Текст книги "Там, где папа ловил черепах"

Автор книги: Марина Гельви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Знаменательная дата

Дяди Эмилина семья разрушилась 12 октября 1938 года ровно в восемь часов утра. Обвинил он в этом Тоню.

Дядя Эмиль в сентябре вышел на пенсию. Он продолжал бывать в поликлинике и в больнице – оставался там консультантом, но это была уже не каждодневная работа, и дядя скучал. Починив что-нибудь утром во дворе или в саду, дядя садился в качалку и наблюдал за каждым шагом, за каждым движением жены. Он и раньше был придирчив, а теперь малейший непорядок раздражал его, ему казалось, что все делается не так, как надо. Тихонько покачиваясь в качалке, он в тихой и вежливой форме делал замечания жене и часто из ничего создавал проблему. Он раздражался, нервничал. Она тоже заметно сердилась, хоть старалась не показать виду.

Хотелось дяде, чтобы и во дворе стало так, как ему нравится. Прежде не было времени настоять на своем, теперь он стал пререкаться с квартирантками. Ему, например, не правилось, что бабка Фрося стирает на своем балконе. Балкон проходной и… Это, в конце концов, негигиенично.

Бабка ответила:

– Буду я хозяйскую спесь тешить. Не нравится, отдельный ход себе делайте.

Об отдельном ходе мы тоже думали, и не раз. По, как всегда, все упиралось в безденежье – это ж какую лестницу нужно строить, а Лапкины входить в долю не хотят.

Следующим моментом были кухни у флигеля. Ведь приходила комиссия, предупреждала. Нет: ни Дарья Петровна, ни Тоня и бровью не повели. Конечно, им что? Не их оштрафуют, а домохозяина. Эта мысль не давала дяде спать. И чем больше нервничал он, тем беспечнее вели себя квартирантки. Они начали даже посмеиваться над его страхами. А заборы? В каком виде заборы? Расшатанные., разломанные. Дети, не признавая калиток, поминутно перелезают через них.

Извели все мы дядю меньше чем за неделю. Поссорился он с моей мамой и с тетей Аделью.

– Что вам нужно? – спросила мама. – Детство есть детство. И к тому же: лучше пусть во дворе бесятся, чем в доме. Нам покой нужен.

Дядя заспорил. Тетя Адель беспечно смеялась над обоими. Но когда ей показалось, что брат злоупотребляет ее мягкостью, в ней проснулся давнишний, весьма запоздалый протест:

– Я никому никогда не позволю угнетать мою дочь! Имей это в виду!

Пришли Дарья Петровна и Ярошенчиха:

– Ладно. Мы согласны убрать со двора кухни. Только вы отдайте нам сарайчики, что под вашей галереей. Мы там кухни устроим.

Он проснулся утром в сквернейшем настроении. Видел сон, будто скандалил с целой толпой незнакомых злых женщин. И они его почти что одолели. Если бы не проснулся, задохнулся бы от ярости. А тут тетя Тамара. Он попросил открыть ставни, она ответила:

– Открой, пожалуйста, сам, – и вышла из комнаты.

От неожиданности дядя в первый момент чуть сознание не потерял. Потом почувствовал себя глубоко оскорбленным и даже обманутым. Так вот она какая, его жена?! И это в благодарность за его, можно сказать, подвижническую жизнь в этом грязном, несправедливом мире? О более, боже!

Мы ходили через их комнату на цыпочках. Там стояла гробовая тишина. Лишь на третий день вечером произошел отрывистый и нервный разговор. С большим опозданием – но куда денешься от своего воспитания – дядя выразительно проговорил:

– Благодарю тебя, Тамик, благодарю.

Проходя через их комнату, я взглянула на тетю Тамару. Она сидела ссутулившись и беззвучно плакала.

– Позавчера, – отчетливо проговорил дядя, – то есть двенадцатого октября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, ровно в восемь часов утра, прошу запомнить эту дату, ты разрушила мою семью.

– Неправда, – всхлипнула тетя Тамара и заговорила быстро, горячо. – Я уже давно, давно поняла, и я думала…

– Меня совершенно не интересует, что ты думала, – холодно перебил он. – Ты разрушила мою семью тремя словами. Благодарю.

– Эмик…

– И это работа Тони.

Тоня Ярошенко была агитатором нашего квартала. По мнению дяди, его жена медленно, но верно подпадала под ее влияние, и результат сказался.

Первые признаки этого вредного влияния проявлялись сперва едва заметно – жена с некоторых пор начала выражать по тем или иным вопросам свое определенное мнение, чего раньше никогда не делала. А потом она стала понемножку противоречить мужу и, откровенно говоря, это так удивляло его, что он терялся. Он даже начал уступать ей, накапливая обиду. Он упивался анализом своих чувств, своими «незаслуженными» страданиями. А она, вместо того чтобы одуматься и раскаяться, забылась настолько, что посмела сказать: «Открой сам».

Дядя просто не знал, как ее наказать. Была давнишняя, весьма эффективная мера – молчать, пока не попросит извинения. Он опять решил надуться, а жена вдруг сказала:

– Я поступаю на работу. Я больше так не могу. Не могу, пойми ты! Жить трудно, нужно зарабатывать, и я хочу быть с людьми.

Он долго молчал. Потом тоном, каким, вероятно, говорили господа с незадачливой прислугой, с презрением усмехнулся:

– Ну что ж. Ты вольна поступать по своему усмотрению.

И он снова умолк. На три дня. Но жена на следующее утро встала чуть свет и, не дав ему насладиться ожидаемым эффектом, убежала на работу. Дарья Петровна порекомендовала ее в новые ясли воспитательницей.

Там во время этого ходатайствовать спросили:

– Скажи правду, Даро: эта твоя Тамара такая же; болтливая, как ты?

– Нет, что вы! Она все время сидит на балконе и читает.

– Ну слава богу. А то мы думали…

– Э!.. Да знаете ли вы, что Дарья Петровна в Нахаловке одна такая? На весь район я одна такая, и вторую не найти!

– Знаем, знаем.

– Э… Не цените вы меня, не цените!

– Как не ценим? Доброты в твоем сердце столько, – сколько слов на языке.

– Без моего языка вы жить не можете.

– Что правда, то правда. Ты наша районная бытовая газета.

– Так возьмете мою хозяйку?

– Попробовали бы мы не взять.

Таким образом тетя Тамара поступила на службу.

В тот день дядя метался от окна к окну, проклиная на французском языке весь свет. А когда она вернулась наконец с работы, он застыл в качалке, надменный и неприступный.

Она была усталая и счастливая. Начала готовить в галерее обед на завтра. Шепнула маме:

– Как он тут? Наверно, переживал, бедненький?

– Обомнется.

Там, внизу, во дворе, торжествовала Тоня. Дарья Петровна ходила по соседкам, рассказывала, как устроила на работу хозяйку. Она предлагала и других устроить, только бы захотели.

– Пенсию надо зарабатывать, пенсию! Вдруг муж умрет?

– Типун тебе на язык!

– А правда, что сидите как курицы? Будут свои деньги, муж иначе заговорит. А что, неправду говорю, неправду? – обращалась она задиристо к мужьям.

Мужчины отмалчивались. Кому охота связываться с Гиж-Даро.

То, что тетя Тамара поступила на работу, было для нее чудом. Она опомниться не могла от радости и приносила работу даже домой. Это были краски, рулоны разноцветной бумаги, гуммиарабик. Все она покупала на свои деньги в писчебумажном магазине и целые вечера клеила макеты: домики с садиками, птичий двор, опушку леса с зайчиками и лисичками. Руки и фартук моей тети были залиты клеем, но она любила, чтобы было сделано прочно, и мазала клеем еще и еще, как будто от прочности этих макетов зависела прочность ее служебного положения.

А потом она сушила свои макеты над керосинкой. Макеты, болтаясь на веревочке, сохли медленно. Тогда она придумала класть их на кастрюлю, поставленную на керосинку. Это, конечно, значительно ускоряло дело, но макеты как-то странно выгибались, и, бывало, распрямить их уже не было никакой возможности.

А как она приклеивала к альбому картинки. Из-под картинки брызгал клей, тетя вытирала его тряпочкой и снова наваливалась на картинку всей тяжестью своего здорового плотного тела.

Дядя наблюдал за женой, полный презренья. О нет! Как бы ни улыбалась она, стараясь загладить свою перед ним вину, сколько бы ни приносила продуктов, купленных на заработанные ею деньги, он все равно никогда не простит вероломства. Подумать только: она, супруга доктора, и поступила как какая-нибудь горняшка на службу! Да еще на должность почти что няньки.

Дядя не разговаривал с женой и не отвечал на ее вопросы. Лишь по выражению его неприступного лица она с трудом догадывалась, каков был бы его ответ.

Бессильный и непонятый в своей собственной семье, Дядя совсем замкнулся. Через некоторое время он обрушил свой гнев на уличных мальчишек. В основном это были ученики, верхней школы. Верхняя школа работала в две смены, беготня по нашей улице не прекращалась с утра до вечера. И мальчишки, не зная, куда деть силу, трясли на бегу все молодые деревца подряд. Мало того, Они пользовались деревцами как тормозом, да еще потом, покрутившись по инерции вокруг ствола два-три раза, отпихивались от дерева ногой.

– Прекратите безобразие! – кричал с подъезда дядя. Но не мог он караулить целый день в дверях.

Двое повадились дразнить дядю. Пробегая мимо нашего дома, Они стучали в подъезд. Дядя выскакивал, ругался. Видеть это было ужасно.

– Дядя Эмиль, не надо выскакивать. Они еще сильнее дразнить будут!

Он не слушал меня.

Однажды мальчишки подбежали, а тут Тоня схватила одного за руку. Дядя Эмиль это видел в окно. Тоня долго говорила с мальчишками. О чем, осталось тайной. Но больше эти мальчишки не трогали деревья и не стучали в подъезд.

– Что думать об этой женщине, не знаю, – в задумчивости говорил дядя, – наверное, у нее действительно дар убеждения. Ведь каких отъявленных мерзавцев образумила!

Солнце и мы

Мой отец тоже изменился. Но он, наоборот, стал очень разговорчивым. Проработав в деревне два года, он необычайно радовался общению с тбилисцами, заговаривал в трамвае с незнакомыми людьми – не только о погоде, обо всем, и мне казалось, что-то изменилось в его характере.

Раньше он ни за что не пошел бы в милицию жаловаться на квартирантов. А тут вдруг взял да пошел.

Ссора с Лапкиной произошла из-за проволоки.

Выходной день, стирка, уборка. Мы, дети, ходим на ходулях: туп, туп, туп, туп… Мы – выше всех! И по улице ходим, и по другим дворам. Вернулась я домой на своих ходулях и слышу:

– Снимите с нашей проволоки ваши матрацы!

Эхо сказала моя мама. А бабка Фрося, она стирала на своем балконе, ответила:

– Если вы домохозяева, зацементируйте лучше степу, она у вас сверху донизу треснутая.

Пришел папа из бани.

– Эрнест! Иди-ка сюда.

Папа был в отличном настроении. В руке у него свежие газеты.

– Товарищи! В СССР сто семьдесят с половиной миллионов человек!

– Эрнест, чья это проволока?

Он удивился, пожал плечами:

– Я ее повесил, по… Какая разница?

– Так вот скажи, чтобы нашу проволоку освободили.

– Кому?

– Ей.

Папа повернулся к бабке Фросе и официальным тоном:

– Гм!.. Мадам Лапкина! Перевесьте, пожалуйста, ваши матрацы на перила. Для них это более подходящее место.

– И не подумаю, – задиристо ответила она.

– Я вам помогу.

– Только троньте!

Дядя Эмиль стоял в галерее и, подрагивая то на одной, то на другой ноге, брезгливо смотрел из окна.

– Эрнест, это переходит уже все границы! Что же, в милицию обратиться?

– О-хо-хо-хо, напужал! Да хоть в НКВД идите! Чья бы корова мычала…

– На что вы намекаете?

Тетя Тамара дергала мужа за рукав, просила поберечь нервы.

– Ты! Ты втоптала меня в эту грязь!

Он повернулся и ушел в комнату. А ссора во дворе продолжалась – бабка Фрося стояла на своем. И пригрозила написать заявление в райсовет за то, что мы не ремонтируем ее стену и крышу. Мама и пана в негодовании переглянулись, пошли в дом и меня позвали.

Дядя Эмиль лежал, держа руку на сердце.

– Надо что-то делать, – сказала мама, – надо как-то одернуть эту женщину.

– Эрнест, я бы сам пошел, по…

– Да, да, – папа загрустил, усилием воли заставил себя сосредоточиться, – значит, так: я буду в милиции краток. Изложу суть дела, ничего, конечно, не преувеличивая, но и не умаляя вины мадам Лапкиной.

– Да не мада-ам, – с досадой поправила мама.

– Ну хорошо, не мадам.

Мама, вздохнув, сказала:

– Иди с ним, Ирина. Будешь там его останавливать.

И вот мы в милиции. Здесь я не впервые. Правда, в кабинет начальника ни разу не попадала. Однажды приходила сюда с мамой и тетей Аделью на бабку Фросю жаловаться – она распространяла слухи, будто моя двоюродная сестра Нана забеременела до загса. А однажды я приходила с тетей Тамарой, она паспорт меняла.

В полутьме приемной очередь – человек десять. Рассказывают о своем наболевшем сначала громко, размахивая руками и изображая в лицах своих «врагов». Потом еще раз то же самое, но значительно тише, опуская подробности, позевывая и вздыхая. По мере приближения к двери начальника тема дробится, люди затихают.

Где б напиться?

Воды в милиции нет, и всех мучит жажда. Я напилась из крана в соседнем дворе. Подумала: «Хорошо, что очередь не позволяет сразу врываться к начальнику. Так вот и остывают перед дверью жалобщики. А интересно, что там, внутри?»

– Папа, я тоже войду к начальнику, мама ведь сказала.

А папа, он был уже первый у двери, про осушение болот:

– Вы знаете, Колхида…

– Папа, я с тобой войду, можно?

– Зачем?

– Мама же сказала…

– Ну хорошо, помолчи. Видишь, гражданин хочет высказаться?

Гражданин, это уже пятый, с которым папа заговаривал про Колхиду, что-то такое про курицу начал: какая-то курица, пестренькая курица…

Мы ничего не поняли. Папа снова начал про Колхиду, а тогда тот – про Кахетию. Папа – про Колхиду, тот – про Кахетию… Тут нас впустили к начальнику.

В большой, залитой солнцем комнате кресла, ковры. А начальник за столом такой цветущий, будто с моря вчера приехал. Я думала, он будет замученным, изможденным, а он… Улыбнулся радушно, и мы улыбнулись. Он предложил нам сесть, а сам продолжал что-то писать. Папа смотрел, смотрел на него и зашептал мне на ухо:

– Как он напоминает мне моего крестного!

– Папа, ты сразу про проволоку, слышишь?

Он кивнул. Прошла еще минута. Начальник поднял голову:

– В чем дело?

Я посмотрела на папу.

– Эх! – шумно вздохнул мой отец и, постучав ладонью по левой стороне груди, с грустью произнес: – Сердце. Не годится уже.

Некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Папа – с нежностью, начальник – с участием.

– Вот вы, молодой человек… Вам еще долго, долго! жить. Коммунизм увидите. Я-то не увижу, здоровье пошатнулось. Слишком многое пришлось пережить. А может, увижу, а? Медицина ведь идет вперед ба-альшими шагами.

– Ваша фамилия? – спросил начальник. И пока что-то записывал, папа с восхищением оглядывал кабинет.

– А вот, говорят, Ольга Лепешинская, – снова начал папа, когда начальник поднял голову, – не балерина, а ученая, изобрела средство для вечной молодости. Эх, молодость!.. Я ведь в Имеретии родился. Вы не из Имеретин?

Я тихонько дернула папу за рукав, но он отстранился.

– Нет, я из Гурии.

– Из Гурии?

– Супсу знаете?

– Ну так… Я же там рядом, совсем рядом! Уреки знаете?

– Пять километров.

– Да, да!

Папа начал рассказывать про Гурию, про Уреки и Супсу, куда недавно ходили урекские – был всесоюзный кросс.

По потолку и стенам кабинета прыгали солнечные зайчики – это проезжающие трамваи шалили своими стеклами. Шумела улица, и шум врывался к пам. В дверь приемной заглядывали нетерпеливые граждане.

– Ну хорошо, хорошо, – добродушно усмехнулся начальник, – а какое у вас дело?

– У нас квартирантка, – подсказала я папе.

– Да, это просто, просто… – папа развел руками. Но я поняла: он все еще думает об эвкалиптах и теплых дождях – лицо его было молодо, глаза блестели.

– Адрес?

– О! – снова оживился папа. – Высоко-о-о… Знаете, где трамвай заворачивает?

– Что там такое?

– Вас еще не было на свете, когда я с товарищами, гимназистами, черепах там ловил! Это Лоткинская. В подвале нашего флигеля дети прокламацию и патроны нашли! Слышали?

– Не-ет.

– Находки мы отнесли в музей! – опередила я папу. – Но кто тот революционер, так и не узнали.

– Да дай мне наконец договорить! – папа взмахнул руками. – В свое время наш район просто бурлил революционными настроениями!

– Что сделала ваша квартирантка? – улыбнулся начальник.

– Она проволоку нашу заняла, – сказала я.

– Одна ваша квартирантка приходила на своего мужа жаловаться. Он, кажется, поэт.

– Да, да!

– И еще кто-то приходил, кажется, в связи с… абортом или же…

– Нет, в связи с родами, – в глазах папы опять запрыгали искорки, – их мучил вопрос: когда произошло зачатие – до или после загса.

Начальник шумно расхохотался:

– А что сейчас их мучает?

– Эх, – махнул рукой папа, – эти женщины…

– Зловредные существа, – подхватил начальник.

– Вы знаете, в прошлые времена нас специально обучали, как обращаться с этими нежными созданиями… – не надо с ними связываться, – посоветовал начальник.

– Представьте себе, вы совершенно правы.

– Так что, сами уладите конфликт?

– О да, о да.

– Что ж, успеха вам.

– И вам, и вам. Я не очень огорчил вас?

– Вы самый приятный посетитель.

– Польщен. Извините за беспокойство.

– Что вы, что вы!

– Всего хорошего!

– И вам также.

Наконец мы вышли на улицу. Молчали долго. Я все же поинтересовалась:

– А что ты скажешь дома?

Он остановился. Опечалился. Потом сердито сказал:

– Но мы же заявили?

– Да.

– И начальник будет иметь это в виду? – конечно!

– Так в чем же дело? Не будем же мы сажать бабку Фросю в тюрьму!

– Что ты, папа?!

Мы ускорили шаг.

– Папа, тетя Юлия сказала: люди ссорятся потому, что на солнце пятна. Чем больше пятен…

Всю дорогу до дома мы говорили о протуберанцах и огненных бурях нашего светила, совсем позабыв бабку Фросю и ссору с ней.

Символ нерушимого союза

– Ирка, куда спрятаться, за мной мама гонится, хочет убить!

– За что?

– Я кастрюлю с борщом опрокинула!

Это было, конечно, большим преступлением. Барабулины очень нуждались. Отец Нади ездил по выходным дням на рыбалку, чтобы лучше кормить семью. Ну, а если борщ сварен, значит, крепко потратились – мясо купили.

– Лезь в водомер, – скомандовала я. А сама – на туту.

Во двор вбежала мать Нади. Стройная, гордая, с искаженным злобой некрасивым лицом, она остановилась на крышке водомера, под которой обмирала от страха Надя, и позвала негромко, капризно:

– Надежда! Сию минуту иди домой, Надежда! Все равно я тебя убью, Надежда!..

Было смешно и страшно: топает каблуками, старые доски того и гляди проломятся. И еще отвлекается – поправляет на груди белую, вышитую гладью кофточку. Позовет и поправит, еще раз пригрозит убить и опять поправит. Но, кажется, тетю Катю все же больше занимает кофточка. Вот уже мягче:

– Надежда! Я тебя не прощу!

Не получив ответа, обошла двор, заглянула под лестницу. Потом подняла голову: знает, где меня искать.

– Ира, ты Надю не видела?

– Не-е-ет, тетя Катя, не-е-ет. А что случилось?

Она, ничего не ответив, ушла.

Спрыгнув с туты, я выглянула на улицу. Тетя Катя уже скрылась в своей калитке.

– Вылезай!

Надя вылезла, отряхнулась – в водомере у нас стружки, чтобы кран зимой не замерзал.

– На, возьми на память кольцо. Домой не пойду, на Кубань к дядьке уеду.

– На чем?

– На поезде. Как беспризорница. Помнишь, как в «Путевке в жизнь»? Возьми, возьми кольцо на память.

Она натянула на мой палец снятое с руки колечко. Я давно мечтала иметь кольцо. У нас в классе некоторые даже с камушком носят. Говорят: кольцо – символ нерушимого союза.

– Спасибо, Надя, я и так тебя не забуду. Но не уезжай, не уезжай!

– А где я буду жить?

– Я сейчас пойду к вам домой и посмотрю, какие там настроения. Если плохие – уезжай. А хочешь, живи пока у нас в подвале. Там и вода есть, и электричество. Я еду приносить буду… А потом скажу папе, чтобы он взял тебя в Уреки, хочешь?

– Нет. Лучше поедем со мной на Кубань. На лошадях будем кататься сколько захочешь – там мой дядька конюх.

– Я-то очень люблю лошадей, по… Давай хоть семилетку закончим. А то кем мы там будем работать? Пахать не умеем, и вообще, разве можно остаться без образования?

Надя училась в школе не плохо и не хорошо. В классе ее вообще не было слышно. Она была как рабочая пчелка и улье – как бы без права голоса – и потому, наверно, всегда молчала. У нас в классе таких учениц целая колонна наберется.

– Семилетка, это, конечно, не плохо…

– Вот и останься пока!

Я уговаривала и любовалась колечком. Вдруг вижу: безымянный палец разбухает. Я попыталась спять кольцо и не смогла. Испугалась… А кожа на пальце уже посинела.

В первый момент хотела бежать домой, но там мама. Скажет: «Так я и знала». Злят ее мои несчастья.

– Беги к нам, папа напильником распилит!

Дядя Петя, увидев мой палец, усмехнулся. Он такой, как матрос на картине «Штурм Зимнего». Расправил плечи, взял напильник. Я плакала, он пилил. Наконец мой палец на свободе.

– Спасибо, дядя Петя, большое спасибо!

– Не за что.

– Не убивайте Надю, – попросила я, – Она больше не будет разливать борщ.

– А чего ж сама не просит?

Я побежала и привела Надю. А когда рассказала, как Надя сидела в водомере, а тетя Катя стояла на крышке, смеялись до слез. Особенно тетя Катя. Она закатывалась и закатывала глаза – очень насмешил ее этот случай.

Я сидела у них, довольная исходом происшествия, а они задавали всякие вопросы. Их все интересовало. И то, что эти люди всегда верили всему и всегда смеялись моим шуткам, вдохновляло.

Вернувшись домой, я пошла к тете Адели. Она сидела, штопала чулки. Я рассказала про случай с кольцом.

– Тетя Адель, а вы верите в то, что кольцо – символ нерушимого союза?

– Так говорят. И знаешь, может, это совпадение, но в жизни моей было подтверждение тому.

– Да-а-а?

– Да. У меня был жених. Это ты знаешь. Я порвала с ним. Но как?.. В тот страшный вечер я, как безумная, металась по городу: ведь мой жених не захотел любить меня!.. Лучше б он обманул, чем так пренебречь. Помню тусклый свет фонарей, мои волосы неслись по ветру… Я подбежала к перилам моста – внизу в темноте неслась Кура, я хотела броситься, потом опомнилась, сорвала с пальца обручальное кольцо и швырнула его в воду. Через полгода Володя был убит на войне.

Я тихо ахнула.

– Нельзя было бросать кольцо, но разве я знала? Я никому не говорю, но часто мучаюсь раскаяньем: может быть, он не погиб бы, если бы не мой поступок.

– Да нет, тетя Адель, при чем вы?

– Хочу играть. Как вспомню Володю, хочу играть! Только музыка спасает. Я всегда ходила играть к мадам Ренэ – она умерла…

– А у маминых учеников, тут неподалеку, есть пианино. Хотите, я маме скажу?

Мама сразу согласилась, собрались, пошли. Мамина родительница повела нас на второй этаж. В комнатах все было новое и все блестело. Особенно никелированные кровати с множеством шишечек и перекладин. Владельцы таких домов обычно только спали на втором этаже и принимали там по праздникам гостей. Там, на втором этаже, стояло и пианино. В Нахаловке в те времена редко у кого был этот инструмент, и когда кумушки хотели подчеркнуть состоятельность того или иного жителя, упоминанием о наличии пианино они мгновенно убеждали собеседника.

Мы тоже хотели по примеру хозяйки скинуть обувь на лестнице, но она не позволила. Пришлось войти в туфлях и сесть на краешки стульев. Тетя Адель не знала, куда поставить ноги в стоптанных спортсменках. Она попросила у хозяйки газету, чтобы постелить у педалей.

– Что вы, что вы! – воскликнула хозяйка. Впечатление, которое произвела на нас обстановка верхних комнат, просто осчастливила ее. – Для нашей Анны Павловны ничего не жаль!.. Не знаю, какие нужно иметь нервы, а она… И у моих сыновей такие прочные знания!

Тетя Адель осторожно поставила ноги перед педалями, положила руки на клавиши:

– «Ля хом дё Лиль» [60]60
  «Озеро Лиль» (франц.).


[Закрыть].

И полились необычайно тихие, глубокие, нежные, хватающие за сердце звуки. Я сначала смотрела на блестящий пол – даже тетя Тамара до такого блеска никогда у себя не натирает, – потом на свои прохудившиеся туфли. А потом я забыла, где нахожусь: видела только мою прекрасную тетю, ее необычайно выпрямившуюся спину и откинутую назад голову с полузакрытыми глазами. Из-под ее пальцев лились звуки, и казалось – по озеру шелестят волны, звенит синий воздух, наполненный голосами птиц, светит солнце, вода, голубоватая, прозрачная, искрится, обегая камыши.

Когда прозвучал последний аккорд, все долго молчали. Тетя Адель сникла, стала будничной и, как всегда при чужих, стеснительной. Она опять вспомнила про свои спортсменки, стала извиняться перед хозяйкой.

– Ах оставьте! Сыграйте что-нибудь еще, – попросила та, и мы присоединились к просьбе.

– Скрябин, – пробормотала тетя.

И опять заиграла, и опять распрямилась, как политый на окне цветок. Звучал разноголосый праздник, потом кто-то горько рыдал и… снова верил в жизнь. а мне казалось: я вижу мост через Куру, огни фонарей и девушку, высокую, стройную, с развевающимися по ветру волосами. Она бросает в воду кольцо, она плачет, зовет кого-то… И эхом отвечают горы, и из этого эха вырастает бурная торжествующая мелодия.

Тетя положила руки на колени, мы молчали. Ее игра сделала с нами что-то такое, отчего даже моя всегда рассудительная мама прослезилась:

– Дура ты, Адель. Загубить такой дар, такой талант.

Мы с Люсей умоляли:

– Еще, мы хотим еще!

– Играйте, тетя Адель, играйте!

– Неудобно, – взглянула она на хозяйку.

– Я вас прошу, – подхватила та.

Тетя снова играла: «Озеро Лиль»… Скрябин… Больше ничего она не помнила.

Вышли из калитки гуськом. Все мое тело как-то отяжелело, и что-то больно ныло в груди. Мне было жаль чего-то, а чего – не понимала. Хотелось что-то удержать, вернуть, остаться в светлом луче счастья.

– Да-а-а, – в задумчивости протянула мама.

– Как красиво она играет!

– А меня разбирает злость.

Шли домой молча, нехотя.

– Мама, когда же купим пианино?

– А что пианино, если сами дураки?

Дома опять произошел разговор о продаже дома. Быть может, там, в каком-то другом, хорошем городе, сможем и пианино купить?

И мы, наверно, пошли бы к нотариусу, чтобы хорошенько разузнать о законах ввода в бабушкино наследство и о законах продажи дома, но необычайное, невероятное событие заставило на время забыть обо всем: Дарью Петровну обворовали.