Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

15

В понедельник утром Сидике уехала домой. Вернуться она должна была к вечеру следующего дня. Однако во вторник вечером не приехала. Мы подумали, что она опоздала на поезд. Позвонили на вокзал и узнали, что в этот день поездов больше не ожидается и что следующий прибудет рано утром в среду.

Но и в среду она не приехала.

Было уже около девяти, когда у ворот стукнула дверца машины. Я сидел за столом, делал уроки. Заскрипели ворота, и на отлогой садовой дорожке разнеслись торопливые шаги матери. Открывать ей я не пошел. Даже не сняв пальто, она первым делом заглянула ко мне.

– Занимаешься? – спросила она.

– Ага.

– Что Сидике?

– Не приехала.

– Так я и думала, – усмехнулась мать.

– Наверно, случилось что-нибудь.

– Ну да. Просто-напросто она не посмела вернуться.

– Нечего было набрасываться на нее.

– Что значит, набрасываться?

– С подозрениями своими.

Мать махнула рукой и хотела было уйти, но спросила все же:

– Может, сядем в гостиной, поговорим?

– Не хочу.

Она замерла на пороге, вернулась ко мне и погладила меня по вихрам.

– Да что с тобой происходит?

– Ничего особенного.

– Дюрика… Я ведь вижу. Почему ты мне обо всем не расскажешь? Ну, бывает, я нервничаю, срываюсь… Признаю. Может, я тебя чем-то обидела?

– Нет.

– Ну, не будь же таким упрямцем! Дорогой мой, любимый Дюрика… – Она наклонилась и чмокнула меня в маковку. Я почувствовал, что должен обнять ее, обхватил мать за шею и содрогнулся. Я знал, что любить ее не способен. И она меня не должна. Мать еще раз поцеловала меня и, явно успокоенная, сказала:

– Так придешь?

– Хорошо.

Она вышла. Я уткнулся в тетрадку. Закончил пример и стал слушать шум воды в ванной и приглушенные шорохи матери. Я слышал, как она прошла через гардеробную и села в кресло. Я тоже поднялся и вышел в гостиную. Она положила на стол шкатулку с шитьем и спросила:

– Может, надо зашить что-нибудь?

– Нет, не надо.

Достав из шкатулки свое вязанье, она расправила нити, откинулась поудобней и, с улыбкой поглядывая на меня, заработала спицами.

– Ну, что в школе было?

– Ничего.

– Спрашивали?

– По венгерскому. Пятерку поставили.

Мать довольно кивнула.

– А ведь ты не готовился даже.

– По венгерскому мне и не надо. Я на уроках слушаю. И достаточно.

– Заниматься все-таки надо…

В дверь просунулась бабкина голова.

– Здравствуй, доченька!

– Здравствуйте, мама. Слышь, Сидике-то не вернулась.

Бабка тут же была в гостиной.

– Я и думала: не посмеет она вернуться. И почему не посмеет, мне тоже известно.

– Вот и мне так казалось.

– Говорила я вам!

– Что вы нам говорили?

– Что беды с ними не оберешься.

– Хватит, мама, об этом. Прошу вас.

Бабка мрачно сверкнула глазами.

– Я трех полотенец махровых недосчиталась. Голубеньких.

– Так вы посмотрите получше…

– Да уж я посмотрела. Знаю я, почему она не вернулась.

– Я не думаю, мама…

– Ну а вещи свои забрала она?

– Я не знаю.

– Зато я знаю. Все как есть. Ничего не оставила. Я проверила ее шкаф.

– Все равно я не думаю…

– Полотенца исчезли! Уж как я искала их – нет нигде.

Мать поднялась. Они вышли из комнаты. Я, не двигаясь с места, через дверь наблюдал за ними. Они переворошили весь бельевой шкаф, и ящик для грязного, и белье, приготовленное для глажения. Недоумевающее лицо матери все сильней искажалось от злости.

В гостиную бабка вернулась с улыбкой, словно бы говоря: «А ведь я вас предупреждала!» Стиснув зубы, мать села, взяла в руки вязанье, но немного спустя отшвырнула его.

– И простыни одной не хватает… – проговорила она задумчиво.

– Я не верю, что это Сидике… – начал я.

– Что значит не веришь? А кто же тогда?

– Ты разве не видела в воскресенье, какое у нее было лицо?

Мать холодно посмотрела на меня и ответила:

– Факты есть факты.

В это время ворота заскрежетали и послышались энергичные шаги отца. Мать устало поднялась.

– Пойду разогрею ужин… – сказала бабка.

Мать пошла открывать. Войдя в прихожую, отец подождал немного, пока глаза не привыкли к полумраку, и наклонился, чтобы поцеловать мать.

– Привет, малютка… – сказал он матери.

И, как обычно, пройдя мимо меня, обернулся с вопросом:

– Ну что, старина? Как там в школе?

– Ничего, старина, нормально, – огрызнулся я.

Он сдвинул брови, остановился. Портфель застыл у него в руке.

– У мамы три полотенца пропали и простыня, – сказала мать.

– До сих пор не вернулась?

– Нет.

– Ну, это уж слишком! – вспылил отец и бросил портфель под вешалку. – И письма не было? – спросил он, покачивая головой.

– Не было… Но ничего…

– Трудовая книжка-то у тебя.

– Можно подумать, она ей нужна там!

– Это верно.

– Ничего, я завтра же съезжу к этой паршивке!

– Как ты туда доберешься? – вмешался я в разговор.

– На машине. Хочешь, вместе поедем?

– Мне в школу.

– Пустяки, – улыбнулся отец. – Один раз можешь и пропустить. Напишем записку, что ты болел. Ты согласен?

– Согласен, – с изумлением уставился я на отца и тоже расплылся в улыбке.

Легко же было меня уломать.

16

Над полем, которому не было ни конца и ни края, клубился молочный туман. Вдоль дороги, разбитой-разъезженной конными повозками, смерзшейся, высились голые пирамидальные тополя, похожие на не в меру украшенные кружевным декором башни готических храмов.

Минуло уже с полчаса, как мы свернули с шоссе. Машина подпрыгивала на ухабах, швыряя нас из стороны в сторону. Приходилось все время держаться.

Шофер недовольно ворчал. Белые хуторские постройки – оголенные, заброшенные в никуда – отстояли друг от друга на километры. В обе стороны от дороги к домам тянулись борозды пашни. Даже кустов что-то не было видно. Иногда попадались поросшие тростниками и камышом кочковатые впадины, но вместо воды в них блестел лишь мерзлый, заиндевелый песок.

– Спросить бы надо… – всматриваясь в дорогу, сказал шофер.

– Заедем куда-нибудь, – согласилась с ним мать.

Мы свернули к какому-то хутору, протряслись по широкой, густо заросшей дороге и остановились, въехав во двор.

Но там не было ни души.

– Здесь что, не живут? – спросила сама себя мать, выходя из машины.

Мы потоптались у дома. Двери были закрыты, окна смотрели на нас пыльными, в грязных потеках стеклами. Вскоре откуда-то сзади, еле волоча ноги, появился старик с приплюснутым носом и угловатым лицом. На плечах у него болталась засаленная бекеша, голову прикрывала баранья шапка. Бекеша была не застегнута и надета даже не на рубашку, а на грязную красную майку. На щеках старика чернела щетина. Он вытаращил глаза на машину.

Мне стало страшно. А вдруг она здесь и живет?.. Зачем я приехал сюда?.. Сидике не могла украсть… она не такая… или, может быть, все-таки…

– День добрый! – весело поздоровалась мать и протянула старику руку.

Дед, потерев друг о дружку черные потрескавшиеся ладони, бессильно подал свою. И снова уставился на машину.

– Мы Тотов ищем, дедуля. Не скажете, где они обитают?

Вместо ответа старик покачал головой. Из-за покрытых инеем астр, что росли перед домом, показался худющий пес. Видно было, что ходить ему трудно. Одну ногу он подволакивал. Ощетинив короткую рыжую шерсть, пес двинулся к нам, но, доковыляв до старика, остановился и потерся о его штанину. Старик, заметив собаку, двинул ее ногой.

– Так не скажете? – повторила мать свой вопрос.

– Тотов много тут, – протяжно сказал он.

– У них дочка есть… Сидике… – Мать повысила голос, видимо думая, что старик туговат на ухо.

– Тут у всех есть. Но у нас такой нет.

Мать, не зная, как быть, растерянно посмотрела на меня.

– Ну а где же искать их, дедуля?

Старик опять покачал головой. Дверь в доме приоткрылась, из-за нее выглянула молодая женщина с заспанным лицом. Она, видимо, только что встала – одежда была в беспорядке, наброшена кое-как.

– Папаша, а ну отойдите от них! – в ярости заорала она на старика.

Дед подтянул штаны, повернулся и потащился за дом.

– Вы кого ищете?

– Тотов.

– Тотов тут много.

– У них дочка есть, Сидике.

– Постойте-ка, – задумалась она, повторяя: – Сидике… Сидике…

Лицо ее вдруг просветлело.

– Вам какая нужна, что в магазине работает или та, что у школы живет?

Мать пожала плечами:

– Не знаю. Она в Пеште работает.

– А, которая подалась в прислуги?

– Та самая.

– Вернулась она.

– Вот ее мы и ищем.

Женщина, все еще стоя в чуть приоткрытых дверях, поправила платье, зыркнула на машину и вышла.

– Проедете по проселку до школы, – показала она, – там налево свернете, и у самого леса. Увидите.

Мы поблагодарили ее. Сели в машину. Она продолжала стоять, провожая нас взглядом. Дед тоже высунулся из-за дома.

Развернувшись, мы поехали назад к дороге. Я оглянулся. Старик был уже перед домом. Пес, заливаясь бешеным лаем, пытался ковылять за машиной.

А старик и женщина все стояли, как завороженные глядя нам вслед.

За приземистым, окрашенным в бурый цвет зданием школы мы свернули налево. Она осталась уже далеко за нами, но леса все не было. Наконец показалась рощица голых акаций, а за ней какое-то длинное строение. Дороги к нему не было, только тропинка. Мы вышли и направились к зданию. На подошвы тут же налип мерзлый песок. Мать, зябко поежившись, запахнула пальто.

– Кошмар… – сказала она.

– Что – кошмар?

– Как люди живут.

Я не ответил.

– Электричества даже нет… – оглянулась она по сторонам.

Мы прошли жидкую рощицу, и глазам открылся заброшенный хутор.

Мать остановилась. Взглянула на меня, потом двинулась дальше. Конюшня стояла пустая, с зияющим черным проемом на месте двери. Мы поднялись на крыльцо или что-то вроде веранды, тянувшейся вдоль всего дома. Мать снова остановилась в нерешительности, затем постучала в дверь.

Никто не ответил. Она толкнула дверь, и мы попали в тесное помещение. Под окном, застеленный ветхим одеялом, стоял деревянный топчан. На стене, крашенной голубой масляной краской, висело распятие. Отсюда открывалась еще одна дверь. Потрескавшаяся, темно-коричневая. Мать в нее постучала.

– Входите, – услышали мы. Это был голос Сидике.

Мы вошли.

Она сидела у высокой печи и чистила картошку. Рядом на корточках сидел мальчонка, одетый только в рубашечку, и жевал сырые очистки.

Нож замер в руке у Сидике. Лицо ее тоже застыло. За спиной девушки на железной кровати лежала старуха, до подбородка укрытая периной. Завидев нас, она кряхтя поднялась на локтях.

– Добрый день, – тихим голосом поздоровалась мать и закрыла дверь.

– Привет, Сидике! – сказал я.

Сидике вспыхнула, что-то забормотала, вскочила со скамеечки и, поймав руку матери, поцеловала ее.

– Что вы делаете?! – отдергивая руку, вскричала мать. Лицо ее пошло пятнами.

Девушка подбежала к лежащей на кровати старухе и, поправляя подушки, сказала ей полушепотом:

– Матушка… это барыня… госпожа Тиль…

Старуха перевела взгляд на меня.

– А это Дюрика…

Мальчонка, перестав жевать, удивленно взглянул на меня и опять сунул в рот картофельную кожуру. Сидике, подскочив к ребенку, отняла у него очистки.

– Дюрика, это нельзя есть… Садитесь, пожалуйста… вот сюда… – сказала она и смахнула с лежанки пыль. – Пожалуйста…

Мы сели. Мать расстегнула пальто.

– А как же вы… добрались сюда?

– Мы на машине.

Наступило молчание. Старуха приподнялась на локте еще выше и повернулась лицом к нам.

– Из-за меня она не поехала… я одна тут… а Дюри… – проговорила старуха и зашлась хриплым кашлем.

– Ничего страшного, просто мы ждали вас, не знали, что с вами случилось, – сказала мать.

– Я хотела поехать, да не на кого их тут оставить… и скотину тоже…

– Мы вас ждали…

– Я все понимаю, да не смогла вот.

Мать опустила голову, нахмурилась.

Потом подняла глаза и окинула взглядом комнату.

В простенке между двумя помутневшими оконцами стоял потемневший от времени комод. Над ним висело облезлое зеркало. Комод был покрыт белой салфеткой. На ней стоял образок в блестящей станиолевой рамочке. А рядом лежала Библия в черном кожаном переплете. И апельсин. Нетронутый апельсин.

Библию я сразу узнал. Внутри у меня все оборвалось. Мать тоже ее увидела и не обратила внимания. Но Сидике, заметив ее взгляд, вскочила. Рука ее неуверенно потянулась к Библии. Лицо передернулось, и в глазах застыл страх.

– Я… не… ну правда же… вы не подумайте, будто… – залепетала она и прикрыла губы ладонью.

Мать, видимо, что-то почувствовала и встала с лежанки. Взяла в руки Библию, открыла ее. Сидике, закусив палец, издала непонятный мычащий звук. По лицу матери пробежала мрачная тень, скулы на нем заострились.

– Это наша, – глухо сказала она.

Сидике молча, дрожа всем телом, опустилась на скамеечку, но тут же вскочила. И ухватилась за край комода.

– Я не ворую… не цыгане мы… – проговорила она.

Но мать словно бы не услышала ее слов.

– Как она к вам попала?

– Э-э… – силилась что-то сказать Сидике. Взгляд ее перепуганных глаз упал на меня.

– Это я ей дал, – прошептал я, хотя мне казалось, что я кричу. – Это я ей дал, мама! Она не ворует. Мама, поверь мне! Это я ей дал!

Сидике опустилась опять на скамеечку. Уронила руки в подол и заплакала. Мальчонка подполз к ней, пролопотал что-то, она затрясла головой.

– Это я ей дал… – повторял я.

Мать уронила Библию на комод, потом снова схватила ее. Раскрыла, полистала. Бережными движениями смахнула с переплета невидимые пылинки. Мальчишка выудил из кастрюли очищенную картофелину и катанул ее по полу к ногам матери. Мать испуганно посмотрела на него и захлопнула книгу. Тот вскинул глазенками и, будто хищник какой, бросился за картофелиной.

– Моя… – сказал он и впился в нее зубами.

Мать пристально поглядела сперва на меня, потом на Сидике.

– Я верю… – хрипло сказала она и уже другим голосом крикнула мне: – Ты ведь знаешь, какая это для меня память!

– Я знаю… но я подумал, что нам она все равно не нужна…

На это она не ответила. Сидике, приподняв край передника, вытерла слезы. На нас она не смотрела. Старуха лежала на койке с отсутствующим лицом, до нее уже доносился лишь голос собственной боли.

Стало тихо. Только картошка хрустела под зубами мальчишки.

– Это я виновата, что Сидике не поехала… я одна тут… – прошептала старуха, устремив глаза в потолок.

– Вы вернетесь к нам, Сидике? – спросила мать после долгой паузы. Девушка неуверенно покачала головой и взглянула на мать.

– Тогда я оставлю вам трудовую книжку. Хорошо? И не будем серчать друг на друга.

Девушка молча кивнула.

– А Библию я заберу… для меня это память… – словно бы оправдываясь, сказала мать.

На это девушка не ответила. Только я посмотрел на мать. Она положила переплетенную в черную кожу Библию на угол стола. Достала из сумочки трудовую книжку. Что-то в ней записала, вложила между страничек деньги и протянула девушке.

Мы поднялись. Мать за руку попрощалась с Сидике. Ее руку она держала долго – скорее всего, по рассеянности. Но вот она принужденно улыбнулась. Как будто мыслями была уже далеко отсюда. И направилась к выходу.

– До свиданья, – сказал я.

И заметил, что девушке хочется наклониться и поцеловать меня. Я подставил лицо. Но когда головы наши сблизились, какая-то сила отвела нас друг от друга. Я посмотрел на нее. Глаза мои подернулись влагой. Я протянул Сидике руку. Поколебавшись, она пожала ее.

Выходя из комнаты, я оглянулся. На столе, скрывая под плотной кожей порванные страницы, лежала Библия. Мать вышла уже на тропинку. Я не стал окликать ее. Она шла по смерзшемуся в комья песку неуверенной покачивающейся походкой. И время от времени, ища успокоения, оглядывалась на меня, но я не отвечал на ее взгляды.

С упрямой решительностью избегая ответа, я шагал за ней следом.

Йожеф Балаж
ЗАХОРОНЬ

Перевод В. БЕЛОУСОВОЙ

Balázs József

KOPORTOS

© Balázs József, 1976

Повесть «Захоронь» я начал писать еще в студенческие годы. В то время я мечтал сделать из нее любительский фильм. Вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что задача эта превосходит мои возможности, да и возможности любительского фильма тоже. Прошли годы, прежде чем я снова вернулся к этой повести. Когда она была завершена, мне исполнилось двадцать восемь.

И в «Захорони», и в других моих сочинениях я всегда стремился показать, что вопрос «быть или не быть?» может в любой момент встать перед каждым, это естественный спутник человеческой жизни, никоим образом не связанный ни с положением, ни с чинами, ни с родом занятий.

Я родился в 1944 году, рос в деревне, учился сперва в небольшом городишке, потом – в столичном университете. То были тихие, спокойные годы, прожитые без особых эксцессов, хотя я и успел за это время поработать грузчиком, мастером на заводе, журналистом и стать в конце концов кинодраматургом.

В своих произведениях я всегда стремился быть точным. Меня привлекает не только и не столько фактическая сторона, сколько невыразимые глубины бытия. Должен признаться, что до сих пор я терпел фиаско. Мои сочинения – наглядное свидетельство тому, что тщательно подогнанные друг к другу фразы способны дать лишь самое отдаленное представление о тайной пульсации бытия и о тех бесчисленных загадках, что сопровождают человека до самой смерти.

Йожеф БАЛАЖ

1

– Балог, – позвал бригадир, – подите-ка сюда.

Михай Балог стоял возле котла с кипящей смолой и раздумывал, не подбросить ли дров в огонь. Сделав шаг в сторону, он наклонился и посмотрел на вырывавшееся из-под котла пламя. На ногах у Балога были резиновые сапоги, брюки на коленях порвались, одно колено торчало наружу, похожее на тощий кулак. Сам Михай Балог тоже был тощий как спичка. Односельчане – те, что работали с ним вместе, – так и звали его: Тощий Балог. Ему это было не по душе, звали бы лучше просто Михаем. А бригадир обращался к нему не иначе как «Балог».

Балог обернулся и тут только услышал, что его окликают.

– Балог, – снова позвал бригадир, – подите сюда.

Он кивнул Балогу, старательно избегая его взгляда. Смотрел, выжидая, прямо перед собой. Смола в котле кипела равномерно, но Балог все-таки подбросил полено. Быстро закурил и кивнул в ответ. Кивок и сигарета вместе должны были означать что-то вроде «сейчас иду». Сигарету он держал двумя пальцами, пряча горящий конец в ладони.

– Подите сюда, – повторил бригадир. – Мне нужно с вами потолковать. – Жена ваша… – Тут он надолго умолк. – Она что, болела, когда вы уезжали?

Михай Балог уставился на носки сапог, потом перевел взгляд на петляющую дорогу.

– Неужто сюда заявилась? – Балог посмотрел на бригадира, прижал локти к бокам и подтянул брюки.

– Нет, здесь ее нет. – Бригадир хотел сказать еще что-то, но Балог перебил:

– А я было подумал: может, за мной приехала. Она прошлый раз так и говорила: приеду, мол, за тобой.

Бригадир что-то пробурчал себе под нос, кивнул и повернулся к Балогу.

– Послушайте, Балог, мы ведь с вами мужчины…

И умолк.

Ему самому показалось странным, что он всегда начинает одинаково, когда приходится что-нибудь такое сообщать. «По слушайте, Балог, мы ведь с вами мужчины. Послушайте, Киш, мы ведь с вами мужчины. Послушайте, Надь, мы ведь с вами мужчины…» Слова эти казались ему чужими, он никогда не употреблял их раньше, до того, как стал бригадиром.

«Вот телеграмма, ступайте к Михаю Балогу, – сказал полчаса назад начальник. – Пусть едет домой как можно скорее…»

Бригадир – мужчина среднего роста, с аккуратно зализанными волосами – рассуждал так: «Не велика беда, обойдется малой кровью. Балог-то ведь цыган, вряд ли примет так уж близко к сердцу».

– Ничего у ней не болело. – Балогу вдруг пришел на ум давешний вопрос. – Она не из нашей деревни, может, какую хворобу и скрыла. У баб ведь не разберешь.

– Не разберешь, – подтвердил бригадир.

Балог стоял перед ним, тяжело дыша, – кривоногий, с дырой на колене. Бригадира вдруг охватила жалость. Он поднял глаза, протянул руку и сорвал со склоненной ветки листок. Разглядел внимательно, потом скомкал и выбросил. На какую-то долю секунды он забыл, зачем пришел сюда, и принялся изучать красные крыши и кривые улочки лежащего за оградой города.

Обернувшись, он увидел, что Балог подошел к нему вплотную. Бригадиру показалось: еще шаг – и лица их соприкоснутся. Он чувствовал, что пришло время взглянуть Балогу в глаза, но вместо этого разглядывал жилы на тощей шее. Балог поднял брови, изможденное лицо как будто оживилось. Он сделал еще шаг в сторону бригадира.

– Вот что, Балог. Жена ваша вчера умерла.

Михай Балог опустил брови, лицо мгновенно застыло и посуровело. Он сглотнул слюну и плотно сжал губы.

– Умерла?

– Да.

– Когда?

– Телеграмма пришла сегодня. Значит, вчера.

– Она была моложе меня.

– Вы сами, Балог, еще молодой…

– А она была моложе, – повторил Балог, но умолк на полуслове. Выбросил окурок, обжигавший ладонь. – Теперь чего делать?

– Езжайте домой. Устройте все. Потом возвращайтесь на работу. Деньжат мы вам немного подкинем. Сегодня зарплата, дождитесь, а потом езжайте со всеми вместе.

Бригадир задумался – может, хотел сказать еще что-то, а может, и нет.

Михай Балог тем временем повернулся и пошел обратно к котлу.

Бригадир крикнул ему вслед:

– Оставьте, день мы вам все равно зачтем, идите умывайтесь.

«В прошлый раз я привез ей передник с оборками и свитер, – вспоминал Михай Балог. – Она сразу надела и то, и другое. Когда в магазин ходили, все трогала рукой, поглаживала… Как бы свитер без меня не украли, – вдруг мелькнуло в голове. – Аладарову-то куртку украли».

С Аладаром они исколесили всю страну, Аладар был лучшим другом Балога, его похоронили два месяца назад.

«Ту самую куртку сперли, в которой его хоронить хотели».

Пришлось ему, Балогу, отдать свою, а то и похоронить не в чем было бы.

Теперь, когда померла жена, Аладар не шел у него из головы. Они с Аладаром всегда понимали и защищали один другого. «Вот только похороны… Стыдоба одна. Стыдоба, а не похороны. Один поп и пришел».

Балогу пришлось самому заколачивать гроб и в могилу его опускать вместе с могильщиками.

«Похороны у Аладара были убогие – хуже некуда. У жены его денег не нашлось, Аладара, как говорится, деревня хоронила. Неделю спустя Аладарова жена спуталась с кем-то и ушла из деревни. А ведь Аладар человек был что надо. На цимбалах играл. Мы с ним вместе на бетонке работали, вместе за дровами ходили. Он и на скрипке играть умел. А помер в одночасье… вот и жена моя тоже…»

В детстве Михай Балог часто бывал на похоронах. Вообще-то те времена он плохо помнит, ни к чему вроде бы, вот только одни похороны запали в душу – будто вчера дело было. Дюлы Берецки похороны… Вся деревня собралась. Венки до самой крыши, и гроб самый что ни на есть дорогой, и саван… Колокол целый день звонил. Дюла-то Берецки реформатом был, но католики по нем все равно звонили. Народ все прислушивался, в какой церкви раньше зазвонят. А звонари начинали разом.

Когда Дюла Берецки помер, Михай Балог как раз был в деревне и пошел со всеми вместе могилу копать. Самое лучшее платье надел, и никто на него не косился, хоть все и знали, что он – цыган.

На своем веку он не видал похорон прекраснее. «Жене моей небось таких не устроишь… Хотя почему бы и нет? Не будет жалких цыганских похорон, не хочу!.. Сперва Аладар, а теперь вот и она».

Так он сидел и бог весть в который раз перебирал в уме все, что с ним случилось.

В последний свой приезд он прихватил с собой немного белил – в деревне-то днем с огнем не сыщешь, – и жена побелила весь дом.

«Будто знала и к похоронам готовилась».

Он взглянул на тлеющие угли, опустился на землю и задумался, сложив руки на коленях.

«А чистота-то какая в тот раз была. Ни словом не обмолвилась, что ей неможется. Чувствовала, видать, что помрет, вот и прибиралась. Потому-то так все и чистила. Надо было бригадиру сказать. Вот про это, про чистоту… И про то, как она меня встречала. Нет, не на станции, на станцию-то она никогда не ходила. За околицей. Сидит, бывало, у придорожной канавы, а как завидит меня, сразу идет навстречу. На заре за околицу выходила. Денег никогда не просила, не плакала, не шумела…

У Аладара убогие были похороны. У жены моей таких не будет».

Он погрузился в размышления:

«Занять не у кого, надо что-то придумать. Венок куплю здесь, отвезу домой, а если на второй не хватит, выпрошу где-нибудь цветов и сплету сам. Аладару-то сплел. Цветы тот пенсионер дал, директор бывший. И сейчас даст. В крайнем случае покопаю малость у него в саду. Такой венок, правда, быстрее вянет, но в день похорон еще ничего, держится. Магазинный-то прочнее… И дождь ему нипочем, и солнце, и ветер…»

Балог занялся подсчетами. Считал он хорошо: еще на бетонке выучился. Читал и писал тоже – хорошо, иногда даже газеты покупал, те, что с картинками. Жена потом клала их на пороге под половичком. Или на стол, тот самый, что он смастерил еще до женитьбы.

«Гроб, саван и молитвенник куплю дома».

Следом за мыслью о молитвеннике пришла мысль о том, что он ни разу не был в церкви.

«Надгробие надо достать, хорошее надгробие, большое. Еще… телегу песка добыть. Не такого, как у Дюлы Берецки, но… У меня ведь друзей нету, а у Дюлы Берецки вся деревня в друзьях ходила. Дюле Берецки столько песку навезли – двор мал оказался. Мне бы одной телеги хватило. Если б кто даром согласился… Потом – попу заплатить. У Аладара-то поп почти что ничего не сказал, наверняка денег не дали. Аладара схоронили как самого что ни на есть последнего бедняка… Я еще всем покажу, – мысленно поклялся Михай Балог. – Не придется им хмыкать: похороны, называется! Красивые похороны устрою. Петь будут, в колокол звонить, люди шляпы снимут и почтят жену мою. А у гроба я один встану – родни-то ни у нее, ни у меня нету. Родители померли, есть, правда, у меня брат, да мы уж тыщу лет как не видались, я и не знаю, где он да что. А жена и вовсе сирота была. Разве что соседи у гроба встанут».

Михай Балог озирался в поисках бригадира. «Ушел куда-то, ушел… Надо было ему сказать: я, мол, жену с почетом и уважением похоронить хочу. Вот-вот, с почетом и уважением».

Он оставил котел и облокотился на каменную ограду. Камень был холодный – его пробрала дрожь. Крыши домов плыли перед глазами. Он выпрямился, и мир внезапно сузился до размеров замочной скважины.

Михай Балог пошел в общежитие, переоделся и отправился на станцию вместе с прочими – здесь было еще пятеро из той же деревни, что и он.

Он так торопился, что не вымыл как следует ни рук, ни лица. Платье надел то самое, в котором обычно переезжал с места на место и отмечал праздники.