Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

– А что сказал Энрико? – вновь уклоняется от ответа Карой.

– По мнению Энрико, здесь проявилась историческая необходимость, – вздохнув, Амбруш примиряется с тем, что Карой пока еще сохраняет хладнокровие. – Ведь от торговли с Левантом как источника экономического развития Европе было куда больше проку, чем от незапятнанной репутации христианнейшего папы и Людовика Святого.

– До чего же правы они оба! – с горечью отзывается Карой, и Амбруш лишь сейчас замечает, что ошибся: душа у Кароя горит огнем. – Но ведь не менее правы были многие тысячи людей, погибших под копытами орды и за мгновение до смерти успевших воскликнуть, что они в такой же степени безвинны, как те, кто уцелели лишь потому, что жили на несколько сот километров в стороне от военной тропы.

Амбруш, как профессиональный переводчик, синхронно переводит слова Кароя. Энрико лихорадочно вскакивает и принимается с жаром что-то втолковывать Карою.

– Энрико решил прочесть тебе лекцию о классовой борьбе. Не сердись, я не в состоянии переводить подобную муть, у меня в мозгу произойдет короткое замыкание. Да ты и так знаешь: эксплуатируемые классы расплачиваются за неприглядные поступки правящего класса, ведь я сам перед этим говорил, что битва была проиграна по вине феодалов – и так далее, и тому подобное.

– А чем отличалась аристократия других народов? Ведь не везде приходилось расплачиваться столь дорогой ценой за плохие свойства высшего сословия! – Взгляд Кароя сверкает.

Амбруш, сияя улыбкой, переводит. Энрико отвечает, Амбруш, с ехидцей глядя на Кароя, повторяет его слова:

– По мнению Энрико, секрет величия Венеции именно в том и заключается, что республиканская государственная структура спасла от феодальной междоусобицы. Конечно, он не сведущ в вопросах теории, даже те крохи знаний, какие ему удалось приобрести, он усвоил, постигая коммунистическое мировоззрение, ведь его будущая специальность далека от всех этих проблем, Энрико – студент-фармацевт. Но все, что он говорил, – общеизвестные истины.

Карой умолкает. Ему нечего больше сказать. Гарри последние минуты лишь вежливо и с глубокомысленной миной кивает головой, но вид у него абсолютно рассеянный. Пустопорожнее суесловие неприятной тяжестью наваливается на всех участников разговора.

– Ну ладно, – начинает, собравшись с силами, Амбруш. – Из первой моей притчи вы усекли, что мы и не заслуживали иной участи, поскольку не сумели защитить себя. Сейчас поведаю вам вторую притчу. Речь пойдет о Хуняди, в честь которого в полдень звонят колокола по всей Венгрии. Готов поручиться, что вы и не знаете, кто такой был Хуняди. – Из последней фразы Амбруша выясняется, что Кароя он не включает в число невежд, а имеет в виду лишь Гарри и Энрико, стало быть, просто размышляет вслух, отталкиваясь от вступительных венгерских фраз. И действительно, он продолжает монолог уже по-английски, с холодной, педантичной интонацией.

На сей раз он атакует Энрико. Итальянец время от времени вставляет реплики, и в такие моменты Гарри тоже начинает прислушиваться. Вдруг Амбруш, вскинув руку, делает знак остановиться и оборачивается к Карою, к которому он в пылу полемики повернулся спиной.

– Не так-то легко вспомнить, с чего начался разговор. Ах да, с Хуняди! Кстати, наши знакомцы действительно не знали, кто он такой. Пришлось объяснить им, что Хуняди был единственным, кроме албанского Скандербега, кто воевал против турок даже тогда, когда те не угрожали непосредственно границам страны, и кто последовательно стремился очистить от них Балканы. К тому же воевал он без тайных намерений присоединить освобождаемые земли к Венгрии. К примеру, для Сербии, когда после пятилетнего небытия Хуняди возродил ее государственность, вновь обретенная свобода практически означала бы лишь обязанность сражаться против турок, если бы сербский князь не предал Хуняди при первом удобном случае. Это весьма благородное дело, если вспомнить, что Венеция, например, естественнейшим образом прибирала к рукам имущество всех албанских аристократов, кто просил у нее убежища и защиты. Правда, тем самым Венеция спасла эти территории от турецкого владычества, ведь за албанским, боснийским и сербским сепаратистскими устремлениями, как правило, скрывались интриги Порты. Тут Энрико заметил, что Венеция действительно вела себя как беззастенчивый колонизатор. Сам он родом из Вероны и может подтвердить, что у них в традициях города определенная антивенецианская направленность, над рыночной площадью и поныне довлеет крылатый лев. Но одновременно надо признать, что Венеция и в самом деле активно выступала против турок. Я согласился с ним и добавил, что она еще более активно выплачивала денежные обложения, Венеции турецкое соседство стоило немалого количества золота. Затем, лишь для того, чтобы чуть подзадорить Энрико, я с деланной наивностью поинтересовался, чем объяснить тот факт, что Венеция отказалась вступить в антитурецкую лигу итальянских городов. Энрико поперхнулся словами, не зная, что ответить, но тут я сжалился над ним и тотчас продолжил: очевидно, в подобной лиге куда проще было участвовать тем, кто не являлся непосредственным соседом турок; для Венеции же, возможно, было выгодной тактикой выдавать себя за вассала Турции. При всех обстоятельствах не следует забывать, что города, основавшие лигу, до такой степени ненавидели Венецию, что в случае конфликта готовы были призвать на помощь своего главного врага – Блистательную Порту. Кому, как не венграм, понять бедственное положение тогдашней Венеции?

Здесь Амбруш делает Карою знак, означающий паузу, и поворачивается к Энрико. Итальянец по-прежнему следит за разговором и отвечает собеседнику, но взгляд его постоянно прикован к группе студентов, собравшихся у здания Академии, наконец Энрико встает, явно готовясь распрощаться, и с извиняющейся улыбкой показывает, что его, мол, ждут. У итальянца хватает вежливости дослушать до конца пересказ их разговора Карою, хотя сам Энрико уже утратил всякий интерес к импровизированному диспуту.

– Далее я сказал Энрико: роковая беда Венгрии заключалась в том, что для Венеции все же выгоднее было присутствие на Балканах турок, нежели венгров. Разумеется, все из-за тех же притязаний на Далмацию. К сожалению, Венгрия вплоть до последних войн распространяла свою власть на территории, обладание которыми делало уязвимой ее внешнюю политику. Вот почему после победоносного военного похода Хуняди, вызвавшего в турецких кругах такую панику, что египетский султан предпринял необходимые меры для защиты Каира от венгров, на следующий год Венеция, папа и Габсбурги снова втравили венгерского короля в очередную военную кампанию. Папе необходимо было какой-либо эффектной акцией заслонить неприятный эпизод с выдвижением другого претендента на папский престол, Венеция зарилась на греческие земли как военный трофей, ну а если бы Венгрия в ходе тяжелой войны оказалась обескровлена, то и Габсбурги достигли бы своей заветной цели. Папский легат и командующий флотом – родом из Венеции – внушили венгерскому королю необоснованные надежды на успех морской операции, в результате которой союзный флот перекрывал проливы Босфор и Геллеспонт, отрезая турецкую армию от метрополии. На этом строился весь план военной кампании, и лишь ненароком был упущен один неприятный момент: на территории, население которой в минувшем году самоотверженно поддерживало Хуняди, по распоряжению папы были порушены и разграблены церкви. Что и говорить, пропаганда в ту пору играла не меньшую роль, чем теперь. Здесь наш друг Энрико готов был взорваться, однако в спор со мной вступать не стал, – походя вставляет замечание Амбруш. – Но основные осложнения начались, когда выяснилось, что обещанная флотилия состоит всего лишь из двадцати одной галеры, вернее, должна была состоять, да только в нужный момент союзных судов не оказалось на месте. Венецианцы впоследствии заявили, будто бы на судах кончились хлебные запасы и потому им пришлось уйти с театра военных действий, на самом же деле сенат отдал распоряжение командующему флотилией вступить в бой лишь в том случае, если он сочтет гарантированным захват Греции, то есть если для Венеции действительно откроется путь к вожделенной добыче. Конечно, подобное предательство выглядит невинной оплошностью в сравнении с тем, что суда Генуи попросту переметнулись на сторону Порты и за соответствующую мзду сами же и перевозили через пролив турецкие войска.

Амбруш, устало вздохнув, добавляет:

– Такова была моя вторая притча.

Карой никогда не предполагал, что мысли Амбруша могут быть заняты чем-то иным, кроме парадоксов анархистского пошиба, да и вообще ему казалось, что к мыслительному процессу брат относится как к своеобразному умственному спорту. Его смущает, что Амбруш столь старательно затвердил этот урок по истории, а ученическая тщательность подготовки свидетельствует о каких-то надеждах, которые он связывает с изложением своей позиции по этому вопросу, хотя и излагает ее в свойственном ему ироническом, провоцирующем тоне.

– Ну а Энрико? Нашел он, что возразить? – своим вопросом Карой духовно подбадривает Амбруша, готового впасть в апатию. И глаза Амбруша вспыхивают злорадством:

– Энрико, воспользовавшись только что полученными от меня историческими сведениями, привел такой довод: благодаря своей гибкой политике Венеции наверняка удалось просопротивляться туркам дольше, чем если бы она очертя голову полезла в драку, да и вообще каждое государство имеет право любыми средствами бороться за свой суверенитет. Очевидно, и венгры проводили бы сходную политику, будь у них такая возможность. – Амбруш выдерживает небольшую паузу и с доверительностью человека, знающего, что его не поймут посторонние, говорит брату: – Видишь ли, весь парадокс ситуации в том, что я – разумеется, не называя источника – процитировал оценку похода 1444 года, данную Марксом, а Энрико парировал ее с позиции своего «более развитого» марксизма.

Разговор снова обрывается. Внезапно Амбруш, указывая на один из дворцов по другую сторону канала, возбужденно спрашивает:

– Рассказать ему об этом?

Карой, естественно, не догадывается, куда тот гнет, и вынужден ждать, когда Амбруш, вскочив на ноги и заступив дорогу готовому уйти Энрико, закончит свою речь, сопровождая ее несколько ненатуральным смехом. Энрико разводит руками, пожимает плечами и тоже улыбается, а пока Амбруш переводит Карою, итальянец прощается с Гарри и Лаурой.

– Видишь, Карой, вон там, напротив, наискосок от церкви Сайта Мария делла Салуте ярко освещенный особняк? Это дворец Гритти, в настоящее время шикарная гостиница. С точки зрения архитектурной постройка не из самых удачных… Прежде этот дворец принадлежал семейству Гритти; портрет самого выдающегося члена этого семейства – дожа Андреа Гритти – я показывал вам вчера во Дворце Дожей. Свои юные годы Андреас провел в Константинополе и дал жизнь множеству незаконнорожденных детей, один из его отпрысков – Луиджи, – будучи торговцем драгоценными камнями, втерся в доверие к константинопольскому паше и самому султану. Собственно говоря, и венгерские посланцы обращались к нему, когда требовалось чего-то добиться для Яноша Сапойяи[15]15
  Янош Сапойяи (он же Заполий) – представитель старинного дворянского рода, в 1529 г. занявший престол Венгрии.


[Закрыть], и предположительно не без участия Луиджи был улажен вопрос о военной помощи со стороны турок. Конечно, действовал Гритти отнюдь не бескорыстно. При Яноше Сапойяи он стал наместником Венгрии, более того, одно время казалось, что он будет венгерским королем. Несколько лет даже переговоры между правителями не начинались без Гритти. Венеция поддерживала с ним весьма прохладные отношения, учитывая происхождение Луиджи Гритти и его приверженность к Турции: Венеция боялась скомпрометировать себя в глазах христианской Европы. Позднее Луиджи Гритти по неизвестной причине лишился доверия султана: возможно, тут сыграли свою роль попытки знатного авантюриста завязать контакты с Габсбургами. Но в конце концов он пал жертвой не собственного коварства – его погубили козни венгерской знати. Такова краткая история жизни человека, который занимал пост венгерского наместника.

Энрико вот уже несколько минут стоит перед Амбрушем, ожидая, когда тот кончит говорить. Итальянец с вежливой улыбкой протягивает руку и произносит несколько фраз, Амбруш отвечает – резковато, с язвительной иронией. Энрико делает общий поклон и уходит. Лаура встревожена – ее женская натура не выносит обмена колкостями при расставании.

– В чем дело, Амбруш? – допытывается она.

– Ничего особенного. Энрико, дабы избежать стереотипной фразы: он, мол, рад встрече с нами, – сказал, что даже не подозревал, насколько венгры сильны в истории. В свою очередь я ответил ему, что в Венгрии этим азам обучают в любой средней школе, поэтому у нас никого не удивишь знанием основных исторических фактов, какие я тут наспех ему перечислил. Конечно, он не понял моего намека. Да и мудрено было ему понять!

Наступившую паузу прерывает Гарри, голос его звучит непривычно тихо и доверительно. Амбруш отвечает ему в том же тоне.

– Гарри говорит, – переводит Амбруш их диалог Карою, – что, насколько он может судить, я, должно быть, не слишком-то уютно чувствую себя в Венгрии. Тогда зачем мне там жить, отчего бы не последовать его примеру или примеру многих и многих людей на земном шаре, какие не сочли нужным оставаться у себя на родине? Я прекрасно говорю по-английски, так отчего бы мне, скажем, не отправиться вместе с ним в США? Пришлось задать ему встречный вопрос, уверен ли он, что мне по сердцу придется именно та страна. Он-то сам хорошо себя там чувствует? Гарри ответил, что ему еще не доводилось бывать в Штатах, должность преподавателя он получил по заочному конкурсу. А о тех местах, где он побывал, впечатления у него самые разные. Ему повсюду было неплохо, однако дать более точные рекомендации он бы поостерегся. Я должен сам осмотреться на месте. Приходилось ли мне жить где-либо еще, кроме Венгрии? Нет. Самое время попробовать, говорит он. Я бы рад, говорю, да, к сожалению, тогда попаду в диссиденты и не смогу вернуться на родину. Ну и что тут такого страшного, возражает он. Вот уже семь лет, как он не был не то что в Ирландии, а вообще не пересекал Ла-Манш, и ничего, живет себе не тужит.

У Кароя вырывается саркастический смех. От Гарри не укрылась эта его реакция, и он заговаривает вновь, но уже более жестким тоном:

– По мнению Гарри, мы слишком несамостоятельны. Перед этим, к примеру, у него сложилось впечатление, будто я вообразил себя Яношем Хуняди, и вообще я проникнут национальным и историко-патриотическим самосознанием в такой степени, какую не оправдывают не только современность, но даже сама история. Ведь я с гордыней великомученика припоминаю обиды, несколько столетий назад нанесенные Венецией, когда та из политических соображений заключала союз с врагами Венгрии – турками, однако умалчиваю о сомнительных или прямо-таки преступных союзах самих венгров. Умалчиваю, например, о том, что в недавнем прошлом Венгрия выступала заодно с Гитлером. Если события давних столетий наполняют мою душу страданием, то здесь бы самое время почувствовать угрызения совести за содеянное в двадцатом веке.

Карой выпрямился, готовясь заговорить, однако Амбруш одергивает брата:

– Обожди, я еще не кончил! Гарри упомянул об этом не в упрек – что специально подчеркнул, – а просто, по его убеждению, каждый человек должен начинать свою жизнь как бы с чистой страницы. Что натворили в прошлом наши отцы и деды – это факт их биографии. И совершеннейший абсурд испытывать угрызения совести за творимые ими подлости или же чувство гордости за их благие деяния. Лишь несамостоятельные люди ищут в прошлом оправдание собственной никчемности или низости. Ну а теперь можешь высказаться!

Карой, сплетя пальцы, зажимает руки между коленями и, весь подавшись вперед, несколько мгновений молчит.

– Нельзя представить себе народ без исторического самосознания, – начинает он, и голос его постепенно крепнет, набирает пафос. – Разумеется, это неотделимо от чувства исторической вины, – если есть тому причина. В то же время постоянно подогревать в народе это чувство – грех столь же опасный, как, скажем, внушать ребенку, что он кругом виноват; вынужденный постоянно жить с сознанием своей вины, народ в конце концов, как и ребенок, непременно вновь совершит тот проступок, за который стократно расплатился. Народу можно внушить чувство вины лишь как средство очищения от греха. Да, – он с вызовом смотрит на Амбруша, – в этом отношении я ощущаю себя истинным христианином.

Амбруш переводит эту пылкую исповедь ирландцу, внимательно выслушивает его и, скрыв собственные чувства за бесстрастностью профессионального переводчика, излагает Карою мнение Гарри:

– Ему не совсем понятно, почему ты принял на свой счет его слова о союзе с Гитлером и вообще почему ты так распинаешься по поводу чувства вины. На его взгляд, ты не имеешь никакого отношения к этим вопросам, и если с точки зрения индивида национальность еще что-то означает – скажем, этническую принадлежность, – то с точки зрения нации индивид вообще ничего не значит. Он, Гарри, подходит к нам совершенно непредвзято, ему для того, чтобы любить нас, нет нужды прощать нам принадлежность к венгерской нации, но зато и в его оценке Венгрии ничего не меняет тот факт, что он познакомился с нами и полюбил нас. Его интересуем лично мы, а вовсе не венгерский народ.

Карой, вскочив с места и отчаянно жестикулируя, пытается спорить с Гарри, однако из-за языкового барьера вынужден обращаться к Амбрушу.

– Нельзя любить нас вопреки нашей национальной принадлежности или игнорируя ее! Любить человека можно лишь нераздельно от его судьбы, а наша судьба определялась тем, что мы – венгры!

Амбруш переводит на английский страстный ответ Кароя с той же бесстрастностью, с какой дотоле переводил высказывания Гарри, разница лишь в том, что речь самого Гарри тоже монотонна, и Карой теряется в догадках, как могут звучать на слух ирландца его жаркие реплики в холодном изложении переводчика. Глупо? Наивно? Сентиментально? С некоторой долей агрессивности? Во всяком случае, Гарри отвечает тотчас же, и Амбруш, вздернув брови, с чуть преувеличенной бесстрастностью передает его ответ:

– До сих пор Гарри не придавал значения тому факту, что ты венгр, но, если в тебе живет столь сильное чувство национальной принадлежности, тогда он, будучи убежденным гражданином мира, теперь любит тебя вопреки тому, что ты венгр.

Потрясенный Карой не в состоянии не то что слово вымолвить, но даже дух перевести; и наступившее молчание вновь нарушает Гарри, адресуясь непосредственно к Амбрушу. Тот отвечает ровным тоном и со спокойным выражением лица, а затем сообщает Карою смысл диалога:

– Для полноты картины должен тебе признаться, что Гарри поинтересовался также и моим мнением, поскольку я до сих пор не высказывался. Тут я солидарен с Гарри: новое поколение не должно брать на себя ответственность за дела, в которых оно не принимало никакого участия. Однако парадоксальным образом в возмездии на долю молодежи выпадает практически не меньшая ответственность, чем на долю поколения еще живущих, что были молоды и достигли своего совершеннолетия во время войны. И этот факт каким-то образом все же формирует в народе чувство общности судьбы независимо от того, признает ли каждый индивид в отдельности свою долю ответственности или нет. Затем я указал Гарри на другую его логическую ошибку. Если он действительно убежден, что индивид не оказывает никакого воздействия на свой народ, тогда, с его, Гарри, точки зрения, странно требовать от народа раскаяния за те события, воспрепятствовать которым он был бессилен. Перед этим Гарри заявил, что ему нет нужды прощать нам нашу принадлежность к венгерской нации, поскольку он не отождествляет нас с венграми. Отсюда напрашивается вывод, будто венгры нуждаются в прощении – причем даже со стороны человека, который отрицает историческое самосознание и несколько лет не вспоминает о своей родине, во время войны бывшей противником Венгрии. Не мешало бы Гарри как-нибудь на досуге разобраться в собственных противоречиях… Но по-моему, все это пустословие: ведь ничего не изменится от того, осудит Гарри или одобрит по трезвом размышлении решение касательно участи Венгрии, вынесенное великими державами за год-другой до его, Гарри, появления на свет. Ну а что до вопроса, можно ли любить нас, игнорируя нашу принадлежность к венгерской нации, – то, конечно же, можно. Только ведь известно, что даже любовью можно унизить человека.

Глаза Кароя светятся признательностью, он чувствует, что Амбруш лучше и точнее выразил те же мысли, какие разделял и он сам, но, прежде чем он успевает сказать это брату, Гарри снова вмешивается в разговор и отвлекает Амбруша.

– Гарри спрашивает, что я имел в виду. Неужели он унизил нас? Я ответил, что бедняка и подростка унижает, когда люди порицают именно то, что присуще самой их природе – то есть бедность или беды подросткового периода, – и тем самым вынуждают стыдиться и скрывать свое неизбежное, а стало быть, и естественное состояние. Гарри возразил, что подростковый период – естественное состояние, переживаемое каждым человеком, бедность – вовсе нет, и странно, что он должен объяснять это нам, гражданам социалистической страны. Амбруш улыбается и негромко добавляет: – Всех моих способностей не хватит на то, чтобы растолковать постояльцу фешенебельной гостиницы «Габриэли», с какими трудностями всякий раз сталкивались революционеры, когда им приходилось убеждать бедняков, что их бедность – отнюдь не естественное состояние.

Гарри с досадой прищелкивает пальцами; видно, что сейчас их общество ему в тягость. Лаура встает и подходит к Карою, у нее зуб на зуб не попадает от долгого сидения на ветру. Карой подгоняет брата:

– Пора идти, Амбруш! Да и Гарри сыт нашим обществом.

Амбруш не без коварства переводит и эту реплику Кароя, не предназначенную для чужих ушей. Гарри, обращаясь к Карою, оправдывается; впрочем, ирландец тоже встает, и, видя это, поднимается и Амбруш.

– Гарри уверяет тебя, что ты ошибаешься. Напротив, наш разговор кажется ему очень интересным и поучительным, вот только не ясно, чем мы недовольны. К подросткам нас никак не отнесешь, мы куда более зрелые люди, чем он, да и бедными не назовешь: беднякам не по карману отдых в Венеции.

У Кароя вновь вырывается горький смех:

– Мы – венгры. А это состояние он сам квалифицировал как противоестественное.

Амбруш ухватывается за эту реплику Кароя, но Гарри не удается сбить с толку, пренебрежительно оттопырив губу, он парирует:

– Я – ирландец, – синхронно переводит Амбруш, – и это для меня естественнее всего. Вы – венгры, но, как я погляжу, именно это не кажется вам естественным.

Закончив перевод, Амбруш тотчас же поворачивается к Гарри и с покорной улыбкой что-то говорит ему.

– Что ты ему сказал, Амбруш? – нетерпеливо теребит его Карой.

– Я сказал, что, вероятно, он прав. Иногда я и в самом деле ощущаю, будто со мной произошла некая несправедливость, когда я родился венгром. Но я полагал, что ему, сыну народа, вот уже в течение столетий борющемуся за независимость, должно быть знакомо это чувство. Я благодарен ему, что своим непониманием он навел меня на некоторые бесспорные истины. Для него было вопросом выбора, стать ли ему ирландцем-космополитом или ирландским патриотом. Для нас такого выбора не существует, как не существует венгров-космополитов и венгров-патриотов, ибо подобный выбор ничего не меняет в образе жизни. Я лично считаю себя космополитом, ты, Карой, вероятно, патриот, но это знаем друг о друге только мы с тобой, Гарри, например, не видит между нами никакой разницы.

Наконец доходит черед и до Кароя.

– Переведи ему поточнее, Амбруш, может, тогда он поймет. Видишь ли, Гарри, ты полагаешь, будто достойным образом обходишься с венгром, игнорируя в нем наслоения прошлого. Игнорируешь его страхи, комплекс неполноценности, его стремление утвердить себя, его обостренное самолюбие или чрезмерное самоуничижение. Ты абстрагируешься от всей культуры венгров, совершенно тебе незнакомой, и со спокойной совестью даешь это понять венгру, ведь подобная мелочь не помешает тебе при случае даже счесть его культурным человеком – конечно, в той степени, в какой он сможет выдержать экзамен по твоей культуре. Твоя позиция, Гарри, – это справедливость экзаменатора, которого не интересуют условия, при каких экзаменующийся готовился к экзамену! Но по какому праву ты считаешь себя экзаменатором и не смешно ли, что я же еще должен радоваться беспристрастности экзамена? А поскольку я не радуюсь, ты чувствуешь себя оскорбленным.

Амбруш переводит фразу за фразой, так что Гарри имеет возможность тотчас же ответить.

– Это не его культура, по которой ты сдаешь экзамен, – говорит Гарри, – это всеобщая культура.

– Из которой ты без стеснения выбрасываешь венгерскую, – как бы самому себе комментирует Карой ответ Гарри.

– Гарри спрашивает, отчего ты не считаешь оскорбительным, что он менее сведущ в архитектуре, нежели ты в философии. Почему тебя так задевает его невежество именно в вопросах сугубо венгерских? У него впечатление, будто мы в такой же малой степени осведомлены об ирландцах, но ему и в голову не приходит ставить нам это в вину.

– Амбруш! – в ужасе восклицает Карой. – Ты наверняка плохо перевел мои слова, немыслимо, чтобы он так превратно понял меня! Повтори, что ты ему сказал!

– Успокойся, я в точности перевел все, что ты сказал. Даже на межправительственных переговорах я не мог бы переводить с большей добросовестностью, хотя бы потому, что меня всерьез интересует итог вашего диспута.

– Что значит – вашего? А ты разве не принимал в нем участия?

– Нет. Тебя, очевидно, смутило, что по отдельным вопросам я высказал свое мнение, но это было необходимо по ходу перевода. Я пытался объяснить Гарри некоторые обстоятельства, но спор этот всецело ваш. А вернее, твой, Карой, поскольку ты с болью воспринимаешь сказанное. Меня это уже не задевает. Не больше, чем любая другая форма непонимания.

– Ты же сам сказал, что даже любовь унизительна, если она вынуждает человека стыдливо скрывать свои раны. И после этого утверждаешь, будто ничто тебя не задевает!

– Конечно, любовь тоже может унизить, но ведь унижение не обязательно причиняет боль, Карой. Если человек с подозрением относится ко всякой любви, то она для него не есть высшее благо, а унижение воспринимается им лишь как следствие события, принятого в расчет. Ты этого никогда не понимал.

– Чудовищно! – повторяет Карой. – Это просто чудовищно!

– Если кто-нибудь из вас скажет еще хоть слово… – жалобным тоном произносит Лаура, плотно сжимая колени на манер школьницы, испрашивающей разрешения выйти по нужде.

– Ну что же, тогда попрощаемся с Гарри, ведь завтра мы уже не увидимся, – говорит Амбруш. Он протягивает Гарри руку, но тот, схватив ее за запястье, отталкивает от себя и разражается взволнованной тирадой.

– Гарри спрашивает, отчего бы нам не задержаться еще в Венеции? Пустить бы свои планы побоку!.. Но после он примирился с тем, что для нас, видимо, выполнить программу поездки важнее, нежели получить от нее удовольствие, и теперь у него к нам только один вопрос: нет ли у нас желания сегодня ночью вместе с ним побаловаться травкой. Правда, у него есть только марихуана; к сожалению, тем средством, к которому он последнее время пристрастился – кваалюде, если я правильно понял, – он в данный момент не располагает, а то с удовольствием поделился бы с нами. Я лично принял приглашение. А вы как на это смотрите?

Карой с легким испугом косится на Лауру, затем решительно отвечает.

– Охотно принимаю приглашение.

Гарри, кивнув на прощание, уходит.