазах.

Изумляясь, мы слушали рассказы мальчишек о каких-то воронцовских головорезах… Кирилл и Витька собирались какие-то ящики стянуть.

Витька пояснил: дядька Кирилла сарай строит. А около магазина тара гниет.

– Взять тару – не воровство, – степенно сказал Кирилл. – Воровство – дело гиблое, что, я не знаю, что ли? Дядька украл в гараже покрышку и три года в тюрьме отсидел.

Мы поверили, что Кирилл не вор. Да потом еще Витька пояснил: жаль, мол, Кирилла. Дядька из него душу вынимает: «Неси да неси ящики, а то я тебя, дармоеда, кормить не стану».

Мы чуть не заплакали от жалости к бедному сироте и сами вызвались помочь. Побежали к магазину, схватили по ящику и – к дому Кирилла. Я об гвоздь ногу расцарапала, ну и что? Зато помогла товарищу.

Вскоре мы с Люсей отошли от этой компании из-за Ростика. Ростик мне изменил самым коварным образом.

Как-то под вечер, когда по улице стелились блеклые лучи заходящего солнца, он явился с очередной розочкой и преподнес эту розочку… Наде. Горько мне стало. Правда, этого следовало ожидать. В последнее время на Надю стали в школе мальчики поглядывать. И у нее очки… Ростик ведь с самого начала говорил, что ему нравятся очки. Было очень горько, когда он, все еще стоя около меня, раскачивал игриво деревце и напевал, поглядывая на Надю:

 
Па-любил за пепель-ные ко-осы,
Алых губ нетронутый коралл-л-л!
 

Очень скоро место свиданий было перенесено к скверу напротив дома Вардосанидзе. Там стали раскачивать деревца. Но толстая жена Эвгени не стала призывать к порядочности. Она подкралась с метлой и лупила мальчишек сплеча. Деревья были оставлены в покое. Скоро Надя разочаровалась в Ростике – он клятвенно уверял, что Майн Рид первый в мире сыщик. Такого невежества она не могла простить ему.