Текст книги "Посвящение"
Автор книги: Маргит Ач
Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 05.13 УТРА
Холодный, промозглый рассвет. Лаура едет на катере, и на сей раз видеопанорама «Большой канал» разворачивается перед нею в обратном порядке и в черно-белом варианте: дневные краски еще не успели проступить. Череда особняков вдоль набережной послушно следует изгибам канала и в соответствии с местами причалов медленно поворачивает то в одну, то в другую сторону – подобно декорациям на вращающейся сцене. Лаура с усталостью и отвращением взирает на проплывающую мимо Венецию и постепенно осмысливает события последних дней, ведь все случившееся за эти дни превращается в факты лишь сейчас, когда она перестала быть действующим лицом сего представления. Факты эти громоздятся вокруг нее, подобно мощным скалам по бокам котлована, куда она забрела в потемках. Лаура не видит, да и не ищет просвета, где, по всей вероятности, кроется путь к спасению, ибо чувствует, что неизбежно должна была очутиться на дне котлована, а значит, все происшедшее с нею – естественно. В душе Лауры разливается покой, и в то же время ею овладевает сладостно-щемящее чувство утраты: ей так недостает обоих Фратеров! И от этого чувства Лаура не избавится до конца своих дней.
Теолог-протестант Давид Холлац (ум. в 1713) утверждает, что падение ангелов свершилось после шестого дня сотворения мира, но еще до грехопадения первого человека, иными словами, на второй неделе сотворения мира. Хотя власть дьявола сильнее власти человека, Господь бог все же ограничил ее столь благим образом, что без соизволения Господня дьявол не может пустить свою силу в ход. Дьявол лишен свободы воли и наделен лишь правом выбирать из всевозможных злодеяний наиболее ему угодное.
Сильвестр Эрдёг
УПОКОЕНИЕ ЛАЗАРА
Перевод Ю. ГУСЕВА
Ördögh Szilveszter
LÁZÁR BÉKÉJE
© Ördögh Szilveszter, 1985
Я появился на свет в 1948 году, в период относительного порядка после хаоса, относительного хаоса перед насаждаемым новым, лживым порядком. В генах своих я принес и благие намерения, и человеческие слабости. Во времена, когда я рос и мужал, вязкая паутина будней редко давала возможность людям моего слоя достигать сфер высокой интеллектуальной деятельности, равно как и привилегированных теплых позиций, данных рождением или рангом. Крестьянское бытие не признает и не терпит отвлеченных умозрительных построений – а потому и мир спекулятивной абстрактности третирует это бытие как одну из абстракций, но только деградировавшую. Человек, зажатый в тиски крестьянского образа жизни, вынужден не в абстракции, а в себе самом отыскивать некое равновесие, чтобы сопротивляться силам повседневной нужды и повседневного долга. И потому притирается к этим силам, рискуя даже утратить при этом свою индивидуальность, неповторимость, сам становится воплощением долга, нужды, – воплощением безликого, отвлеченного труда, так сказать, абстрактного пота. Хотя при этом, желает того или не желает, постоянно вынужден добывать вполне конкретный хлеб из вполне конкретной земли… В такой вот среде я рос. Это были годы безвыходной, как западня, нищеты, и положение вовсе не облегчал иллюзорный блеск прячущейся где-то за облаками звезды, обещающей искупление в реально достижимом будущем. Хотя что скрывать: порой и я позволял себе с детски наивной верой отрываться от грязных, пыльных истин, уносясь мечтой в действительность загадочно мерцающую, влекущую. Я хотел стать епископом, непременно и сразу епископом, в митре, с серебряным посохом, с драгоценными перстнями на руках. В то время именно эта опасная и завораживающая опасностью тропка казалась мне настоящей дорогой – она, а не площадь для праздничных шествий, с трибунами и с оглушительным громом оркестров. Однако жизнь мою угрюмой мощью слепых случайностей влекли за собой не мечты, а те простые, подчас непредвиденные повороты, что дарила мне смирившаяся с законами, усмиренная ими судьба; случайности эти были настолько обыденными, что мне долго не бросались в глаза их необычность и странная благосклонность ко мне. Возможность учиться, связанная с моим крестьянским происхождением, которое мне, по всему судя, простили и даже попробовали компенсировать, стала как бы некоей навязанной привилегией, а вместе с тем и навязчивой потребностью доказать кому-то, что я смогу-таки оправдать чьи-то неопределенные ожидания и что полагающиеся мне льготы полагаются мне не зря. Если смотреть по отметкам, учился я в общем неплохо и смею это сегодня признать потому, что, без ханжества и без ложной скромности, убежден: ох как мало, как страшно мало я знаю о мире, о человеке, о нашей жизни. Да и для того немногого, что я все-таки знаю, потребовалось очень, очень много самозабвенной, едва ли не маниакальной учебы; кто бы ни вел меня в ней, низкий ему поклон. Случайность же подсказала мне: может быть, небесполезным окажется, если я стану писать. Долгое время я писал, как неопытный, обладающий одной только дерзостью ученик чародея или ребенок, которому мир представляется волнующей тайной. Сегодня наивность и глупая, на невежестве замешенная непорочность сильно повыгорели во мне. В конце концов то, что люди называют литературой, стало моим повседневным занятием. Я получил возможность много и в разных направлениях ездить – еще одна странная милость случайности. Кроме родного своего языка я сносно пользуюсь языком французов. Сгорая от стыда, часто я размышляю о невосполнимом своем незнании, которым обязан скромным познаниям о том о сем. Когда я пишу, мне неведома ностальгия и я не питаю иллюзий. Милосердные эти понятия как-то выветрились из моей жизни. У меня есть лишь надежда – надежда, знакомая корню любого куста: надежда наткнуться на воду и минеральные соли. Каждому я с удовольствием, громким голосом пожелал бы мира, которому не грозит ничто, и безоблачного счастья; но по себе знаю, человек эгоистичен и глух, когда речь идет о его мире и счастье. Сорок с лишним лет уже у меня за плечами.
Сильвестр ЭРДЁГ
I
Он чувствовал, что смертельно устал. Опустив руку к бетонной ножке скамьи, он поднял свой потертый портфель, поставил его на колени, достал бутылку с вином, вытащил пробку и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков. «Чистый уксус», – проворчал он, сплевывая. И в этот самый момент заметил, что на углу у автобусной станции остановились двое полицейских. Не обращая на них внимания, он заткнул бутылку – и вдруг вспомнил профессора и вчерашний вечер. «Вот там было вино! С этим даже нельзя и сравнивать…» И, запихивая бутылку в портфель, усмехнулся: «А профессор-то!.. Ишь ты: вино – это как философия!..» Щелкнув замком, он поставил портфель на землю. Да-а, то, что он сейчас пил, на философию наверняка не похоже. Потому что это и не вино, а так, смешанные, разведенные водой помои. «От такого умней не станешь. Наоборот, последний ум отшибет». Невольно он снова бросил взгляд в сторону станции. Полицейские все еще там торчали – и как будто смотрели сюда, на него. Какое-то время он тоже их изучал, пытаясь понять, что им надо, но скоро бросил, устав напрягать зрение: темно все-таки, ночь… «Черт знает, сколько вообще сейчас времени…» Глазам мешал и резкий свет от неоновых фонарей, тихо жужжащих над площадью. Он поморгал и стал смотреть в пространство перед собой. «Хм… профессор… ну и хитрец, однако!» Потянул носом, достал сигарету, закурил. Подумал: «Вот докурю – и домой». Вон сколько он уже здесь сидит… И сколько бы ни сидел еще, свинцовая эта усталость все равно не денется никуда. Так что надо идти домой и ложиться. Утром снова придется вставать… Такие вот мысли бродили у него в голове; и все же почему-то приятно было сидеть просто так, без дела, думая о чем угодно или не думая ни о чем. Он опять вспомнил профессора и вчерашний вечер. «Славно было. Ей-богу, славно. А ведь кто бы мог такое предположить?..» Он даже расчувствовался немного. Несмотря на усталость, сковывающую все тело, в груди вдруг возникло какое-то нетерпеливое желание встретиться с профессором еще разок, побеседовать с ним о том о сем, как вчера. А ведь они в конце оба основательно накачались, и ему было очень стыдно – и перед профессором, и вообще… Ведь совсем не в обычае у него было пить сверх меры, а вчера его сильно шатало по дороге домой и ключом в замочную скважину он едва смог попасть. «А все-таки славный был вечер!..» Глубоко затягиваясь сигаретой, он поднял глаза к звездному небу. И улыбнулся: они даже пели с профессором. Цыган-скрипач очутился возле их столика, и они ему заказали вот это: «Эх, да на лугу, эх, да у речки потерял я ножик и колечко. Эх, без ножика жить мне будет тяжко, вместо старой заведу я новую милашку». Он поймал вдруг себя на том, что мурлычет под нос слова песни. «Однако профессор наклюкался тоже дай бог, едва языком ворочал…» – усмехнулся он и представил, как бы вытаращили глаза студенты, увидев их вдвоем в ресторане. Что профессор еле держится на ногах – это еще туда-сюда; но с кем он пьет! «Со мной! Не с кем-нибудь, а со мной!» В жизни не выпадала ему такая честь: выпивать с живым профессором; причем это ведь он пригласил Берталана Добо!.. Он вдруг помрачнел: «Да еще чтобы и мне было весело…» Честно говоря, он даже вспомнить не мог, когда веселился в последний раз. Да еще так вот, по-настоящему. За год, прошедший с тех пор, как он развелся с женой и съехал из общежития, сняв себе комнатенку, он, конечно, заглядывал иногда в корчму, в пивную на стакан вина с содовой или, совсем уж редко, приносил бутылку домой и понемногу справлялся с ней за субботу и воскресенье, но весело или хотя бы просто легко на душе ему от этого ни разу не сделалось. «Разве что спал крепче», – скривил он губы в горькой ухмылке. В самом деле, когда он хмелел, его быстро клонило ко сну, а по утрам голова раскалывалась от боли. А ведь он знал прекрасно: доза эта, стакан-полтора, здоровому мужику вроде как комариный укус. Даже ему, кто выпивохой никогда не был. Ведь выпивал он – когда выпивал – от тоски, от бессилия, и вино ему настроения не поднимало, наоборот, только горше делалось на душе; в такие минуты он тупо глядел в стол или, если был дома, на беленую стену и ни единой мысли не мог отыскать в голове. «И вот поди ж ты: вчера с профессором литра три вдвоем усидели!» Время было далеко за полночь, когда он каким-то образом наконец добрался домой; но утром, когда затрезвонил будильник, голова совсем не болела. Однако теперь, когда автобус привез его, в десять вечера, из Оварошпусты, он почувствовал, что не может рукой шевельнуть от усталости. Пришлось сесть сюда, на скамейку, отдохнуть чуточку. «Еще бы, день вон какой длинный был». На комбинате восемь часов отмахал, потом поехал рыть яму для извести на участке, в самый зной, – словом, силы потратить пришлось. Хотя, в общем-то, он понимал, что трудился сегодня не больше, чем в любой другой день. Ведь он даже из-за болезни никогда работу не пропускал, а сколько оставался на сверхурочную, сколько раз вагоны ходил разгружать, помогал кому-нибудь за пустяковую плату, просто потому, что лишнее время было! Но уставать так, как сегодня, не уставал к вечеру никогда. В жизни с ним еще не бывало, чтобы уселся он на какой-нибудь площади на скамью отдохнуть, поглядеть в темноту. «Что поделаешь: не для меня уж, видать, это дело – гулянка…» Потом снова махнул рукой: «А все ж славно было… чудеса просто! Чудеса… с профессором…» И, как-то непроизвольно, опять потянулся к портфелю, поставил его на колени, вынул бутылку, сделал длинный глоток, заткнул снова пробкой. Покосился в сторону полицейских: те стояли на прежнем месте и наблюдали за ним. В этом он был теперь совершенно уверен: станция ведь была совершенно пуста, вообще вокруг не было, кроме него, ни души. «Какого им дьявола надо?» Он затянулся еще раз, бросил окурок, затоптал его. «Ну, пора к дому двигать…» Он хотел было встать, но скамья тянула назад. «А, черт с ним, посижу еще чуточку, домой добираться неблизко». Возле губ опять появилась горькая складка: домой? Где он, дом-то его? Был в Сентмихае, когда-нибудь будет в Оварошпусте… если будет… А сейчас он пойдет на квартиру, в чужой дом, на Железнодорожную, 80. Он посмотрел на звезды; снова на память ему пришел профессор, вчерашний вечер. «Кто мог бы подумать, что так славно получится…»
А ведь он вовсе не собирался идти на ту лекцию о литературе. Даже в мыслях такого не было! Пятнадцать лет ему, и на комбинате, и в общежитии, твердили: сходи ты в библиотеку, в клуб, там, в клубе-то, можно и в карты поиграть, и в бильярд, и в футбол настольный, и в шахматы, и телевизор там есть… Он только головой мотал. Мол, ему лучше всего одному побыть, а книги там, игры разные – это не для него. Такой уж он человек. Уговаривали, уламывали его – и в конце концов махнули рукой. А когда он, после развода, из общежития съехал, его совсем в покое оставили. Знали, что с ним все разговоры впустую, да и догадывались, наверное, что его сейчас лучше не трогать, оставить со своими бедами одного. А позавчера, когда они сели завтракать, Пишта Кенереш, бригадир, вдруг обратился к нему: «Я что хочу, дядя Лазар. Библиотекарша тут говорила, послезавтра надо бы от бригады человека послать на какую-то лекцию по литературе. Так я предложил вас: вы-то наверняка пойдете». Он сначала подумал, Кенереш разыгрывает его, и рассмеялся вместе с другими. С тех пор как он в разводе, ребята не раз намекали, что пора бы ему завести какую-нибудь бабенку, и все навязывались помочь. «Дядя Лазар, неладно это, что копится и копится в вас мужская сила-то: говорят, могут яйца от этого воспалиться», «На то и бабы, чтобы излишки у мужика откачивать!», «Ох, опасное это дело, поститься. Я вот недавно слыхал, дядя Лазар, у одного вырезать пришлось яйца-то: до того они у него затвердели! А станете сами себя обслуживать, это еще хуже: называется – извращение. Так что мы вам добра желаем, сами видите!» Вот какие скабрезные шуточки приходилось ему выслушивать, когда в поле зрения появлялись девчонки или женщины из конторы, а особенно почему-то библиотекарша. «Эх, дядя Лазар, этой по-настоящему вставить – потом на неделю про баб и думать забудете!», «А что, дядя Лазар, как вы считаете, какого цвета на ней трусы?», «Спорим, дядя Лазар, волосы у нее там рыжие! На кружку пива. Так я пошел спрашивать?», «Такие, как эта, говорят, ненасытные, до утра не даст отдохнуть…» Он какое-то время, слушая это, даже посмеивался, потом, разозлившись, кричал на них: «Да что в мозгах-то у вас, ничего больше нету? Лопатой бы лучше работали, чем яйца себе чесать, в бога вашу такую мать!..» Розыгрыши такие случались чуть ли не каждый день; с чего бы он вдруг подумал, что бригадир говорит про библиотекаршу на полном серьезе? В общем, он даже не ответил, жуя свой хлеб с салом. «Я ведь, ей-богу, правду говорю: завтра вечером лекция будет по литературе!» – снова посмотрел на него Пишта Кенереш. «А я тут при чем?» – отмахнулся он. Он собирался еще добавить, что его эти дела не интересуют, он вообще понятия не имеет, что это за штука такая – литература, хотя сын его – тут он ощутил желание похвастаться, – Иллеш, в университете и литературе учился; бригадир, однако, не отставал: «Кому-то надо пойти от бригады, что поделаешь. Уж коли мы бригада социалистического труда, так должны и лекции по литературе посещать. Поймите нас, дядя Лазар, у вас свободного времени больше, чем у всех остальных. Лекция назначена на четыре: кто согласится на это полдня потратить? Если б еще в перерыве или попозже совсем вечером!.. В общем, мы на сознательность вашу надеемся! До сих пор вы от всяких общественных мероприятий отказывались, да мы к вам и не приставали без надобности. Верно я говорю или нет?» Он ничего не ответил, только потер себе глаза кулаком, сложил ножик, завернул в бумагу остатки завтрака. «Вот потому я и прошу вас: разок могли бы сходить, выручили бы бригаду. Вам все равно делать особенно нечего; после работы, к четырем, сходите не спеша в библиотеку, а в конце дадите лектору бригадный дневник, пусть впишет, что мы там присутствовали». Лазар Фекете закурил, помотал головой: «Не очень-то нравится мне это дело…» А про себя думал: как можно вписать в дневник, что они все присутствовали, если присутствовать будет он один? Пишта Кенереш громко захохотал: «А вы считаете, другие не так поступают? Не беспокойтесь, мы тут никакое не исключение! До сих пор вы никуда с нами не ходили, а мы вас все-таки записывали в дневник!» – «Зачем записывали? Я вас об этом не просил!» – «Зачем, зачем… Затем, что вы в нашей бригаде, вот зачем!.. Когда мы премии получали, вы тоже ведь не отказывались, так или нет?!» – «Знал бы, что это обман, отказался бы!» Остальные заворачивали еду, ворчали: «Опять старик за свое»; в печенках у них уже были эти проповеди. «А вы спросили хоть раз, как это мы бригадой соцтруда стали? Спросили, какие обязанности это на вас налагает?» – посуровел голос Пишты Кенереша. «Сами взяли бы и сказали. Язык-то у вас на что?» – «А с вами можно по-человечески разговаривать? Вы же сразу в бутылку лезете – и орать! Да и плевать вам было на нас! Вы даже в корчму не желали с нами на кружку пива зайти, вам гордость не позволяла!» Лазар ничего не ответил, лишь потянул носом, харкнул, сплюнул, растер плевок подошвой ботинка. Что он мог на это сказать? Ничего. Чистую правду говорил Пишта Кенереш. Даже на кружку пива не желал с ними зайти в корчму Лазар Фекете. На расспросы, уговоры всегда отвечал одно: упиваться в стельку он терпеть не может, а что «кружка пива» этим кончается, наперед известно. И вообще он деньгами швыряться не имеет привычки. Не для того вкалывает… Словом, Пишта Кенереш говорил правильно. «Ну так как? Пойдете на лекцию или нет?» Лазар мучительно думал, как быть. Отвертеться, похоже, на этот раз не удастся: после всего, что было, в самом деле, выходит, он перед бригадой в долгу. И время свободное у него есть; правда, обещал он хозяевам изгородь перед домом поправить, да насчет срока ведь не было уговора, и яма для извести подождать может, известь он все равно будет покупать, только когда начнет строиться, а с этим надо до пенсии потерпеть… В общем, никуда не деться ему от лекции этой, у остальных после работы много дел поважнее: их семья ждет, дела по дому, один скотину держит, другой подрабатывать ходит, третий строится, все гоняются за деньгами, да оно и понятно: они молодые еще, хотят поскорее чего-то добиться… А он теперь один, никто его дома не ждет, спешить некуда, даже участок в Оварошпусте – пока всего лишь пустырь, время там убивать можно, а трудиться по-настоящему – вряд ли. Да как-то и настроения былого нет: не может он почему-то радоваться этим двумстам квадратным саженям и без всякого удовольствия думает о том, что через годик-другой, если будет на то воля божья, поставит там хибарку, в которой еще через пару лет, спокойно, никому не мешая, подохнет… Одним словом, и время у него было, и никакого серьезного довода не мог он найти для отказа. Он долго молча курил, потом сказал: «Ты одно объясни мне, Пишта: какого дьявола я там буду делать? Что я отвечу, если лектор вдруг что-нибудь у меня спросит? Опозорюсь ведь, и бригаду всю опозорю! Голова у меня не так уж работает, как у вас, молодых…» – «Это, дядя Лазар, не школа, вызывать там не будут! Популярная лекция, вам только слушать придется, а говорить будет лектор. Только постарайтесь не уснуть! А молчать вы умеете, верно?» Лазар пожал плечами: в конце концов, молчать он в самом деле умеет. И всегда умел. Молчать – этому он хорошо научился. «Тогда, значит, договорились? Завтра в четыре в библиотеке. А как кончится лекция, дадите бригадный дневник на подпись». Лазар швырнул сигарету, посмотрел, как она дымится в пыли. «Ладно, но в другой раз я на такое не соглашусь, даже ради бригады!» И ушел работать. Больше на эту тему они в тот день не говорили…
Лазар задремал. Голова его упала на грудь, он тут же встрепенулся, мутными глазами огляделся вокруг – полицейские подошли еще ближе – и собрался было встать и пойти, но, взяв в руки портфель, остался сидеть, снова вынул бутылку, поднял ее к свету неоновых фонарей, посмотрел, много ли в ней вина, поболтал и выпил все, что там еще было. Снова, скривившись, пробормотал: «Чистый уксус». Хотел положить бутылку в портфель, но передумал: зачем тащить домой, лучше бросить в какой-нибудь мусорный ящик. Пусть того, кто будет копаться в мусоре, постигнет маленькая радость: три форинта за сданную посуду. Подняв голову и приходя в себя от охватившей его дремоты, он заметил, что полицейские направляются прямо к нему. Шагают неторопливо, уверенно, как это умеют лишь полицейские. «Ладно, глядите себе, если нечего вам больше делать!» – подумалось вдруг ему; он вынул еще одну сигарету, закурил. «Выкурю эту – и пойду. Пора. Совсем уже поздно, должно быть». Он попробовал сосредоточиться и сообразить, с чего это он так сегодня устал. Но в конце концов опять пришел к тому же, что прежде: за веселье, видно, надо расплачиваться. По крайней мере ему: даром хорошее настроение не дается. А ведь утром еще казалось: наконец перед ним целый день, который не будет давить, как ярмо на воловьей шее. И вот на тебе: сидит на скамейке будто парализованный или прикованный цепью, и сил нет, чтобы подняться на ноги. Он снова покосился на полицейских: те, стоя шагах в десяти, тихо переговаривались и явно следили за ним, хотя и старались не поворачивать голову в его сторону. Лазар поежился: сомнений не оставалось – сейчас подойдут, потребуют документы, вообще просто так не отвяжутся. Но, представив это, он мысленно махнул рукой, сказал про себя: «Ну и ладно, делайте что хотите!» И с деланным равнодушием поднял взгляд к звездному небу.
Мысли его все вертелись вокруг вчерашнего дня. Вот тоже странно: начался он хуже некуда. Когда ребята увидели его утром в выходном костюме, Тиби Кочиш сразу заметил: «Ну, братцы, у библиотекарши течка начнется, как только она дядю Лазара увидит. Тут же на спину упадет и ноги раскинет!» Он тогда промолчал; переодеваясь, бережно повесил костюм в шкафчик. Тиби Кочиш не унимался: «Надеюсь, дядя Лазар, после лекции вы покажете библиотекарше, что такое рабочий класс! Прямо кладите ее на стол – и с разбегу, чтоб трещало!» Лазар, зашнуровывая ботинки, не отозвался. «Если там у нее все как надо, так вы уж и нам составьте протекцию, а, дядя Лазар? Устроим коллективный поход, каждый будет трудиться – как на субботнике. Я ей кое-что подержать дам, чтобы она не только книжки перебирала своим маникюром!..» И тут Лазара Фекете вдруг взорвало, да так, что он и сам испугался: «Заткнись, ты, скотина, пока я твою морду грязную не разбил!» Тиби Кочиш состроил оскорбленную физиономию: «Уж пошутить нельзя… Нет, вы такое видали?» Лазар стоял перед ним, стиснутые его кулаки дрожали, он чувствовал, что еще немного – и набросится на парня. «Ты шутки эти с мамашей своей шути, а не со мной и не с библиотекаршей!..» В раздевалке стало тихо и словно бы очень холодно, ухмылки на лицах застыли, окаменели. Лазар Фекете так никогда еще не распалялся; иной раз, когда ему надоедало слушать соленые прибаутки, он и сам крыл всех матом. Но нынче в его поведении было что-то совсем необычное и опасное. Пишта Кенереш вскочил, чтобы вмешаться, если потребуется, но даже он в этот момент не решился ничего сказать…
Вот так начался вчерашний день. Кто мог бы предположить, что закончится он совсем по-иному?
Всю смену Лазар угрюмо молчал, яростно швыряя лопатой щебенку, а когда та кончалась и можно было бы перевести дух, он принимался наводить чистоту на площадке. В голове у него вертелась одна мысль: плюнуть на все и уйти. Вот пойдет сейчас и скажет Кенерешу, чтоб оформил ему сегодняшний день за свой счет, а на лекцию пусть идет кто хочет. И все-таки он ничего не сказал, не ушел с работы. Но до самого перерыва чувствовал себя паршиво. Он понимал: Тиби Кочиш всего-навсего языком молол, трепался совершенно так же, как все они трепались каждый божий день, однако простить его был не в силах. И еще понимал он – хоть радости ему от этого было мало, – что вовсе не за библиотекаршу он вступился, когда наорал на Тиби Кочиша: библиотекаршу он и не знал почти, встречал несколько раз во дворе, вот и все, и даже в этих редких случаях видел в ней не самку, как прочие, а элегантную, в белом халате, образованную женщину, которая работает за письменным столом и с которой у него нет и не может быть ничего общего, потому что он только и умеет, что щебень бросать лопатой, и закончил всего шесть классов. Все это он знал прекрасно, но легче ему от этого не становилось, и восемь часов работы тянулись невыносимо медленно. Он старался держаться от остальных в стороне, да и они, он заметил, избегали к нему подходить лишний раз. Когда смена кончилась, он долго мялся, дожидаясь, пока все уйдут, и не отвечал, когда они с ним прощались; лишь потом он стал одеваться. Ему казалось, причиной всему – этот треклятый костюм. Не приди он в нем утром, пожалуй, спокойно пропустил бы мимо ушей скабрезные речи Тиби Кочиша. Хотя Тиби Кочиш – если уж до конца разобраться – не костюмом его дразнил, а библиотекаршей…. Зажав под мышкой бригадный дневник в красном ледериновом переплете, он топтался перед зданием управления, на дорожке между цветочными клумбами. Не было еще и трех часов. Он пытался оправдываться перед самим собой, что по-другому все равно бы не смог сделать. Живет он далеко и, если после работы бегом помчится домой, все равно назад к четырем не поспеет. А пойти на лекцию в будничном, в чем ходит каждый день на работу, – он такого даже представить себе не мог. Лекция казалась ему торжественным событием, которое даже одежды требует необычной, особой. Проклиная все на свете, бродил он меж клумбами, мечтая лишь об одном: куда-нибудь спрятаться, убежать. Ведь тут любой мог его увидеть и догадаться, чего он ждет, куда собрался – это он-то, который ни разу в жизни не был в библиотеке, да и в клуб никому еще не удалось его заманить.
«Кто ж его знал, что в конце концов все так здорово выйдет… После того, что было…» Он отвел взгляд от звезд и перевел его на полицейских. Он смотрел на них теперь равнодушно, без всякого страха, даже без любопытства, словно просто хотел проверить, тут ли они еще. «Ну что, так и будем торчать? Ближе боимся подойти, что ли?» – Он почти произнес это вслух. Полицейские, однако, медлили. «И какого черта им надо…» Лазар Фекете отшвырнул сигарету. «Теперь уж дождусь, так и быть…» Он откинулся на спинку скамьи, снова поднял глаза к звездному небу. И едва не рассмеялся: это он, Лазар, сидит, ничего не делая, не торопясь никуда, будто барин, и глазеет на звезды! Было когда-нибудь с ним такое?.. «И в этом тоже профессор виноват…» Он невольно потянулся за бутылкой и, лишь подняв ее, вспомнил, что она пустая. Все же он вынул пробку и вылил в рот остатки, несколько капель со дна. «Видать, совсем замутил мне мозги профессор…»
А ведь, собственно, ничего особенного не произошло. То невыносимое, мучительное стеснение, что навалилось на него после смены, бесследно рассеялось, когда они с Берталаном Добо сели за угловой столик в ресторане «Тополь». Да и до этого все шло как по маслу. В половине четвертого Кларика, библиотекарша, выглянула в окно и крикнула: да вы заходите пока, посидите. Ласково улыбаясь, показала на газеты, журналы: вот полистайте, если вам интересно. В этот момент он почувствовал одновременно и облегчение, и неловкость. Облегчение – потому что больше не нужно было в парадном костюме околачиваться под окнами управления, у всех на виду… К тому времени он дошел до того, что совсем уж было решил пойти обратно, переодеться в рабочее платье и заступить на вторую смену. Думал, попросит кого-нибудь пойти на лекцию вместо него: долго искать охотников не придется, желающих ни с того ни с сего прогулять смену будет хоть отбавляй. Но взять и осуществить этот план все не хватало духу, и потому он так рад был приглашению Кларики… Правда, тут его снова охватила растерянность: он понятия не имел, как нужно вести себя в библиотеке. Он что-то бормотал, пробуя объяснить, почему он один, почему не пришли остальные; однако библиотекарша засмеялась и остановила его: «Я рада, что хоть вы-то пришли!» «Вообще-то ребята у нас хорошие, и на субботники ходят…» – начал было хвалить он бригаду, но Кларика извинилась и ушла в свой «закуток», как она называла свой крохотный кабинетик, поставить кофе и приготовить освежающие напитки. «Вы тут смотрите все, копайтесь и устраивайтесь поудобнее!» Лазар Фекете послушно оглядел все вокруг, потом сел в последнем ряду. Пахло книгами и чистотой. «Человек пятнадцать должны быть обязательно! – крикнула из «закутка» Кларика. – Из управления придут, кое-кто из пенсионеров, которые книги у меня берут…» «Это хорошо, а то я как раз думал: если один окажусь, убегу, как заяц!» – наконец улыбнулся и Лазар. Через некоторое время начала собираться публика; Лазар знал их в основном только с виду. Потом прибыл и лектор, Берталан Добо. В четыре с минутами Кларика привела его из «закутка» в библиотечную комнату и слегка дрожащим голосом, краснея, сцепив пальцы рук перед грудью, приветствовала собравшихся, представила им «господина профессора» и попросила его рассказать им о культуре и литературе средневековья, которое многие из них знают мало и плохо, а потом ответить на вопросы присутствующих «друзей литературы», «если таковые вопросы окажутся». В конце своей речи она улыбнулась неловко и села, застенчиво разглаживая юбку на стиснутых коленках. Лазар Фекете лишь сейчас разглядел лектора. Берталан Добо был плечист и усат – совсем не таков, какими Лазар представлял себе профессоров: седовласыми, в блестящих очках, в белом халате на хилом теле. Он сам бы не смог объяснить – почему, но, увидев Берталана Добо, вспомнил своего покойного дядю, Лайоша Фекете, крепкого мужика, который постоянно держал две семьи батраков, а для сезонных работ еще нанимал поденщиков; и еще профессор напомнил Лазару его сержанта, Имре Тота, особенно голосом: говорил профессор твердо, решительно, словно давая понять, что никаких возражений и пререканий он не потерпит. «Строгий, должно быть, мужик и упрямого нрава», – подумал Лазар и, подавшись немного вперед, наморщив лоб, принялся слушать Берталана Добо. Сначала он почти не понимал, о чем толкует профессор: тот словно бы говорил на чужом языке, поминая какие-то «латифундии», «иерархию», «вассалов», потом перешел на Библию, перечислял королей и пап, в речи его мелькали «буллы», «эдикты», «философские и теологические тезисы», потом он заговорил о замках как «воплощенных символах», о «жестком общественном расслоении» как «материализованной идеологии», а под конец сказал, что в храмах с толстыми стенами и маленькими окнами, как море в капле, отражается и может быть продемонстрирована «квинтэссенция» средневековья… Не прошло и получаса, как несколько человек поднялись осторожно и на цыпочках направились к выходу. «Это иногородние, автобус у них уходит…» – извиняющимся тоном прошептала Кларика и опять покраснела. Берталан Добо не выказал удивления; он посмотрел в сторону закрывающейся двери, дождался, пока станет тихо, и лишь заметил: «Конечно, пускай идут, если им нужно. Жизнь важнее, чем философия или искусство». Спустя еще четверть часа поднялись несколько молодых женщин и, держа перед собой сумки, гуськом двинулись к двери. «Дети маленькие у них, в детском саду, в яслях…» – тискала пальцы Кларика. Берталан Добо на сей раз промолчал, но снова дождался тишины. Тут Лазар Фекете и обнаружил, что внимательно следит за каждым словом профессора: едва ли он смог бы объяснить, почему, но он очень старался понять, о чем идет речь. Его захватили не столько вещи, о которых рассказывал профессор, сколько тот факт, что все это говорит человек, похожий на его дядю и на сержанта. Дядя, Лайош Фекете, часто повторял с горделивым видом, что он такой человек, который любит не книжечки почитывать, а денежки подсчитывать, до книг, до науки ему было мало дела. Имре Тот тоже был из мужиков, он, кажется, даже читать-писать по-настоящему не умел, зато ранг свой носил с гордостью несказанной, и они, рядовые солдаты, каждое его слово воспринимали с таким трепетом, словно к ним обращался не сержант, а могущественный, владеющий великими тайнами повелитель. А этот Берталан Добо говорил про всякие книжки, пространно объяснял, как выкристаллизовывались, сохраняя свое значение в жизни человека чуть ли не до нынешних дней, две важнейшие идеи средневековья, по сравнению с прежними заслуживающие, пожалуй, названия «революционные»: идея служения и идея любви к ближнему. И как они превратились со временем в такие устои, на которые в равной степени опирались и эксплуататорский общественный строй, и – в плане душевной свободы и равенства – жизнь обычного человека. И что два этих понятия в принципе распространялись на каждого и касались каждого, поскольку по отношению к Богу даже сам папа являлся «слугой», земным наместником Всемогущего, любовь же к Богу – будучи явлена в свидетельствах Духа Святого, Spiritus Sanctus, и Иисуса Христа – делала равными перед Богом всех, и крепостного, и князя. Больше всего изумляло Лазара Фекете, что Берталан Добо все это знает, хоть и походит на Лайоша Фекете и Имре Тота. И вот что интересно: в том, как он завершил свою лекцию, тоже было нечто по-военному решительное, даже самоуверенное: он взглянул на часы, сообщил, что в оставшиеся пять минут подведет итоги сказанному, затем посмотрел в глаза каждому из оставшихся пятерых слушателей и спросил: «Все поняли?» В тот момент, когда Берталан Добо обратил свой взгляд к Лазару, тот ощутил вдруг робость и неуверенность – как в свое время перед Имре Тотом, обходившим солдатский строй, – и в то же время в груди его защекотало что-то, некая тайная гордость, как в тех случаях, когда богатый родич, Лайош Фекете, здоровался с ним за руку… Вопросов к лектору не было – откуда им взяться, вопросам! Берталан Добо поблагодарил за внимание, попрощался и хотел было встать, но Кларика опередила его: вскочив и опять покраснев, она выразила горячую признательность «господину профессору» за «интересную», «содержательную» лекцию, которая «для всех нас останется, несомненно, ярким событием», «пробудит в нас желание мыслить». В конце она выразила надежду, что «господин профессор еще посетит нас, читателей этой маленькой библиотеки», что «при всей загруженности важной научной работой он найдет время встретиться с такими простыми, но горячими поклонниками литературы, как члены этого маленького коллектива»; затем она попросила Берталана Добо расписаться в книге почетных посетителей и в бригадных дневниках. Лазар Фекете был последним; когда профессор вписал свою фамилию в их дневник, все уже ушли. Они остались втроем: Кларика, Берталан Добо и он. Кларика открыла дверь в свой «закуток»: «Господин профессор, еще кое-какие формальности…» Добо двинулся было к ней, но Лазару показалось, что просто так взять и уйти неприлично, и он протянул лектору руку. «Я, правда, в этом не разбираюсь, но мне понравилось». Он больше не собирался ничего добавлять, но рукопожатие профессора – рука у него была сильной, будто работал он не пером, а лопатой, – внушило ему смелость. «Вы не рассердитесь, господин профессор, если я вас приглашу выпить вместе вина или чего покрепче?» Он ждал, что столь дерзкое предложение встретит отказ, однако Берталан Добо громко и весело рассмеялся. «Спасибо, отец, я с удовольствием, но тогда вам придется меня подождать». И, словно это было самым обычным делом, обнял Лазара Фекете за плечи и повел к комнатке библиотекарши. «Закуток у меня тесноват, но вы присаживайтесь, пожалуйста», – смущенно сказала Кларика, показывая на стулья. Лазар тоже смутился и потерял дар речи, особенно когда заметил, что Берталана Добо словно вдруг подменили: взгляд его, утративший всю суровость, ощупал библиотекаршу с головы до ног и при этом он еще успел подмигнуть Лазару. Кларика положила перед профессором что-то вроде анкеты и, застенчиво хихикнув, сказала: «Уж вы извините, эти формальности, знаете… Но вы впишите только данные о себе, остальное я сама…» – «Жаль, вы мне перед лекцией этого не сказали!..» Берталан Добо снова подмигнул Лазару и, склонившись над бумагой, стал заполнять рубрики. «То есть… не понимаю», – округлила глаза Кларика. «Ну… тогда бы я только представился, а лекцию вы сами бы прочитали!» Библиотекарша даже рот зажала рукой – так ей было смешно. «Ой, если бы я была такой умной…» – «Хотите, я вам буду уроки давать, вот и станете умной, милая». Над этим они засмеялись все трое. Не зная, что ответить, Кларика ухватилась за спасительную мысль: «Может быть, еще кофе или колу?.. Да, у меня немного коньяку в запасе есть…» – «Вот с этого бы и начинали!» Берталан Добо опять подмигнул Лазару. Тот нерешительно начал было отказываться, но профессор затряс головой: он согласен пропустить рюмочку, но только если со всеми. «Я ведь не буйвол, чтобы пить в одиночку!» Кларика засуетилась: поставила на поднос три рюмки, сосредоточенно, высунув кончик языка, разлила коньяк, причем третью рюмку наполнила до самой кромки. «Руки дрожат… Ничего не поделаешь: не женское это дело», – рассмеялась она. «Почему не сказали сразу? Уж это бы я с удовольствием за вас сделал!» И Берталан Добо, взяв с подноса одну из рюмок, поднял ее, посмотрел на остальных. «За наше здоровье! Мы это, думаю, заслужили!» – «Если кто и заслужил, так только вы, господин профессор, а мы ничего не делали, слушали только». Лазар поднес рюмку ко рту и выпил ее одним духом, как Берталан Добо. Кларика отпивала по капельке, облизывая губы, потом закашлялась. «Крепкие напитки надо залпом пить, барышня! Это ведь не любовь, которую чем больше растягиваешь, тем лучше!» Профессор достал сигареты, протянул остальным. Кларика лишь затрясла головой, Лазар же вынул одну, потом дал Берталану Добо огня. «Однако вы не правы, отец. – Профессор помахал рукой, отгоняя от лица дым. – Слушать – это тоже работа. Причем работа непростая, от нее еще как устаешь! В древности, у греков, это понимали: в театре зрителям даже деньги платили». Лазар недоверчиво засмеялся: «Елки-палки, вот бы у нас так – то-то народ повалил бы в театры! Могу спорить: никто бы тогда работать не захотел, все бы в театре сидели!» Кларика взяла со своего стола конверт, положила его перед Добо. «Извините, гонорар не ахти какой, но возможности у нас…» Она опять покраснела и смущенно заулыбалась. «Я ведь не из-за денег, барышня, занимаюсь этим. Если бы мне только деньги были нужны, я бы лангоши[17]17
Жаренная в масле лепешка, популярное венгерское кушанье.
[Закрыть] пошел продавать или на бензоколонку! Верно, отец?» Некоторое время они рассуждали о том, кто сколько зарабатывает и заслуженно ли; главным образом говорил профессор, Лазар лишь вставлял слово-другое, Кларика же только кивала. «Ничего не поделаешь, нужны, проклятые, без них – никуда!» Лазар согласно кивнул и добавил: «Не зря говорят: деньги – такая штука, что их никогда не бывает вдоволь…» Внезапно наступила тишина, профессор стряхнул пепел, посмотрел на Лазара, потом на Кларику… «Еще коньяку?..» По тону библиотекарши невозможно было понять, спрашивает она из вежливости или искренне хочет, чтобы они еще посидели. «Я хорошему делу никогда не противник. – И Берталан Добо сам потянулся за бутылкой. – Но только если все выпьют!» Кларика смеялась, пробовала отказываться – она боится захмелеть, – однако профессор налил и ей. «Поверьте мне, женщина лучше всего, когда она чуть под хмельком. Тогда она просто неотразимой становится!» Кларика сдалась, но коньяк только пригубила. «Забыла сказать, господин профессор, чтобы вы деньги пересчитали… Я и вычеты там отметила…» Добо поставил пустую рюмку на поднос и небрежным движением сунул конверт в карман. «Я вам и так верю». Он затянулся сигаретой, и улыбка у него на лице сменилась вдруг озабоченностью. «Поверьте, доверие – самое важное в отношениях между людьми. Если нет доверия, нет ничего. Знаете, что апостол Павел писал коринфянам: если я не имею любви, то я ничего не стою, то я ничто». Тишина вновь опустилась на них, все трое сидели, задумчиво понурив головы, затем Добо решительно встал. «Или, барышня, вы полагаете, денег больше станет, если их пересчитать? Это ведь не свинья, что от хозяйского взгляда жиреет… увы, деньги – это другое! Даже более того: чем на них больше смотришь, тем меньше они стоят!» Лазар тоже встал, несмело взглянул на профессора: «А все ж таки отрубей немного свинье тоже не повредит… А не то с ней то же самое будет, что с кобылой того цыгана: учил он, учил ее без еды обходиться, а она только научилась, как сдохла с голоду». Кларика громко расхохоталась; Берталан Добо протянул ей руку: «Не будем вам больше надоедать, на сегодня хватит вам философии, верно? Наверняка вы спешите: поди, свидание назначено…» Кларика покраснела: «В общем-то… в это время я закрываю обычно». Лазар топтался в дверях, потом все ж спросил: «А можно я оставлю у вас дневник до завтра, чтобы с собой не таскать?» Отвечая ему, Кларика в первый раз за весь этот вечер казалась естественной и уверенной в себе: «С одним условием: если пообещаете, что запишетесь в библиотеку!» «За этим дело не станет…» – рассмеялся и Лазар. Попрощались. Когда они с Берталаном Добо вышли из дверей управления, Лазар оглянулся исподтишка: видит ли кто-нибудь, как он идет через двор с настоящим профессором? В воротах они остановились, посмотрели друг на друга; Лазар сказал: «Если «Тополь» вам подойдет, господин профессор…» – «Лучше места не придумаешь!» И, хлопнув Лазара по плечу, Берталан Добо пропустил его вперед.
