Текст книги "Там, где папа ловил черепах"

Автор книги: Марина Гельви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

И никогда она не заставит меня разлюбить его!»

Я легла на свой сундук, укрылась с головой и долго давилась слезами.

Приехал папа. Я простилась в школе с Алексеем Ивановичем и с классом. Сказала, что еду на несколько месяцев, потому что папа болеет и не может сейчас жить один.

Пришли мы с папой на вокзал – мама не захотела проводить нас – и вдруг видим: Ламара, Игорь, Роберт, Надя, Гертруда и даже Федя – все стоят на перроне. Как я обрадовалась. Подскочила, расцеловалась с девочками. Я уже чувствовала себя сподвижницей, вроде княгини Волконской или княгини Трубецкой. С тою лишь разницей, что уезжаю не «к», а «от» своего любимого.

Я гордилась предстоящим «подвигом» и горевала. А где тот, из-за которого еду в глушь? Он-то почему не пришел?

– Куда, куда ты едешь? – сморщился Роберт. Он притворялся – Лева уже оповестил их всех о конечном пункте моего следования.

– В Уреки, – все же с грустью пояснила я.

– Где эти Уреки? В какой части света?

– В Гурии, недалеко от Кобулети.

– А, значит, ссылка на юго-запад?

Все рассмеялись. И я, несмотря на трагизм моего положения, тоже не удержалась.

Ламара, улучив момент, зашептала мне на ухо:

– Отари утром в деревню свою уехал. Дедушка там заболел. Ты пиши мне письма, я буду ему передавать.

Поезд шел по узкой долине. Я с тоскою смотрела на горы. Где-то там, за этими горами, еще горы. А потом еще и еще. А на самых высоких, почти у альпийских лугов, деревня Отара. Он рассказывал. Любовь моя! Если бы он знал сейчас, что я мчусь в противоположную сторону.

Стемнело. Проводник стал раздавать белье. Папа уже давно разговаривал с пассажирами. Я постелила постели, взобралась на верхнюю полку и стала смотреть на проплывающие мимо огоньки.

Огоньки, огоньки… А ведь всего сутки назад: «Я не похож на Чкалова?» И эти синие-пресиние глаза.

Слезы текли по моим щекам, я не утирала их. Было больно и сладко так страдать.

Уреки

– Ирина, бежим скорей, через десять минут почта!

Моя подружка, десятиклассница Нюра, была страшно взволнована. Еще бы. Переписывается с пограничником и именно сегодня ожидает ответа на свое особенно важное письмо.

В Уреках я со всеми девочками перезнакомилась и могу сказать твердо: лучшей подруги, чем Нюра, мне здесь не найти.

Каждый день я пишу по одному стихотворению. Вот, например:

 
Ветерок чуть-чуть играет шторами,
Шум прибоя слышится вдали.
Ты, Отари, поскорей желанную,
Дорогую весточку пришли.
 

Прочитав это, Нюра прослезилась. Тронутая до глубины души, я рассказала ей, как неожиданно и безжалостно легли между мной и моим любимым сотни километров.

– Я понимаю, понимаю тебя, как никто. Между мной и моим Олегом тоже легли сотни километров.

– Нас разлучила моя мама.

– А нас – Красная Армия.

Я ей сказала, что пишу письма в Тбилиси почти каждый день. Но увы. Тбилисцы не следуют моему примеру. От Отара получила всего четыре письма, от Ламары – два, от Нади только одно, хоть она клялась – при расставании, что будет описывать каждый шаг Отара, она же знает, что я без Отара жить не могу. Люся в Москве и вообще, наверно, забыла о моем существовании.

– А ты все равно всем пиши, – сказала Нюра. – Ни на кого не обижайся и пиши. Вообще пиши даже тем, кого плохо знаешь. И будешь получать много, много писем, так делаю, и письма ко мне идут потоком.

В Тбилиси представления не имеют, как мы встречаем почту в Уреках. Для нас это праздник. Каждый день к шести часам вечера мы сбегаем с горы на станцию. Сюда спускается, невзирая ни на какую погоду, почти вся молодежь. Стоим, смеемся, скрывая муки ожидания, делимся новостями, которыми живет этот маленький населенный пункт. Всю весну здесь идут дожди, то проливные, то моросящие, изумрудами сверкает листва на цитрусовых деревьях, как гурты вернувшихся с тучных пастбищ овец, бугрятся сплошными рядами чайные кусты, проглядывает между туч ослепительно яркое солнце, а вдали, за эвкалиптовыми рощами, голубеет море. Но нам совсем, совсем не до этого. Мы жаждем писем и гибнем без них в этом светлом раю.

Вот вынырнул из-за зелени холма поезд. Почтовый вагон, по нашим расчетам, окажется далеко впереди. А поезд стоит полминуты. Бежим к вагону вслед за нашим почтарем, хромым Доментием. Доментий в совхозе важная фигура. Все льстят ему и необыкновенно вежливы с ним, будто от этого зависит, придет письмо или нет. Доментий важно забирает у проводника почту и не спеша возвращается в помещение станции. Там он отдает кое-какие корреспонденции начальнику и разговаривает с ним о том о сем. Потом выходит, смотрит на небо. Мы стоим поодаль и покорно ждем, пока он перекидывается приветливыми словечками со знакомыми, а знакомы тут между собою все. Потом за ним мы поднимаемся на гору, к почте. В почту он нас не впускает. Она слишком тесная. Он выкрикивает в крохотное оконце фамилии, счастливчики подскакивают, хватают письма, благодарят и тут же вскрывают конверты. Если нет тайн от других, письма читаются вслух, и чего-чего только не услышишь о всем белом свете!

В тот день я получила два письма, Нюра – целых восемь. Побежали к ней домой и прочли эти письма друг другу с соответствующими, конечно, пояснениями. Я получила от мамы и от Отара, а Нюра – от своего пограничника, от двоюродной сестры и племянницы и от девочек, которые в разное время побывали в Уреках и имели неосторожность оставить ей свои адреса. Правда, эти девочки не всегда отвечают на Нюрины письма, но она ведь не обижается. Так и не прерывается переписка.

Прочитав все письма по нескольку раз, мы вышли на летнюю площадку. Сели рядышком на скамейку и запели в два голоса: «Серый камень, серый камень, серый камень в пять пудов, серый камень так не тянет, как проклятая любовь!..»

Совхоз на пятачке холма. По краям этого пятачка одноэтажные и двухэтажные бараки, столовая, клуб, контора, почта, детский сад, школа. А посредине пятачка летняя площадка с эстрадой и рядами скамеек. Оттуда видна, прямая как стрела, грунтовая дорога к морю.

– Нюра, как здесь красиво! Если бы здесь жила моя мамочка и Отари, я бы отсюда никогда не уехала.

– А мой Олег хочет после армии остаться там, где служит. Я, конечно, поеду туда, но сначала попробую уговорить его… Здесь наши родные. А может, будем жить в Москве.

– О, в Москве – это замечательно. Но лучше всего в Тбилиси. Приезжай к нам, Нюра.

– Обязательно. Мы с тобой будем дружить всю жизнь.

– Конечно.

– Смотри, у клуба объявление вывешивают!

Побежали мы к клубу. Оказалось – сегодня кино.

В точение этого месяца сюда только раз приезжала кинопередвижка. Показала «Мы из Кронштадта».

Я помчалась домой. Надо было взять в столовой ужин, и пол я сегодня не мыла. Здесь девочки моют полы каждый день. Вот и я мою. Наш пол некрашеный и стал белым и бархатистым.

– Завтра воскресенье, – сказал папа. Он сидел и писал письма. – В лес пойдем за дровами. Мало дров у нас.

По ночам здесь еще холодно, потому что сыро – дожди без конца. Мы с папой приносим из леса небольшие стволы сухих деревьев, распиливаем их, рубим топором и топим жестяную печку.

– Папа, а сегодня кино.

– Какая картина?

– Не объявили. Но не все ли равно? Я так давно не была в кино. Папа, пересядь-ка на кровать, я должна помыть пол.

– Он же чистый.

– Все равно надо мыть.

Я принесла с балкона тазик с водой и тряпку. Как легко и приятно мыть чистый пол.

– Тебя, Ирина, в Тбилиси не узнают.

– Я и в Тбилиси хотела бы жить так, как живу здесь. Знаешь, папа, когда я несу бревно из леса или воду с родника, я чувствую себя сильной, ловкой. Вообще здесь как в сказке: воздух какой-то необыкновенный, красота вокруг…

– Субтропики.

– И вообще я люблю деревню. А тбилисцы жалеют нас, я уверена, глупые горожане, правда?

– Это те, кто не знает, что такое деревня. А я в свое время учился в сельскохозяйственной академии потому, что люблю природу.

– Папа, а может, мне пойти потом на агрономический? Но… хочется стать врачом.

– Еще есть время. Выбирай.

– Трудно. Все профессии нравятся, что же делать?

– Надо чем-то одним заняться. Кто разбрасывается, тот обычно дилетант.

– А мой товарищ, Отари, очень многое знает, но он не дилетант.

– Приятно, что ты выбираешь умных друзей.

– Да, папа, ты знаешь, какой он умный?.. Очень умный. Знаешь, папа, жизнь моя как бы разделилась надвое. На ту, в Тбилиси, и эту – здесь. Я сейчас совсем, совсем другая, веришь?

– Верю. Я это заметил.

– Уже заметил?

– Да.

– Знаешь, папа, я мечтаю: стану хирургом. Вот привозят тяжелобольного. Экстраординарный случай, как сказал бы дядя Эмиль. Никто не берется делать сложнейшую операцию. А я берусь. И рядом со мной мой друг, друг всей жизни, ты понимаешь? Он тоже врач. У мужа и жены должна быть одна профессия, правда? Как жаль, что Отари не хочет стать хирургом!

– Я однажды сделал операцию.

– Ты?

– Да. Когда я учился в гимназии в Тифлисе, я жил нахлебником у вдовы, генеральши. Это была старая знакомая нашей семьи, и меня ей доверили. У генеральши была курица. Она разгуливала по комнатам на правах любимицы, и однажды, когда хозяйки не было дома, курица стала задыхаться. А Эмиль в те годы учился на медицинском факультете, и, когда приезжал на каникулы, я его расспрашивал об операциях. Мне тогда было пятнадцать лет, я интересовался хирургией и вообще анатомией и физиологией. Вот и решил оказать птице помощь. Осмотрел ее. Зоб был твердый как камень. Я взял иголку, нитку, продезинфицировал их в духах «Коти», зажал курицу между колен и осторожно разрезал продезинфицированным кухонным ножом зоб. В нем оказался комок седых волос генеральши и застрявшая в этом комке пища. Я освободил зоб и осторожно зашил его, а затем и верхнюю кожу.

– И что?

– Ничего.

– Сдохла?

– Не-ет. Правда, некоторое время она была какая-то вялая. Я же не давал ей пить и есть. Потом поправилась.

– А потом?

– Не знаю. Мне вскоре пришлось перейти на другую квартиру, потому что при всем своем уважении к нашей семье генеральша все же не смогла привыкнуть к моей неистощимой фантазии. Мне, например, нравилось спускаться со второго этажа не по лестнице, а по водосточной трубе. Это и еще многое другое нервировало генеральшу… Наверно, та курица жила долго.

– Ты молодец, папа.

– Жаль было курицу. Мы не опоздаем в кино?

Быстренько помыла пол. Поужинали. Когда пришли в клуб, там было полно народа. Я протискалась в задние ряды, где сидели наши старшеклассники. Нюра держала для меня место. Папу тоже пристроили. Приехала кинопередвижка. Но как же долго ее устанавливали. Обо всем мы успели переговорить, насмеялись вволю и съели, наверно, целый мешок жареной сои – здесь сою сеют, и она тут вместо семечек.

Наконец свет погас. Какая будет картина, никто не знал. От нетерпенья хлопали в ладоши и громко выкрикивали предположенья.

Началось. Киножурнал. Хлоп – свет погас. Засвистели, зашумели: «Электрика на мыло!» Минут через десять свет зажегся, но порвалась лепта. Опять темнота. Снова свет. «Туши, туши!» – приказал оператор. Темнота. И на экране выразительными буквами:

«Мы из Кронштадта».

На другой день всюду только и слышалось:

– Вот накормили нас вчера, так накормили.

– Да-а-а. А вообще-то хорошая картина «Мы из Кронштадта».

– Хорошая-то хорошая…

– Как это получилось?

– Помощник механика, говорят, перепутал. Должны были привезти «Большой вальс».

Хорошо, что папа такой

«Дорогой Коля! У нас большие новости. В клубе было собрание и объявили, что с этой весны начинается особенно интенсивное наступление на болота Колхиды. Большие болота будут осушать при помощи техники. 6 этой целью наш сосед, колхоз села Шрома, выделил машины и людей. И из других районов Грузии приедут помогать колхозники. Директор совхоза объявил, что с этого дня все должны принять участие в осушении болот. И это будет с пользой для каждого: кто сколько хочет земли под индивидуальные участки, пусть столько и берет. И осушение будет, и земля будет использоваться, пока не понадобится совхозу.

Поздравляю тебя, Коля. Папа взял три заболоченных участка. На самом, самом заболоченном посеем рис – рис любит в воде расти. А с других участков отведем воду и посеем там кукурузу и сою. Приятно будет хорошенько поработать, правда?»

На это письмо Коля ответил сразу:

«Я согласен. Будем осушать Колхиду, наслаждаясь физическим трудом. Человечество деградирует, если перестанет работать физически. Это истина, не требующая доказательств. Так что жажду присоединиться к вам летом».

Б тот же день я получила письма от Нади и от Отара. Конечно, сначала прочла его письмо.

«…Наконец уговорил маму – отец давно со мной согласен, поклялся ей, что не только в воздухе, но и по земле буду ходить с парашютом за спиной. Итак, через каких-нибудь два с половиной месяца начнется учеба в авиационном училище, и я возьму в руки штурвал…»

Ни о каких тбилисских новостях Отари не упоминал, о своей любви ко мне даже не заикался, зато про самолеты… «Хочу стать летчиком-истребителем, потому что основное назначение истребителя – воздушный бой. Летчик-истребитель должен постоянно искать противника в воздухе. Великий летчик Чкалов…»

Я была разочарована: не то, не то… Ну хорошо, буду ждать следующего письма. А сейчас отвечу точно также: опишу наш новый стадион со всеми мельчайшими подробностями. Пусть почувствует.

Надя, как всегда, сообщала о небесных светилах: «В этом году, Ирина, будут исключительно интересные и частые лунные и солнечные затмения…»

Неужели она и вправду станет астрономом?

«…Скоро будет затмение лупы. Она не закроет всего солнечного диска, а оставит край, который окружит луну в форме кольца. Ирина, дорогая моя Ирина! Как жаль, что это затмение будет видно лишь около Южного полюса».

Мне, конечно, интересно было узнать про лупу и ее кольца, но… Где Надино обещание описывать каждый шаг Отара? Ага, вот, начинается:

«Дела земные, скажу прямо, неважные. Поссорилась с Робертом. Навсегда. Это я знаю точно. Ну что ж! Уйду в науку. Только она развеет мое горе – он смеется над моей любовью к астрономии. Тем хуже для него. Целую. Надя».

В пылу своих личных страданий она, наверно, забыла, что кроме луны и ее Роберта существую еще я и моя любовь к Отару. Эх, люди, люди! Ну что ж. Придется и мне увлечься каким-нибудь делом так, чтобы забыть о черствых эгоистах.

Развернула газету «Заря Востока». На первой странице: «Германия объявила войну Югославии и Греции…» «Заключение договора о дружбе и ненападении между Советским Союзом и королевством Югославия…», «Налет немцев на Белград…»

А что делается в моем родном городе? На четвертой странице новости Тбилиси: «Теплая погода, цветет миндаль и персиковые деревья…», «Улучшить работу городских бань, колхозных рынков…», «Борьба с „висунами“ на трамваях и троллейбусах…»

Как странно устроен мир. Одни люди стремятся сделать его прекрасным, другие почему-то сеют смерть. А зачем? Ведь земля такая большая…

– Папа, откуда берутся злые люди?

– Воспитание виновато. К сожалению, за добро нужно крепко бороться. Когда я сидел в крепости в Риге, там было много всяких преступников. Рассказывали о себе – почти все они стали на дурной путь вследствие плохого воспитания.

– Папа, ты сидел в тюрьме?

– Да.

– Когда?

– Когда учился в Ново-Александрии.

– Значит, еще до революции?

– В 1905–1906 годах.

– Почему же ты никогда не рассказывал об этом?

– Да, наверно, рассказывал.

– Первый раз слышу. Это же замечательно!

– Я бы не сказал, – усмехнулся папа.

– Ну что ты, папа! Все революционеры…

– Я сидел за… хулиганство.

– Ты?

– Да.

– Папа… Я совсем иначе думала о тебе… Ты, наверное, шутишь?

– Нет, вполне серьезно.

Я разглядывала его во все глаза.

– Нет, этого не может быть!

– И тем не менее…

– Тогда расскажи мне все!

– А что рассказывать? В тот период везде брожение было. У нас в академии многие увлекались революционными идеями. Я тоже. И еще я был в обществе пьяниц.

– Папа, ты меня с ума сведешь.

– Почему? Что тут такого? У нас в академии были общества: курильщиков, любителей женского пола, верховой езды, пьяниц… Я был президентом общества пьяниц.

– Папа!

– Силу некуда было девать. Студенчество делилось на классы. Богатые держались особняком, люди со средним достатком старались не уронить своего достоинства перед богатыми. А студенты-бедняки презирали и тех и других. Я был на особом положении: иностранец. Ко мне и студенты и профессора относились с почтением. Вообще было преклонение перед Францией, ее прогрессивностью, революционностью. И вот в свободное от занятий время просто деться было некуда от скуки. Мы пили. Аршинами. Ставили на стол наперстки, и кто больше наперстков выпьет. Измеряли аршинами.

– Не представляю тебя пьяным.

– А я держался крепко. В том-то и была вся соль: перепить всех и держаться. А в 1905 году начались волнения, студенческие сходки… После одной такой нескольких из нас арестовали, и профессура академии собралась, чтобы решить вопрос об исключении этих студентов. Мы, понятно, были крайне возмущены, столпились во дворе: как, наших товарищей исключат? За что? Лишь за то, что они имели смелость говорить вслух то, что все мы поддерживаем? Это же вопиющая несправедливость! Не сметь выражать свое мнение – это же противу правил человеческого общежития! И еще много таких возгласов раздавалось во дворе. Но студенты не решались что-либо предпринимать, просто не знали, что делать. Тогда я, наиболее, так сказать, эмоциональный, бросился к лежащим у ограды бревнам – их привезли, чтобы поставить столбы.

– Господа! Ломать двери! – крикнул я. – Прервать это бесстыдное заседание! Иначе все уйдем из академии!

Студенты бросились за мной, подхватили бревно как перышко – сила-то в нас ключом била, – поднесли бревно и с криками «Раз-два, ухнем!» проломили массивные двери. Профессура, конечно, разбежалась, меня и еще нескольких арестовали. Началось следствие. Среди судей, как и повсюду, были свободолюбиво настроенные люди, и наше выступление они постарались квалифицировать как хулиганство. Это было спасеньем. Защитник в суде произнес пламенную речь и в поддержку иностранцев, живущих вдали от родины и потому пьянствующих от тоски по родине, и так далее и тому подобное. Словом, выгородили нас. Иначе после отбытия срока я и мои товарищи лишились бы права закончить образование как политически неблагонадежные.

– Папа, ты у меня… замечательный!

– Да нет, как раз самый обыкновенный. Каждый порядочный человек должен иметь принципы: верить так верить, любить так любить…

– А когда ты был влюблен в маму, ты в письмах признавался ой в любви?

– Не помню. А разве главное – говорить о любви? Кто молчит, тот чувствует глубже.

– Это правда, папа?

– Правда.

– Папа как хорошо, что ты у меня такой!

– Какой?

– Все можешь объяснить, все, все, все!

Поражения и победы

Первого мая мы приехали в Тбилиси в половине шестого утра. Лева, проскакивая через галерею, поздоровался – он дожевывал на ходу, тетя Адель взволнованно крикнула вслед: «Левочка, поешь там что-нибудь!» Он отмахнулся. «Привет нашим!» – успела крикнуть я, и он умчался.

Я тоже могла бы пойти на демонстрацию с его школой, но… Мне хотелось, чтобы Отари после такой длительной разлуки увидел меня во всем блеске. А для этого нужно было новое платье.

Маму не пришлось уговаривать. Она села за швейную машинку, я пристроилась сбоку, чтобы крутить ручку «Зингера». Платье шили из светло-серого маркизета с бледно-розовыми цветами. Я всю весну мечтала появиться перед Отаром именно в таком, сшитом в талию платье с крупными оборками по подолу.

– Крути, крути, – говорила мама и ловко подсовывала под иглу материю.

– Мама, когда ты была такая, как я, тебе правился какой-нибудь мальчик?

– Нравился.

Я удивилась: раньше она вообще избегала таких разговоров.

– И ты… встречалась с ним?

– Встречалась. Он был товарищем моего старшего брата. Они вместе приходили в пансион на воскресные свидания.

– И что?

– Ничего. Переглядывались, я по нем сохла, но… Пережила.

– Что пережила?

– Он после окончания гимназии уехал учиться в Москву. И на этом все.

– Ты его любила?

– Да.

– И у вас не было ни одного свиданья?

– Не было.

– А как же тогда узнавать друг друга?

– Не хочу вспоминать о том времени, – жестко проговорила мама. – Это самые тяжелые годы моей жизни. Как мне хотелось материнской ласки, как я мечтала хотя бы о приветливом слове ее! Скучала я по родным страшно. У меня тогда были ужасные головные боли, такие боли, что мне даже разрешали, при всей строгости режима, лежать днем в дортуаре. Я умоляла маму взять меня из пансиона, но она не брала, потому что наша семья была не в состоянии нанимать частных учителей, а в селе, где мы жили, среднего учебного заведения не было.

– А разве ты не могла жить у родственников в Рязани и учиться в нормальной школе?

– Мои родители гордыми были – не хотели одолжаться. И кроме того, считалось, что закрытое учебное заведение дает лучшее образование. Вот и получалось, что дети часто вырастали, не любя своих родителей. Меня отвозили в Рязань на полгода. В четырнадцать лет у меня начался плеврит, потом затемнение в легких. Лечили меня уже дома, после окончания учебы. В шестнадцать лет, моя дорогая, я уже учительствовала в сельской школе.

– А почему так рано?

– Нужно было зарабатывать, чтобы помогать старшему брату. Он учился в университете. В нашей семье все дети или учились, или работали. Нас было семеро у отца с матерью.

– И тебя, такую маленькую, слушались ученики?

– Еще как. Сельская школа была бедная. В одной комнате занимались одновременно четыре класса. Там были крошки и были дылды выше меня ростом и старше меня.

– И сколько ты там проработала?

– Три года.

– А потом?

– Потом поступила на высшие женские курсы и жила с братом Иваном, он учился на медицинском факультета. Крути ручку.

– Мама, какие молодцы были в вашей семье!

– Молодцы не молодцы, а дело делали. Ну-ка примерь.

– Уже?

Я примерила платье, оно сидело как влитое.

– Мамочка, какая прелесть!

Пришел с покупками папа и через минуту внес в комнату блюдо с пирожными «наполеон».

Я съела сразу три пирожных и, напевая, вышла во двор. Бабка Фрося и Ярошенчиха стали меня разглядывать и хвалить: расцвела. Я им рассказала про Уреки, какая там красота и какой воздух. Каждый расцвел бы, если бы пожил там, у моря.

А бабка Фрося похвалилась: Алешка поумнел в Гяндже. Скоро приедут. Извелась она, скучая по «паразитам».

– Бабушка Фрося, как я рада, что Алешка поумнел! Ведь я виновата в том, что он тогда совершил нехороший поступок.

– А ты-то при чем?

– Ну-у… мы играли вместе…

Не могла же я ей сказать, что угрызения совести с течением времени не покинули меня, мне и сейчас тяжело и стыдно вспоминать о воровстве колец.

Кто-то окликнул. Оглянулась. За низким трухлявым заборчиком тети Юлии стоял ее сын Сандро. Раньше он и внимания на меня не обращал, как и я на него. А тут сверкнул черными в длинных ресницах глазами:

– О, как ты выросла!

Я сразу вспомнила бабушку Мари, Нану, акацию перед нашим подъездом и громкие разговоры о любви, которые мы с Люсей подслушивали из передней. Тогда юный Сандро устраивал там свидания с девушками. Со мной он прежде никогда не здоровался, и вдруг…

Я растерялась:

– Здравствуйте, Александр… Ревазович.

– О, зачем же так официально? – сразу запротестовал он. – Мы же давние друзья! Называй меня просто Сандро! Я же не такой старый, ха, ха, ха!

Я молчала: это было так неожиданно.

– Ты стала очень, очччень интересной! – продолжал за забором Сандро. Мне он был виден только до пояса, в белоснежной сорочке и при галстуке. Он ни секунды не стоял на месте и весь сиял. Да если бы на ногах его были шпоры, я, без сомнения, услышала бы звон.

– Послушай, открой секрет такого перевоплощения!

– В Уреках, в Гурии, так красиво, что и вы бы…

– Да неужели? Ай-яй-яй! Как жаль, что мне надо бежать, как жаль! Дела, дела… Извини, пожалуйста! – он крепко прижал руки к сердцу. – Но обещаю, в следующий раз…

Кивнул, прищурился, сделал глазами какой-то невероятный пируэт, после чего раскланялся почтительно, взмахнул кистью руки так, словно в ней была шляпа с перьями, и… исчез.

Я застыла с открытым ртом. Потом пошла к тете Тамаре.

– Какой чудак наш сосед Сандро! Вы слышали его разговор со мной?

– Не слышала и очень сожалею, – пошутила она.

– А из окна, может быть, смотрела его жена.

– Она не обращает внимания.

– Какая умная, – сразу прониклась я уважением к незнакомой женщине. – Он хороший врач?

– Наверное, хороший. Только вот, – тетя Тамара опять усмехнулась, – этакий Дон Жуан нахаловский. Ты при дяде Эмиле, пожалуйста, не говори о нем.

И тетя Тамара рассказала, как месяц назад к нам в подъезд постучали, дядя Эмиль открыл дверь. «Вы уважаемый Сандро?» – «Нет, я не Сандро». – «Тогда извините. Здесь где-то живет доктор. У нас тяжелый больной, а уважаемый Сандро лечит всю нашу деревню и… Мы только его хотим, только его. Где он живет, скажите, если можно?»

Эти двое были в войлочных тюбетейках, в чохах и с мешками в руках. Они, конечно, и не подозревали, что обратились к доктору, только другому. Дядя объяснил им, как пройти к Сандро, и, взбешенный, вернулся в комнату.

– Эмилю, конечно, обидно: уже который раз люди обращаются к нему как в адресное бюро и, главное, расхваливают Сандро, уверяя, что второго такого доктора нет на свете.

В комнату своей девичьей походкой вошла тетя Адель. Села в качалку, рассмеялась. Я с момента приезда Левы в Тбилиси уже привыкла видеть ее всегда печальной и озабоченной и потому удивилась: глаза ее искрились, она словно помолодела.

– Ира, можешь меня поздравить, я работаю в яслях Тамары музыкальным работником. Но тише, не радуйся так бурно, я верю в сглаз. Уже тысячу раз я проверяла и поняла, что сглаз не суеверие. Есть какая-то связь, очевидно, какая-то зависимость… Не знаю, но это факт.

И знаешь, в ясли меня приняли без документов! Я же, когда бросила консерваторию, никаких документов оттуда не взяла. Да и что бы значил тот документ? Когда заведующая предложила мне место через Тамару, я много вечеров тщательно готовила ясельную программу там же, в яслях. О, почему я столько лет не верила в себя? По теперь я буду стараться, и заведующая во мне не разочаруется. Какие мы были глупые раньше, какие глупые! Мы совершенно не знали жизни! Как я жалею, боже мой, как жалею! Это было так неумно…

– Довольно, Адель, – сказала из нашей комнаты мама. – Ведь через минуту раскаянье вылетит из головы и будешь продолжать в том же роде.

– Нет, почему же? – обиделась тетя Адель. – Жизнь научила меня…

– Ты слышала, как отреагировал Сандро на приезд Ирины? – деловито спросила тетя Тамара, пряча искорки смеха в ресницах.

– Уже? – тетя Адель привскочила. – Как, как это было? – И она еще ничего не услышав, залилась веселым заразительным смехом.

Я рассказала. И даже мама, не видя моих жестов и мимики, расхохоталась у своей машинки.

Поговорили и о других соседях. Дядя Платон, оказывается, приезжал из Гянджи тайно – делать нашей активистке Топе официальное предложение. А она отказала. Теперь она, быть может, и поверила бы в его постоянство, но… Как он исхудал в Азербайджане! Нет, нет, это ей не импонирует.

А как Бочия? О, там у них тысяча и одна ночь! Опять он приводил какую-то «прачку». Но на этот раз была рукопашная схватка – Дарья Петровна обратила в бегство соперницу, а Бочию пообещала замуровать. Замуровать? Да, да! Она теперь, уходя на службу, запирает его на ключ – вот до чего разгорелись страсти в нашем флигеле.

Мы хохотали долго. Так долго, что мама успела за это время приготовить обед. Как приятно быть дома. Я не знала, на кого глядеть, с кем говорить. Ходила и трогала вещи, все было родное, давно знакомое.

Вернулся от своего старого приятеля дядя Эмиль. Немного навеселе.

– Вы что-то часто стали прикладываться к рюмочке, – сказала, проходя мимо, мама.

– Разве? – добродушно усмехнулся он. – А знаете, мы вспоминали, как охотились недалеко от Кутаиси на волков.

Тетя Адель продолжала улыбаться:

– Я давно подозревала, что втайне ты считаешь себя заправским охотником.

– А что? Мы тогда и на кабанов ходили! – с жаром продолжал дядя. – А какие шашлыки жарили! Тц! – прицокнул он языком. – Пальчики оближешь.

Я сразу вспомнила про «наполеон». Пошла в нашу комнату. Полюбовалась пирожными. Съесть еще? Взяла самое маленькое. Подумала: «Они, наверное, уже возвращаются с демонстрации. И теперь уже не бьются за право нести знамена и горны. Праздничные атрибуты тащат обратно в школу не самые достойные. И то лишь потому, что пионервожатая велела. А может, зря я не пошла на демонстрацию? Да, но тогда у меня не было бы платья».

Прошли по улице со свернутыми знаменами ученики маминой школы, за ними девчонки, веселые, утомленные.

Когда за окнами раздался свист: «Моя любовь не струйка дыма», я не смогла выйти на улицу. Более того. Мне стало плохо. Мой добрый папа не мог простить себе: это же так неосмотрительно – выставлять все сладости на стол. Но он не предполагал, совершенно не предполагал, что я окажусь такой несдержанной. А дядя Эмиль уверял, что это отравление. Без сомнения, отравление. Вероятно, в пирожных был какой-то недоброкачественный продукт и…

Вернувшись в Уреки, я с нетерпением ожидала от Отара письма. Каждый день мы с Нюрой бегали на станцию встречать поезд: писем для меня не было. Я терялась в догадках: может быть, он не поверил, что я первого мая заболела, подумал, что я не захотела видеть его? Но Лева обещал сказать, будто я ногу подвернула. А может, Отари уже разлюбил меня? Спасаясь от тоски, я перечитывала старые письма и находила их прекрасными – папа помог мне понять Отари. Так что же Отар не пишет?

– Нюра, я не пойду сегодня встречать почту.

– А может, как раз сегодня будет письмо?

– Мне это уже безразлично.

Мы пошли на летнюю площадку. Там папа проводил политзанятия. На скамейках сидели рабочие и внимательно слушали. Закончил читать газетную статью. Заговорили сразу все:

– Ну что же, согласны!

– Заем – это правильно!

– Конечно, надо же сознательность иметь!

Один рабочий засомневался:

– При чем тут сознательность? Ради чего свое заработанное отдавать?

– Когда страна сумеет, она вернет, – сказал папа.

– Да-а, вернет… Жди.

– А ведь и правда, почему страна у нас просит, а, Герес Имилич?

– А как же иначе, товарищи? К кому же обращаться за помощью, как не к своим людям?

– Так наша страна богатая, – сказал конюх Ваня. – Говорят же, что богатая. Так зачем этот «Заем страны социализма»?

– А что такое наша страна? – спросил его папа. – Вот ответь, что такое?

– Ну государство, – почесал в затылке Ваня.

– Правильно! И жизнью в этом государстве управляют не капиталисты а мы! Мы ею управляем – рабочие, крестьяне, интеллигенция. А со всех сторон капиталистическое окружение. Ведь вот во время гражданской войны… Антанта напала на нас. Это был союз шестнадцати вооруженных до зубов государств. На Украине, где я тогда жил, одиннадцать властей в тот период сменилось: белые, Петлюра, Маруся, Махно, желтые, зеленые, немцы и прочие. А любовь и авторитет у простого народа снискали себе только красные, только большевики. Почему? Да потому, что это власть народная. Красная армия на первых порах была и необутая, и голодная, и без вооружения – с вилами да дубинками вместо ружей. И победила! Почему? Народ поддерживал. А почему поддерживал? Да потому что под пятой у буржуев не хотел быть. Теперь ответьте: сейчас, когда мы залечили раны гражданской войны и встали наконец на ноги, самим нам обходиться или на поклон к капиталистам идти?