Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Пока Фратеры поднимаются к себе в номера, Лаура с горечью замечает:

– Хорош субчик этот Гарри! Вольный скиталец, противник чопорности. «Раскованней, раскованней!» – передразнивает она Гарри, прищелкивая пальцами так же, как он. – А сам заранее дрожит за свою репутацию в Солт-Лейк-Сити! Годика через два дозреет до заурядного обывателя…

Братья никак не отзываются на ее реплику. Карой, видимо, вообще не придает случившемуся никакого значения, Амбруш же не находит способа дать Лауре понять: мол, ему совершенно ясно, что с ней происходит, но все же надо вести себя по-другому.

ПЯТНИЦА, 22.45 – СУББОТА, 6.30 УТРА

Закрыв дверь комнаты, Карой обнимает Лауру.

– Ах ты, чертовка! Ну прямо сущая ведьма!

– Я так устала, Карой. – Лаура не противится настойчивым ласкам мужа, позволяет целовать себя в шею. Она и думать забыла про эту сторону супружеской жизни. Дома, накануне отъезда, оба чуть ли не неделю проболели гриппом, затем целую ночь они провели в пути, вчера, едва успев добраться до постели, оба рухнули в изнеможении, ну а сегодня… сегодня голова у нее была забита совсем другим. И эта попытка к интимной близости повергает Лауру в панический страх, так боятся разбить какой-либо дорогой и хрупкий предмет, пугаются потери равновесия, шагнув мимо ступеньки, так замирают от внезапной и резкой боли. Лаура вмиг трезвеет от выпитого вина и от будораживших чувства разговоров, тело ее наливается свинцовой усталостью. От Кароя не отвяжешься, ей не на что сослаться: она не больна, даже кашель отпустил, они давно не были вместе, да и сегодняшний день прошел удачно. Стоит ей сейчас безо всякой видимой причины оттолкнуть Кароя, и он наверняка замкнется в себе, станет день ото дня раздражительнее, им не избежать ссор на каждом шагу. А когда ситуация сделается совершенно невыносимой, ей же самой придется улещивать Кароя, всеми мыслимыми способами пробиваться сквозь его дурное настроение, и, прежде чем удастся восстановить семейный мир, может пройти не одна неделя. Тогда лучше уж прямо сейчас покончить с этим, решает про себя Лаура; об усталости она упомянула лишь для того, чтобы дать понять Карою: ни на какие особые ответные страсти пусть не рассчитывает.

Карой ласкает Лауру, освобождает от одежды, но в глубине души он подавлен ссылкой Лауры на усталость. «Вечно слышишь одно и то же, что она устала!» – мелькает горькая мысль, но Карой отмахивается от нее: он тоже боится последующих мучительных дней, если сейчас отказаться от близости. Он не дает обиде возобладать в своей душе, да и влечение к Лауре не исчезает: кожа Лауры приятно пахнет и на ощупь прохладная и шелковистая, а ее гибкое тело гимнастки способно подарить радость, какую, к примеру, скульптор, лепящий женскую фигуру, может пережить лишь в воображении, когда прекрасные формы представляются ему податливыми и теплыми.

В комнате холодновато и сыро, ничего не поделаешь – сентябрь на дворе; от постели слегка несет затхлостью. Чужая постель. Чужой запах. Чужая комната. И когда Лаура чувствует подле себя обнаженное тело Кароя, в этой чужой и чуждой обстановке он – единственное знакомое существо. Она прижимается лицом к его груди, мышцы лежащего на боку Кароя не напряжены, как обычно, и Лаура утыкается лицом в расслабленное тело. Ей приятно. В воображении ее рисуется образ мужчины: широкая мужская грудь, поросшая волосками, мужской запах – это вроде бы уже и не Карой, а мужчина вообще, и Лаура не противится тому, что должно произойти. Она охотно допускает до себя Кароя, радуется, что тело ее само делает все как нужно, и почти без ее участия помогает Карою испытать наслаждение. Нежными, легкими поцелуями покрывает она голову Кароя, когда тот падает на подушку рядом с ней.

Облегченно, с чувством выполненного долга она засыпает.

Среди ночи она просыпается от жажды. В горле пересохло от выпитого вечером вина, да и по нужде надо прогуляться, вот и приходится зажечь свет. Лаура протягивает руку к тумбочке за стаканом с водой и видит, как из бумаги, в которую завернут хлеб, выползает отвратительное бурое насекомое. От ужаса у Лауры пробегают мурашки по спине, оцепенев, она смотрит, как мерзкая тварь удирает прочь. Надо бы раздавить эту пакость, но Лауре кажется, она умрет, если услышит, как хрустит под ногой хитиновый панцирь. Разгоряченная кожа стынет на влажном воздухе, и, дрожа от холода, Лаура пробирается в ванную комнату.

Затем она чуть ли не бегом добирается до постели, но прежде, чем лечь, тщательно осматривает простыню и одеяло, переворачивает подушку, чтобы убедиться, не затаилась ли там еще какая-нибудь гадкая тварь. Лаура укрывается одеялом до самого подбородка, но ей все время чудится, будто по ней ползают насекомые, все тело нестерпимо зудит. Она едва впадает в дрему и тотчас же просыпается от прикосновения одеяла, от нервного шевеления волосков на ноге и в страхе включает свет, чтобы убедиться, почудилось ей или вправду в постели кишат насекомые. От чувства собственного бессилия Лаура разражается слезами. «Ну что за наказание! – с горечью думает она. – Столько готовиться к этой поездке, с таким нетерпением ждать ее, и все не в радость. Наверное, я просто не создана для радости. Тянуть лямку, вкалывать – это пожалуйста. Ничего не попишешь, рабская натура».

Утром Лаура просыпается от шуршания бумаги. Чуть приоткрыв глаза, она видит, как Карой, вынув хлеб из обертки, режет его крупными ломтями и уписывает за обе щеки. К горлу подступает тошнота, Лауре хочется крикнуть, предостеречь Кароя, но вместо этого она устало закрывает глаза, притворяясь спящей, и думает: «Не все ли равно? Бог знает какая гадость касалась каждого куска, который мы отправляем в рот!» Этот грустный вывод спасает Лауру от констатации факта: она испытала злорадство, видя, как муж в блаженном неведении поглощает засиженный насекомыми хлеб.

СУББОТА, 7.15—12.30

Собираясь к выходу, Лаура решает изменить своим принципам и надевает к джинсам вместо спортивных туфель на резиновой подошве босоножки на высоких каблуках. Она всегда презирала женщин, носящих с джинсами неподходящую обувь, но сейчас ею владеет мысль: «Ах, надо вести себя раскованнее? Ну что ж, попробуем!» Причесываясь, она перехватывает резинкой волосы на затылке, после чего их следовало бы, как обычно, заколоть в пучок; однако Лаура, вдруг передумав, на этом заканчивает прическу. И наутро Карой и Амбруш, каждый сам по себе, но тем не менее оба, отмечают факт, который тому и другому пришелся по душе: под джинсами в обтяжку ягодицы Лауры выделяются соблазнительнее обычного. Конечно, братьям и невдомек, какую роль играют в этом босоножки на высоких каблуках и змеящийся вдоль спины «конский хвост», подчеркивающий красоту и плавность, чуть ли не музыкальную гармонию ее движений.

Библиотека Академии открывается ранним утром. Фратеры стоят у входа, дожидаясь открытия. Карой фотографирует противоположный берег Большого Канала.

– Безнадежная затея, – говорит он. – В лучшем случае мне удастся передать трухлявые сваи и почерневшие лодки вплотную друг к другу на переднем плане, на заднем плане сквозь дымку тумана проглядывают пастельные тона и мягкие контуры дворцов, а посередине между этими двумя планами – речные трамвайчики, суета и скука городского движения. Но ведь это всего лишь три пласта! Какая малость в сравнении с тем, что здесь каждые полметра, а то и чаще меняются световые соотношения, преломление лучей! Всей этой игры оттенков даже глазом не ухватишь, чего же тогда ждать от оптического прибора? Разве что чуда: чтобы фотоаппарат, на свой противоестественный лад, дал естественную картину. Но вся закавыка именно в том, что само зрелище не естественно. Ведь отсюда, стоя в тени, мы видим противоположный берег освещенным, как на сцене, а туман у собора Св. Марка в противосиянии выглядит в точности как сценический тюлевый занавес.

– Советую тебе удовольствоваться тремя пластами: правдоподобие, правдивость, неправдоподобность. Разве этого мало? К чему стараться сфотографировать еще и собственное ви́дение! Кстати, попробуй схватить кадр отсюда так, чтобы попало и это палаццо с лоджиями, – советует Амбруш.

Карой заглядывает в объектив и удовлетворенно кивает:

– Недурно. Совсем недурно.

Затем они разбредаются по залам картинной галереи, разглядывая полотна. Амбруш, приблизившись к Лауре, говорит:

– Смотри-ка, Лаура, нашлись охотники подражать тебе, – он обводит рукою вокруг.

Лаура испуганно и недоуменно оглядывается по сторонам, однако не замечает ничего из ряда вон выходящего и вопросительно оборачивается к Амбрушу. Тот с улыбкой подводит ее к одной из картин и, указывая на коленопреклоненного святого, поясняет:

– Видишь, он тоже складывает руки «шалашиком», на манер дворцового свода. И взгляд его обращен кверху, вероятно, святой своим жестом копирует венецианские архитектурные линии.

– Ах, вот ты о чем, – облегченно смеется Лаура. – А я уж было подумала, будто у меня что-то не в порядке или я что-то не так делаю.

– С тобой действительно не все в порядке, и, по-моему, ты что-то делаешь не так, – серьезно и доверительно подтверждает Амбруш и отходит от нее.

Лауру охватывает необычайное волнение, она жаждет, чтобы Амбруш был рядом и говорил, говорил с нею… Мысли ее цепенеют, ноги отказываются повиноваться. Вернуться бы сейчас в пансион, лечь, уснуть, и пусть ей приснится Амбруш и этот их разговор!

Амбруш и не подозревает, какое смятение вызвали его слова. Лаура волнует его как женщина, потому он и не удержался, чтобы хоть несколькими фразами не укрепить установившиеся между ними доверительные отношения. Его затопляет безграничная нежность, когда он, оторвавшись от созерцания полотен, видит ее тонкую фигурку: вытянув шею, Лаура силится прочесть имя художника на табличке у картины, и ее округлый, чувственный рот слегка приоткрыт, когда она, склонив голову набок, пристально всматривается в лики христианских мучеников, апостолов и святых. Однако Амбруш далек от мысли, что его влечение к Лауре может вылиться в какие-то действенные формы.

Лаура с отдаления наблюдает за братьями: они держатся рядом и время от времени склоняются над путеводителем. Амбруш с его кривыми коленками и сутулой спиной и Карой с его астенического типа конституцией, тощими ногами, довольно узкими плечами и относительно широким тазом отнюдь не принадлежат к идеалу мужской красоты, выработанному в каждой женщине созерцанием классических статуй и рисунков в стиле античных образцов. А поскольку в жизни Лауры культ тела был неотделим от работы, а связь со спортом почти профессиональна, то классический образец должен был быть ей особенно близок. Ей и вправду раньше всегда нравились мужчины атлетического сложения, с хорошо развитой мускулатурой. Когда-то ей казалось попросту невозможным разговаривать, общаться с человеком, физически несовершенным. Теперь же она лишь грустно улыбается, вспоминая об этой иллюзии молодости: ведь ей не удалось влюбиться ни в одного из своих приятелей по спорту, хотя все они отличались безупречным телосложением, зато каждый мужчина, к которому она когда-либо испытывала влечение, в том числе и журналист, с точки зрения ее прежних оценок, был определенно некрасивым. Здесь, где царствует средневековая живопись и ренессанс не давит на зрителя роскошными человеческими формами, непривлекательная наружность Фратеров воспринимается как нечто вполне естественное; «готическая» структура Кароя и византийски усложненная конструкция Амбруша прекрасно вписываются в окружающую обстановку. Лаура не спеша подходит к братьям.

– Взгляните, – говорит Амбруш, – эта картина Венециано как бы подводит нас к ренессансу. Здесь кистью художника двигала любовь к живописи, а не религиозное рвение. Мария, сидящая с младенцем Иисусом, напоминает застывшую на троне византийскую императрицу, зато этот святой – Иоанн Креститель или, по здешней традиции, святой Марк, – в сущности, светский господин, нобиль довольно приятной наружности, одетый по городской моде. Художник запечатлел его в тот момент, когда он подает милостыню коленопреклоненному нищему. Движение протянутой руки делило бы картину по диагонали, если убрать Марию. Весь смысл картины заключен в этой жанровой сцене, а Мария – не более чем обязательная дань условностям, она здесь совершенно лишняя. Вот так следовало бы разрезать полотно.

Ребром ладони Амбруш как ножом рассекает воздух сверху вниз, и рука застывает у нижнего края полотна. Все трое уставились на ту деталь картины, где замерла его рука: на ступеньке лестницы валяются раскрытые ножницы. Лезвия их указывают в том направлении, откуда прочертил воображаемую линию Амбруш. Такие пометы делаются на формулярах, квитанциях, чеках, обозначая линию отрыва.

– Вот это да! Прямо мистика какая-то! – восклицает Амбруш.

Карой недоверчиво качает головой, пытаясь подобрать более рациональное объяснение. Лаура не скрывает своего восторга:

– Ни за что бы не поверила, если бы не увидела своими глазами!

– Это надо же было дойти до такого бесстыдства! – Амбруш ударяет кулаком в ладонь. – Взял да и подкинул ножницы! А мне удалось разгадать его замысел. Старина, до чего же это здорово! – Он легонько толкает Кароя кулаком. – Оказывается, в Венеции четырнадцатого века у меня был единомышленник. Добрый, старый приятель…

Ни Карой, ни Лаура никогда не видели Амбруша таким счастливым.

Позднее, когда они, устав от мелькания картин, выходят на залитую полуденным солнцем площадь, Амбруш говорит:

– Напрасно я осматривал весь музей до конца. Нашел ножницы, и сразу надо было уйти, а то и вовсе уехать из Венеции.

Лаура жалеет, что у Амбруша упало настроение. Она тоже чувствует себя усталой. Поэтому, когда Карой предлагает после обеда осмотреть галерею Франкетти и Археологический музей, Амбруш и Лаура, ссылаясь на обилие впечатлений от живописи, пытаются подбить Кароя на экскурсию к Мурано. Однако заманить его не удается, и, наспех перекусив пиццей, они расстаются.

СУББОТА, 13.02—17.22

На катере туристов почти нет, а те немногие, что едут сейчас, высаживаются у острова-кладбища Сан-Микеле. Лаура получает возможность разглядеть вблизи гигантские, скрепленные обручами сваи; ей уже известно, что это кедры, вбитые в морской ил кронами вниз, и что весь город построен на таких сваях. В заднем, открытом отсеке вапоретто расположились рабочие – молодые мужчины, по всей вероятности, из здешних окрестностей. Фратеры облюбовали себе местечко в середине вапоретто и стоят, прислонясь к боковой стенке катера. Лаура, откинув голову, с наслаждением подставляет лицо морскому ветру. Она замечает, что молодые рабочие разглядывают ее, и от этого неожиданно чувствует себя красивой. Не глядя на них, она поводит головой, чтобы как следует продемонстрировать им свое возбужденное, разрумянившееся лицо. Чуть погодя – изобразив рассеянность – она все же бросает взгляд на одного из мужчин, кто при первом беглом осмотре показался ей наиболее симпатичным. Тот, вальяжно развалясь на сиденье, весьма бесцеремонно изучает Лауру и даже делится с приятелями своими соображениями, ничуть не стесняясь, что все это происходит на глазах у Лауры. Более того, он вздергивает бровь на манер завзятого сердцееда и только что не подмигивает молодой женщине. Но это не портит Лауре настроения. Она рада, что здесь, в Венеции, где по улицам расхаживает столько красивых женщин, ей удалось привлечь к себе внимание.

– Ты не находишь, что это бестактно по отношению к сопровождающему тебя мужчине строить глазки посторонним синьорам? – делает ей замечание Амбруш. Он стоит, облокотясь о бортовой поручень и подперев подбородок ладонью; глаза его улыбаются.

– Но мне так хорошо! – оправдывается Лаура.

– Я вижу, – говорит Амбруш, посерьезнев. Взгляд его задумчив и устремлен вдаль.

Лаура несколько смущена, чувствуя, что чересчур доверилась Амбрушу, но не жалеет об этом. Ей приятна установившаяся между ними откровенность.

Наконец они прибывают на Мурано. Едва сойдя на берег, Лаура чувствует, какой горячий здесь воздух – плотный и обволакивающе жаркий. Молодая женщина купается в атмосфере любви. Они с Амбрушем ходят среди незатейливых, обшарпанных домов. Пересекающий Мурано канал ничем не напоминает Венецию, он похож скорее на мертвый рукав реки.

– Здесь действительно нечего смотреть. – Лаура улыбается Амбрушу. – Мы исходили все вдоль и поперек.

Амбруш не откликается на ее слова, он расхаживает по улицам, сунув руки в карманы; вот он заходит в бакалейную лавочку, а когда появляется снова, держит на ладони бумажную тарелку с салатом из маслин, из кармана его торчат два банана. Они с Лаурой пристраиваются на перилах моста, по другую сторону моста какой-то парень разговаривает с девушкой, у девушки в руках сумка с покупками, где отчаянно квохчет курица, парень курит, поднося к губам сигарету нарочито небрежным жестом. На противоположном берегу канала видна парикмахерская, у входа кучка завсегдатаев слушает трансляцию футбольного матча. Типичная картина итальянского захолустья.

Пройдя чуть дальше, у церкви они смешиваются с толпой нарядных людей: в этот момент из храма выходят новобрачные – на редкость низкорослая невеста и очень молоденький жених. Невеста горделиво несет огромную шляпу из белого тюля, украшенную лиловыми искусственными орхидеями, в петлице черного жениховского костюма тоже торчит лиловая орхидея; подружки невесты разодеты в лиловые платья и тюлевые шляпки такого же цвета и низкорослы под стать невесте. Амбруш, затесавшись в толпу поздравителей, увлекает за собой Лауру. Они обмениваются поцелуями с невестой и рукопожатием с женихом.

Когда они остаются наедине в скверике перед церковью, Лаура укоризненно спрашивает Амбруша:

– Ну почему ты такой злой? Зачем тебе понадобилось насмехаться над этой трогательной парой?

– С чего ты взяла, будто я насмехался? Тебе не понравилось, что я, будучи незнаком с новобрачными, поздравил их? Не вижу тут ничего дурного, они и правда выглядели очень трогательно, я испытывал к ним самые теплые чувства. А по-твоему, я имею право желать кому-то добра лишь в том случае, если знаком с ним лично?

Лаура внимательно, чуть прищурясь, слушает Амбруша и словно прощупывает взглядом его грустное, как у клоуна, лицо.

– Бабушка, почему у тебя такой длинный нос? Бабушка, почему у тебя такие крупные зубы? – дурачась, спрашивает Лаура робким детским голоском, однако на губах ее играет искушенная женская улыбка.

– Чтобы съесть тебя, – отвечает Амбруш, привлекая к себе Лауру.

– Нельзя! – Лаура упирается ладонями в грудь Амбруша.

– Нельзя любить тебя? Лишь потому, что я тебя хорошо знаю?

Амбруш выпускает Лауру из объятий, и она, как слепая, делает несколько неверных шагов. Сжалившись над ней, Амбруш обхватывает рукой ее за плечи. Лаура испуганно прижимается к нему, сперва ткнувшись лицом в лежащую на ее плече руку, затем прячет лицо в углублении между шеей и подбородком Амбруша. Она не хочет видеть его, да и не смогла бы: у нее все плывет перед глазами. Амбруш пока еще колеблется. Он не решается на поступок, вся подготовка к которому уже проделана. Его смущает то обстоятельство, что Лаура – жена Кароя, но отнюдь не из-за предполагаемых последствий. Просто он еще не успел разобраться в себе: то ли ему нужна именно Лаура, то ли им движет жажда мести – коварного, подлого отмщения Карою за свою вечную зависимость от него. Не заподозри он собственные инстинкты в низости, плевать бы ему на любые последствия.

Взгляд его падает на Лауру. Она по-прежнему позволяет вести себя, глаза ее закрыты, затылок упирается в плечо Амбруша. На лице ее мученическое выражение. Внезапно Амбруш протягивает к Лауре и другую руку. Он держит ее лицо в своих ладонях, ощущая пальцами горячие, нежные уши Лауры и влажную теплоту затылка. Решение принято.

– Ах ты, бедолага, – бормочет он, уткнувшись лицом в щеку Лауры. – Снять номер в гостинице? Отвечай, ты согласна?

Лаура, собравшись с силами, слегка отстраняется от него и серьезно, решительно кивает.

– Тогда пошли.

При этих словах Лаура устремляется вперед, по привычке торопиться.

– Постой, куда ты? – удерживает ее Амбруш. – Сначала надо выяснить, где здесь гостиница. Ты не помнишь, она нигде не попадалась по пути?

– Нет.

– Обожди, – говорит Амбруш и обращается к какому-то прохожему. Тот, оживленно жестикулируя, объясняет. Амбруш записывает, затем подзывает к себе Лауру.

Амбруш объясняет ей, что получил адрес частного дома, где сдаются комнаты, и показывает, в каком направлении надо идти. Лаура снова устремляется вперед.

– Куда ты так спешишь? – Амбруш вновь удерживает ее и ведет за собой спокойным, размеренным шагом. Лаура давно изучила медлительную натуру Амбруша, но в новой, непривычной ситуации она настолько отождествила себя с ним, настолько прониклась его существом, что сейчас ее поражает этот факт: Амбруш остался таким же, каким был. Однако это ничуть не отрезвляет ее, напротив: чувство захлестывает ее новой горячей волной.

Амбруш медлителен по натуре. Каждым своим движением он медлительнее всех, кого прежде знала Лаура. Ее поражает легкость, с какой дается ей наслаждение, достаточно партнеру любого чуть более энергичного движения. Блаженная легкость, незатрудненное дыхание – ей даже во сне не снилась столь невероятная свобода. Нет и тени тревоги, удастся ли ей достичь того блаженного состояния, какое позволит и Карою испытать наслаждение, – все совершается само по себе, легко и просто. Конечно, непривычная нагота Амбруша и его любовные навыки пока еще приковывают ее внимание, она настороженно приглядывается к Амбрушу, но это неожиданное открытие – что в интимной близости все может быть так просто – переворачивает ее душу, повергает ее в стыд. Ведь она вынуждена признать: все ее чуть ли не суеверные страхи, ощущение собственной несчастливости, которое она готова была нести как крест, имеют простейшее объяснение и легкоустранимы.

– В тебе живет милый, славный зверек, – бесстыдно заявляет ей Амбруш. – Милый, запуганный, одичалый зверек. Кстати сказать, я всегда подозревал, что с тобой скверно обращаются. – Приподнявшись на локтях, он привычным движением проводит по лицу, сплющив нос, и трезвым тоном, со спокойной беспристрастностью замечает: – Бог весть почему, но я всегда знал, что любовник из моего брата никудышный.

От стыда кровь бросается Лауре в голову, в ушах гудит; сама мысль о Карое сейчас повергает ее в ужас.

– Неправда! Карой хорошо обращался со мной, и я любила его.

– Ты вся какая-то скованная, заторможенная, ты и понятия не имеешь о любви.

Лаура пристыженно молчит. Ей казалось, что это были счастливейшие минуты ее жизни и никогда она не ощущала себя такой свободной и раскованной. Неужели Амбруш не почувствовал, насколько счастлива она была с ним? А она-то считала, что ей удалось доставить Амбрушу такое же счастье.

– Но ведь я… Как же так?..

– Если останешься со мной, если доверишься мне, – говорит Амбруш, губами касаясь груди Лауры, – я научу тебя любить и избавлю от всех твоих комплексов.

Лаура потупляет глаза:

– Я думала, ты мной доволен.

– Здесь нечем быть довольным. Пойми наконец, мы пока еще понятия не имеем, что откроем друг в друге.

Растерянная, подавленная, Лаура начинает одеваться.

– Куда ты опять заторопилась? Малышка Лаура, уж не обиделась ли ты? – Амбруш тянется за ней. Гладит ее длинную, по-мальчишески мускулистую спину, покрывает поцелуями нежные выступы позвоночника. Лаура торжествующе констатирует про себя, что ласки Амбруша будят в ней ответное чувство, значит, не настолько уж она закомплексована. В ней вспыхивает против Амбруша здоровый гнев – смелый гнев любящей женщины.

– Это не я тороплюсь, а ты медлишь. Ты чересчур медлителен, Амбруш.

Она опускается на постель подле Амбруша, пальцами то расчесывает свои длинные волосы, то поправляет прическу Амбруша. И тихо, с убежденностью говорит:

– Знаешь, я где-то читала, что в клетки с подопытными мышами установили метроном. В одной группе метроном работал в том же ритме, как билось сердце у мышей, а в другой – отклонялся от ритма биения сердца. Животные первой группы остались бодры и здоровы, а второй – поочередно заболевали и гибли. Нечто подобное я испытываю рядом с тобой.

– Ты это всерьез? – Амбруш в испуге садится. – Плохо тебе со мной? Отвечай, Лаура!

– Не плохо. Напротив, очень хорошо. Но как знать, может, и мышам доставлял удовольствие медленный ритм, приводивший их к смерти?

– Ты начала не с того, что метроном работал медленнее, чем бились их сердца. По твоим словам, он просто действовал в другом ритме.

Лаура отмахивается, у нее нет ни малейшего желания объяснять все сначала. Она опускает голову на подушку, плотно смыкает веки и спрашивает:

– Что мы скажем Карою? Куда мы просадили такую пропасть денег?

– Билеты на катер стоят недешево. Мы осмотрели Музей стекла, экспозиция сказочно красива, зато и входная плата очень высокая. На Мурано находится самая старинная в округе крепость, за вход тоже пришлось платить… Но не лучше ли прямо сказать ему о том, что произошло? Так было бы куда честнее. Ложью мы только унизим его.

– А правды он не вынесет, я уверена. И вообще… на чужбине, когда мы, по сути, прикованы друг к другу… Нет, правду говорить нельзя! – восклицает Лаура, и в голосе ее звенит отчаяние. – Ну что мы за чудовища, Амбруш! И к тому же предатели. Ведь Карой всегда поддерживал и тебя, и меня. Что бы мы без него делали?!

– Перестань молоть чепуху! – взрывается Амбруш. – А что бы он делал без нас?

– Брось эти шуточки! – Лаура язвительно кривит рот. – Не знаю, что бы ты делал без Кароя, но факт, что уж вряд ли путешествовал бы по Италии. Ты привык жить, как избалованный ребенок, сидящий на шее у родителей. Приходишь и уходишь, когда пожелаешь, на все тебе плевать, по любому поводу выламываешься, на все у тебя свое особое мнение, свои особые теории, и ты можешь себе это позволить, поскольку дома тебя всегда ждет чистая постель, хорошо протопленная комната и готовая еда. Устными переводами от случая к случаю тебе никогда не заработать на такую жизнь, не говоря уже о путешествиях. Насколько мне известно, после смерти матери Карой содержал тебя все годы, пока ты учился в университете, так что давай не будем говорить о твоей самостоятельности!

Амбруш садится в постели, кладет на колени сцепленные руки и опирается на них лбом. Поэтому, когда он начинает говорить, голос его звучит приглушенно.

– Говоришь, «переводами от случая к случаю»? А знаешь ли ты, что этими случайными переводами я зарабатываю за два месяца пятнадцать-двадцать тысяч форинтов? Если даже я тружусь всего четыре месяца в году, и то набегает вполне приличный средний заработок. Кстати сказать, и в студенческие годы я частенько подряжался в гиды для иностранцев, причем делал это не бесплатно, а деньги и тогда шли в общую кассу. Вот как в действительности обстоят дела. Теперь скажи, почему кого-то волнует, если остальные восемь месяцев в году я слоняюсь без дела и живу в свое удовольствие? Шутки шутками, и хочешь верь, хочешь нет, но вы путешествуете за мой счет. Впрочем, будем справедливы: мы путешествуем вместе. Видишь ли, последний свой заработок я целиком отдал Карою, и эти-то деньги и пошли на поездку. Ты удивлена, не правда ли? Конечно, все это мелочи, однако согласись: после того как ты отчитала меня, как мальчишку, я вынужден был оправдываться перед тобой. И не надо одергивать меня, я вовсе не считаю всерьез, будто бы это я финансировал вашу поездку, просто загнул для красного словца. Все дело в том, что их скопилось слишком много – ваших ужинов, съеденных мною, угля, сожженного в моей печке, счетов за стирку белья в прачечной!.. Но если сравнить эти затраты с моим вкладом в общий котел, окажется, что предприятие отнюдь не безвыгодное. С точки зрения коммерческой выгоды, разумеется.

Лаура молчит.

– А впрочем, малышка, давай оставим эту тему. – Амбруш поднимает голову и на миг прижимается лбом к Лауре, затем нежно берет в руки ее лицо. – Вполне тебя понимаю. Нетрудно представить, как я выгляжу в твоих глазах, да, вероятно, и в глазах всех окружающих: разгильдяй, паразит, катится по наклонной плоскости к полному моральному разложению. Думаю, когда ты говорила обо мне с подругами, наверное, тяжко вздыхала, дескать, у каждого свой крест, ну да ничего не поделаешь, все-таки не чужой человек, а единственный мужнин брат. Меня это никогда не задевало, хотя, поверь, я знал, какого ты мнения обо мне. Но сейчас, когда ты заговорила со мной в таком высокомерном тоне, мне почему-то стало неприятно. Не сердись, Лаура, милая, но мне захотелось, чтобы ты знала правду.

– Почему Карой не сказал мне, откуда взялись деньги на поездку? Амбруш, почему он скрыл от меня это? – вырывается у Лауры страдальческое восклицание.

– Возможно, когда-нибудь тебе представится случай задать ему этот вопрос. Я не знаю, почему он так поступил. Хотя есть у меня на этот счет одно объяснение – злое и циничное, вполне в моем духе.

– Говори откровенно. Я выдержу.

– Карою необходимо сознание, что он живет как бы и моей жизнью тоже. Что он вынужден, освобождая меня, взваливать на себя и житейские тяготы, и повседневный труд, и строжайший учет времени и денег. Не будь меня, он не был бы столь неколебимо уверен, что должен жить именно так, как живет.

– Не вижу тут никакого цинизма. – В голосе Лауры звучит судейская строгость. – Наверняка все так и есть, как ты сказал. Но я по-прежнему не понимаю, зачем ему понадобилось скрывать от меня твой вклад в общий котел.

– Откуда мне знать! – Амбруш вдруг теряет терпение, с досадой откидывается на спину и, скрестив под головой руки, закрывает глаза.

Лаура долго молчит. Она садится в постели, кладет подбородок на колени и упирается взглядом в невыносимо скверную олеографию на противоположной стене. На мгновение у нее мелькает мысль: уму непостижимо, как это здесь, в двух шагах от Венеции, кому-либо может нравиться такая вопиющая безвкусица, но она не встает, чтобы перевернуть картину, хотя убеждена, что в терзающей ее нервозности повинна и эта мазня.

– Амбруш, помоги! Мне очень трудно сейчас. – Она порывисто поворачивается всем корпусом и опирается руками о плечи Амбруша, талия ее напряжена в этой вывернутой позе. – Я была с тобой так счастлива! Не смейся надо мной, но я так рада, что ты ничем не обязан Карою. Ты напрасно думаешь, будто деньги не играют никакой роли в нашей жизни, а я – коль скоро радуюсь такому пустяку – глупая и мелочная баба. Тут ты не прав! Мне очень важно знать, что ты не лентяй, каким кажешься в Пеште. Думай обо мне что хочешь, мне плевать на твои высокие помыслы, но я все равно за тебя рада. Только вот что будет со мной? И что будет с Кароем? – Она тяжело вздохнула. – Амбруш, мы должны скрыть случившееся. Нельзя срывать эту поездку, Карой к ней так готовился! А дома все как-нибудь уладится.