Текст книги "Там, где папа ловил черепах"

Автор книги: Марина Гельви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Моя вина

Я вернулась из школы. Во дворе целая толпа. В середине – участковый.

– Как это произошло? Расскажите поподробнее.

Дарья Петровна, красная, расстроенная, повторила:

– Кольца были в тряпочке, в кошельке, кошелек – в шкатулке, шкатулка – в комоде, комод – в галерее, а как туда вор залез?.. Дверь была на замке, замок целый, колечки, на которых он висел, тоже целые…

– Кого подозреваете?

Она терялась в догадках. Кто, ну кто у нас во дворе да и на улице может быть на подозрении? Живет у школы один. Говорят, в тюрьме сидел. Но это, наверно, большой преступник. Если бы это было дело его рук, он бы не ограничился кольцами.

Нет, это не он. А кто же? Работали у нас во дворе водопроводчики – починяли водомер. По в тот день Дарья Петровна не отлучалась из дома. Постойте, а прачка? Дарья Петровна хлопнула себя по лбу: как это я… Да! Так и есть. Она!

Недавно вернулась Дарья Петровна с работы раньше обычного, а дома Бочия и какая-то неряшливо одетая женщина. Белые космы свисают на плечи, молодые дикие глаза перебегают с предмета на предмет. Бочия представил: прачка. Он встретил ее на базаре, когда лобио покупал. Согласилась стирать за пятерку. Вот и привел, чтоб облегчить домашнюю работу жене.

В первый момент Дарья Петровна чуть не задохнулась от ярости. Девица, воспользовавшись моментом, рванулась к двери.

– А почему она уходит, если она прачка? – что было силы крикнула наша смышленая Дарья Петровна и захлопнула перед носом женщины дверь. Потом она бросилась с кулаками на Бочию, он юркнул в комнату и заперся там на крючок.

– Ах, прачка? – подбоченилась Дарья Петровна. – Ну что ж, стирай. Вот лохань, вот белье.

Девица побледнела. Покосилась на дверь. Но дверь заперта. Пришлось стирать. Вот тебе и пятерка. Дарья Петровна ликовала.

Думала ли она сегодня, бегая со своим шприцем по всему району, что дома ждет ее прислуга? Да еще такая безответная. Захотелось побежать по соседям – посмешить рассказом об удаче. Жаль, нельзя. Бочия только того и ждет.

Он улегся в комнате на кушетку и притворился, будто сочиняет стихи. Но Дарья Петровна все его уловки знает, слава богу, изучила за столько лет. У, негодяй, чтоб ты сдох, проклятый! А эта?.. У, база-арная! А как лопатки под платьем торчат! Наверно, полгода не ела досыта. Подлая!.. Покормить, что ли?.. Нет, пусть работает. Не буду кормить! Задушила бы ее, проклятую! Засмотрелась на моего Бочию! Да я ж тебя, подлую… А как старается, нет, вы только посмотрите, как старается! Аж вспотела.

– Есть хочешь?

Девица тихо:

– Да.

– Садись к столу. – И добавила по-грузински. – Чтоб ты провалилась, шалопайка!

Девица села. Дарья Петровна поставила на стол хлебницу, положила на тарелочку харчо. Подумав немного и махнув сердито рукой, достала из шкафа сыр.

– Ешь!

Как же жадно ела женщина. А Дарья Петровна близоруко щурилась, стараясь получше разглядеть ее.

– Как тебя зовут?

– Маней.

– Гм! А где живешь?

– В Грма-Геле, в общежитии.

– Семья есть?

– Братишка на заводе учеником и мать, она инвалид.

– Работаешь где-нибудь?

– Не.

– Почему?

– Работала у людей – заездили.

– А моя соседка Тоня – на фабрике. Много зарабатывает. Иди на фабрику! Человеком станешь!

Мы эту Маню не видели. Но Дарья Петровна так образно описывала ее потом, что она как живая перед главами.

– Специальности у меня нету, деревенские мы, – полепила Маня.

– А думаешь, я не деревенская? – спросила Дарья Петровна. – Мой идиот из деревни меня взял. Училась потом, теперь работаю. И ты учись!

Маня перестала есть, всхлипнула.

– Ты что? – возмутилась Дарья Петровна. – Или у тебя кто умер? Или рук, ног у тебя нету? Посмотри кругом: женщины дорогу себе пробивают. Здесь одна бывшая барыня, у нас во дворе, у окна сидела с книжкой, с самой революции. А потом поняла, что она человек, быстро специальность освоила – воспитательницей теперь в яслях.

Маня перестала плакать:

– Где та фабрика? Какая она?

– В Грма-Геле. Трикотажная.

– Была я там.

– И что?

– Специальности у меня нету.

– Тьфу!.. Нету, так будет! Давай пока стирай, потом еще поговорим.

Бочия прошел мимо них с тетрадкой, сел во дворе, поглядывая оттуда исподлобья. Кончилась вода в ведрах, и девица принесла воду из прачечной. Потом она развесила белье.

– Чтоб я тебя на базаре больше не видела! – строго приказала Дарья Петровна, подавая в бумажке пять рублей и полкружка сыра.

– Не, я на фабрику…

– Ну смотри. Не будь дурой.

А теперь вдруг эта пропажа.

– Знаете, кто я? – спрашивала Дарья Петровна каждого встречного. – Я дура!

– А что я говорил? – торжествовал Бочия.

Дядя Эмиль приделал к входным дверям галереи еще один засов. Знал бы он, что на одном с ним балконе…

В тот вечер Алешка завел меня в подвал и показал два золотых кольца.

– Хочешь? Возьми одно.

Меня как будто в лицо ударили.

– Ты?

– Да.

– Зачем?

– Витька заставил. Я отдам ему только одно. Бери другое!

Мне стало очень жаль Алешку. Лучше бы он умер.

– Что так смотришь?

– Как ты мог?.. Отдай ей, Алешка, отдай!.. Ведь она – наша! Такая добрая! Как ты мог?.. Ой, как это противно!..

– Я не Хотел, Витька сказал: «Фрайер!» Ключ к замку он заранее подобрал, когда, не знаю. Я в ту ночь, перед «делом», совсем не спал. Не хотел я, а утром пошел, как во сне, отпер замок, вошел… Он предупредил: «Бери только золото». Я сразу же нашел кольца, она же их выносила, когда с тетей Тоней ссорилась, – хотела доказать, что с Бочией венчалась. Тогда же и объяснила, где их прячет. Не знал бы я, может, не рассказал бы об этом Витьке… Я был в перчатках, в калошах, как велел Витька, я думал, сердце от страха там же выскочит. Когда вышел и запер замок, смотрю, Ярошенчиха по двору ползет. Не заметила она меня, она же, когда идет, по сторонам не смотрит. Я заскочил в подвал и в щель тут спрятал. Витька не знает, что два кольца…

– Так ты ж ему рассказывал!

– Я вообще рассказывал… про золото.

Я как-то вся обмякла, силы куда-то ушли, затошнило.

– Ты отдашь ей, слышишь, отдашь!

По лицу его было видно – он готов это сделать, не нужны ему эти кольца.

– А как? – Его большие выпуклые глаза были растерянны и печальны.

– Хочешь, я отдам?

– Нет, она же спросит, кто вор!

– Тогда забрось в окно!

– Догадается, что это я!

– Сам отдай! Вот так подойди и отдай! Лучше честно. Алешка, ведь ты не плохой, а она добрая, простит!

– Нет!

– Ты отдать ей эти кольца! А то счастья у тебя не будет! Вот посмотришь! Это символ нерушимого союза!

– Треп!

– Нет, не треп! Даже с тетей Аделью такое было!

– Жалею, что сказал тебе.

– Я не выдам. Ножом будут резать – не выдам! Но пойми: воровство – это гадость, ну зачем, зачем ты сделал это, Алешка?

– Так не берешь кольцо?

– Зачем оно мне? И тебе не нужно! Давай отдадим!

– Витьке клятву дал. Кровь мы нашу на камне смешали.

– И теперь будешь вором?

– Нет, но он зарежет меня.

– Он же пока не знает! Скажи, что колец там не было!

На мгновенье в глазах Алешки засветилась надежда и сразу погасла:

– Гжи-Даро растреплется по всему району, что кольца нашлись, ты что, не знаешь ее? Дойдет до Витьки…

Да, это так.

– Что же делать?

– Надо отдать, отдать!.. Если ты сейчас не вернешь эти кольца, ты пропащий человек!

На лестнице послышались шаги. Это дядя спускался во двор. Выскочили из подвала и, пока он ласкал Белку, разбежались по своим квартирам. Мне казалось: все уже знают, где эти кольца. Даже воздух в комнате казался каким-то напряженным, и чудилось, что мои мысли передаются независимо от моего желания другим, просачиваются сквозь стены, кричат: «Воры, воры!»

Я сидела за столом над тетрадями, в голове мутилось, какой-то внутренний голос протестовал: «Это гадость, гадость, гадость!»

За окнами у сквера раздался знакомый свист. Витька. «Где ты, моя смелость? – думала я. – Сейчас нужно выйти и хорошенько поколотить обормота, чтоб не губил он Алешку. А может, Алешка все же послушается меня – скажет Витьке, что не нашел колец?» Мне было совестно глядеть в добрые близорукие глаза Дарьи Петровны. Но Алешку выдать я не могла. Я думала, что его посадят в тюрьму. Был момент, когда я решилась рассказать обо всем взрослым. Но потом испугалась: надо было сделать это сразу. А теперь выходит, что я сообщница. Я знала, это так, ведь кольца были у меня в руках, я могла не отдавать их Алешке. Подняла бы крик, если вздумал бы отнять. Или же хоть одно кольцо взяла бы. Вернула бы потом хозяйке. Как не догадалась сделать это? Тут я честно призналась себе, что Алешка мне дороже, чем Дарья Петровна. Да, но он погибает! Что делать, что?

А время шло. Через несколько дней поняла – поздно. Теперь надо только молчать.

Дарья Петровна обошла тем временем все общежития района. Она заходила в каждое и, остановившись в вестибюле, кричала:

– Маня! Ма-аня, выходи! Хочу еще раз посмотреть на тебя-а-а!

Все Мани – их было удивительно много – выходили из своих комнат, и она их разглядывала. Той не было. А может, она и не Маня?

Предположения, догадки… И все это вперемежку со смехом и шутками. Дарья Петровна своим весельем отвлекала меня от горестных раздумий. И угрызенья совести мучили все меньше и меньше. Ведь кольца сами по себе ее совсем не интересовали. И не верила она в то, что Они символ нерушимого союза. Ни она, ни Бочия никогда их не носили и не собирались носить. Дарью Петровну мучила ревность. Она поминутно вспоминала соперницу и в самый короткий срок вконец извела Бочию. Когда ему становилось уже совершенно невмочь, он обрушивал на нее каскад ругательств и затыкал уши. Тогда она прибегала к нам, именно прибегала – после знакомства с «прачкой» она словно помолодела, – стала укладывать свои жидкие волосы в локоны, залоснилась в креме, над местом, где отсутствовали брови, появились черные несимметрично начерченные дуги, губы заалели в помаде. Она с упоением пересказывала всем, какая была «прачка»: «О, а знаете, она была ничего себе!.. Такая… блян-динка. А как Бочия поглядывал на нее, вах, вах, вах, вах! Как он досадовал, когда Дарья Петровна заявилась домой раньше времени, пах, пах, пах, пах!»

Прошло еще какое-то время, и Дарья Петровна объявила:

– Бочия сам подарил кольца этой мерзавке. Да, сам.

Всю ночь она не спала. Думала об этом. Не утерпела – разбудила Бочию. Но он не пожелал объясняться ночью. Тогда догадка осенила ее: он обручился с той «прачкой».

И как же возненавидела его за это Дарья Петровна! Каких только бед и несчастий не пожелала она ему! И чтоб он под трамвай попал около базара, как раз против тех прилавков, где произошла памятная встреча, и чтоб окосел он, а потом бы и совсем ослеп – пусть тогда попробует высматривать то, что запрещено загсовской печатью.

Однажды прибежала к нам, трепеща от восторга. Бочия, которого она оставила на минутку, сидел во дворе с понурой головой.

– Когда он умрет, – торжественно проговорила она, – я его не забальзамирую, вот.

Только это и примирило ее с вероломным предательством мужа, потому что чудовищней мести она не могла себе представить.

Что делает любовь с человеком

Мы поехали на море только в начале июля, потому что дожидались Колю из Москвы.

Наконец он явился. Худой, бледный, не поймешь, что коричневее: глаза или веснушки на носу. И широкими, сросшимися на переносице бровями научился как-то сурово двигать. Скажет фразу и пошевелит бровями, скажет другую и шевельнет… Светлые густые волосы не кудрявятся в беспорядке. Они лежат крупными волнами и сверху смазаны бриолином.

Приехали в Уреки. Сразу пошли с большой компанией девочек и мальчиков на пляж. Коля сел на песок, обхватил колени руками, сжал крепко губы и с жалостью уставился на линию далекого морского горизонта.

– Ты не будешь купаться?

– Там, – он выбросил вперед худую руку, которую еще больше удлинял длинный указательный палец, – моя любовь.

– Где там?

– В Смоленске. Поехала на каникулы к родителям. Если бы ты знала, какая она хорошая! А как поет! «От-во-ри потихо-ооньку калитку…»

– Страдаешь?

– «И вой-ди в темный сад ты, как тень…»

– Но почему, почему? И Орлова пост в кино: «Если любишь – пострадаешь…» И Хозе зарезал Кармен из-за любви… Нет! Я, когда вырасту, страдать не буду. Не буду, и все. Зачем страдать?

Он посмотрел на меня так, как посмотрел бы на дерево или на куст, и продолжал, раскачиваясь из стороны в сторону:

– «При-не-си потемне-е-е накидку-у-у…»

В Уреки мы привезли три велосипеда: два старинных – папин и мамин, и еще подкупили один, подержанный. Но Коля не стал на нем кататься – ходил к морю и обратно пешком, а это целых три километра. Он вообще всячески измождал себя.

Вечером он натягивал на свои вьющиеся волосы мамин чулок, но не спал – читал до самой ночи. Утром, чуть брезжил рассвет, вскакивал и бегал по площадке перед домом все в том же чулке на голове, а потом подтягивался на турнике и крутил «солнце». Приходили парни, смотрели, начинали играть в волейбол. Коля относился к игре очень серьезно, старался во что бы то ни стало выиграть и орал на плохих игроков, ужасно при этом злясь. А после, взяв под мышку большую стопку книг, шел в беседку. Мне он запретил ходить туда.

Как-то мы играли с девчонками, и я решила там спрятаться. Забежала и ахнула:

– Так вот почему ты все время сидишь здесь! Любуешься!

Беседка, увитая диким виноградом, походила на сказочный домик, сквозь сочную изумрудную листву голубело вдали море.

– Я не смотрю на красоту, – сказал Коля. – Чего прискакала?

– А почему ты не смотришь на красоту?

Уголки его губ опустились:

– Все красивое напоминает мне Лиду.

– А почему нельзя прибегать сюда?

– Я учусь здесь. Я решил стать образованным человеком.

На столе перед ним лежала книга.

– Что это? – Я прочла на обложке – «Криминалистика».

– Это наука, обучающая, как раскрывать преступления.

В прошлом году Коля недобрал баллы на экзаменах в радиоинститут и поступит на юридический.

– Лида тоже учится с тобой?

– Да. Мы решили работать вместе и бороться за общество будущего. Мы хотим, чтобы на земле не стало преступников, чтобы все плохие люди исправились и не было бы войн. Потому я и закаляюсь. Человек будущего должен быть необыкновенно выносливым. Знаешь сколько еще предстоит бороться? Эх, Ирка! Наверно, война будет.

– Неужели?

– Первый очаг новой мировой войны уже вспыхнул.

– Где?

– В 1931 году под Мукденом. Потом япошки вторглись в Маньчжурию.

– Ну, если и у нас начнется… Я сдала нормы БГТО, записалась в стрелковый кружок…

– Этих знаний будет недостаточно.

– А что еще надо?

– Прежде всего нужно стать настоящим человеком. Это самое главное.

– А разве это трудно?

– Очень. Потому что настоящий человек имеет высокую цель в жизни. Общество в первую очередь нуждается именно в таких людях.

– А какая у тебя цель в жизни?

– Я же сказал: искоренить преступления, не допустить новых войн… Мы строим социализм, а капиталисты вооружаются. Ну хватит. Беги к подружкам. Я должен грызть гранит науки.

Потом еще не раз мы с ним беседовали – и по дороге к морю, и по вечерам. Мы беседовали на самые различные темы, и я жадно ловила каждое его слово.

В середине августа Коля вдруг сказал маме, что должен немедленно ехать в Москву, потому что может остаться без общежития. В этом году, оказывается, надо занимать койку не позже семнадцатого августа.

– Сын – отрезанный ломоть, – обиделась мама.

Я его защищала. Я думала: разве плохо, когда человек влюблен? Благодаря любви он захотел стать настоящим человеком. И он уже настоящий. Подумайте – хочет сделать так, чтобы все люди жили дружно и не делали друг другу зла.

Брат уехал, и стало как-то пусто. Хотелось продолжать беседы, начатые с ним. Заговорила о том же с папой. Он с радостью стал объяснять мне многое. Я буквально впитывала в себя его веру в людей, в торжество добра.

Перед самым отъездом из Уреки пошли на море. Искупались, сели на берегу. Был очень красивый закат.

– Папа, почему люди не живут так красиво, как это море, эти горы, облака?

– Но это же все неживое.

– Нет, папа, это живое! Я думаю, что все красивое – живое. Мне так кажется.

– Фантазерка.

– Ну хорошо. Пусть это все неживое. Значит, все живое должно быть умнее, правда?

– Конечно.

– А почему люди не живут так красиво, как природа? Почему они не берут с нее пример?.. Я сама… смотрю на эту красоту, и мне стыдно за свои плохие поступки… за некрасивое поведение… Вспомнила одного мальчика. Отаром его зовут. Эта природа почему-то его напоминает. А я его дразнила.

– Наверно, он тебе правился?

– Нет, что ты, папа?!

Солнце погружалось в море. Среди огненных туч проступала нежная голубизна неба.

– Лет триста с лишним назад, – начал папа, и я уселась поудобнее, чтобы видеть его лицо, – жил в Италии мечтатель Кампанелла. Тогда Италия боролась против испанского владычества. Кампанелла очень любил свою родину, он участвовал в освободительной борьбе. В Италии царили произвол и гнет. Кампанелла не мог смириться с этим, и его посадили в тюрьму. Обвинение было страшное: оскорбление личности короля. За это полагалась смертная казнь. Но казнь в последний момент заменили тюремным заключением, и он просидел в тюрьме двадцать семь лет.

– Двадцать семь?

– Да. Но Кампанелла не сломился. Он написал в тюрьме много книг, одна из них – «Город Солнца».

– Какое красивое название.

– Да.

– Я хочу прочесть.

– Навряд ли эту книгу можно достать сейчас. Может быть, в публичной библиотеке…

– А о чем там?

– Это рассказ моряка о счастливой стране, куда он случайно попал. Город Солнца – это коммунистическое государство, как представлял его себе Кампанелла. Там все было общим и никто никого не эксплуатировал. Всякая работа считалась почетной, а благородным считался не тот, чьи предки были богатыми, а тот, кто изучил много ремесел и умел пользоваться ими. В том городе все были богаты и сильны, а дети обучались не в школе, они резвились на свежем воздухе и учились во время игр.

– Там не было школ? Может ли такое быть?

– Так представлял себе будущее Кампанелла. Степы главного города были разрисованы наглядными пособиями по всем отраслям наук и ремесел. Знаешь, что такое ремесло?

– Ну конечно.

– И очень большое место отводилось физкультуре. Поэтому люди там жили до ста лет и ничем не болели. Чудесно, не правда ли?

– Еще бы. А как они устроили такую жизнь? У них, наверно, произошла сначала революция, а потом…

– Кампанелла об этом не пишет. Тогда, триста с лишним лет назад, революция не смогла бы победить, потому что люди были темные, влияние церкви огромно, ведь история имеет свой ход развития, свои закономерности.

– Значит, и триста лет назад люди мечтали о коммунизме?

– Люди стали мечтать о нем с того момента, когда один какой-то хитрый человек сказал другому: что я заработал – мое, но и то, что заработал ты, тоже мое.

– Как хорошо, что революция у нас уже произошла! Вот если бы не было уже и школ…

Помолчали. Дул едва ощутимый морской ветерок. Горы вдали сбегали прямо в море.

– Кампанелла писал стихи?

– Не знаю. Его в нашей стране очень почитают как философа.

– Папа, а кто же скрывался в подвале нашего флигеля? Я часто думаю: где тот человек сейчас?

– Наверно, погиб в борьбе. Или работает где-нибудь.

– Я преклоняюсь перед такими. Скорей бы коммунизм построить, правда?

– Мы бы уже сейчас достигли большего, – вздохнул папа, – если бы не капиталистическое окружение. И в стране у нас еще многое нужно искоренять. Например, стремление некоторых пожить за чужой счет, лень…

– Да-а-а-а, лень – это… Папа, ну как с ней бороться? Не люблю алгебру. Геометрию еще можно выучить, а алгебру…

– На уроках болтаешь?

– Гм!.. Если честно?

– Конечно.

– Болтаю. Но по сравнению с прошлым годом я стала гораздо сдержанней, правда?

– По-моему, да.

– А учителя говорят – нет. Конечно, если бы школа была на свежем воздухе, знаешь, как все мы хорошо учились бы? Поскорей бы устроили такие школы.

Мы возвращались с моря и все говорили, говорили о будущем. Я была благодарна папе: он совершенно серьезно отнесся к моей мечте.

Хотим жить по-новому

В Тбилиси нас встретила страшная весть: отец Нади попал под поезд. В жаркий летний день он поехал за Мцхет на рыбалку и, возвращаясь, прицепился, как всегда, к идущему в Тбилиси товарняку. Но руки соскользнули с поручней – дядю Петю втянуло под колеса. Осознав, что лишился ног, он потянулся под поезд и руками. Стрелочник помешал – ухватил под мышки, отволок. Поезд прогрохотал мимо, а дядя Петя все кричал, вырываясь из рук стрелочника: «Зачем, зачем спасли? не хочу жить без ног, не хочу!..»

Наша улица еще полна была событием, происшедшим полтора месяца назад. Ужасались, жалели до слез. Ведь такая дружная семья эти Барабулины! Жизнь, слава богу, налаживается, в магазинах сливочное масло, сахар, все без очереди, ситец на прилавках появился и другие материи, люди наконец вздохнули, тут бы жить и жить, и такое несчастье.

Я знала – надо пойти к Барабулиным поздороваться. И не шла. Было страшно увидеть безногого. Но как же не пойти? Ведь я каждый день у них бывала.

Посоветовалась с Люсей. Она сказала:

– Конечно, надо идти. И не плачь там. Он не любит, когда плачут.

– Пойдешь со мной?

– Да.

Спустились к ним в подвал. Вся семья была в сборе. Дядя Петя полулежал на сундуке, укрытый до пояса, и шил обувь. Проворно сновали крепкие ловкие руки, еще темные от работы в котельной, с черными точечками в коже и вокруг ногтей. Лицо болезненно бледное, отрешенное, как будто он плохо знает нас, мы ему мало знакомы.

– Добрый день, дядя Петя, – сказала я и почему-то устыдилась своего слишком звучного голоса. – Мы только что приехали из Урек, там так хорошо…

Он молча кивнул. Руки засновали быстрее. Помолчав, спросил:

– Как здоровье мамы и папы?

– Хорошо! Вы теперь чувствуете себя гораздо лучше, правда?

– Да, уж лучше некуда.

Тетя Катя быстро подошла к мужу, заслонила его от нас. Надя спросила:

– В этом году мы будем во второй смене?

– Не знаю, – ответила я.

Это было ужасно, что все мы, такие здоровые, ничем, ничем не можем помочь ему. Мне было стыдно за то, что у меня длинные, здоровые, блестящие от загара ноги, и я старалась спрятать их под стол, чтобы он их не видел.

Но так неловко я чувствовала себя лишь при первой встрече. Потом мы с Люсей прибегали к Барабулиным по десять раз в день. И о чем только не беседовали с дядей Петей! Я рассказала про Кампанеллу и его книгу «Город Солнца».

– Не писал бы, если бы в тюрьму не посадили, – совершенно неожиданно среагировал на рассказ дядя Петя.

– Почему вы так думаете?

– По себе сужу. Жил я до этого, как со мной стряслось, – кивнул он на одеяло, под которым не было ног, – жил, ни о чем особенно не задумывался. А теперь, к месту прикованный, поразмыслил и многое понял. Эх, дали б мне жизнь снова! – дядя Петя посмотрел на нас, и большие, в темных полукружьях глаза его наполнились слезами. – Темные мы с Катей были. – Он смахнул слезу. – Правда, в деревне жили. Что с деревенских взять? И все же… Я тогда с войны гражданской вернулся. На флоте отслужил. Отвоевался, а ума особенного не нажил. Куда люди – туда и я. Женился я, значит, начал крестьянствовать. А душа все же к правде тянулась. И сдружился я в деревне с одним – избач он был, вот как сейчас библиотекари. А еще их называют завклубами. И рассказал он нам, беднякам, про комсомол. Да так рассказал, что я и еще трое и Катя моя с подружкой в комсомолию записались. Тут нам житья от кулаков не стало. А на станции я с одним грузином познакомился, он про Тифлис рассказал, теплый, мол, и сытый город. После этого мы с Катей про Тифлис промеж собой мечтали, мол, уедем туда, заживем спокойно.

В двадцать шестом году так и сделали. Приехали сюда. На заводе нас хорошо приняли, товарищей появилось – вся Нахаловка. Дали нам работу – мы же комсомолия. А что ничего для земляков не сделали, так тогда нас совесть не мучила. Тосковал сначала по земле. Позже стал виноватым себя перед односельчанами чувствовать: бросил я их, от трудностей убежал. А потом нашел себе оправдание: много, мол, таких, как я. Не всем же геройства совершать.

Сняли мы квартиру тут, у Вардосанидзе, детишки народились. Живем. А по деревне скучаю. На рыбалку ездил не только потому, что нужда. К природе тянуло. Эх! Если б начать жизнь сначала! Да так, наверно, каждый человек думает, когда беда заставит поумнеть. Было бы больше людей с понятием, давно бы у нас жизнь наладилась.

Дядя Петя, помолчав, тихо, сквозь зубы запел:

– «Все мы на бой пойдем за власть Советов…»

Тетя Катя подпевала ему. Они с нежностью поглядывали друг на друга. Было больно и радостно видеть это.

И как же я удивилась, когда Надя пришла однажды к нам в сад вся в слезах.

– Что случилось?

– Папа с мамой поссорились. Сегодня так сильно…

– Не плачь, Надя, не плачь, – я села рядом с ней на скамейку. – Они же раньше никогда не ссорились!

– Теперь ссорятся. Только делают это, когда нас дома нет. А сегодня…

– Но почему, почему?

– Папа сердится, если она надолго во двор выходит. А она говорит: «Не могу все время в подвале сидеть – душно мне. И скучно». Ты же знаешь, Ира, моя мать любит наряжаться. Раньше отцу нравилось, когда она себе что-нибудь шила, а теперь он злится, говорит, что она для Эвгени наряжается и для дяди Резо, который часто к Эвгени приходит. Папа говорит, что мама его разлюбила. Он говорит: «Жить не хочу!» – Надя опять заплакала.

– Почему? Он такой молодой! Ну и что же, что нет ног, он научится ходить на протезах.

– Говорят, они такие грубые, будет больно. Он заранее злится, плачет.

– Но, может, потом…

– Бедный мой папа.

Мы сидели обнявшись, и я как могла утешала. Надя не слушала.

– Домой идти не хочется. А где жить?

В сад вошел Алешка:

– Чего разнюнились?

– У Нади дома неприятности.

– Курить надо.

Мне нравится, что он никогда не пристает с расспросами. Вынул из кармана папиросную бумагу, оторвал четвертинку, вытряс из другого кармана крошки табака на ладонь, закрутил цигарку и, высунув язык, лизнул край бумаги.

– Курить очень вредно, – сказала я.

– Чепуха! А нервы успокаивает. Затянешься раз-другой и – горе с плеч.

Он чиркнул спичкой, медленно, с шиком закурил.

– Эй, дай затянуться! – тряхнула головой Надя.

– Надя, зачем?

– Теперь все равно. Алешка, дай!

Она стала втягивать дым и, не глотая, выпускать его тонкой струйкой. Мне тоже захотелось попробовать.

Пришла Люся:

– И я хочу!

Табака у Алешки больше не было. Тогда собрали сухие листья, растерли их и пальцах, и получилось неплохое курево.

– Ну как, уже не поет сердце? – спросил Алешка у Нади.

– Да, стало легче, – Она закашлялась.

– С непривычки. – а мне нравится курить, – закашлялась и Люся.

Курение не произвело на меня впечатления – было горько во рту и дым царапал горло. Зато я чувствовала себя большой и независимой.

– У нас дома тоже нелады, – сплюнув в сторону, сказал Алешка, – отец психует.

– Опять собрался жениться?

– Шут его знает. Совсем диким стал. Орет ни с того ни с сего.

– Почему люди не могут жить без ссор?

– А вот в городе Солнца никто ни с кем не ссорился, некогда было ссориться: каждый занимался любимым делом и только и думал, как бы побольше радости другим людям доставить.

– Это где такое было?

– В городе Солнца. – И я рассказала про книгу Кампанеллы.

– Неужели так будет при коммунизме? – не верила Надя.

– Да, и еще лучше. Кампанелла ведь писал триста с лишним лет назад. Тогда люди были темные. Мне больше всего нравится, что школ не будет.

– Еще бы.

– Да-а-а. Прямо не верится.

– Представляете: гуляем по улицам, а всякие таблицы умножения и разные правила на стенах домов написаны. Да хоть и не захочешь – все равно в голову войдет.

Алешка опять закурил. Он не очень верил моим словам, он вообще мало чему верил с некоторых пор.

На балкон вышел дядя Эмиль. Постоял. Погладил таскавшуюся к нему Белку. Стал спускаться по лестнице.

– Ай, в сад идет! – я бросила цигарку.

Алешка спрятал свою в горстке руки в карман, Люся, не придумав ничего лучшего, завернула цигарку в подол платья.

Дядя Эмиль постоял во дворе и медленно завернул под лестницу. Ух, пронесло. Обрадовались, развеселились, смотрим: у Люси подол дымится. Еле потушили.

– Давайте жить коммуной, – предложила Надя.

– Как? Где?

– Тут. Построим дом, у нас все будет общее. И никогда не будем ссориться.

– А из чего строить?

– Ха! – Алешка оживился. – Из кирпичей! Две стены уже есть: Нодаркина и прачечной, а две при строим.

– А крыша?

– Из фанеры.

– А где фанера?

– Найдем.

– Около депо?

– Да хоть бы и там.

Мы размечтались:

– В доме сложим печь.

– На окошке поставим горшки с цветами.

– Заведем кур!

– И уток можно. Можно вырыть маленький бассейн…

– А если не разрешат?

– Почему не разрешат, почему?

Позвали Леньку, Веру, Любу, Нодара, и закипела работа: тащили отовсюду кирпичи, Алешка, засучив штаны, месил ногами глину, я подливала воду…

Сделав перерыв, каждый принес из дома еду, уселись кружком. Это был самый приятный, самый восхитительный обед из всех, на которых мне приходилось когда-либо присутствовать. Девочки были предупредительны, мальчики поражали вежливостью.

– Кирпичей мало, – озабоченно сказал Нодари.

– Где б стащить? – соображал Ленька.

– Тащить мы ничего не будем, – объявил Алеша, и все одобрительно закивали. – Ирина, пододвинь мне, пожалуйста, соль.

– С удовольствием.

– Сейчас богатых нет.

– Остались кое-где.

– Нет, Алеша, – я сразу вспомнила про воровство колец, – давай все по-честному, иначе я не играю.

– И я, – сказала Надя.

– И я, – подхватила Люся.

– Вы – за равенство? – в упор спросил Алеша.

– Да!

– Я тоже. Давайте строить.

Поработали мы на славу, почти не устали. Нас вдохновляли перспективы. Надя сказала, что устроит библиотеку, где будут самые интересные книжки, неинтересных не будет. Я предложила устроить больницу для бездомных кошек и собак. Я там буду доктором, мы их будем кормить всякими объедками – прокормим! Люба сказала, что можно и птичек лечить, и всяких других животных.

– А где они поместятся?

– Да рядом из досок сколотим будку, лишь бы позволили!

– Стены разрисуем!

– Будем устраивать соревнования!

– Блеск! Такой интересной игры у нас никогда не бывало!

Усталые и счастливые, мы вышли вечером на улицу. У калиток уже сидели жители и тихо разговаривали. Мы уселись рядком на тротуаре и еще долго говорили о своей будущей коммуне. Но вот наш подъезд осветился – дядя Эмиль внес в дом свой стул. За ним тетя Тамара внесла табуретку. Скоро опустела и калитка Нодара. Его мать и бабушка пошли ужинать. Дядя Эвгени, вернувшись от соседа, поднялся на свой балкон. Еще какое-то время отовсюду были слышны стуки, скрипы, обрывки громких разговоров, шарканье ног. Потом постепенно все стихло, собаки улеглись у заборов. Лишь изредка теплую тишину улицы прорезал звоном почти пустой трамвай, обдавая нас искрящимися огнями.