Текст книги "Там, где папа ловил черепах"

Автор книги: Марина Гельви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Земля и небо

Нашу Дарью Петровну назначили начальником местной санитарной службы, которая должна была во время учений МПВО оказывать населению немедленную и высококвалифицированную медицинскую помощь.

Дарья Петровна принесла из поликлиники бинты, вату, йод, валерьянку, шприц маленький и шприц большой, хирургические инструменты и еще много разных медикаментов. А на кирпичную стену прачечной она повесила плакат:

Проведем организованно ученья местной противовоздушной обороны на тему: светомаскировка города в предвидении нападения воздушных сил противника.

Штаб МПВО

Совсем недавно Дарья Петровна смеялась, презирая «паникеров». Теперь же, очевидно под влиянием Тони, стала сознательной, а новый ответственный пост и вовсе преобразил ее.

Я разбила коленку, упав с велосипеда, и Дарья‘Петровна, хоть это никак не относилось к означенным ученьям, быстро и ловко оказала мне первую медицинскую помощь.

Она же принесла и повесила во дворе на видном месте призыв штаба МПВО. Жильцы подходили к прачечной и читали: «Граждане! Готовьтесь к противовоздушной обороне!..»

А бабка Фрося, у которой после отъезда «паразитов» испортился от тоски характер, раздраженно сказала:

– Наддаели.

Кто надоел и каким образом успел надоесть, так и осталось невыясненным.

В нашей семье к этим ученьям отнеслись с полной ответственностью. Особенно дядя Эмиль. Задолго до означенных учений он начал выходить по вечерам на улицу и изучать: откуда просачивается свет? Ставни на наших окнах старые, филенки ссохлись. Но это не может служить оправданием, говорил он. Ведь ответственность потом ляжет не на кого иного, как на домохозяина. Могут даже оштрафовать. А кроме того, вдруг действительно будет налет вражеской авиации?

Насмотревшись на дом при вечернем освещении, дядя быстро подошел вплотную к окну:

– Тамик, Тамик!

– Да, да! – с готовностью отозвалась из комнаты она.

– Тамик, ты представляешь: лучи бьют сквозь щели ставен, как прожектора!

– Но откуда, откуда?

– Ты стоишь там, где я велел?

– Конечно, конечно!

– Перейди теперь к правому окну!

– Перешла!

– Что ты говоришь?

– Я говорю, перешла!

– Хорошо, стой там! Теперь подними руки на уровень груди!

– Да, да!

– Что да, да? – начал злиться он.

– Подняла!

– Подняла? – не расслышал он.

– Да, да!

– Хорошо. Теперь слушай, я стучу!

Он постучал в стекло:

– Слышишь, где я стучу?

– Нет!

– Еще раз стучу! Слышишь где?

– Не могу понять, Эмик!

Мама посоветовала взять какой-нибудь картон и двигать его по ставне. Когда свет на улице исчезнет, там он, значит, и пробивается.

Так тетя и сделала. И сразу дядя крикнул с улицы: Есть! Есть! Держи картон, держи крепко!

Он проворно забежал в дом:

– Держи, не шевелись!

И он залепил щель замазкой так быстро, словно щель, как живая, ускользала из-под рук.

Разделавшись таким образом со всеми щелями в ставнях окон, дядя стал думать, как затемнить галерею.

– А я свою не буду затемнять, – сказала бабка Фрося.

– Значит, вы наш враг? – сказал из окна Лева.

– Не враг, а просто ляжу спать.

После школы я быстро готовила уроки и убегала к Ламаре. И каждый раз замирало сердце: может, Отари уже приехал? Первого января он отправился на сборы в Лакуриани, а потом в Россию на соревнования по горнолыжному спорту. Целый месяц разлуки! Но это долгое ожидание не мешало, однако, веселиться в доме Ламары. Там меня принимали как взрослую. Это было ново и приятно. Правда, недавно в школе классный руководитель тоже сказал приятную для меня вещь. Сидела я в коридоре на необычайно крепком, выкрашенном черной краской столе и болтала ногами. У стены напротив околачивалась в ожидании звонка и Сашка. Нас с математики выгнали. Вдруг идет наш Алексей Иванович. Хотела спрыгнуть, он печально сказал:

– Сиди. Опять выставили?

– Да.

Я все же слезла.

– Главное, мы ничего не делали, – своей обычной напористой скороговоркой затараторила Сашка. – Я только повернулась к ней, – Сашка кивнула на меня, – а она, – Сашка рассмеялась, – захохотала. И я тоже захохотала, потому что она такую смешную гримасу состроила…

– А Ольгушка, – подхватила я про учительницу математики, – рассердилась и сказала, что мы будто бы пол-урока прохохотали.

– Правда, какой смех на алгебре напал, – совсем разоткровенничалась Сашка.

– Уж если на то пошло, – сказала я, – ты и на географии смеялась.

– А ты, а ты? – указала на меня пальцем Сашка и на всякий случай отскочила. – Клим тебе палец показал, а ты с парты свалилась.

– В общем, обе хороши, – подытожил Алексей Иванович.

Мы переглянулись и, вместо того чтобы в полной мере осознать свою вину и раскаяться, прыснули со смеху.

– А теперь чего? – спросил он устало.

Мы не знали, как объяснить, что нам все время смеяться хочется. А если к тому же обстановка для этого неподходящая, нас просто душит смех.

Алексей Иванович будто угадал наши мысли и посоветовал:

– Смейтесь побольше на переменах и дома.

– Я там смеюсь так, что бабушка дурой меня обзывает, – со смехом сказала Сашка.

– А у нас, – рассмеялась я, – мама сердится, когда мы с братом смеемся. Она говорит, что мы бездельники.

– Ну хорошо, а когда же вы не смеетесь?

– Когда спим.

Наш классный руководитель задумался. Он стоял, огорченный, совсем рядом, и я вдруг заметила, что мы с ним уже одного роста. Стало стыдно: такая большая и заставляю его, пожилого и озабоченного, ломать голову над всякими пустяками.

– Мы больше не будем! – с жаром пообещала я.

– Да, да, честное слово! – подхватила Сашка.

Алексей Иванович вздохнул, отступил на шаг:

– «Не будем, не будем»… Вот смотрю я на вас и думаю: сколько вы нервов учителям в прошлом году потрепали? Выходит, и в этом году продолжаете? Девчонки, придет время, вас в комсомол не примут!

– Примут, – сказала Сашка, – мы исправимся.

– Когда? Вы уже большие. И хотите нравиться мальчикам, правда?

Сашка лукаво поглядела на меня, я на Сашку.

– Да, да! – повысил голос Алексей Иванович. – Что скрывать – вы самые звонкие девчонки в классе. Тем более удивительно, что тетя Даша пожаловалась на вас. Зачем лазили на пожарную лестницу?

– Мы поспорили.

– С кем?

– С Климом и Арамом. Они сказали, что нам слабо пройтись по крыше школы вдоль карниза.

– А вы и на крыше были?

– Ну и что? Они могут, а мы не можем? Алексей Иванович! Мы у себя дома с крыш и деревьев до этого года не слезали!

Он не знал, что ответить. Потом сказал:

– Ну и на здоровье. На то и детство. Но… мне кажется… Уже не подходит таким изящным, славным девушкам взбираться на крыши. Представляю, как необаятельно выглядели вы на крыше, растопыренные, дрожащие…

Этот разговор лично на меня очень подействовал. Я вдруг увидела себя как бы со стороны и захотела стать такой девушкой, какую видел во мне Алексей Иванович. С тех нор перестала бегать как попало. А сколько я вертелась перед трюмо! И так, и сяк, и присаживалась перед ним на стул, как бы примеряя к себе разные изящные позы. Сама себе я правилась все больше и больше, и чем больше нравилась, тем длительнее и веселее было мое верченье перед зеркалом. И опять бегом к Ламаре: где же он?

В тот новогодний вечер, когда я убежала с балкона в комнату, мне казалось, все догадались о поцелуе, и я сгорала со стыда. Но никто не обратил на меня внимания, потому что каждый был занят своими переживаниями. Отари вошел в комнату не сразу, и это дало возможность постепенно успокоиться.

Стали усаживаться за стол. Я села на отведенное Ламарой место, и рядом сел как ни в чем не бывало, правда немного помедлив, Отар. Мы пили за Новый год, за любимую Родину, за всех родных и друзей, и опять Отари относился ко мне просто, будто я еще Иришка-кукуришка, а он Отар-гектар. И от этого стало легко.

– Ирка, спой, – подала мне Ламара гитару.

И я, расхрабрившись, пела. Пели и другие. Совершенно неожиданно взял гитару Отар и тихо, очень тихо, проникновенно спел танго, которое, он знал, меня восхищало:

 
Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад
И слово нежное «люблю», что вы сказали мне тогда.
Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня…
 

Когда собрались расходиться, получилось почему-то так, что я даже не попрощалась с Отари. Продолжая шутить и смеяться, мы вдруг словно поссорились, неизвестно из-за чего. Когда я смотрела на него, он делал вид, что увлечен разговором с другими, а когда он пытался – я это видела уголком глаза – поймать мой взгляд, я как бы мстила ему – хохотала, притворяясь, что не замечаю этих попыток. А может, он обиделся, когда я пела? Я ведь игриво поглядывала на всех мальчиков, на всех, кроме него. Мне очень хотелось смотреть только на него, но не решалась – знала: погляжу и покраснею как рак. А он, видно, истолковал мое поведение иначе. И обиделся. Он очень обидчив, ужасно, разве так можно? А сам? Пошел провожать Ольгу. Правда, рядом со мной был Лева…

Я пришла от Ламары и, томясь от тоски, не зная, чем заняться, чтобы убить время до сна, раскрыла первую попавшуюся книгу. Прочла несколько строк и ничего не поняла. Прочла еще раз и опять не поняла. Да что это со мной? Мне плохо, плохо!

– Уроки сделала? – мама ничего не подозревала.

А какие уроки? У меня в глазах мутится, я сейчас зареву, я умру! Вдруг под окном тихий свист. На мотив танго «Вдыхая розы аромат».

– Кто это? – насторожилась мама.

Мое сердце остановилось, замерло и заколотилось так сильно, что я чуть не задохнулась: «Он! Он! Приехал! Пришел!»

– Наверно, какой-то авара [64]64
  Авара – уличный мальчишка, обормот (груз.).


[Закрыть], – очень спокойно проговорила я, медленно повернулась и, взяв зачем-то с этажерки еще одну книгу вдобавок к первой, направилась со скучающим видом в галерею. Но если бы мама видела, с какой скоростью я надела пальто и шапку, как помчалась по лестнице и через двор! Так, наверно, не бежала и тогда, когда разбила вазу, привезенную моей бабушкой из Франции. У ворот опять притворилась спокойной: скажу ему, что иду к Наде. А Отари уже передо мной, пиджак внакидку, плечи нахохлены, одна рука в кармане брюк, в другой папироска. Оглядел меня жадно, поиграл плечами, затянулся дымом – огонек в папиросе вспыхнул, и на мгновенье осветило его профиль – сердце мое екнуло и ослабело.

– Я на минутку, – выпустив кверху дым, постарался внятно выговорить Отар. – Вообще-то иду к Роберту.

Мне показалось, что у него зуб на зуб не попадает. У меня было то же состояние.

– И я… к Наде.

Поглядели друг на друга с жалостью и… Рассмеялись освобожденно и раскованно.

– Ламару уже видел?

– Нот. Хочешь, пойдем навестим?

– Соскучился, – откровенно признался Отар.

– По Тбилиси? – притворство было моей единственной защитой.

– Нет.

– А, значит, по школе?

– Ох, не напоминай!

– По маме?

– А вот и нет.

Я ликовала: шла – пританцовывала.

– Значит, ты скучал по Левану.

– Нет.

– Все нет да нет…

– Угадай!

– Ужасно трудно!

– Совсем не трудно. Я, например, твердо верю, что по мне скучала одна хорошая девочка.

– А может, она не хорошая?

– Нет, очень, очень хорошая. Такая коза! А глаза ее коричневые с ума сводят!

– Слушай, а твои глаза казались мне в детстве черными!

– Ну вот видишь, какая метаморфоза. Однако ты что? – Отари остановился. – Хочешь сказать, что тебе не нравятся мои глаза?

Он с притворной обидой вскинул глаза к небу, напружинил грудь. Я залилась смехом:

– Да, да, ужасно не нравятся!

– А почему так восхищенно хохочешь?

– С чего ты взял? Вот фасонит!

– А почему бы и не пофасонить? На соревнованиях я взял первое место среди юношей!

– Правда, Отари? Поздравляю!

– А в ближайшие дни начинается набор в авиационное училище…

Я не сводила с него глаз: какой красивый, какой смелый!

– Буду летчиком-истребителем. – Он рубанул ребром ладони воздух крест-накрест, воскликнув при этом: – Джах! Джух!

– А мама разрешит?

– Она в ужасе. Говорит, небо – очень высоко, – Отари рассмеялся.

– Ну и как же?

– Уговорю.

– Тогда надень поскорее пиджак!

– Зачем?

– Простудишься и не сможешь поступить в летную школу.

– Ах ты коза! – И он стал декламировать: – «Ветер, ветер, мокрый снег, на ногах не стоит человек!..»

– Чьи стихи?

– Блок. Поэма «Двенадцать».

– А дальше?

– Не помню. Большая. А еще мне нравится Горький. – Отари остановился. – «О, смелый Сокол! В борьбе с врагами истек ты кровью, но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут…» А знаешь, Горький в 1892 году работал в наших паровозовагоноремонтных мастерских. Это вы в свою тетрадь записать можете.

У калитки Ламары мы, не сговариваясь, повернули обратно. Так прогулялись вверх и вниз по улицам раз пять. Я, конечно, нет-нет да и вспоминала маму: задаст она мне. Сейчас ведь уже поздно. Я так поздно никогда не возвращалась домой. Попадет. Ну и пусть. Я готова была на любую казнь, лишь бы не разлучаться с Отаром. И все же страх независимо от моей храбрости заставлял держаться поближе к дому. Мы остановились у ворот, Отари крепко обнял ствол липы, я напевала:

 
Утомленное солнце нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась, что нет любви!..
 

А он говорил в это время о том, как я стану певицей, и он, прилетая на самолете из дальних стран, будет бросать к моим ногам заморские цветы…

– Я хочу быть врачом. Как мой дядя.

– Будь и врачом, – великодушно разрешил Отари. – Это совершенно не помешает гармоничному развитию твоей личности. При коммунизме люди будут развиваться физически, эстетически и нравственно, Лично я полечу в другие миры.

– А земное притяжение?

– Преодолею.

– Знаешь, ты немного сумасшедший.

– И ты.

– Я?

– Ага.

– Это потому, что я очень люблю… землю.

Он рассмеялся и в тон мне, запнувшись на том же месте:

– А я… небо.

Мы долго смеялись. Закрапал дождь. Но что нам дождь? Пусть разразится буря, ураган! Я напевала свое любимое танго, Отари не сводил с меня глаз…

Вдруг со двора донесся вкрадчивый, дрожащий от любопытства голос:

– Иришка! Тебя мама весь вечер искала! С кем ты там тараторишь?

Хлопнула дверь уборной. Дарья Петровна поспешно тянула свои шлепанцы в нашу сторону.

Отара как ветром сдуло. Я бросилась во двор.

– С кем ты говорила, с кем? – попыталась ухватить меня за руку Дарья Петровна.

Я увернулась, промчалась мимо.

– Это было свидание! Это было свидание! Но я никому не скажу, какое мне дело?.. Никому!..

Вошла в комнату, взгляд на часы: половина двенадцатого. Я совершенно не представляла, как объясню столь долгое отсутствие. Мама лежала в постели с книгой.

– Сил нет – спать хочу. А ты там околачиваешься.

И почему родители этой самой Ламары не прогоняют вас? Я бы прогнала. Ложись, туши свет, сердце колет.

Я в душе запела: обошлось. И через минуту, едва коснувшись головой подушки, уже спала крепким счастливым сном.

Увы, время летит

Мировая игра – флирт цветов. Что угодно можно выразить иносказательно, если, конечно, вопрос касается чувств. И тот, кому адресован цветок, волен как угодно истолковать намеки. Роберт, например, в каждой фразе видит юмор, Лева принимает все чрезвычайно серьезно, а Отари все время жаждет пофилософствовать и потому предпочитает разговаривать, а не передавать с таинственным видом карточки. Он почему-то решил, что моя с ним дружба – вопрос решенный, и не говорит о любви. Он старается втянуть меня в принципиальные споры, в основном о диалектике материализма. а мне это неинтересно. И мои подружки скучают, когда ребята спорят на всякие, на наш взгляд, чересчур серьезные темы. Как они любят спорить! Уже звучит прекрасная «Рио-Рита», а они не торопятся приглашать нас, они делают вид, будто не замечают, как мы ждем приглашения на танец. Мы танцуем девочка с девочкой и тоже делаем вид, будто нам все равно, с кем танцевать. Но вот и мальчики не выдерживают – танго «Брызги шампанского» всем кружит головы. В силах ли кто-нибудь слушать его равнодушно? У меня в ушах оно звучит всегда.

Мальчики бросают споры, и вот уже все мы танцуем, позабыв все на свете, и время будто останавливается для нас.

– Ребятки, расходиться пора, – с самым будничным видом говорит тетя Кэто. – Уже десять часов, я не хочу, чтобы ваши родители обижались на меня.

Мы неохотно покидаем этот прекрасный дом, но как много осталось недоговоренного! Отар провожает меня, и мы никак не можем наговориться. Чтобы высказать то, что на душе, и ночи не хватит!

Мама запретила мне уходить по вечерам из дома.

– А ты пойди и проверьте кем я провожу время, – сказала я ей, – тогда сразу разрешишь.

– Зачем мне ходить проверять?

– Чтобы не беспокоиться.

– Представляю, как вы надоели родителям Ламары.

– Ничего мы не надоели. Дядя Ило нам про революцию рассказывает.

– И что, до двенадцати ночи?

– Что до двенадцати ночи?

– Про революцию.

– Нет, но…

– Ты мне голову не морочь! Вчера, например, явилась домой в одиннадцать часов, а сегодня в двенадцать. Что это такое?

– Да, увы, время летит, что же делать?

– Я тебе покажу, что делать! Почему ты возвращаешься домой не с Левой?

К этому вопросу я не была готова. К счастью, мама в тот момент следила только за ходом своих мыслей.

– Не правится мне это. Прекрати эти хождения! Иначе придется принять меры. А ты меня знаешь. Не посмотрю, что ты такая большая, и отшлепаю за милую Душу.

– По не могу не я все время сидеть одна! Мама, можно я приглашу моих друзей к нам? Познакомлю тебя с ними, они такие…

– Ни в коем случае.

– Почему?

– Да потому что всему свое время. И теснота у нас. Нет, нет. И вообще, зачем ты меня нервируешь? Я прихожу из школы, извини за выражение, с ног валюсь, не чаю, как до постели добраться. Не шути, мне немало лет, вот доживешь до моего возраста…

– Значит из-за этого я не могу ходить к подругам?

– А почему? Ходи. Днем.

– А там самое интересное вечером.

– Ира, я сказала!

– Я тоже сказала.

Маме, видимо, показалось, что она ослышалась. А я сама не понимала, как осмелилась так дерзко разговаривать с ней.

– Вот отправлю тебя к отцу, – медленно, с угрозой проговорила она, – там, в деревне, не очень-то погуляешь.

– Ну и поеду! – сказала я.

Душила обида: ведь ничего плохого я не делаю, зачем же эти угрозы? И разве, наказывая меня, она не накажет таким образом и себя? Или я ей совсем не нужна? Нет, я не буду жить так, как хочет она! Она хочет, чтоб я жила как старушка!

– Поедешь? – холодно спросила мама.

– Да! – из чистого упрямства ответила я.

Она не находила слов. Посмотрела на меня как чужая:

– Смотри. Не пожалей потом.

На другой день я не пошла к Ламаре. У мамы был болезненный вид, я думала, как бы ей не стало хуже, и решила побыть один вечер дома. Заодно алгебру подгоню… Надо же наконец взяться за учебу, запустила ее – дальше некуда.

Села в галерее у окна, раскрыла тетрадь и книгу. Зевнула. Какой ужас – быть математиком. А есть люди, которые всю жизнь ею занимаются.

Вышел из своей галерейки Лева. Розовый, заспанный.

– Что грызешь ручку? Не можешь решить?

– Это же долго, – пододвинула ему тетрадь. – Давай реши быстро. – Он перерешал примеры в один миг.

– Ты в своем классе самый сильный по математике?

– Не только по математике.

– Ты изменился после Харькова.

– Потому что приучил маму не вмешиваться в мои дела.

Да, тетя Адель смеет только просить. Однажды попробовала поспорить, и он перевернул их ветхий стол вместе с посудой.

– Идешь? – кивнул в сторону Лоткинской горы.

– Мама не пускает.

Он прошелся по галерее, сделал несколько гимнастических упражнений.

– Что передать?

– Кому?

– Ему.

– Передай всем привет.

Когда он умчался к Ламаре, свободный как ветер, я затосковала. Действительно, а почему я не могу добиться такой свободы? Что, смелости не хватает? Я же ничего плохого не делаю. Что ей стоит пойти к Ламаре и посмотреть, с кем я там встречаюсь и как хорошо мы проводим время? И почему я сама не могу приглашать их к нам? Родители Ламары просто умоляют: «Приходите, приходите, будем очень рады!» А моя мама говорит: «Не время». Почему, почему она не хочет понять меня? Ведь ей даже про Отара нельзя рассказывать. Показала я ей недавно его стихи: «Люблю твой ум, люблю твои мечты» и так далее. Чудные стихи. Но мама первым долгом обратила внимание на грамматические ошибки, их она очень хорошо заметила, и особенно не могла простить Отару то, что у него не каллиграфический почерк. Будто у меня каллиграфический. Решившись показать ей стихи, я рассчитывала, что она проникнется к Отару симпатией и даже захочет с ним познакомиться. Как бы не так. Она еще больше насторожилась и, даже не спросив, как зовут автора, так забеспокоилась, что я больше не заговаривала о нем. Я вся изнывала – если мне запретят с ним встречаться, я умру, я просто умру.

Ссылка на юго-запад

Прибежала Ламара. Вызвала к воротам, сказала, что он будет ждать вечером. Он вчера целую пачку «Беломора» выкурил на балконе, вот как страдал. Роберт даже сказал: «Еще один такой вечер, и Отари покончит с собой».

Ах, этот Роберт!

– Меня мама не пускает, – пожаловалась я, – говорят: ходи к подругам днем.

Ламара горячо посочувствовала и стала придумывать, как бы мне вырваться из дома вечером.

– Знаю! Сегодня ученья МПВО…

– О, ученья?!

И моментально созрел план. Пойти к Ламаре еще засветло, а когда начнется затемнение, естественно, задержаться там.

– Только выходи из дома пораньше, а то твоя мама вспомнит о затемнении и не отпустит…

В школе в тот день нас еще и еще раз предупредили, чтобы мы во время учений МПВО вели себя достойно и были бы дисциплинированными.

Дядя Эмиль еще накануне в который уже раз тщательно проверил, не выбивается ли из окоп дома свет. А маму и тетю Адель предупредил: как только начнется ученье, он, уж покорнейше извините, вообще выключит электричество. Чтобы не было никаких сомнений, а главное эксцессов с бабкой Фросей.

Лева сказал, что это насилие над личностью, – он не позволит выключить электричество, потому что читает «Пармскую обитель», которую нужно вернуть товарищу завтра.

Чуть было не вспыхнула ссора.

– ТУЭС сам выключит свет, – сказала мама.

Так и случилось. Едва лишь заводской гудок протяжно оповестил о противовоздушной тревоге, электричество разом погасло во всем районе. Люди стали, чертыхаясь, зажигать керосиновые лампы, да так и сидели с ними, прикрутив фитили. Рокотали в темном небе самолеты. В городе было темно, хоть глаз выколи.

Почти у каждых ворот дежурили назначенные заранее дружинники из местных жителей. На нашем подъезде сидели Дарья Петровна и тетя Юлия. Дарья Петровна была страшно взволнованна и жаждала, чтобы кому-нибудь срочно понадобилась ее медицинская помощь. Но вокруг было до обидного спокойно, многие жители просто-напросто улеглись спать, хоть часы показывали только девять.

Я в это время находилась у Ламары, Лева тоже. Хоть дома с нетерпением ждала его «Пармская обитель», он все же решил не терять такого хорошего, романтического вечера рядом со своей подругой.

Мы вышли на балкой. Было жутко и весело.

– За время войны с белофиннами ни один вражеский самолет не показывался над Ленинградом, – сказал Роберт.

– А там же близко, – заметил Федя.

– Ну и что? Они боялись наших истребителей.

– Могучие сейчас истребители у немцев, – сказал Игорь, – «Мессершмитт-110». Он сопровождает бомбардировщиков и патрулирует.

– Да, потому англичане не могут использовать бомбардировочную авиацию в дневное время. У них нет таких самолетов.

– Неужели будет война? – тетя Кэто ужаснулась.

– Войны не будет. Мы – самая сильная держава и не хотим войны.

– Да, но посмотрите: уже и в Ливии война, и в Албании, и в Китае что делается…

– Пусть только попробуют сунуться! Мы им такого покажем, что эй-ей-ей!

– Никто не в силах победить нас!

Игорь тихонько запел:

 
Если завтра война, если враг нападет,
Если темная сила нагрянет…
 

– Ой, деточки мои, – вздохнула тетя Кэто.

 
Как один человек, весь – советский народ
За свободную родину встанет!..
 

– дружно подхватили мальчики.

И показалось, что они уже совсем взрослые.

 
Полетит самолет, застрочит пулемет…
 

У меня по коже мурашки побежали: да, да, никто не в силах победить нас.

 
Загрохочут могучие танки…
 

Ведь нас так много, мы такие дружные, ну кто, кто осмелится пойти на нас войной?

 
И линкоры пойдут, и пехота пойдет,
И помчатся лихие тачанки!..
 

– Скорей бы начали прокладывать железную дорогу по Черноморскому побережью, – сказал дядя Ило. Он только что вернулся с завода и сообщил радостную весть: их бригада отремонтировала еще один электровоз раньше назначенного срока. – Вот если бы строители так же дружно и быстро строили, как ремонтируем мы. Очень нужна эта дорога, очень.

– Ничего, – сказал Лева, – дело не в дорогах. Если начнется, мы их техникой задавим, техникой!

– Да, она у нас колоссальная, – подхватил Роберт.

Вот снова загудел заводской гудок, давая отбой треноги. Надо было бежать домой… Но Федька завел патефон, и мы опять танцевали. Я могу танцевать без конца.

– Все же надо идти домой, Отар.

– Хорошо. Пойдем, – сразу согласился он. Весь вечер Отари был какой-то озабоченный. Сам на себя непохожий.

Вышли на улицу. Лева простился с Ламарой и зашагал по улице мимо нас.

– Постой! – крикнула я.

Вернулся.

– Что?

– Не успеешь выспаться, да? Из-за тёбя меня мама будет ругать.

– А… «Пармская обитель»?

– Не ври, спать завалишься!

– Как захочу. А ты, Отар, давай тоже домой. Голову на плечах иметь надо.

Последняя фраза удивила: ведь Лева никогда не вмешивается в дела других. Он же враг насилия.

Я все же крикнула:

– Неужели так спать хочется?

– Как вам – гулять! – не оборачиваясь, крикнул в ответ.

Отари вздохнул:

– Да, надо идти домой.

– Какой противный этот Левка!

– Я провожу тебя.

Кивнула.

На улицах была еще какая-то торжественность – повсюду встречались возвращающиеся домой дружинники и дружинницы. Они тихо разговаривали, смеялись. Отари взял меня легонько за локоть и вздохнул.

– Что так тяжело? – поддразнила я.

– Эх! – воскликнул он печально. – Если бы человеку дано было угадывать мысли другого.

– А стало бы легче, если бы угадала? – на мгновенье мелькнула мысль: а может, он хочет признаться мне в любви? Но я эту мысль сразу отбросила – вид у Отара был какой-то пришибленный.

– Да что с тобой? Дома неприятности? Тебя тоже мама ругает за…

Он рассмеялся:

– Нет. Мама не ругает.

– А что случилось?

– Да так, ничего. Ну ладно, хватит. Эх-ха-ха!

Такого горестного возгласа я, по правде говоря, еще ни разу от него не слыхала.

Как мне стало потом известно, в день этих самых учений МПВО он получил в школе сразу три двойки. Это было для десятого класса ЧП. Сразу созвали комитет комсомола. А он сам член комитета. Постановили: если за неделю не исправит двойки, не только из Ламариной компании выставят, но и в личное комсомольское дело выговор влепят. Лева угрожал, и Игорь угрожал всячески. Отара ведь на буксир брать не надо, как взяли Федьку. Отар сам вполне может подтянуться, если возьмет себя в руки. Ему разрешили прийти к Ламаре в день учений МПВО только потому, что понимали: в такой необычный, тревожный вечер учеба все равно не пойдет в голову.

Но я же всего этого не знала. И мы с Отаром решили один раз, только один разочек пройтись по Советской улице в Грма-Геле.

Фонари, фонари… Две сверкающие нити. Их трепетный свет манил, зазывал все дальше и дальше. Мы шли, взявшись за руки, забыв обо всем на свете. Вот так идти и идти… А каждый огонек, так заманчиво влекущий к себе, вблизи всего-навсего телеграфный столб с электрической лампочкой на верхушке.

– Почему так, Отар? Почему вблизи совсем не то, что издали?

– А ты б хотела, чтоб разворачивались перед нами огненные цветы? У меня эти огни вызывают другие чувства: что-то грандиозное нарастает в груди, жажду подвигов, славы!

– Где подвиги, там всегда слава.

– Да! Значит, ты меня понимаешь?

– Понимаю, Отар, понимаю!

– Вот, например, Чкалов. Неужели нужно учиться только на пятерки? – После небольшой паузы Отари сказал: – Ведь Чкалов пошел добровольно в армию, когда ему было всего пятнадцать лет! И стал летчиком-испытателем. Без всякого образования он однажды за сорок пять минут сделал в воздухе двести пятьдесят мертвых петель!

– Он же на летчика учился.

– И я буду учиться на летчика!

– Говорят, Чкалов – самородок, – вспомнила я слова моего одноклассника Клима.

– Я не похож на Чкалова? – резко остановившись, браво посмотрел Отар.

– Ты?

Мне хотелось сказать, что Отари лучше всех на свете. Второго такого не было и не может быть!

– Ну, говори!

– Похож!

– А представляешь, когда я поступлю в авиационное училище и надену летную форму?

– Да!

– Сначала я промчу тебя на самолете.

– Боюсь, это, наверно, страшно.

Он радостно рассмеялся:

– Со мной не побоишься?

– С тобой – нет.

Отари начал рассказывать, какие ощущения испытывает летящий в самолете человек, как давит на барабанные перепонки воздух при взлете и посадке, я ахала и охала, в это время совершенно неожиданно, как снег на голову, свалился откуда-то сверху будничный вопрос.

– Скажите, который теперь будет час? Э? – спросил пьяненький человек, сидевший на подоконнике бельэтажа.

Я вспомнила: ой, а мама?

– Счастливые часов не наблюдают, – ответил на ходу Отар, я уже потащила его за руку.

Он понял не сразу, слишком далеки были его мысли в этот момент. Но потом тоже вспомнил, помчались…

И вот я дома.

– Где ты была?

Я стояла перед мамой низко опустив голову.

– Где ты была, я тебя спрашиваю?

Я взглянула – вид у нее был такой, будто она уже не надеялась увидеть меня живой. Что сказать? У Ламары? А если пойдет и проверит? И все же сказала:

– У Ламары.

– До сих пор?

– Потом она провожала меня, мы разговаривали.

– Знаешь, который час?

Я глянула на ходики: час ночи.

– Ну, что скажешь?

Я молчала.

– Отвечай, где ты была, иначе я не знаю, что я с тобой сделаю!

Я решила молчать.

– Так. Завтра приедет отец и отравляйся с ним. Я не буду ждать, пока ты принесешь мне в подоле.

– Мама!

– Не желаю с тобой разговаривать!

– Но я же ни в чем…

– Где была?

– У Ламары.

– А потом?

– Отари провожал меня.

– Какой Отари?

Один мальчик.

– Это тот, чьи стихи…

– Да.

– Так. Раньше ты говорила, что ходишь к Ламаре, и я была спокойна, потому что знаю эту семью. А теперь оказалось, что один мальчик…

– Он очень, очень хороший!

– Вот что, – решительно проговорила мама. – Пока не окончишь школу, ни о каких ночных прогулках не может быть и речи. И ты дашь слово…

– Нет.

– Ах вот как?.. Значит, прогулки с каким-то мальчишкой дороже тебе, чем покой матери?

– Он не какой-то.

– Представляю.

– Нет, ты даже не можешь представить! Он замечательный! Такого я больше никогда не встречу! Никогда!

– Все ясно.

– Ничего тебе не ясно! Ты даже не интересуешься, кто он, из какой семьи!

– Мне совершенно все равно, кто он: Отари, Петька, Тимошка… И из какой он семьи.

– Мама, послушай!

– Не желаю ничего слушать! Хватит с меня. Завтра поедешь в Уреки!

Я молчала.

– Поняла?

– Да.

– И что?

– Ничего.

Обида душила. Теперь хотелось только одного: уехать. Уехать навсегда, чтобы не видеть ее, жестокую и несправедливую. «Зачем мне жить с ней? – думала я. – Она даже выслушать не хочет. Как будто я не человек, а вещь какая-то. Отар такой хороший, такой умный и честный парень, а ей даже неинтересно, кого я люблю. Люблю!