Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

ПЯТНИЦА, С 12.14 ДО ПОЗДНЕГО ВЕЧЕРА

– Появится он, наконец, этот тип, или нет! – чуть ли не поминутно взрываются Амбруш и Карой, тщетно ожидая Гарри у «Городского парка» и не сводя глаз с причала вапоретто, чтобы ненароком не разминуться с новым знакомцем.

– Все же это свинство – так злоупотреблять нашим временем! – произносит Карой тихим, но напряженным голосом. – Ты, верно, заметила, Лаура, он наведывается в Венецию, когда ему вздумается, оттого и понятия не имеет, что значит для нас четверть часа. А он опаздывает уже на пятнадцать минут. Ему невдомек, во что обходится нам время. Господи, сколько дней и ночей хлопот и ожиданий, сколько волнений и беготни, пока удалось уладить все с паспортами, валютой, отпуском! В самом деле, попробуем подсчитать, сколько времени мы потратили у себя дома, чтобы добиться возможности провести эти пятнадцать минут в Венеции? Два месяца, три?

Лауру крайне раздражает несдержанность братьев. Она тоже терпеть не может ждать. Ожидание всякий раз – и сейчас тоже – вызывает в ее памяти те мучительные часы, что она провела в одном неуютном, паршивом ресторане второго разряда, поджидая некоего журналиста, которого и журналистом-то можно было назвать лишь с натяжкой. Человек этот иной раз действительно не знал заранее, когда освободится в редакции, а большей частью под этим предлогом улаживал всякие другие дела, в то время как Лаура понапрасну ждала его – иногда до закрытия ресторана. Тот парень был для нее первой и глубокой любовью – еще до знакомства с Кароем. К Карою она не питала такого сильного чувства, но именно поэтому и вышла за него замуж. К тому времени она уже не в состоянии была выдержать и часа за тарелкой с пустым гарниром без мяса или за бутылкой пива, а в иные дни за заказанными с досады суфле или блинчиками с шоколадной глазурью. Затем, уже став женой Кароя, она с холодным недоумением прочитывала статьи журналиста в тех редких случаях, когда натыкалась на них в газетах, и никак не могла взять в толк, отчего серые, шаблонные выражения казались ей прежде столь талантливыми. Но и до сих пор ничто не причиняет ей таких мучений, как необходимость ждать. Именно поэтому нытье Амбруша и Кароя вызывает в ней презрение, подобно тому как тяжелобольной с невольным презрением смотрит на слабака, жалующегося на насморк.

– Отчего ты смотришь на меня так отчужденно? – спрашивает Лауру Амбруш и снова, как вчера, касается рукой ее спины.

Лаура вновь вся напрягается и долго потом чувствует это прикосновение.

– Отчужденно? С чего ты взял?

– Я не виноват, что наш друг опаздывает, – оправдывается Амбруш, признавая тем самым, что из всех троих именно для него особенно важно общество Гарри.

– Давайте не будем его ждать, встретимся прямо на выставке, – вносит здравое предложение Лаура. – Возможно, он пришел раньше и теперь уже осматривает выставку, а мы здесь понапрасну околачиваемся да меж собой грыземся.

– Нет, так поступать нельзя. Это слишком невежливо. – Оба единодушно отметают ее предложение.

– Заставлять нас по стольку ждать тоже не слишком-то вежливо, – бесстрастным тоном бросает Лаура.

– Но ведь ты же сама сказала, – вступает с ней в спор Карой, – что у Гарри совершенно иные представления об организации туристских путешествий, нежели у нас. Он наверняка даже не осознает всей невежливости своего поступка.

Амбруш по своей привычке складывает рот трубочкой, отчего губы его собираются множеством морщинок, Карой мурлычет что-то себе под нос.

– Прекрати свои музыкальные экзерсисы! – рявкает на него Амбруш.

– А ты перестань, вздыхать каждую минуту! – огрызается Карой.

У Лауры их препирательства вызывают смех.

– Послушайте, – взывает она к братьям, – уж если так получилось, что мы вынуждены праздно сидеть на берегу моря, то давайте по крайней мере делать это в свое удовольствие. Мы сидим у моря и любуемся красотами природы и города, можно ведь и так воспринимать ситуацию. Уж тебя-то, Амбруш, я считала более способным расслабиться.

Амбруш поражен разумной, беспристрастной критикой Лауры; не так уж часто с ним бывало, чтобы чье-то замечание вызывало в нем непроизвольную реакцию: «А ведь и правда!»

– Ты пристыдила меня, – признается он, не глядя на собеседницу. Взгляд его устремлен на море. Внезапно он поворачивается к Лауре, на лице его играет сообщническая ухмылка. Лаура в свою очередь поражена той легкостью, с какой капитулировал Амбруш. Она-то полагала, что Амбруш разразится очередной тирадой, разнесет в пух и прах ее мещанскую беспринципность и соглашательство. Оба обмануты в своих ожиданиях, и обоим одновременно приходит одна и та же мысль: насколько плохо они знают друг друга. И обоим делается вдруг легко и весело. Лишь Карой, перестав мурлыкать себе под нос, подпер голову ладонью и нервно барабанит пальцами по лбу. Наконец появляется Гарри в своем умопомрачительном клетчатом пиджаке и все с той же кожаной тесемкой на лбу. С лучезарной улыбкой, без малейшего признака смущения он подходит к компании; первым здоровается с Амбрушем, затем с Кароем и лишь в последнюю очередь удостаивает приветствия Лауру.

– Гарри просит извинить его за опоздание, но поданный ему обед оказался столь великолепен, что было бы непростительным грехом поглощать его наспех. Спагетти под соусом рассчитаны на обильные возлияния, что, как известно, требует немалого времени. И вообще ресторан, где Гарри обедал, заслуживает всяческих похвал, нам следует непременно наведаться туда вместе с ним в ближайшее время – Амбруш приступает к своим обязанностям переводчика. Гарри явно не нуждается в каком бы то ни было прощении с их стороны, он вполне удовлетворен растерянной ухмылкой Кароя и даже не подозревает о неприязни, с какой ждали его новые знакомые. Он поворачивается и как ни в чем не бывало направляется в сопровождении Амбруша ко входу на выставку. Карой и Лаура вынуждены примириться с тем, что инцидент, как видно, исчерпан, и, проглотив свои упреки, тоже следуют за Амбрушем и Гарри.

Амбруш что-то говорит ирландцу; Гарри, остановившись, растерянно почесывает в затылке, затем оборачивается к догнавшим их Карою и Лауре.

Амбруш переводит его слова:

– Гарри спрашивает вас… Впрочем, сначала надо ввести вас в курс дела. С присущей мне деликатностью я заявил ему, что со вчерашнего дня мучаюсь, пытаясь сообразить, что напоминает мне его кожаное украшение, и лишь сейчас сообразил. В добавление ко многим венецианским карнавальным нарядам Казанова придумал еще один. На костюм не пожалели самых дорогих материй, а затем, когда он был сшит, из готового костюма выстригли ножницами квадраты и ромбы, а дыры залатали другими, столь же дорогими тканями иных цветов. Эта деталь вспомнилась мне, когда у нас зашла речь о Казанове… Так вот Гарри хотел бы знать: не считаете ли вы его кожаную тесемку безвкусицей?

Карой делает вид, будто лишь сейчас заметил тесьму, и тем самым выдает свое желание уклониться от правдивого ответа: ведь вчера это кожаное украшение уже обсуждалось.

– Лично меня это ничуть не шокирует, – говорит он, пожимая плечами. – Каждый вправе наряжаться, как ему хочется.

– Не идет к костюму. Налобная повязка сочетается, скажем, с холщовой рубахой и кожаной безрукавкой, – высказывается Лаура с безапелляционностью знатока.

Амбруш переводит. Гарри, жестикулируя, горячо объясняет что-то.

– Гарри не нравится, что мы столь слепо придерживаемся правил, что мы чересчур скованны и чопорны. Он просто не понимает, откуда в нас это, поскольку во всех остальных отношениях мы ему очень симпатичны и импонируем своими оригинальными суждениями, вот только бы чуть пораскованнее… Не знаю точно, что Гарри подразумевает под этим, он не вдавался в пояснения, а лишь показал, – и Амбруш повторяет жест Гарри: подняв руки на уровень плеч, прищелкивает пальцами.

На площадке под открытым небом выставлены работы французского скульптора. Легкий металлический сплав, блестящая, полированная поверхность, подставка выполнена в форме чуть выпуклого диска, на котором вращается вся конструкция, а при вращении воздух проникает в полушария-микрофоны и приводит в действие вмонтированную внутрь сирену. Сирена отчаянно воет, а у подножия скульптуры безмятежно греются на солнце две совсем юные кошки.

– Каким образом удалось заставить кошек целый день слушать этот кошмарный вой? – размышляет вслух Карой с видом завзятого любителя животных.

– Кошки не входят в скульптурную композицию. Они – сами по себе, – успокаивает его Амбруш.

– Ты уверен?

– Не вполне.

Итальянский раздел выставки. Тутти-фрутти. Паноптикум восковых фигур. Каждая фигура как бы составлена из двух половинок: одна выполнена сугубо натуралистически и одета в обычный костюм, а вторая представлена в «освежеванном» виде, словно анатомическая модель, демонстрирующая строение мышц. На следующем подиуме и вовсе выставлены разъятые половинки человеческих фигур среди распиленной пополам комнатной мебели. Следующий экспонат – груда выточенного и выкованного металла. Какие-то механизмы – вроде бы даже действующие – с массой проволочек, проводов, трансформаторов, предохранителей. Диапроектор с автоматическим регулятором, на экране вспыхивает имя создателя этого шедевра. «Родился: 1938. Умер: ?» И так через каждые полминуты. Посетитель терпеливо ждет, что будет дальше. А дальше ничего нет. Аппарат целый божий день задает один и тот же вопрос.

В зале поменьше выставлены штативы, к каким обычно прикрепляют лампы или юпитеры. Штативы эти самой различной высоты, стоят вплотную друг к другу, и каждый завершается бронзовым кулаком. В кулаке зажата смятая алюминиевая пластина, похожая на птицу, а точнее – на трепещущее птичье крыло.

– По-моему, это красиво. Во всяком случае, очень интересно, – высказывает свое мнение Карой впервые за все время осмотра. Восковые фигуры, композиции из проволоки и металла и диапроектор он изучил на редкость досконально, однако не произнес ни слова.

– Гарри говорит, – Амбруш предупредительно излагает соображения Гарри по поводу скульптуры и отзыва Кароя, – что, может, это и в самом деле красиво, но настораживает некий компромисс между старым с новым искусством. Ему кажется, что по форме здесь явный паллиатив, а идея, какую это творение призвано выражать, конвенциональна.

– Будь добр, поинтересуйся у него, разве идея, внушаемая распиленными человечками, не условна? А вопрос на экране диапроектора, когда же умрет этот Икс-Игрек, – это что, шедевр глубокомыслия? – раздосадованно вопрошает Карой.

– Гарри совершенно с тобой согласен, – чуть погодя вновь обращается к нему Амбруш, – к сожалению, они тоже весьма условны, только та условность моложе этой на добрых сто лет. Это оплакивание плененной свободы, по мнению Гарри, – романтика начала прошлого века.

В этот момент к ним подходит девушка: очень миловидная, высокая, волосы длинные, черные, ноги несколько тонки, зато грудь развита великолепно. Девушка обращается непосредственно к Карою. Говорит она по-английски. Карой растерянно смотрит на Амбруша, ожидая поддержки. Амбруш вступает с девушкой в разговор.

– Мисс спрашивала тебя, Карой, не мог бы ты порекомендовать ей не слишком дорогую, но приличную гостиницу или пансион. Она решилась обратиться к нам, услышав, что мы говорим по-английски. Сама девушка – американка. Она сняла на сегодняшнюю ночь номер в некоей гостинице «Адуа», что около вокзала, но недовольна этим местом.

– С чистой совестью могу порекомендовать ей наш пансион позади церкви Санта Мария делла Салуте, – с готовностью откликается Карой.

Амбруш, с трудом удерживаясь от смеха, тихим, бесцветным голосом поучает Кароя:

– Дурак, думаешь, я сам не догадался это сделать? Она даже успела поблагодарить меня.

Карой сконфуженно молчит. Вплоть до этого момента он считал, что переводческие услуги Амбруша в порядке вещей: в конце концов, для того они и отправились путешествовать втроем, чтобы хоть один из них мог объясняться за границей. Сейчас в душе его вскипает горечь, словно Амбруш в чем-то обманул его, словно лишь сейчас выяснилось, что его, Кароя, оставили в дураках. Словно судьба в давние времена сыграла с ним злую шутку, когда он в силу определенных практических соображений, дабы обеспечить им пропитание, вынужден был избрать техническое поприще, Амбруш же, наплевав на материальные трудности, поступил на филологический факультет.

– Ее зовут Джоан, – сообщает Амбруш, указывая на девушку. – Вы с ней почти коллеги. Она студентка, проходит курс истории искусств, и в особенности ее интересует архитектура.

Лаура уже успела невзлюбить Джоан. У Лауры тоже очень темные волосы, но у Джоан они цвета воронова крыла. Волосы у Лауры тоже прямые, но она никогда не решалась свободно распускать их по плечам, опасаясь, что это еще более подчеркнет остроту ее подбородка, и закалывала их в пучок на затылке. Что же касается Джоан, то она без тени смущения демонстрирует под шапкой блестящих черных волос свое бледное, острого профиля лицо, а серые глаза мягко сияют, обрамленные густым венчиком пушистых ресниц. К тому же Джоан говорит по-английски, а это неизбежно сопряжено с плавными жестами рук и медленным танцем губ. Лаура никогда не думала прежде, сколь невыгодна для женских уст артикуляция коротких гласных в венгерском языке.

Оставшуюся часть выставки они осматривали вместе с Джоан: американский раздел с его картинами, реализмом своим приближающимися к фотографии, и советский, который отличается от американского лишь тем, что если там художник тщательно выписывал сверкающие, отраженные один в другом, как в зеркале, кузова автомобилей, то здесь в центре внимания оказались вышитые костюмы участников народного танца, оперенье битой дичи у пояса охотника или спецовка металлурга.

Карою не дает покоя вопрос: отчего Джоан обратилась именно к нему? Может, он ей приглянулся? Или просто его внешность внушает наибольшее доверие? Карою так хотелось бы верить первому предположению, но, положа руку на сердце, он вынужден признать, что вернее второе.

Вся компания сошлась на том, что наиболее значительный раздел выставки – графика.

– А Джоан говорит, – обращается Амбруш к брату, – что ей понравилось многое и из пластики.

– Да, удачны некоторые композиции для украшения городских площадей, в особенности из числа металлических. – Карой кивает, соглашаясь с Джоан.

Амбруш переводит его слова, затем, подавив улыбку, вновь обращается к брату:

– В особенности нравится Джоан смысловая символика скульптур.

Карой, тоже подавив улыбку, обменивается с Амбрушем понимающим взглядом и задает вопрос:

– Известны ли Джоан такие работы Донателло, как бюст Никколо да Уццано и Иоанн Креститель?

– Нет, не известны. Она читала, что большинство скульптур Донателло находится во Флоренции, а посещение Флоренции намечено ею на дальнейшее.

– Но хотя бы по фотографиям должна же она знать!

– Джоан считает, что по фотографиям нельзя судить о скульптуре, и вообще она перешла лишь на второй курс.

– Ладно, тогда поговорим о другом. – Карой тверд в своем намерении продолжить беседу и потому на редкость снисходителен к пробелам в художественном образовании Джоан. – Чем ей не нравится гостиница, где она поселилась?

– Там обосновалась очень шумная, задиристая компания иностранных туристов, они без конца осаждают Джоан, пытаясь вовлечь ее в кутежи и прочие развлечения.

– Переведи ей, что в той части пансиона, где обитаем мы, кроме нас размещается лишь конгрегация Пресвятой Девы Марии, – чуть заметно улыбается Карой.

Амбруш переводит, как положено, а затем, скроив – в меру своих способностей – невинную мину, поздравляет Кароя с удачной шуткой.

– Но ведь в пансионе действительно разместилась эта конгрегация, – оправдывается Карой. – Ты разве не заметил?

– Вечером я слышала, как по соседству какие-то старушки пели псалмы, – вмешивается Лаура. – А сегодня утром видела совсем юных мальчиков-хористов.

– Ну, что я говорил! – торжествует Карой.

Поскольку оплаченное ими одноразовое горячее питание Фратеры намерены получить к ужину, Гарри и Джоан направляются вместе с ними в пансион. К тому же Джоан на месте ознакомится с обстановкой. Американка довольно много курит. Всякой раз, когда она готовится закурить, Лаура восхищенно, как шедевром искусства, любуется ее оригинальной сумкой с ремнем через плечо: сумка сделана из очень мягкой кожи, однако посажена на твердый каркас, который прекрасно держит форму и гладко натягивает кожу. Джоан открывает в сумке крошечное отделение и длинными, тонкими пальцами достает оттуда сигарету. Из другого бокового кармашка она извлекает зажигалку. Особый кармашек есть в сумке и для мелких денег. Если же Джоан требуется носовой платок, она раскрывает целиком всю сумку, и оттуда вырывается необычайно приятный аромат. Лаура дотошнейшим образом изучает остальные вещи Джоан, однако брюки, английская блузка и пончо толстой ручной вязки ничем не примечательны. Зато сумкой Лаура сражена наповал.

Разговор, какой ведут по-английски Джоан, Гарри и Амбруш, последний время от времени вкратце пересказывает Карою и Лауре.

– Джоан должна бы уже приступить к университетским занятиям, но она наметила поездку в Европу на осень, поскольку в конце сезона поездка обходится дешевле, да и жара не так докучает. Ее родители тоже впервые побывали в Европе именно в это время ровно двадцать лет назад, в 1952-м, – это было их свадебное путешествие. Сама Джоан с того дня рождения, когда ей исполнилось шестнадцать, копила деньги на поездку. К каждому дню рождения родители дарили ей сумму, достаточную на покрытие четвертой части путевых расходов. Сейчас ей сравнялось девятнадцать, и она получила последнюю четверть суммы. Испанию она уже объехала, а после Италии намерена посетить Грецию.

– Ты не боишься путешествовать одна? – обращается к Джоан Лаура.

– Чего ж тут бояться? – переводит Амбруш. – Одно неприятно: судя по всему, европейские мужчины считают своим долгом приставать к ней. Прямо поразительно, какие старые, уродливые, гнусные типы осмеливаются делать ей разные пакостные предложения. Она никак не может понять, в чем тут дело? Неужели в Европе совершенно не принято, чтобы девушка вела себя самостоятельно? Похоже, если девушка путешествует одна, она считается свободной добычей каждого встречного. Только этим и можно объяснить, что, когда она дает отпор наглецам, те еще и обижаются, словно она их обманула.

– А тебе не попадался парень, который вызвался бы тебя сопровождать? – Свой очередной вопрос Лаура адресует непосредственно Джоан, что придает некоторую интимность ее обращению, хотя Джоан, естественно, не понимает венгерского.

Когда Амбруш переводит вопрос Лауры, Джоан мерит ее взглядом и холодно отвечает. Амбруш бесстрастным тоном произносит:

– Она приехала в Европу учиться, а не заниматься любовью.

– Фи, какая ханжа! – возмущается Лаура. – Только ты, ради бога, не переводи этого, Амбруш! Просто скажи ей, что одно другого в принципе не исключает.

Лаура вдруг замечает наручные часы Джоан.

– Это и есть так называемые кварцевые часы? – интересуется она.

Джоан дотрагивается пальцами до часов, и на темном циферблате вспыхивают цифры.

– Есть что-то страшное в этих часах. – Лаура сидит напротив Джоан, выпрямив спину и вся подобравшись, но руки красивым, мягким жестом опущены на колени. Глядя американке в глаза, Лаура холодно цедит: – Цифры проступают на них, как последнее предостережение. Это похоже на обратный счет. Разве нет? Всякий раз, как взглянешь на них, словно слышишь отсчет перед каким-либо катастрофическим событием: девять, восемь, семь, шесть…

Джоан, несколько напуганная, ждет перевода, поскольку в поведении и тоне Лауры чувствует некую угрозу. Пересказ на английский длится довольно долго.

– Ты наговорил ей больше моего, – с подозрительностью обрушивается на Амбруша Лаура. – Что ты ей сказал, Амбруш?

– Я в точности перевел все твои слова и еще кое-что добавил от себя. Ведь и впрямь забавна та опека, с какой обходятся с нами наши добрые старые хронометры. Я становлюсь оптимистом, когда вижу, какой большой сектор круга предстоит нам еще прожить на сегодняшний день. Да и ушедшие в прошлое часы и минуты не исчезают без следа, ведь для них на циферблате тоже оставлено место, а кроме того, утешает гарантия, что и завтра, и в дальнейшем стрелки будут извечно совершать все тот же круг – по крайней мере хоть это нам известно о будущем. А помимо того, наш старинный циферблат нагляднейшим образом показывает, сколь различна скорость течения времени. Большая, маленькая и секундная стрелки в некотором роде подтверждают истину: в жизни человека нет двух одинаковых отрезков времени. – Амбруш обводит компанию досадливым взором, почувствовав вдруг, что отошел от своего привычного, окрашенного иронией тона, и смущается, словно допустил непристойность. – Словом, я сказал Джоан, – сердито завершает он свой монолог, – что ее часы ведут себя честнее наших. Они не маскируют благими иллюзиями истинную, враждебную человеку природу времени.

– Ну и пусть, терпеть не могу эти новомодные часы. Я совсем не против, чтобы меня утешали, и не буду в претензии, даже если меня при этом обманут, – закрывает тему Лаура, тем более что ужин уже на столе.

Карой как бы мимоходом спрашивает Лауру:

– Ты хоть знаешь, что ты ешь?

– Нечто рыбное…

– А точнее?

– Неужели это кальмар?! – восклицает Лаура и добавляет с притворным ужасом: – Бедная моя мама, если бы она знала, что ее привередливая дочка не побрезговала моллюском!

Амбруш хотел налить Джоан вина, но девушка решительно отказалась.

– Она убежденная трезвенница, что ли? – свысока вопрошает Лаура.

– Нет, просто ей нечем ответить на нашу любезность, – излагает Амбруш довод американки.

– Скажи ей, Амбруш, чтобы не валяла дурака, – включается в разговор Карой. – У нас и в мыслях нет рассчитывать на какие-либо ответные акции.

– Попробую убедить ее по-другому. Скажу ей, что у нас, диких народов, считается смертельной обидой – со всеми вытекающими отсюда последствиями, – если кто-то отказывается выпить с нами стаканчик вина.

Джоан смеется в ответ на слова Амбруша, произнесенные нарочито суровым тоном, подзывает девушку-официантку и заказывает сто граммов вина. После того как заказ ее выполнен, она поднимает стакан, чтобы чокнуться с остальными; жест ее дружелюбен, однако в нем ощущается некоторое превосходство человека, оказывающего любезность. Гарри завязывает разговор с официанткой, приглашает ее сесть за их столик. Девушка присаживается на несколько минут, затем спрашивает, не возражают ли гости, если она включит магнитофон, и вскоре она уже кружит между столиками, пританцовывая в ритме модных шлягеров. Гарри потягивается, похрустывая суставами, и, распахнув полы пиджака, кладет руки на пояс. Выясняется, что в умопомрачительный клетчатый пиджак упаковано солидное брюшко. Голова рыжего ирландца опущена, и виден наметившийся второй подбородок. Впрочем, эти неэстетические детали исчезают, как только Гарри перестает потягиваться. Обращаясь к Джоан, он с приветливой улыбкой что-то втолковывает американке, при этом делает знак Амбрушу, чтобы тот перевел его слова Карою и Лауре. Гарри по праву старшего и умудренного опытом путешественника предостерегает Джоан, чтобы та, прежде чем давать волю самолюбию, потрудилась изучить культуру народа или народности, чьим гостеприимством она собирается воспользоваться. К примеру, ей следовало бы воздержаться от посещения арабских племен, поскольку там гостю полагается в знак своих дружественных намерений съесть овечий глаз, а в случае отказа с таким гостем обращаются как с недругом. Джоан выражает надежду, что мы вряд ли сумеем предложить ей нечто такое, от чего она вынуждена будет отказаться.

Когда Амбруш переводит последние слова, глаза его загораются хищным блеском, а свою и без того сутулую спину он выгибает еще больше, точно кошка перед прыжком, и с вызовом говорит что-то Джоан. Гарри хохочет, Джоан выглядит смущенной и рассерженной.

– Что ты сказал ей? – жадно допытывается Лаура.

– Что тут она как раз ошибается. Мне есть что ей предложить: свободную кровать у себя в номере.

– Правильно! Тогда она могла бы прилично сэкономить на жилье. Скажи ей, Амбруш, что, по-моему, это блестящая идея и нечего тут раздумывать. Пойдемте за ее вещами и поможем ей переселиться!

Лаура раскраснелась от возбуждения. Она и сама чувствует, что поведение ее странно, зато ей кажется, она сумела доказать: в действительности она ничуть не похожа на ту пресную мещаночку, за какую ее обычно принимают. Что же касается некоторой ее экзальтированности, то Лаура считает вполне приемлемым объяснением уйму обрушившихся на нее новых впечатлений, и, усыпив таким образом свою совесть, она позволяет себе не докапываться до истинной причины столь необычного для нее поведения. А отчего она враждебно настроена против Джоан? Над этим и задумываться не стоит, это кажется Лауре вполне естественным.

Зато мужчины крайне удивлены. Даже Гарри, который едва знаком с Лаурой. Карой быстрее всех приходит в себя. «Каждая женщина – в душе сводня», – думает он. Амбруш опускает глаза: «До какой же степени в ней подавлены чувства! Это до добра не доведет», – думает он.

– Ну так что же ответила Джоан? – допытывается Лаура. – Ведь она согласилась, правда? Так? – Она улыбается девушке и, перегнувшись через стол, берет ее за руку. Рука у Джоан очень мягкая, тонкокостная, Лаура успевает почувствовать это за тот короткий миг, что держит ее ладонь в своей.

– No! No! – чуть не плача, выкрикивает Джоан в лицо Лауре и выдергивает руку из ее руки, тоже мягкой, но мускулистой.

– Но почему же? Амбруш, объясни ты ей, что это абсурд – путешествовать в одиночку! Намного легче было бы ей с нами. И для этого не обязательно спать с тобой, правда же?

Лаура совершенно утратила контроль над собой. Перевод Амбруша, как своеобразный шлюз, мешает ей трезво оценивать сказанное, она потерялась настолько, что забыла даже такой очевидный факт: ведь Карой и Амбруш понимают по-венгерски.

Последнюю фразу Лауры Амбруш вообще не переводит на английский. Он пытается сделать вид, будто слова Лауры адресованы только ему, но Джоан не проведешь: она пристально следит за Лаурой и, похоже, угадывает смысл ее слов. Амбруш выходит из положения, завязав отдельный разговор с Джоан, ему удалось перехитрить Лауру, которая на первых порах пребывает в уверенности, что Амбруш переводит ее слова. Когда Лаура спохватывается, разговор уведен в сторону от щекотливой темы, к тому же Амбруша выручает спасительный случай. Он поинтересовался у Джоан, из какого она города. Джоан ответила, и тут Гарри, который прежде молча сидел, облокотясь на стол, радостно встрепенувшись, откидывается на спинку стула и бурно вмешивается. Амбруш, избегая взгляда Лауры, объясняет Карою, чем вызвано оживление ирландца.

– Представь себе, какое совпадение: Гарри с нового учебного года будет преподавать в родном городе Джоан.

– Что же он преподает? – изумленно спрашивает Карой.

Амбруш тотчас же переадресовывает вопрос, и Гарри с готовностью отвечает, однако смотрит при этом не на Амбруша и не на Кароя, а на Джоан: его слова относятся в первую очередь к ней. С досады, что его игнорируют, и от растерянности Амбруш начал сказанное Гарри переводить для Джоан – с английского на английский. Он тотчас спохватывается и сам же смеется над собой, но, когда заговаривает по-венгерски, обращаясь к Карою, голос его звучит бесстрастно и сухо, как и положено профессиональному переводчику:

– Гарри будет преподавать испанский в университете, в Солт-Лейк-Сити.

Дальнейшее можно бы и не переводить, поскольку из удивленного возгласа Джоан явствует, что она учится в том же самом университете. Гарри и Джоан весело пересмеиваются, Гарри, подозвав официантку, заказывает еще вина. На этот раз Джоан не отказывается от выпивки. Магнитофонная запись повторяет знаменитый шлягер начала семидесятых годов – «Эль кондор паза». Компания молча слушает музыку.

– Твои акции упали, – тихо говорит Лаура Амбрушу, и глаза ее горят жестким блеском.

Амбруш делает вид, будто поглощен музыкой; он складывает губы трубочкой и рассеянным взглядом смотрит на Лауру. Сейчас он испытывает к ней вожделение. До сих пор он не видел в ней женщину, однако ведьминская страсть, бушевавшая в Лауре и вырвавшаяся наружу, спалила изоляционную оболочку семейного родства.

– Отбить ее у него? – задиристым тоном бросает Амбруш.

– Желаю успеха, – язвительно парирует Лаура.

– Похоже, я и в самом деле вышел в тираж. Зато для Кароя еще не все потеряно, ему стоило бы попробовать. Как ты считаешь, Лаура? – Амбруш атакует уже в открытую.

– Конечно, стоило бы! – звонким голосом подхватывает Лаура; она явно не чувствует себя задетой.

Теперь наконец и до Кароя доходит некоторая странность в поведении жены. Он вдруг замечает, как изменилась Лаура за эти полтора дня: упрямо вздернутая голова, хищный блеск в глазах и дерзкая усмешка в уголках рта, какую он подмечал у нее очень редко – если в минуты интимной близости обоим приходила охота подурачиться. Карою нравится эта непривычная, озорная Лаура, и, любуясь ею, он совершенно игнорирует назревающую опасность, не видя, что напряженные отношения Лауры и Джоан могут вылиться в скандал.

Когда компания собирается уходить, Лаура обращается прямо к Джоан, и Амбрушу не удается уклониться от вопроса, он вынужден перевести: как все-таки решила Джоан. Если она согласна поменять свою гостиницу на их пансион, то можно бы сейчас все уладить.

– О, ваш пансион очарователен, – передает Амбруш ответ Джоан, хотя буквальный перевод не отражает красоты и плавности долгих гласных английского, стертым получилось даже сверхэмоциональное «Оу!», которым Джоан, несомненно, хотела выразить свое восхищение, – но сейчас уже поздно, да и вообще переселяться на несколько дней, пожалуй, не стоит труда.

Обезоруживающе учтивый отказ поначалу вынудил было Лауру отступиться, но, подавив свою минутную слабость, она со смешком берет Джоан под руку:

– Разве это поздно? Мы пойдем все вместе и мигом все уладим, вот увидишь! Ну, решайся!

Амбруш и не думает переводить ее слова, однако и без того намерение Лауры всем понятно. Джоан сердито, с отвращением пытается высвободить руку.

Гарри подходит к женщинам, берет Джоан под руку с другой стороны и что-то говорит Лауре, но Амбруш и на сей раз манкирует своими обязанностями переводчика. Лаура сдается. Не зная, что сказал Гарри, она тем не менее выпускает руку Джоан и, насупясь, упрямо смотрит перед собой. Теперь Гарри быстро говорит что-то, обращаясь к Амбрушу и Карою, и Амбруш, стоя спиной к Лауре, переводит его слова Карою: Гарри вызвался проводить Джоан до гостиницы. Гарри прощается со всей троицей, Джоан уходит, игнорируя Лауру.