Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

С ПОЛУНОЧИ СУББОТЫ ДО РАННЕГО УТРА ВОСКРЕСЕНЬЯ

– Вы совсем спятили, ведь утром нам не проснуться, и, значит, опоздаем на поезд! Хорошо хоть у Кароя хватило ума заранее расплатиться за гостиницу. Да и владелец порядочный человек попался, не отказался выписать счет, хотя время к полуночи… Господи, до чего же я замерзла! И марихуаны боюсь. Знаете, пожалуй, я вернусь обратно, проводите меня до гостиницы, – непрестанно ноет Лаура, пока вся троица, теперь уже не обращая ни малейшего внимания на красоты ночной Венеции, спешит по мосту к площади Святого Марка.

– Хватит скулить, Лаура! – обрывает ее Карой. – Где ты раньше была? Теперь она, видите ли, спохватилась.

– А куда мы, собственно, идем?

– В гостиничный номер к Гарри. Он предупредит портье, чтобы нас пропустили наверх, – поясняет Амбруш.

– Неужели вы не боитесь? Меня, например, наверняка вырвет, даже от спиртного и то всегда тошнит.

– Заткнись наконец! – цыкает на нее Карой.

Лаура умолкает.

– Чего ты такой взвинченный, Карой? – укоризненно спрашивает Амбруш.

– Не знаю, – глухо отвечает Карой. – Лаура довела меня своим нытьем.

– При чем тут Лаура? – вызывающим тоном бросает Амбруш и, перехватив вопросительный взгляд Кароя, замедляет шаги; к тому же Амбрушу трудно подлаживаться под торопливую походку брата. С задиристым выражением лица, тщательно артикулируя слова, он чеканит: – Ты взвинчен оттого, что вплотную столкнулся с Европой, гуманистической Европой, вернее, с тем, во что она превратилась, и оказалось, что ей плевать на твою персону.

– О каком гуманизме ты говоришь? Неужели ты способен причислить к гуманистам этого зеленого юнца Энрико с его пуритански ограниченным мировоззрением или Гарри с его лоскутными принципами, нахватанными с бору по сосенке да, по сути, и не усвоенными?

– О нет! Я всего лишь имел в виду, что в их лице ты столкнулся со своим идеалом и получил столь же равнодушный прием, как если бы вздумал взывать к Господу богу.

– Каким-то желторотым юнцам не удастся скомпрометировать в моих глазах ни Европу, ни гуманизм!

– Опомнись, Карой! Неужели у тебя до сих пор не раскрылись глаза? Неужели ты не видишь, что европейский гуманизм в своем эмоциональном аспекте в такой же степени базируется на человеческом мученичестве, как христианство – на муках Христа? Разве ты не замечаешь, что так называемый гуманист просто несостоятелен без человеческой жертвы? Для того чтобы он имел возможность сочувствовать страждущим, возмущаться несправедливостью, испытывать угрызения совести из-за собственного благополучия, верить в добро, ценность которого измеряется количеством пролитой за него крови, чтобы он мог ненавидеть зло, которое, разумеется, исходит не от самого человека, а стало быть, подлежит искоренению любыми средствами, – во имя такой вот жертвенности, взлелеянной праздным умом, уготована гибель народам, людям, а то и самому гуманисту. Ну, если не гибель, то по крайней мере страдания, голод, рабское положение. Иначе весь гуманизм лишается смысла! Существует ли более привлекательная форма самоедства? Пожалуй, даже Ренессанс для того так тщательно прорабатывал в живописи и скульптуре красоту человеческого тела, чтобы гибель его выглядела изысканнее. И вполне логично, что с этими возвышенными принципами прекрасно уживалась любая тирания! Конечно, Энрико и Гарри никакие не гуманисты. Они продукты вселенского несварения желудка, а ты апеллируешь к чувству справедливости блюющего человека! Поначалу я тоже так думал: они, мол, глухие, равнодушные. И лишь потом меня осенило: да я радоваться должен, что в этих парнях не развито чутье к эстетике мученичества! Чего же ты хочешь? Гуманная Европа, обливаясь слезами, стояла рядом, когда ты падал в яму, и даже чуть подтолкнула тебя, радуясь при этом, как ловко ей удалось завалить яму. Новая Европа вообще не понимает, чем ты недоволен, коль скоро яма, куда ты угодил, совсем неглубока, так что ты и эта самая Европа стоите почти на одном уровне.

– Амбруш! – восклицает Карой в порыве несвойственной ему откровенности; лицо его вмиг становится серьезным. – Только здесь, в Венеции, я наконец понял тебя и пожалел. Теперь я признаю, что с таким адским скепсисом и озлобленностью в душе невозможно тянуть лямку по восемь часов в день, быть средним, полезным государству гражданином, создать семью, водить за ручку детей с сад. Но и ты, пожалуйста, войди в мое положение: я-то тяну свою лямку восемь часов в день, более того, изо дня в день с половины восьмого утра изощряю свой ум в интригах между коллегами и вынужден терпеть все это, если не желаю быть выброшенным за борт, ведь в моей профессии сезонных работ не бывает. И со временем мне хотелось бы водить в детский сад ребенка, если Лаура будет не против. Так что отстань от меня со своими муками ада, я не могу принять твой образ мысли и жить дальше как ни в чем не бывало.

Амбруш, понурив голову, выслушивает откровения Кароя, а затем тихо роняет:

– Мне очень жаль.

Портье предупрежден об их приходе и услужливо показывает, куда им пройти. Амбруш заходит в номер к Гарри и через секунду вновь появляется в дверях – взволнованный, с выражением отчаяния на лице:

– Идите сюда скорей, не пойму, что с ним!

– Наверное, не утерпел и до нашего прихода накурился в одиночку. Черт побери, ну и здорово же он надул нас! А мне так хотелось попробовать! – кипятится Карой.

– Нет, по-моему, марихуана тут ни при чем. Картина совсем не такая, как при наркотическом опьянении, – говорит Амбруш.

– Откуда ты знаешь? – обрывает его Карой. – Ты что, курил раньше?

– Да, – отвечает Амбруш, и оба брата на мгновение впиваются друг в друга взглядом.

– Тогда тебе виднее, – сдается Карой.

Лаура тем временем подходит к постели Гарри:

– Он весь пылает! Прямо огнем горит.

По телу Гарри время от времени пробегает судорога, одна рука конвульсивно вздрагивает, будто под током. Изредка, почти не артикулируя, он силится выговорить какие-то слова, иногда вдруг у него вырываются целые фразы, но и тогда его речь больше напоминает мычание глухонемого.

– Он бредит, – шепчет Лаура.

Амбруш склоняется над Гарри, прислушивается к его словам, затем беспомощно разводит руками:

– Ничего не понять. Вроде бы он говорит о каких-то цыплятах. – Амбруш снова вслушивается в бред больного: – Да, цыплята и корзина… А сейчас сказал вроде бы как слово «телега». Судя по всему, наш Гарри из провинции. Вам не кажется? – Он опять низко склоняется над ним: – Все то же самое: цыплята в корзине, телега.

Все трое переглядываются. Первой заговаривает Лаура, сдавленным от страха голосом:

– Он тяжело болен. Не знаю, что с ним, я не врач, но болен он очень серьезно.

Сердце Кароя тоже сжимается от страха. Мучения человека в чужом гостиничном номере вдруг заставляют его полнее осознать мрачную, чужую обстановку, которая окружает и его самого. Карой чуть ли не кожей ощущает темную, беспросветную ночь, объявшую его, навалившуюся на него всей своей громадой и готовую похоронить человека под своей бездушной толщей. Куда-то далеко, в необозримые звездные просторы, отодвинулись освещенные лампой кровать и чертежный стол – дом, где он чувствовал себя в безопасности. Сейчас этот подсказанный памятью светлый круг родного угла не в силах его защитить. Кароем овладевают панический страх, желание убежать подальше, и он торопливо, нервно говорит:

– Если нас увидят здесь, то подумают, будто мы ему навредили. Пойдемте отсюда! Скорей! – И, сжав кулаки, работая локтями, он продирается через те несколько метров, что отделяют его от двери.

Карой сбегает по лестнице, Амбруш и Лаура, спотыкаясь, кидаются следом за ним. Лаура с удивлением видит, что Карой, не замедляя шага, пересекает гостиничный холл и, даже не попрощавшись с портье, выбегает на улицу. Амбруш на ходу кивает портье, но тоже не подходит к пульту сообщить о тяжелом состоянии Гарри. Полностью утратив душевное равновесие, Лаура выскакивает за дверь вслед за Амбрушем и лишь на набережной накидывается на братьев:

– Вы что, рехнулись оба? Отчего вы не известили портье?

– Сама ты рехнулась, – холодно, враждебно цедит Карой. – Завтра я собираюсь продолжить путешествие. Не намерен я из-за этого типа жертвовать своей поездкой! Если что с ним случится, то нас потянут к ответу. Или ты хочешь торчать в префектуре вместо того, чтобы гулять по Флоренции? Не принимай близко к сердцу, он бы тоже ради нас палец о палец не ударил! Даже с обедом не пожелал торопиться, когда мы его ждали, забыла, что ли? – И Карой упрямо шагает дальше.

В пансионе Амбруш на сей раз не откалывается от супругов, а вместе с ними заходит в номер.

Карой тотчас же бросается на постель, Амбруш усаживается на стул возле умывальника, Лаура стоит посреди комнаты. Пальцы ее стиснуты с такой силой, что суставы побелели. Наконец она заговаривает:

– Надо было предупредить портье. Почему вы ему ничего не сказали? Как знать, что станется с Гарри до утра? А может, его обнаружат еще позднее.

– Да не беспокойся ты, утром наверняка будет уборка, – пытается успокоить ее Амбруш, сам расстроенный и подавленный.

Лаура расхаживает по комнате взад-вперед.

– Как же ты мог бросить его одного, ты, такой добропорядочный во всем? – снова взывает она к Карою.

– Нисколько он меня не волнует, этот самовлюбленный идиот! Я с первой минуты возненавидел его! – говорит Карой, уставясь в потолок мрачным, неподвижным взглядом.

– Но ведь он болен! – Голос Лауры чуть не срывается на плач. – Человек лежит в бреду. Наверняка корзину с цыплятами когда-то переехала телега. Мне не раз приходилось наблюдать, как в беспамятстве больных одолевают самые мучительные воспоминания, картины отдаленного прошлого. Бедный Гарри, а вы оба просто чудовища! – Лаура и сама пугается слова, едва не вырвавшегося у нее в порыве возмущения: ведь она чуть было не сказала: «Вы просто убийцы», поэтому она повторяет: – Вы просто чудовища!

Лаура тоже садится, серьезно, изучающе смотрит поочередно на Кароя и Амбруша. После чего встает, подходит к постели Кароя:

– Сядь, пожалуйста, Карой, я хочу тебе кое-что сказать. Карой, я не поеду дальше с вами. Я не хочу быть твоей женой. Я хочу с тобой развестись, и завтра же утром я возвращаюсь в Пешт.

Кароя не надо больше упрашивать, при этих словах жены он сам садится на постели.

– Полно, Лаура, стоит ли устраивать такой балаган по пустякам! Вот увидишь, ничего с этим Гарри не случится! Перед отъездом мы еще раз заглянем к нему в гостиницу.

– И вовсе не из-за Гарри, – судорожно трясет головой Лаура. – Карой, я поняла, что не люблю тебя. А теперь я даже потеряла веру в тебя. Амбруш, прошу тебя, переночуй с Кароем здесь, а мне уступи свой номер. До утра есть еще немного времени, и мне хотелось бы поспать.

Карой вскакивает и, схватив Лауру за плечи, насильно поворачивает ее к себе:

– Перестань валять дурака, Лаура! Если хочешь, я прямо сейчас отправлюсь в «Габриэли», или Амбруш позвонит туда, все это дело можно уладить за десять минут! Конечно, ты права, мне стыдно сейчас, и я постараюсь исправить упущенное. Но как тебе могла прийти в голову мысль о разводе из-за сущей нелепицы?!

Амбруш тоже встает и опирается об умывальник:

– Карой, это отнюдь не нелепица и не упущение, какое можно уладить с твоей корректной тактичностью. Иной раз ты даже меня поражаешь, а ведь я тебя знаю с рождения. Неужели ты даже сейчас не в состоянии признать, что наш поступок – это подлое, отвратительное, трусливое преступление и его нельзя «уладить»? Кстати, Лаура страдает вовсе не из-за того, что мы бросили Гарри в беде. Сегодня, на Мурано, мы с ней переспали.

Карой опускается на край постели. Он недоверчиво улыбается, улыбка словно прилипла к его лицу, он бессилен согнать ее.

– Карой, – со вздохом продолжает Амбруш, – я не могу просить у тебя прощения, поскольку не чувствую себя виноватым. Лаура не была счастлива с тобой. Давай разделимся порознь: ты поезжай во Флоренцию, а мы с Лаурой отправимся в Рим. А дома решим, что нам делать в дальнейшем.

Лаура чувствует себя как в полусне или в сильной стадии опьянения: чужие слова лавиной проносятся мимо слуха, она отчетливо видит застывшую на губах Кароя растерянную улыбку, ей дурно, и все же она вынуждена подавить в себе невольный смешок, вызванный чувством облегчения. Она пережила нечто такое, о чем прежде и подумать было страшно. Однако деловое предложение Амбруша мгновенно отрезвляет ее.

– Чтобы я отправилась с тобой в Рим? О нет, Амбруш, ни за что на свете!

До Амбруша не сразу доходит, что Лаура отвергла его; в первый момент он с досадой отмахивается, как человек, которому вдруг ни с того ни с сего вздумали прекословить. Затем Амбруш постепенно осознает, что он не нужен Лауре, взгляд его становится холодным, лицо каменеет. Лаура в ответ на молчаливый вопрос сама объясняет причину своего поступка и, пока она ведет речь, краешком сознания успевает зафиксировать странное, навязчивое чувство: что ни говори, а ей нравится холодный, ненавидящий взгляд Амбруша, его злость, – нравится, и ничего тут не поделаешь. А губы ее при этом произносят следующие слова:

– Я хочу иметь семью. Но ведь нелепо ожидать, что ты в угоду мне переломишь себя, нацепишь нарукавники и, взяв хозяйственную сумку, приучишься исправно ходить за покупками. Да ты моментально возненавидел бы меня, и мы ни минуты не были бы счастливы. И потом… я не могу отделить тебя от Кароя. Вы двое – как река и русло. Эта мысль не сейчас вдруг пришла мне, я часто думала о вас. Все, что выпало из жизни Кароя, есть в тебе, а все, чего не хватает в твоей жизни, восполняет Карой. Как знать, оттого ли течет река там, где пролегает ее русло, или же русло оттого и пролегло именно там, где течет река? Сейчас, когда я видела, как ты вывел Кароя из привычного русла – а я внимательно следила за тобой и видела, что именно ты выбил его из колеи, – я поняла: не то что для тебя, но даже и для Кароя я совершенно не представляю ценности. Ему в первую очередь важен ты. Тогда какой смысл мне оставаться с вами? В своей жизни я хочу быть главным действующим лицом. Мне вспомнился твой рассказ о матери. Помнишь, однажды, когда я разглядывала ваши фотографии детских времен, ты сказал мне, что Зайчиха была самой практичнейшей из матерей. Когда отец ваш погиб на фронте и ей пришлось растить вас одной, она столь экономно спланировала свою жизнь, что в ней не было ничего лишнего, кроме того, что необходимо для воспитания детей. По твоим словам, она умела делать абсолютно все: чинить обувь и школьные ранцы, исправить утюг и выключатель, она приучила вас за неимением шоколада пить дрожжи, а за отсутствием витаминов есть в больших количествах капусту, она обучала вас языку и музыке, а когда говорила о вас, то называла не по именам, а «один» и «другой». Когда же Карой стал работать и вы внесли последний взнос за ремонт квартиры, мать умерла. Она оставила после себя такой порядок, что достаточно было вынести из квартиры ее шкаф и кровать – и человека словно бы никогда там и не было. Я не хочу такой смерти, не хочу быть тенью при вас, Амбруш и, – оборачиваясь к мужу, – Карой!

Амбруш мрачно выслушивает Лауру, затем хищным взглядом сверлит Кароя, и, когда заговаривает, голос его звучит хрипло:

– Я сказал тебе не всю правду, Лаура. Эта душещипательная история о Зайчихе верна лишь наполовину. Если уж ты решила от нас уйти, я открою тебе всю правду, ты заслуживаешь того, чтобы я облегчил тебе этот разрыв. У себя на работе Зайчиха была начальником отдела кадров и сотрудников своих держала в страхе. Все перед нею трепетали, и впоследствии, когда ей поручили заведовать другим отделом, люди припомнили ей ее делишки. Поэтому мы стыдились матери и старались прятать ее от своих друзей. Это был период, когда Карой задумал выпускать журнал, ты, конечно, те времена не помнишь, тогда чуть ли не каждый молодой человек хотел основать свой собственный журнал, будучи чересчур трусливым или слишком порядочным, чтобы всерьез заниматься политикой. У нас в доме бывало много людей, и Зайчиха не могла не видеть, до какой степени мы ее стыдились. Кстати, неужели ты сама не сообразила, что если человек долго болеет, то просто невозможно умереть так, чтобы все его вещи в шкафу остались в полном порядке?

– Не смей, Амбруш, перестань! – неожиданно вскакивает Карой.

– Она покончила с собой? – звенящим голосом спрашивает Лаура. – Так я и думала.

Амбруш залюбовался этой новой, дерзкой Лаурой, сбросившей с себя личину робкой простушки. Губы его кривит усталая, болезненная усмешка. Подойдя к Лауре, он берет ее за руку.

– А я-то думал, ты меня полюбила!.. Но ты говоришь ерунду, Лаура: возможно, я и возненавидел бы тебя моментально, но хотя бы на несколько минут сделал бы тебя счастливой. Да ты и сама это знаешь, не правда ли? Точно так же ты наверняка знаешь причину, отчего не желаешь остаться со мной. Могла бы и мне сказать об этом!

– Я же сказала! – Голос Лауры звучит неожиданно сурово. Она опускает глаза, чтобы не выдать внезапно вспыхнувшей радости: Амбруш упрашивает ее остаться с ним, значит, не так уж она перед ним осрамилась на Мурано.

– Выйди, Амбруш, оставь нас одних! Убирайся отсюда! – Карой чудовищным усилием воли сдерживается, чтобы не дать выхода обуревающим его страстям. Амбруш на мгновение берет руки Лауры в свои, однако он не в силах укротить испепеляющий гнев брата, не в силах смотреть на муки Кароя. Потупясь, он кивает головой и поворачивает к двери. Лаура не обижается на Амбруша за беспрекословную послушность, с какой тот уходит: ей больше нечего ему сказать, и все же каждой клеточкой своего существа она ощущает постыдность этой сцены. Пусть ей известны все обстоятельства, само зрелище помимо ее воли внушает мысль: преступник удирает с места преступления, соблазнитель норовит улизнуть восвояси.

Когда за Амбрушем захлопывается дверь, Лаура испытывает облегчение, словно бездушный гостиничный номер вдруг стал уютным. Однако это ощущение длится всего лишь миг – пока она успевает опуститься на стул, пока в комнате царит тишина.

– Надо же было спутаться именно с ним!.. Лаура, ну зачем ты это сделала! – вырывается у Кароя извечный мужской упрек. – Ты не из тех женщин, что ни с того ни с сего теряют голову! И с этим ничтожеством!.. Ведь он сущий дармоед, тебе это прекрасно известно! Я всегда давал ему возможность жить за мой счет, не жалея ни сил, ни денег… Но мне и в голову прийти не могло, что он способен учинить этакую подлость, испоганить мою семейную жизнь! – Карой то хватается за голову, то в отчаянии ломает пальцы.

Лауре неловко видеть мужа таким подавленным, однако жалости она не испытывает. И с судейской бесстрастностью она произносит:

– Не такой уж он дармоед, как я думала. Но тебе-то это должно быть в точности известно, ведь ты заправляешь всеми финансами. Чего ради ты даже сейчас цепляешься за эту придуманную тобой сказочку?

Карой вскрикивает как ужаленный:

– А как бы иначе он смог прожить при его-то нерегулярных заработках? Протранжирил бы все денежки за два дня, а там и зубы на полку. Давно бы под забором очутился, если бы не я. А так можно строить из себя художественную натуру, жить, не зная забот, за мной, как за каменной стеной.

Карой умолкает и растерянно смотрит на Лауру.

– Господи, нашли о чем говорить! Какое это имеет значение? Лаура, ты влюбилась в него, что ли?

– Не знаю. – Лаура опускает голову.

– А меня ты никогда не любила, признайся уж, – говорит Карой, тоже понурив голову.

В этот момент Лаура остро осознает, что она и вправду никогда не любила Кароя, но ее отпугивает жестокость этого открытия, а кроме того – хотя и где-то в невероятной дали, – маячат отдельные светлые картины ее жизни, связанные с мужем, а значит, мучительное предположение Кароя не совсем справедливо.

– Ну зачем ты так говоришь? Любила я тебя, наш брак был заключен по любви.

Карой отчаянно хватается за ее последнюю фразу.

– И неужели все пошло прахом? – Не давая Лауре ответить, он, захлебываясь словами, продолжает, чтобы убедить самого себя: – Все еще поправимо! В любом браке бывают свои трудные периоды. Дай мне время! Пошлю Амбруша к черту, и мы продолжим путешествие вдвоем. Лаура, ты должна дать мне последний шанс! Ну не безумие ли поломать всю нашу жизнь из-за одного неудачного вечера! Неужели тебе уж настолько в тягость со мною? Не верю, отказываюсь верить! Это Амбруш задурил тебе голову, совратил тебя – теперь мне понятно. Мне очень больно, Лаура, но я могу простить. И никогда – клянусь тебе, никогда! – ты не услышишь от меня и слова упрека. Ведь вот и мне он всю душу вывернул наизнанку, даже подумать страшно. Помоги, Лаура, мне так нужна твоя помощь! Мы с гобой созданы друг для друга, и мое чувство к тебе так глубоко, что я сумею выждать, пока ты снова полюбишь меня.

Это пылкое и жертвенное признание хватает Лауру за сердце. Глаза ее наполняются слезами. Она видит перед собой измученное, страдальческое лицо Кароя, его сухую, испещренную тонкими морщинками кожу, жесткие, прямые волосы, падающие на бледный лоб, судорожно стиснутые руки, и ей вспоминается нервное, как у возбужденного подростка, прикосновение его ладони. Ей делается противно.

– Прости, Карой, но я не смогу больше быть близка с тобой.

Карой, уставясь перед собой, кивает головой в такт своим словам:

– Да, да, понятно.

Губы его вытянуты в ниточку, взгляд избегает Лауры. Согнутым указательным пальцем он трет глаза, и Лаура лишь сейчас замечает, что муж плачет.

– Мать тоже больше любила Амбруша, – бормочет он, и Лауру возмущает эта неприкрытая, инфантильная жалость к себе. – Она вроде бы не проводила различия между нами, но над рассказами Амбруша иногда искренне смеялась. – Жалоба Кароя звучит так печально, что Лаура смягчается. – Я никогда не испытывал из-за матери угрызений совести… Лаура, и надо же было тебе именно сейчас вспомнить нашу мать, прямо ужас какой-то!.. Я тяжело переживал ее смерть, долго оплакивал мать, но мне даже в голову не приходило, что я хоть как-то повинен здесь. Господи, до чего же я был слеп! – Карой смеется, слез на глазах как не бывало. – Видно, мне на роду написано быть слепым. Вот ведь я и не заметил, что ты… Ладно, оставим это! Хочешь верь, хочешь нет, но я никогда бы не додумался до версии, какую изложил Амбруш. Конечно, я догадывался, что у матери есть какая-то тайна, до которой мне сроду не докопаться. Ах, какой стыд! Ведь я-то думал, что на ее совести какая-нибудь чудовищная подлость еще с тех времен, когда она заведовала отделом кадров, и утешал себя мыслью, что мать сама наказала себя, и поделом. Эта мысль возвышала мою скорбь. Хорош гусь, нечего сказать: строгий моралист с высокими принципами! Бедная мама, значит, она из-за нас!.. Лаура, ты не имеешь права сейчас оставлять меня одного. Поедем со мной, хотя бы на правах друга. Ведь у тебя нет причин ненавидеть меня!

– Прости, Карой, но я не могу. Это свыше моих сил. Я не выдержу такого самоистязания.

Карой молчит, на Лауру он не смотрит; силы на глазах покидают его. Лицо постепенно разглаживается, рот кривится в печальной и жестокой улыбке. Лаура впервые видит Кароя таким – мрачным и враждебным.

– Небось чувствуешь себя сильной, смелой и кристально чистой, так ведь? – Он поднимает взгляд на Лауру. – Подумать только, вырвалась из сетей лживого, принудительного семейного рабства, набралась мужества начать жизнь заново, вознеслась на высокие нравственные пики, сбежав от мужа – трусливого лицемера и жалкого червя! Вот ведь любопытно: тот, кто диссидирует, кто сбегает – потому что имеет возможность сбежать – от каких-либо крупных неприятностей, всегда чувствует свое превосходство над тем, кто не может себе этого позволить зачастую оттого, что совокупность тех крупных неприятностей и есть сама его жизнь. Кстати сказать, я не лгал и не трусил, а попросту убаюкивал себя мечтами. Это ты лгала в любви. Ты обманывала и меня и себя, а теперь меня же и ненавидишь за это. Между прочим, – Карой, откинув голову назад, из-под полуопущенных век недобрым взглядом сверлит Лауру, – ты ведь тоже была с нами в гостинице и с равным успехом могла бы предупредить портье. Но ты не сделала этого, зато нас разнесла в пух и прах, самостоятельно ты даже с администратором объясниться не в состоянии. Где уж нам требовать столь прозаических поступков от возвышенного существа?! Для этого есть людишки попроще, те пусть улаживают за нее все дела, суются в каждую бочку затычкой! Вот я и улаживал все на свете, я и лез во все дыры. Наверное, этим тоже снискал твою ненависть. Оно и понятно! А теперь я заявляю, что в одиночку мне не выкарабкаться из той пропасти, куда ты меня столкнула. – Карой умолкает и несколько мгновений пристально смотрит на жену. Лаура, не дрогнув ни единой черточкой лица, выдерживает его взгляд. Если бы у Кароя достало терпения выждать еще хоть несколько секунд, Лаура, скорее всего, вступила бы с ним в спор, выставила бы свои контраргументы, постаралась бы оправдать себя, однако Карой плохо владеет собой, у него не хватает сил выдержать гнетущее молчание. Впрочем, он не очень-то и рассчитывает на ответ Лауры, жена вдруг превратилась в совершенно незнакомое существо, в некий фантом, в символ трагического краха его жизни. – Раздавленный и уничтоженный тобою, отныне я вынужден жить один на один со своим братом, я вынужден терпеть его сегодня утром, завтра, послезавтра!.. А ты с гордо поднятой головой перешагнешь через эту кучу дерьма, будто не имеешь к ней никакого отношения!.. Ладно, убирайся отсюда. Уходи прочь. Отчего бы тебе и не уйти, если ты можешь себе позволить такую роскошь? Мне трудно примириться лишь с тем, что, оказывается, совесть твоя девственно чиста. И ты счастлива. – Карой опускает веки и улыбается: – Вот и еще один шаблон: кто счастлив, тот и высокоморален. Мораль всегда на стороне победителя.

Лаура молчит. До сих пор она никогда не испытывала ненависти к Карою, а лишь боялась его. По отношению к нему ее постоянно терзали угрызения совести. И боялась она тех самых упреков, которые Карой высказал сейчас. Что она, мол, бессовестная лицемерка и эгоистка, которая не прочь паразитировать за чужой счет, удобно устроилась за мужниной спиной и к тому же еще ненавидит своего благодетеля, как неблагодарная скотина, невзлюбившая хозяина. В глубине души она признает справедливость этих обвинений, но ненависть, с какой набросился на нее Карой, пробуждает в ней ответное чувство ненависти.

Интересно, как бы это она решилась заговорить с портье, если из-за вечной своей приниженности совершенно отвыкла от каких бы то ни было самостоятельных поступков; и вовсе она не принуждала Кароя тянуть лямку, напротив, она была бы рада, если бы ей удалось сдержать его рвение; ну а что касается счастья… Она, видите ли, уходит счастливой! Да ей ни сегодня утром, ни завтра, ни послезавтра не будет легче, чем Карою, наоборот, ей придется труднее, поскольку она должна будет подавить в себе живое чувство. Она осталась одна как перст, без крыши над головой – у кого повернется язык назвать ее счастливой победительницей? Можно бы продолжить доводы против выдвинутых Кароем обвинений, равно как можно бы и признать его правоту. Ей ничего не стоило бы сказать, что ей стыдно – не из-за того, что произошло на Мурано, а если даже и из-за этого, то отнюдь не из-за измены мужу. Но она видит, что Карой сейчас не в состоянии рассуждать здраво, а значит, незачем попусту тратить слова. К тому же она не имеет права злоупотреблять терпением Кароя. Ведь и она не испытывает сочувствия к мужу, она тоже не склонна его понять, ее душу тоже переполняет ненависть. Особенно ее раздражают заносчивость и гордыня, с какими Карой воспринял собственную капитуляцию. «У таких людей все чувства сводятся к самооправданию и любованию собой! – вскипает в ней грубый, вульгарный гнев. – Не все ли равно, чем он станет себя утешать? Стоит ли перед ним оправдываться? Ведь ухожу я вовсе не потому, что в том-то и том-то права, а потому, что чаша терпения моего переполнилась».

Лаура встает, делает жест в сторону окна:

– Скоро рассвет. Прошу тебя, Карой, достань со шкафа мой чемодан.

Карой молчит, не двигаясь. Проходит добрая минута, прежде чем он уясняет себе смысл сказанного.

– Ладно, делай как знаешь, – с тяжелым вздохом произносит он. – Можно я провожу тебя на вокзал? Тебе пора собираться: если я не ошибаюсь, поезд отходит рано утром.

– Не надо меня провожать. Пожалуйста, позволь мне уйти одной, я устала сдерживаться. Я хочу переступить порог свободной, хочу сразу же, с первой минуты, быть абсолютно свободной.

– Понятно, понятно, – устало говорит Карой. – Но ведь ты запутаешься на вокзале. – Он берет железнодорожное расписание и привычным жестом листает его.

У Лауры готовы сорваться резкие слова: «Я по горло сыта твоей опекой!» – но ей становится стыдно. Карой и без того подавлен.

– Ничего страшного. В крайнем случае уеду следующим поездом. Еще раз прошу: сними со шкафа мой чемодан.