Текст книги "Там, где папа ловил черепах"

Автор книги: Марина Гельви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

События, события…

– Отменили хлебные карточки! Отменили хлебные карточки! – Алешка бегал по двору и кричал во все горло. – Ирка, Люська, бежим смотреть!

Мы побежали на угол, к хлебной лавке. Народу там – не протолкнешься. Смеются, кричат. Никто никого не слушает. Мужчины, те, что помоложе и поздоровей, лезут в лавку без очереди и, когда их тянут сзади за пиджаки, скалят зубы, отделываясь шуточками. На стене у входя объявление:

ЧЕРНЫЙ ХЛЕБ – 1 р. 10 к. ЗА КИЛОГРАММ.

БЕЛЫЙ ХЛЕБ – 2 р. ЗА КИЛОГРАММ.

На улице у каждых ворот маленькое собрание. В руках у всех хлеб, едят, смеются. Нас тоже угостили. Мы с наслаждением жуем хлеб, ходим от ворот до ворот, слушаем.

– Женщины, дорогие, на сахар, слыхали, тоже снижение цен!

– Ой, господи, слава богу! Теперь лишь бы войны не было, встанем на ноги, заживем!

– Еще как заживем! Обойдемся без помощи капиталистов!

– Уй-мэ, конечно!

– А слыхали: в нашей лавке корреспондент из газеты был!

– Когда?

– Говорят, рано утром.

– Не может быть.

– Клянусь мамой!

– Ва, неужели о нас напишут?

* * *

– Тише, тише, говорите по очереди, сразу видно: женское собрание!

– Ну хорошо, будем по очереди. Эвгени, вот сейчас у нас социализм, да?

– Да.

– Ну хорошо, жизнь наладится, это уже видно, а потом?

– Что потом? – Все в каретах будем разъезжать, что ли?

– Почему в каретах? В аэропланах, на таксомоторах. В Тифлисе с этого года будут курсировать двадцать таксомоторов. Вместо фаэтонов. На вокзальной площади будет стоянка и, пожалуйста, садись, езжай, куда надо.

– У… Дорого будет стоить это удовольствие!

– Не-ет, копейки.

– А вот при царе…

– Эвгени, как думаешь, царский режим вернется?

– Да ты что, полоумная?

– А на нашей улице рано утром корреспондент был!

* * *

– Люди, сейчас с Плехановской иду! Там шесть сортов хлеба продают!

– Вах! Надену новое платье и пойду смотреть.

– Я теперь своего Мишку в ясли, а сама на работу. Хватит дома сидеть, человеком хочу стать.

– Муж тебе покажет, как человеком стать. Да он с ума сойдет. Чтоб женщина с мужчиной на равных была?.. Где это видано?

– Почему? Все наши законы за женщину.

– Ну и что? Ну и что? Голова у женщин все равно глупая, куда ей до мужчины?

– Да ну вас с вашими спорами! Скажите лучше, правда, что в нашей лавке корреспондент был?

– Правда. А тебе-то что?

– А какой он, какой?

– Красавец.

– Ну конечно, он же корреспондент.

* * *

– Ой, с ума сойти можно: про нашу хлебную лавку в газете напишут?!

– Я тоже в это не верю: никогда в жизни про нас не писали и вдруг напишут?

– Да он, наверно, не на тот трамвай сел!

– Ха, ха, и то правда!

– Может, ту корреспонденцию и не напечатают?!

– Конечно. Что им, больше делать нечего?

* * *

И как же поразились люди нашей улицы, когда в «Тифлисском рабочем» появилась статья под заголовком «Жулик за прилавком». Статью читали в каждом доме нараспев. Начиналась она так: «Лоткинская улица.

Хлебная точка № 3 райОРСа. Здесь недостаточно хорошо подготовились к свободной продаже хлеба: 96 проц. помола и 85 проц. помола. Хлеб других сортов сюда не успели подвезти». Дальше писалось о хлебных точках, что на других улицах района, но и этих нескольких строк было достаточно, чтобы жители Лоткинской почувствовали себя счастливее: «О нас республиканская газета заговорила! Значит, не такие уж мы забытые на этой далекой окраине. Теперь, пожалуй, можно ожидать и ёще каких-нибудь перемен к лучшему».

И надежды вскоре оправдались: открылась новая баня.

Раньше мы ездили в серные бани на другой конец города. Уходил на это целый день. Длинная дорога с двумя пересадками из трамвая в трамвай, огромные очереди перед баней и внутри. Попав туда, мылись под душем и в бассейне часами, чтобы хватило на месяц. А теперь своя баня, вот радость-то.

Мы с мамой и тетей Тамарой отправились туда рано утром, заняли очередь. Стояли полдня, наконец вошли. Баня оказалась очень жаркой, мама не выдержала, быстро помывшись, пошла в раздевалку, и я за ней. Мы оделись и собрались уходить, а тетя Тамара все не идет.

– Задохнулась она там, что ли?

Я побежала, открыла дверь в душевую и крикнула в клубы пара:

– Тетя Тамара, скорей, скорей!

– Сейчас! – весело крикнула она.

В раздевалке было как в театре. На скамейках вдоль шкафчиков сидели распаренные женщины, в середине зала стояли медицинские весы. Около них сидела на стуле банщица и за десять копеек взвешивала желающих. А желающими были почти все, потому что в Тифлисе в те годы считалось – чем толще женщина, тем она красивее. Вот каждая и следила ревностно: пополнела она или еще нет?

Женщины вели себя в бане по-разному. Худые после купанья поспешно прыгали на весы и потом торопливо одевались. А толстые выплывали из душевой, как королевы. Остановившись в середине раздевалки, они лениво поглаживали свое тело и, почесываясь и торжествующе окидывая взглядом худых, поднимались на весы как на пьедестал.

– Айкануш, душка, а ну посмотри, сколько я прибавила?

– Пах, пах, пах! – восклицала носатая, худая, как кощей бессмертный, банщица. – Сагол! [35]35
  Молодец! (арм.)


[Закрыть]Сто килограммов! Раньше сколько было?

– Девяносто восемь.

– Вах, вот везет!

– А мой муж, – толстуха обвела всех умиленным взглядом, – говорит: «Почему, золотко мое, ты так полнеешь?»

Вся раздевалка оживленно обсуждала этот рекордный вес. Спрашивали красавицу, чем она питается и что еще нужно делать, чтобы набирать жир с такой скоростью. Айкануш дремала у весов. Изредка, не очень напрягаясь, покрикивала:

– Женщины, хватит вам ляй-ляй-ляй! На улице очередь, мучаются!

На какое-то время в раздевалке замечалось движение: кто-то, взяв свои сумки, уходил. И опять лились неторопливые речи, проникнутые горячей заботой о теле.

– Чтобы полнеть, нужно все время лежать, – сказала толстушка.

– Правильно, – подтвердила худая, – вот и моя золовка лежит день и ночь. Муж с работы придет, она не шелохнется, пожар случится – не встанет. Я так не могу.

– Потому и худая, – заметила третья собеседница.

– Да нет, просто мне совесть не позволяет!

– При чем совесть? Такой у тебя организм, – сказала четвертая.

– Вах, – затосковала пятая, – если б я прибавила двадцать кило!

– Ха, я с ума схожу – хоть бы два кило прибавить!

– Женщины, женщины, а говорят, нужно дрожжи пить!

И посыпались разные рецепты. Тетя Тамара, пунцовая, сияющая, вышла из душевой. Как она была счастлива и сколько на себя надевала.

– Тетя Тамара, вы сразу можете ехать на Северный полюс.

– Да, деточка, да, – согласилась она, – но понимаешь, я так распарилась… Прекрасная баня, прекрасная!..

Мы пришли домой, и не успела тетя Тамара размотать на своей талии и развязать все платочки, как вошла Нана! Она сказала, что уезжает в Москву.

– В Москву-у-у?

– Да, с мужем. Дайте мне иголку и белые нитки.

– С каким мужем?

Папа, тетя Адель и дядя Эмиль узнали о замужестве Наны на полчаса раньше. Они даже не успели возмутиться. Чтобы всем было удобнее высказывать свои чувства, Нана вынесла табуретку на балкон и, ставя на нее то одну, то другую ногу, быстро чистила туфли. А мы стояли вокруг и не знали, что говорить. Она стала насвистывать какой-то бодрый мотив, и тетя Тамара не выдержала.

– О-о-о-о! – пробасила в негодовании она.

Это прозвучало как сигнал к бою – заговорили сразу все:

– Кто он такой?

– Может, он подлец из подлецов?

– Деточка, тебя жестоко обманут!

– Ты знаешь его? – Дядя подошел вплотную к табуретке.

– Немножко, – Нана отстранила дядю. – Я вас запачкаю ваксой.

Дядя отошел.

– Кто его родители? – строго спросила мама.

– Понятия не имею. Наверно, такие же, как вы. Живут на Давиташвили.

– В каком номере? Мы можем узнать – там неподалеку живет мадам Ренэ.

– Только Ренэ тут и не хватало.

– О Нана!

– Почему он не пришел познакомиться с нами?

– Не было времени.

– Наглец! В старое время мы по пять лет ухаживали, прежде чем сделать предложение, а у них сейчас нет времени!

– Да, нам хватило двух дней.

– Деточка, что ты говоришь?

– Нана, опомнись!

– Тетя Анна! – Нана укоряюще покачала головой, а глаза ее смеялись.

Папа огорчился, как ребенок.

Адель, она над нами издевается.

– Нет, дядя Эрнест, – проникновенно сказала Нана, – я вас очень люблю и уважаю. Но жить буду по-своему.

– Как можно доверять мужчине до загса? – ужаснулась тетя Тамара.

Тетя Адель прижала к груди свои длинные музыкальные пальцы:

– О Нана, все мужчины…

– Извините меня, но я ничего, ничего не понимаю! – развел руками дядя.

– Я тоже, – сказала в тон ему мама.

– И я, – сказал папа.

– Вот и хорошо, – Нана, высоко подняв локти, стала быстро расчесывать свои пышные вьющиеся волосы.

– Нана, ты все же скажи!..

– Мы же твои друзья!

– Где искать тебя?

– Нет, это, это…

– Я даже… Мы даже… Ты даже…

Нана подхватила свой чемоданчик, чмокнула всех выстроившихся перед ней родных в щеки, помахала, сбежав с лестницы, на прощанье и скрылась за углом дома.

Мы вошли в комнату.

– Да скажи ты мне, наконец, – вдруг вспылил дядя, повернувшись к тете Адели, – познакомила она тебя с мужем?

– Да, вчера. По я думала, что он еще не муж. Он борец. Нана повела меня на соревнования, ах, какое красивое тело у него! Такое плотное и в то же время легкое…

– Я не о том спрашиваю. Познакомила она тебя с ним?

– Да, он очень интересный мужчина, хоть не совсем в моем вкусе, но…

– Что он за человек? – почти прокричал дядя.

– Не знаю. – И неожиданно рассмеялась. – Эти борцы очень потешные. Кружат, кружат, упершись лбами друг в друга, как… быки, великолепные быки!..

Папины защитники

Надя сказала, что ее домохозяин будет обпиливать деревья. Алешка сразу сообразил – можно выпросить у Эвгени ветки для шалаша. И тогда игра в Робинзона Крузо была бы шикарной.

Мы побежали в Надин двор. Работа там уже началась. На высокой стремянке сидел верхом сухопарый Эвгени и пилил большую ветку. Жена его смотрела с балкона и одновременно кормила грудью сидевшего на перилах сына. Она не сводила глаз с мужа – давала указания, как пилить. Вот затрещала готовая упасть ветка.

– Вай-мэ! – ужаснулась хозяйка и совсем забыла про сына.

Хорошо, что он цепко держался за ворот ее платья, а то бы свалился с балкона прямо на нас. Мы там стояли всей компанией.

– Я же говорила: пили с этой стороны, – Циала снова взмахнула большими толстыми руками, – а теперь эта ветка упадет прямо на персиковое дерево.

Эвгени был спокоен.

– Не заденет даже.

Мы с нетерпением ждали, когда с треском и шумом повалится ветка. Вот сейчас, вот сейчас…

– Эвгени, Эвгени, ты слышишь? Ветка поломает персик!

– Не поломает.

– А ты ее придержи. Положи пилу и придержи!

– Куда положить? – рассмеялся он так, что лестница пошатнулась.

– Вай! Держите лестницу, дядя Эвгени падает!

Мы бросились к лестнице.

– Сын твой упадет, – спокойно сказал Эвгени.

Малыш и правда засмотрелся на блестевшую под солнцем пилу. Циала сунула ему грудь и опять:

– Подпили снизу, я говорю, подпили снизу!

А он, вместо того чтобы послушаться, начал рассуждать, не обращая на нее внимания:

– Правильно говорят, что женщина из ребра мужчины сотворена. Слушай, Циала, что ты понимаешь в моем деле?

Ветка затрещала, мы с визгом отскочили. Эвгени ухватился за ствол.

– Вай-мэ-э-э! – завопила Циала.

Ветка мягко упала на землю, не зацепив за персиковое дерево. Эвгени слез, переставил стремянку под другое дерево.

Когда он обпилил все деревья, стали помогать ему: придерживали большие ветки, с которых он спиливал более мелкие, и относили стволы в сарай. Выждав какое-то время, но не настолько, чтобы остаться ни с чем, Алешка завел речь о шалаше. Дядя Эвгени сразу понял его, дал каждому из нас по большой ветке. Но строить шалаш мы решили попозже: судя по действиям хозяйки, здесь ожидалось завершение «трудового дня».

Циала с нашей помощью постелила в тени дома старое рядно, поставили на него деревянное блюдо с разломанным на куски дымящимся мчади [36]36
  Мчади – пресная кукурузная лепешка домашней выпечки (груз.).


[Закрыть]и огромный пучок сорванной на огороде и промытой в решете под краном цыцматы, деревянную солонку с крупной солью, молодой, с огорода, лук, красный перец, неполную бутылку вина и стаканчик. Принесли из их галереи и маленькую скамеечку для Эвгени. Мы, дети, уселись на землю, и начался пир. Складывали, подражая хозяину, стебли цыцматы пополам и еще раз так же, макали в большую солонку и ели с горячим мчади.

Светило солнце. Мы сидели кружком и смеялись, вспоминая, как Эвгени чуть с лестницы от смеха не свалился. Сам виновник этого веселья тоже балагурил, попивая винцо, и подшучивал главным образом над женой, которая притворно возмущалась. Потом Эвгени пошел в галерею отдыхать на прохладной и жесткой, покрытой ковром тахте рядом со спящим в аквани [37]37
  Аквани – деревянная колыбель-качалка (груз.).


[Закрыть]сыном.

Мы уже собрались было бежать домой, чтобы строить шалаш, но над забором показалась кудрявая голова дяди Резо. Он был нашим соседом, мужем тети Юлии. Это он со своим товарищем донес наши вещи до подъезда, когда мы приехали в Тифлис.

– Ира, Эвгени дома?

– Да, дядя Розо. Позвать?

– Если нетрудно. – И он вошел во двор.

Через минуту на балконе показался Эвгени:

– Кипиани, поближе подходи, скоро не отпущу. Двенадцать часов мы с тобой не виделись, шутка ли?

Они рассмеялись.

– Ты сегодня в ночную, Вардосанидзе? – спросил дядя Резо.

– Да, генацвале, да. А ну-ка, Циала, – повернулся он к жене.

Раскрасневшаяся от шуток мужа, она мигом спустилась в подвал и принесла оттуда глиняный кувшин с вином.

– Аух! – притронувшись к нему пальцами, деланно отдернул руку Эвгени и повернулся к нам. – А ну, детвора, смена молодая, приглашайте гостя!

Мы захлопотали вместе с Циалой, и скоро на рядне появились тарелки с лобио, сыр, свежая, сорванная на огороде зелень. Была принесена еще одна скамеечка для дяди Резо. Циала сделалась сдержанной и почтительной.

– Неси третью скамеечку и буди дорогого тестя, – сказал Эвгени жене, – хватит ему спать после дороги.

Вышел из дома недавно приехавший из деревни дедушка Михо, румяный, в войлочной тюбетейке. Эвгени молча разлил по большим стаканам вино. Циала стояла за спиной мужа и с подчеркнутой заботливостью следила за каждым движением мужчин: удобно ли им сидеть? достаточно ли близко придвинута еда и нравится ли лобио?

– Да благословен будет виноградник, взрастивший этот животворный напиток, да благословенны будут руки, обрабатывающие этот виноградник! – глядя на дедушку Михо, провозгласил первый тост дядя Резо.

Дедушка Михо, прижав руку к груди, с достоинством и благодарностью поклонился. Чокнулись. Выпили и стали неторопливо закусывать. Второй тост был за здоровье того же дедушки Михо, за сто лет его беспечальной жизни и еще за столько, сколько он захочет прожить сверх того.

Дядя Резо приготовился к третьему тосту. Не спеша поднял стакан, поглядел сквозь него на свет: вино мерцало густым малиновым отливом и как будто излучало тепло.

– Этим крошечным бокалом, – заранее торжествуя, с хитрецой улыбнулся он, – пью с огромным чувством за… нашу победу!

– Да здравствует победа! – подхватил Эвгени.

– Да здравствует! – подтвердил дедушка Михо.

Они чокнулись, с расстановкой, смакуя, выпили. Обмакнули цыцмату в соль, оторвали по кусочку перца, покрошили в лобио. Ели молча.

– И во рту горит, и в душе горит, – сказал через некоторое время Эвгени.

Усмехнулись. Неторопливо закусывали и изредка лукаво переглядывались.

И как же я удивилась, когда дядя Эвгени, наполнив стаканы, поднял тост за моего отца. Дядя Резо погладил меня по голове, и оба наперебой начали рассказывать дедушке Михо о вчерашнем собрании.

– Вах, вах, вах, что было! – схватился за голову дядя Резо, вскочил, снова сел.

– Погоди, я расскажу, – сдержанно сказал дядя Эвгени и сам загорелся: – Вах, тесть дорогой, что было!

– Ну говори, говори! – с нетерпением вскрикнул дядя Резо.

– Собрание было, деповское. Стали объявлять повестку дня – и вдруг «Вопрос о неудовлетворительной работе подсобного пригородного хозяйства Мухатгверды».

– Сволочи, – с чувством произнес дядя Резо.

– Понимаешь, тесть, – продолжал Эвгени, – ведь совсем недавно мы дали совхозу грамоту от всего нашего коллектива. Ведь что раньше было? В прошлом году жрать нечего было в нашей столовой. Из дома еду носили в узелочках, как при Николае. А теперь?.. Столовая как кафе, как ресторан! Потому мы и удивились: в чем же выражается неудовлетворительная работа? Интересно, кому мешает, что мы обедаем как люди?.. Сидим, ждем, что дальше будет. Мы же… Да что говорить? Николашку с лица земли стерли, а что, с мелочью этой не справимся? У-у, аферисты!.. Ладно, думаем, а ну, интересно, кто же критиковать работу нашего Эрнеста будет? За что критиковать? Смотрим: встает представитель из управления. Знаете кто? – дядя Резо усмехнулся.

– Во дворе у Эрнеста живет, под самым его носом, – быстро пояснил Эвгени. – Циала, знаешь кто? Гжевский.

– О-хо-хо! – с презрением скривилась она. – Его жена тоже такая метичара [38]38
  Метичара – выскочка, трепачка (груз.).


[Закрыть], начальницу из себя строит.

– Вот-вот. Встает этот Гжевский и начинает всякую ерунду молоть. Явно не по существу. Корова одна в Мухатгверды со скалы сорвалась, это, мол, по вине директора. Он подстроил падение, чтобы мясо в столовую доставить и грамоту получить. Деревья бывший помещик вырубил фруктовые, чтобы совхозу Они не достались, так Гжевский и это использовал. Сказал, почему, мол, директор не укараулил? А потом ее отец, – Эвгени указал на меня, – выступил. Говорит: «Прежде чем ответить, хочу задать вопрос – кто внес в повестку сегодняшнего собрания вопрос о работе совхоза?» Председатель замялся, почему-то не хотел говорить. А наш кузнец Ило, он в президиуме был, возмутился: «Почему скрываете? Давайте все начистоту! Мы же дело делаем, а не личные счеты сводим. Вопрос этот внес член парткома Сухиашвили».

– Вах, дорогой Михо, знаете, что после этого Эрнест собранию рассказал? Он спокойненько и с юмором описал нам, как на прошлой педеле, вот в такой же пригожий день, в совхоз пожаловал член парткома Сухиашвили и ему, как на грех, очень приглянулись курочки.

– Молоденькие, да? – серьезно подсказал дедушка А Михо.

– Да, беленькие, жирненькие.

– Маладец, вкус неплохой!

Все рассмеялись.

– И яички приглянулись, и сливочное масло по душе пришлось. В общем, он сказал: «Дай мне это, а то с работы полететь можешь».

– «Чио, чио, чиорао…»? [39]39
  «Птичка, птичка, пташечка…» – начало басни о вымогательнице лисе (груз.).


[Закрыть]

– Вот именно. Эрнест весь разговор с Сухиашвили воспроизвел в точности. А Сухиашвили чуть не провалился на том месте, покраснел, побледнел, начал орать на Эрнеста. Гжевский тоже заорал. Тогда мы как гаркнули, аж стекла зазвенели. Сухиашвили убежал с собрания, а Гжевский – змеиная душа – стал поддакивать нам, будто он тоже за Эрнеста.

– Нашу правду не трогай, не те времена.

– Так я и крикнул им, сразу заткнулись.

– А как эти выскочки в глаза людям смотреть будут? – спросила Циала. – Вай, вай, опозорились как!

– Я бы на их месте ушел с железной дороги. – Эвгени вылил в стаканы все вино. – Бессовестные.

– Теперь мстить будут, – вздохнул дедушка Михо. – У таких совесть давно потеряна.

– А что они могут? – дядя Резо опять загорячился. – Мы их из партии выгоним, за вымогательство! Да мы нашего… – Он посмотрел на меня, и, наверно, лицо у меня было не очень веселое, потому что он сразу начал утешать: – Ничего. У твоего отца, Ира, много друзей. Мы знаешь как живем: один за всех, все за одного. Поняла?

Семейная тайна

Мама подала идею углубить весь подвал и оборудовать там летнюю комнату. В Нахаловке, как и во всем юроде, многие прятались летом от жары в подвалах. Работа предстояла большая: подвал был глубоким только у входной двери, остальное подполье служило полкой для старых вещей, которые были оставлены там в придачу к дому его прежним владельцем еще в 1916 году.

Наша семья дружно взялась за дело. Покончив с земляными работами, провели в подвал электричество, водопровод, побелили потолок, поставили посредине стол, нарвали в саду цветов и на скатерть в вазочку, а сундуки накрыли старыми стегаными одеялами.

Некоторое время все наши часто наведывались в подвал, сидели, отдыхали. Несколько раз мы обедали там всей семьей – как при бабушке Мари. Но в подвале было сыро, и вскоре он снова стал превращаться в склад ненужных в доме вещей.

Однажды мы играли во дворе и заспорили: кто смелей. Тетя Адель, стоя на балконе, слушала – ее всегда занимали наши игры, – потом сказала:

– А хотите, проверим, кто смелее?

– Хотим! А как?

Она быстро спустилась во двор.

– Смелый войдет в темный подвал и пробудет там минуту.

Мы переглянулись: кто из нас не боялся темноты?

– Хорошо, я иду первая, – сказала тетя, – и чтобы поверили, что я была в самой глубине, положим туда какой-нибудь предмет.

Со страхом и радостным волнением вошли все вместе в подвал, включили электричество, положили у дальней стены мяч, быстро вернулись, выключили свет. Во дворе тетя сказала:

– Считайте до шестидесяти, это будет минута, – и, пригнувшись, нырнула под балкон.

Мы громко, торжественно считали. Вот уже шестьдесят. А тети нет. Позвали. Она вышла с мячом в руке.

– Там, в глубине, ничего не слышно. Когда сосчитаете, надо громко звать. Теперь кто пойдет?

Алешка, округлив глаза, посмотрел на меня. Мне очень хотелось показать свою смелость, но я тоже ужасно боялась темноты.

– Ладно, – сказала тетя, – давайте пока положим мяч в середине подвала, на стол. Согласны?

– Да!

От дверей до стола было близко, и свет из открытой двери в какой-то степени рассеивал около стола тьму. Но Алешка – он пошел первым – не выждал и полминуты и выскочил. Я пошла за мячом и выскочила во двор еще быстрее. Мне померещилось, что из глубины подвала смотрят чьи-то глаза. Ленька наотрез отказался от такого испытания. Люся пошла и, к всеобщему удивлению, стояла там с мячом, пока ее не позвали.

На другой день, как только тетя Адель пришла с работы, мы позвали ее играть в смелость. Очень скоро поняли: главное – преодолеть первый панический страх. А потом уже хочется еще и еще раз испытать себя. Мяч клали все дальше и дальше от дверей. Ленька все же не выдержал – отказался от этой игры, а остальные через несколько дней брали мяч из любого угла подвала.

– Тетя Адель, кто вас научил такой игре?

Мы с Люсей пришли вслед за ней в ее комнату.

– Так учили нас смелости в детстве.

– Бабушка Мари?.

– Да, и она тоже. Она была очень смелой. В дни Парижской коммуны она носила на баррикады патроны.

– А тетя Тамара говорит, что бабушка была богатой.

Тетя Адель помолчала, потом в недоумении пожала плечами:

– Смешная она. Зачем скрывать? Она умоляет не рассказывать о прошлом семьи Барта. Ведь Тамара по матери тоже Барта. Ее мать и моя мать – родные сестры.

– Это мы знаем.

– Барта жили очень бедно.

– Почему?

– Сейчас расскажу. Мой дед, Карл Барта, был рабочим на большом заводе в предместье Парижа. И он изобретал машины. Какие-то изобретения получались, какие-то – нет. Но он мечтал изобрести нечто удивительное и нужное людям. Во дворе, где они жили, был сарайчик, там он оборудовал свою мастерскую и просиживал над чертежами по ночам. А моя бабушка негодовала. Она считала, что, вместо того чтобы сидеть и мечтать, нужно зарабатывать. Большая семья, они нуждались… Одна идея особенно захватила деда. Ему казалось – она совсем созрела. Но нет. Не хватало, очевидно, знаний пли таланта… Он не спал по ночам и потому плохо работал на заводе, заработки уменьшились. Хозяин дома, где они снимали квартиру, грозился выбросить семью Барта на улицу. А отец семейства вдруг запил. Очевидно, он был слабым человеком, хоть и считался в предместье первым силачом. Однажды даже пытался покончить жизнь самоубийством. И пил. Заноем. Угощали его в кабачках разные неудачники, им он открывал душу. И вот однажды шел пьяный и попал под дилижанс. Страшный конец. Моя бабушка осталась без всяких средств с четырьмя детьми. Она в свое время закончила школу, специальность у нее была, но она занялась стиркой тонкого белья. Этот труд оплачивался выше, чем труд учительницы. К тому же ее воспитанность, добросовестность… Очень важно, девочки, относиться к работе добросовестно, Если бы она была грубиянкой и относилась бы к работе равнодушно, сумела бы она одна вырастить четверых детей?

– Нет, – ответили мы.

– Вот видите?.. Запомните: все можно купить за деньги, но только не любовь и уважение. Моя бабушка не только смогла вырастить четверых детей, но и дать им образование. Мальчик был устроен в учебное заведение на казенный счет. Благодаря добрым заказчицам девочки тоже учились. И в старших классах они становились репетиторами ленивых дочек в тех же семьях. У моей матери не было детства. Она рассказывала, как все они – три сестры и брат – помогали своей маме: у них была маленькая прачечная со стиральной машиной.

– А как бабушка Мари вышла замуж за богатого нашего деда? – спросила я. – Ведь богатые не женились на бедных.

– Он не был богат. Это его отец имел небольшую фабрику в Эльзас-Лотарингии. А мой папа много учился и, когда закончил учебу, не захотел жить чужим трудом. Он много спорил на эту тему со своим отцом. – Тетя Адель помолчала, и вдруг глаза ее вспыхнули: – А как папа познакомился с моей мамой! Это так романтично!

– Как, как?

– Это было в Париже, в 1871 году. Везде баррикады, уличные бои. Дни Парижской коммуны. И вот идет моя мама, ей тогда было семнадцать лет, статная, кудрявые волосы. Идет, несет корзину, якобы заказчице. А на самом деле под бельем лежали патроны, она несла их со склада повстанцев на баррикаду. Ее старший брат Эрнест был наборщиком типографии и сражался на баррикадах. Тогда весь трудовой Париж боролся за свободу. И не только французы. Среди повстанцев были и русские, и. поляки – все, кто честен и смел. И победили. Семьдесят два дня в Париже была коммуна.

– А потом?

– Потом те, кто хотел власти короля, напали на коммунаров. В то время шла война с Германией, во Франции был голод, немцы подошли к Парижу, они-то и пропустили в город контрреволюционные французские войска. А коммунары совсем не ждали нападения с той стороны. Была большая битва. Там есть кладбище Пер-Лашез. Я ходила туда с цветами. Все так делают, когда бывают в Париже. Потому что на том месте было особенно кровопролитное сражение, и, когда королевские войска взяли верх, они расстреляли коммунаров там же, у стены.

– А почему коммунары не победили?

– Они были неопытные. И оружия у них не было. Так вот про маму и папу: шла она, и вдруг началась перестрелка. Она бросилась под арку и не успела – пуля задела плечо. Адская боль, мама выронила корзину, но кричать не смела – на улице могли быть враги, а у нее в корзине патроны. В тот момент шел по улице мой папа. В то время он был уже самостоятельным человеком, он приехал из Грузии в отпуск, побыл в родном Страсбурге, посетил родственников в Париже, а в это время Страсбург заняли немцы, и он не мог туда вернуться. Он, конечно, бросился на помощь девушке и взял ее корзину. «О мон дье! Что там такое тяжелое?» – удивился он. «Это наши утюги», – поторопилась заверить она. «Утюги?.. Сколько же их?» – «Много. Вы окажете мне услугу?» – «Ради бога, приказывайте!» – «За углом этой улицы баррикада. Отнесите туда корзину, отдайте Эрнесту Барта, это мой брат. Вы спросите наборщика Барта!» – «О-ля-ля!» Папа даже присвистнул. Он был прогрессивным человеком, но лезть под пули… «Вы боитесь?» – спросила она. «Мадемуазель, как вы могли подумать?» – «Тогда идите! Я вас тут подожду». И когда он пошел, она крикнула вслед: «Корзину не забудьте принести обратно!»

Он выполнил поручение и повел ее домой. Гремели выстрелы, на улицах Парижа шел бой. Мама и пана прятались в подворотнях – они не сводили друг с друга глаз. Это была любовь с первого взгляда. Наконец добрались до дома, мать промыла и перевязала рапу, а папе не хотелось уходить. С того дня он стал частым гостем в семье Барта. А когда политическая ситуация изменилась и он смог поехать в Страсбург, он попросил родителей благословить его на брак с Мари Барта. Отец не согласился. Но мой папа все равно женился… Девочки, – забеспокоилась тетя Адель, – не говорите Тамаре, что я вам рассказала о бедности Барта. Она обидится на меня.

– Нет, мы не скажем, не бойтесь!

– И никому не говорите, что Барта пил. Это такой позор!

– Да не волнуйтесь, тетя Адель! Разве мы вас выдадим?