Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

– Напротив.

– С чего ты взял, будто во мне нет раскаяния?

– Потому что в тебе отсутствует сознание вины. Возможно, оттого, что у тебя нет грехов. Это в тебе единственная нехристианская черта. Ну а вследствие этого нет и смирения.

Последние фразы Амбруш из тщеславия переводит для Гарри. Однако ирландца их препирательства не слишком волнуют.

– Знаешь, что меня удивляет? – задумчиво произносит Карой, явно стараясь залечить нанесенную ему обиду. – Что ты не пожелал приписать себе основную добродетель: Справедливость. Ты выносишь суждения с такой безапелляционностью, словно тебе единственному открыта истина. Как будто Господь начертал закон не на каменных скрижалях, а прямо в твоем сердце.

– Чувство справедливости мне свойственно, это само собой. – Амбруш, похоже, задумывается всерьез. – Но Юстиция означает не чувство справедливости, а обладание справедливостью, и, с какой бы горячностью я ни спорил, Карой, сам я не верю в собственную справедливость. Вообще эти добродетели чересчур взаимосвязаны. Видишь, я невольно назвал их вместе: Веру и Справедливость. Интересно, что Гарри не претендует на обе эти добродетели. Любопытно узнать почему.

Происходит долгий диалог по-английски, после чего Амбруш поясняет:

– Гарри воспитывался в католическом духе, поэтому и для него вера тоже была синонимом справедливости. Когда он отошел от своей веры, то с недоверием стал относиться ко всякой религии и идеологии вообще. Это был трудный период в его жизни, он метался из страны в страну, потому и получилось так, что университетскую учебу он начал в Англии, продолжил в Дании и Австралии, а завершил в Мадриде. В настоящее время он больше тяготеет к Востоку; кстати, туда он и держит путь, поплывет из Венеции морем. Гарри надеется обрести духовную гармонию там, где нравственную атмосферу определяют буддизм и даосизм, в Европе по-прежнему слишком силен христианский дух, и ей далеко до наслаждения жизнью как таковой и наслаждения собственным «я». Гарри эгоист, по его мнению, сознание справедливости необходимо лишь очень бедным и слабым людям или же революционерам и диктаторам. Любопытно, не правда ли?

– О да, конечно! – отзывается Карой без энтузиазма. – Зато мы оба воспитывались отнюдь не в католическом духе. И не пытайся меня убедить, будто разочарование в пионерской организации вытравило в тебе способность верить!

– Видишь ли, Карой… Попробуй представить, каково человеку, который в отличие от тебя появляется на свет божий с острым чувством вины. Ведь я, сколько помню себя, постоянно страдал от этого комплекса.

– Подумать только! Очередная твоя добродетель?

– Не раскаяние, но чувство вины. Кому, как не тебе, знать: вокруг меня вечно пахло скандалом. Я был нарушителем дисциплины, грозой класса, проклятием для несчастной матери. Постоянные замечания и тройки по поведению со временем заставили меня оправдывать свою дурную репутацию, и при этом я четко ощущал: какое бы наказание меня ни постигло, оно получено поделом. Во что мне оставалось верить – в свои проступки, совершаемые с отчаяния, или в справедливость понесенного наказания? Нет, я не считал справедливым наказание и постоянную атмосферу недовольства окружающих моим поведением. Я всего лишь признавал за ними право на недовольство, точно так же как себя считал вправе восставать против них. Постепенно я убедился, что гораздо легче ориентироваться в жизни, если руководствуешься собственными правилами и плюешь на справедливость. К тому же и облик справедливости менялся время от времени в зависимости от литературных пристрастий на данный период.

Лаура бросает взгляд на Кароя, внимательно слушающего исповедь брата, и дружески обращается к Амбрушу:

– Неужели ты и вправду рос таким тяжелым ребенком? Впрочем, это нетрудно себе представить. Вот только странно слышать, будто ты уже от рождения был этаким нехристем. Послушай, Амбруш, ты не находишь, что христианские добродетели все какие-то «женственные»? А грехи, каковы они по характеру?

Братья дружно смеются. Лаура с поразительной наивностью изображает сладострастную, погрязшую во грехе распутницу; в духе немых фильмов двадцатых годов – подняв плечи и запрокинув голову, трепетно опустив ресницы – она глубоким, грудным голосом произносит страстно, на выдохе: «Грехи».

– Милочка моя, нарушение любой из десяти заповедей считается грехом. Не пожелай жены ближнего своего, – рокочет Амбруш с добродетельным видом кантора и в назидание грозит пальцем.

– А мужа ближней своей? – тотчас находится Лаура.

– Демагогия типично феминистского толка, – осаживает ее Амбруш. – Кстати, надо бы поинтересоваться у Гарри, он у нас дока по части добродетелей. – И он обращается к Гарри.

– Гарри утверждает, будто бы нарушение десяти заповедей – не просто грех, а грех смертный. Точно такой же смертный грех сомневаться в милости господней или в каком-либо из постулатов веры.

Лаура недовольна ответом.

– Нет, пусть он назовет тягчайшие грехи.

Амбруш слово за словом переводит ответ рыжего ирландца:

– Смертным грехом, к примеру, считается воровство, убийство, нарушение супружеской верности. Впрочем, это мы и без него знаем, – пренебрежительно отмахивается он. – Ну а сейчас он перечислит семь основных грехов. И тоже не велика премудрость, это я и сам знаю: Гордыня, Жадность, Сладострастие, Зависть, Чревоугодие, Злоба, Леность.

– Значит, это и есть основные грехи? – всплескивает руками Лаура.

– А что, разве мало?

Лаура заразительно смеется:

– Карой, твоя жена – грешница!

– Есть одна итальянская поговорка, – замечает Амбруш, ласково подшучивая над Лаурой, – которая дает тебе полное право просить гражданства Италии. Если верить этой поговорке, то семь тягчайших грехов расселились в семи здешних городах: Гордыня – в Генуе, Жадность – во Флоренции, Зависть – в Риме, Чревоугодие – в Милане, Злоба – в Болонье, Леность – в Неаполе, а Сладострастие – конечно же, в Венеции.

– Тогда поехали в Милан! Я хочу есть! – восклицает Лаура, покраснев до корней волос и радуясь, что ей так ловко удалось отвести от себя подозрение в распутстве.

– А вы подметили одну интересную особенность? – Амбруш вновь переводит разговор на серьезные темы. – В этих перечислениях масса тавтологий. К примеру, если скромность считать добродетелью, то гордыня, само собой разумеется, грех; если злоба – грех, то милосердие, естественно, добродетель, если умеренность есть добродетель, то чревоугодие со всей очевидностью – грех. Да и помимо того, здесь часто встречаются повторы. Я, например, не в силах установить разницу между Состраданием и Милосердием, между Умеренностью и Осмотрительностью. Так что основы этики изложены чересчур велеречиво, хотя при этом не упоминается одна из важнейших добродетелей или ее антипод. Я имею в виду Искренность. Она не фигурирует среди добродетелей, а лживость не причислена к грехам. И это в религии, которая предписывает своим адептам путь к очищению от греха искать в исповеди. Теперь ты видишь, Карой, даже здесь я выступаю как христианин. А тебе недостает искренности.

– Карой не лжец! – обрушивается на Амбруша Лаура.

– Лживости ему тоже недостает, – машет рукой Амбруш. – Как следует из твоих же слов, – добавляет он, назидательно подняв палец.

Тем временем они выходят из собора на площадь. Повернувшись лицом к фасаду, Амбруш засовывает руки в карманы.

– Вы хотя бы сознаете, до чего забавно, что мы завели разговор о христианских добродетелях именно в этом храме? Движимые гордыней венецианцы воздвигли его в период соперничества Венеции и Аквилеи за власть. Святые мощи, сокрытые в этих стенах, двое торговцев похитили в Александрии. Мозаики над четырьмя боковыми вратами увековечили историю сего достославного деяния. Впрочем, какого там достославного! Если бы хоть похитители завладели бренными останками святого Марка в доблестном сражении! Так нет, они заполучили святыню обманным путем, с помощью тривиальной кражи. Каждая колонна здесь – свидетельство хищения, большая часть украшений – военные трофеи. Из этого никогда не делали тайны! Напротив, воздвигнутый во славу города собор оказался самым подходящим местом для демонстрации трофеев. Здание это – триумф самодовольных купцов.

– Неужели тебе претит это откровенное самодовольство, этот цинизм, с каким восхваляют хищение мощей? Да и самое кражу ты вроде бы не одобряешь. Неужели это не будоражит твой черный юмор? – допытывается Карой у Амбруша с несколько иронической интонацией, но весьма проникновенно.

– Да, юмор мой будоражит… – печально говорит Амбруш. – Но как же ты недооцениваешь меня, Карой! Ты по-прежнему видишь во мне скверного ученика, который приходит в восторг от любой заварухи.

– Смотрите-ка, – Лаура локтем подталкивает Кароя и удивленно таращит глаза на Амбруша, – оказывается, наш Амбруш проштудировал путеводитель! Тогда чего же ты так издеваешься над Кароем из-за этого?

– Вот видишь, хотя бы поэтому я вправе требовать реабилитации, – ловко выскальзывает Амбруш из расставленных Лаурой силков, однако ему все же не совсем удается скрыть свое смущение. – Ведь плохой ученик на сей раз подготовился к уроку.

Тут неожиданно вмешивается Гарри. Амбруш предупредительно поворачивается к нему, и его растерянность вмиг сменяется ехидной миной, а глаза лукаво поблескивают, когда он передает Карою слова Гарри:

– Знаешь, Карой, а вот Гарри находит весьма забавной эту историю с похищением мощей. Он догадался, что сейчас мы говорили об этом, ведь, пока вы ходили за деньгами, у нас было время как следует разглядеть фасад. Гарри прямо-таки восхищен, что на мозаиках не постеснялись изобразить даже тот момент, когда похитители в целях конспирации прикрыли останки святого Марка солониной, сыграв на отвращении к свинине таможенников-магометан. Во всей этой истории его подкупают наивность, откровенная, трезвая фактография, ему нравится, что здесь нет никакого налета мистицизма, чудодейства, проявления трансцендентных начал и тому подобного. Словом, как я погляжу, Карой, этот парень одного с тобой поля ягода. Если, конечно, ты мог бы с ним объясняться без посредника.

Лаура резко взмахивает рукой перед лицом Амбруша, словно опускает шлагбаум.

– Господи, ну хватит болтать! Посмотрите, как красиво, сейчас здесь по-настоящему красиво!

Фотографы знают, как много значит при съемке зданий боковое освещение. Косые лучи заката, к примеру. Лаура, конечно, этого не знает. Точно так же не способна она должным образом оценить четко обозначившиеся ряды колонн, ритмично повторяющиеся опоры и своды аркад – все те выхваченные светом детали, которые позволяют в полной мере обозреть конструкцию зданий на площади Св. Марка. Гнетущую тревогу, преследовавшую Лауру весь день, сняло одно несущественное изменение декораций, которому она придает еще меньше значения, чем боковой подсветке зданий и четко выделившимся вертикальным линиям колоннад, опоясывающих площадь. Это изменение вызвано тем, что вокруг, в теснящихся на площади ювелирных магазинах, кафе и ресторанах, вспыхнули электрические рекламы. Как бы торопя наступление вечера, приглушенные естественным светом дня, они светятся робко, исподтишка. Включены и прожекторы, служащие вечерней косметикой Дворцу Дожей, Колокольне и Башне часов. Днем магазины на площади капризно и высокомерно выставляют свои витрины, подобно неприступным красавицам, вынужденным отдавать свои изукрашенные перстнями руки вульгарному, унизительному поцелую. Однако в многоцветных огнях рекламы взаимоотношения площади и туристов приобретают откровенно деловой характер. Утонченные дамы, чьи пальцы унизаны перстнями, словно бы и сами пугаются вдруг тех сумм, за какие их можно заполучить в свою собственность. В освещенных магазинах видны готовые к услугам покупателей торговцы, в окнах ресторанов мелькают официанты, предупредительно смахивающие белой салфеткой невидимые крошки на незанятых пока что столиках, а в исторической столице музыки раздаются первые звуки льстивых романсных, зазывных мелодий.

ЧЕТВЕРГ, КОНЕЦ ДНЯ И ВЕЧЕР

– Отель «Даниэли». – Замерев перед сбившимися в стайку пестрыми тентами, рядами столиков и стульев, Амбруш торжественно простирает руки к самой элегантной – во всяком случае, к самой знаменитой – гостинице Венеции на набережной Скьявони.

– Ах да, – вскидывает голову Карой, – в путеводителе сказано, что именно здесь протекал бурный роман Жорж Санд и Мюссе, а также здесь жил Верди.

Гарри, явно поняв смысл сказанного Кароем, с интересом разглядывает гостиницу. Вся компания шумно восторгается его лингвистическим талантом, и только тут до Фратеров доходит, что ирландец естественно и свободно воспринял информацию на абсолютно незнакомом ему языке.

– Ну, Карой, сейчас я получу сатисфакцию за твое общение с директором банка. Внимание! – осененный внезапной идеей, Амбруш прерывает восторги по поводу Гарри и уверенной походкой направляется к гостиничному входу, на прощание вяло махнув рукой своим спутникам. Жест этот явно заимствован из рыцарских времен – во всяком случае, герои историко-приключенческих фильмов, отправляясь на турнир, шлют дамам такой вот прощальный жест рукой в мощной кожаной рукавице. Амбруш скрывается в холле гостиницы. Ничего не подозревающий Гарри следует за ним, и, чуть поколебавшись, Карой и Лаура тоже направляются к входу. К тому времени, как они появляются в холле, Амбруш уже успевает завязать разговор с портье. Оторопев от неожиданности, Фратеры видят, что Амбруш, облокотясь о пульт, потирает подбородок, словно не зная, какое решение принять. Не скрывая удовольствия, он обводит взглядом роскошный мраморный зал, служащий вестибюлем гостиницы, и вновь озабоченно о чем-то выспрашивает портье. Карой мгновенно схватывает ситуацию и поясняет Лауре, что Амбрушу не повезло: портье – бесстрастный молодой человек в очках, а для этой сцены больше подошел бы почтенный, пожилой служитель с внешностью адмирала или лорда, но едва он успевает изложить свои соображения по поводу типажа гостиничных администраторов, как Амбруш обращается к ним по-венгерски и с необычайной почтительностью, только что не кланяясь:

– В настоящий момент гостиница переполнена, во всяком случае, все номера вдоль фасада заняты. А за номера менее выгодного расположения, по-моему, заломили слишком дорого. Как вы считаете? Не вздумай расхохотаться, Лаура, изволь обдумать эту серьезнейшую проблему и высказать свое мнение – по возможности, решительным тоном.

Амбруш кладет руку Лауре на плечо и выжидательно заглядывает ей в лицо. В соответствии с принятой ролью он не выдает себя ни единой черточкой: сдержан, спокоен, и лишь в серовато-стальных глазах можно подметить некую лукавую искорку. Лаура на какое-то время забывает, что перед нею деверь, человек, которого она знает как свои пять пальцев, сейчас Амбруш – пусть всего лишь для розыгрыша – мужчина, готовый подчиняться ее капризу, и вместе с тем – пусть авантюра и не грозит какими-либо неприятными последствиями – забавный мошенник, который дурачит окружающих. Но за эти секунды Лаура успевает почувствовать во всем теле истому; обычно женщина, пережив подобное ощущение даже без интимной близости, лишь от одного взгляда мужчины или прикосновения мужской руки тотчас же думает про себя: «Я пропала». У Лауры этого и в мыслях нет. «Какие мы важные!» – думает Лаура пренебрежительно, иронически. Да и как же иначе? Ведь взгляд Амбруша – как и весь разговор о выборе подходящего номера – всего лишь игра.

– Скажи хоть что-нибудь, все равно что! – торопит ее Амбруш.

Лаура, как завороженная, смотрит на него, не в силах внятно вымолвить фразу. Приходится Карою спасать положение.

– Черт бы тебя побрал с твоим номером! Скажи ему, что в гостинице шумно и водятся клопы. Верно, дорогая? – Карой тоже склоняется к Лауре с несвойственной ему почтительной улыбкой.

Амбруш говорит портье какие-то слова, и вся компания направляется к выходу.

– Что ты ему сказал? – в дверях спрашивает Карой у Амбруша.

– Что, на наш взгляд, номера слишком дороги. Кстати, это соответствует действительности. Вообще я основательно расспросил его, и не только насчет цен. Справился, всегда ли есть горячая вода, входит ли в оплату номера стоимость завтрака, как часто меняют постельное белье, можно ли оставить за собой номер, если вздумается на несколько дней уехать в другой город, и так далее. Ответы в основном меня удовлетворили, должно быть, и вы догадались об этом по моему виду. А что? Будь я миллионером, разве я вел бы себя иначе? Очень важно знать, как часто меняют белье, разве не так? Ни один миллионер не остановится в гостинице, если она не удовлетворяет его элементарным требованиям. Нельзя же отказываться от привычного образа жизни! Надо быть жалким венгерским туристом, чтобы заискивать перед портье! Ведь не турнули же меня взашей? Нет!

Карой, огорченно вздыхая, качает головой.

– Ну что за дурная башка! – Он дружески толкает Амбруша.

Гарри подходит к Амбрушу вплотную и начинает проникновенно убеждать его в чем-то.

– Если мы недовольны своим жильем, Гарри охотно рекомендует нам свою гостиницу. По его мнению, «Даниэли» рассчитан скорее на богатых американских туристов и нам было бы не по себе в такой обстановке, ему, например, даже в голову не пришло бы поселиться там. Да и вообще его принцип: жить в первоклассной гостинице, но не в роскошной. «Габриэли», где он снял номер, тоже находится на набережной Скьявони, он не собирается нас уговаривать, но уверен, что мы тоже были бы довольны тамошними условиями.

– То есть как это? Гарри живет на Рива? Разве он не хиппи? – возмущенно ахает Лаура.

– Обожди, я переадресую ему твой вопрос.

Гарри встречает вопрос Лауры со смущенной улыбкой. Амбруш переводит его ответ:

– Гарри признался, что усвоенные с детства гастрономические и гигиенические привычки не позволяют ему вести образ жизни, отвечающий его взглядам и симпатиям. К сожалению, ему удавалось продержаться в роли хиппи лишь очень короткое время – в порядке эксперимента.

Лаура тычет пальцем в расшитую кожаную ленту, которой перехвачены рыжие волосы Гарри. В жесте ее заключен вопрос. Амбруш переводит:

– Кожаную тесемку он купил вчера у моста, там, где мы его встретили. Носит, потому что она ему понравилась. Ну а кроме того, когда путешествуешь в одиночку, она может послужить защитой в определенных ситуациях.

Амбруш записывает фамилию Гарри и его гостиничный номер и вручает ему адрес их пансиона. Они перебрасываются словом, и Гарри прощается с компанией.

– Этот недотепа так и не понял, что разговор с портье был розыгрышем? – пройдя несколько шагов, обращается к брату Карой.

Амбруш останавливается, засовывает руки в карманы, откидывает голову, и его большой мягкий рот расплывается в грустной улыбке:

– Нет.

На Венецию опустились вечерние сумерки. С невольным умилением бродит путешественник от фонаря к фонарю, от одного моста к другому; заперты сводчатые порталы домов; бездумно-мягко похлопывает о камень вода, как удовлетворенная, усталая женщина – спящего любовника на десятом году близости; город заперся в спальне, но дом оставил открытым для гостей. Бродит путешественник, прислушиваясь к всплескам воды, любуясь причудливой игрой света – фонари отбрасывают полный круг, иногда рассеченный стеною дома или ступеньками лестницы, отдаленные фонари и светильники создают мерцающий световой фон, – и ощущает умиротворение и уют: ведь навязчивая красивость города не пошловатая декорация, здесь все подлинное, от века освященное историей. Путешественник умиленно бродит по городу, в душе коварно подсмеиваясь над приторной живописностью, а если же насмехается вслух – значит, умиляется втайне, про себя; иными словами, здесь можно упиваться иллюзией, не принимая ее всерьез. Если же пройтись от железнодорожного вокзала до конца базарного ряда, тут уж от смеха не удержаться: сколько сноровки, хитрости и неприкрытого желания заманить и облапошить доверчивого туриста проявляют торговцы! Венеция в невероятных количествах выбрасывает на прилавок пластмассовые гондолы, разукрашенные цветными лампочками с рождественских елок, аквариумы из искусственного стекла с искусственными рыбками внутри, отлитые из пластика под цвет слоновой кости статуэтки Давида и торс Афродиты, пестрые бусы венецианского стекла, подвешенных целыми связками крошечных гномов, которые в отличие от своих венгерских собратьев носят на голове не колпак, а шляпу с низкой тульей.

«Я показалась вам пошлой? Тогда как назвать вот этот сувенирный развал?!» – с задорной усмешкой вопрошает Венеция, подобно красивой женщине, которая представляет вам свою на редкость уродливую приятельницу.

– Божественно! – Амбруш растроганно прижимает руки к сердцу.

Карой укрепляет фотоаппарат на подставке, чтобы заснять один из прилавков, заставленных блестящими, сверкающими безделушками. Лаура ошеломленно наблюдает восторг братьев. Ведь она всегда так старалась не выказать перед ними дурной вкус!

Сделав огромный круг, они снова возвращаются к площади Св. Марка, и Лаура все пристальнее изучает стеклянные изделия в витринах. Цены безумные – несколько сот долларов каждая вещица, но Лаура приглядывается к ним с видом покупателя.

– Смотри, Карой, совсем не дорого! Всего двадцать восемь долларов!

– Вон та синяя ваза? – сдержанно уточняет Карой.

– Да, она похожа на чашу. Дивная, правда?

– Но это не тот оттенок, какой ты любишь. Ваза синего кобальта, а тебе, как ты говорила, нравится бирюзовый цвет.

– В нашу квартиру – вещь бирюзового цвета?! А вот эту вазу я могу представить в нашем доме.

– Лаура, она стоит почти тридцать долларов, – тихо, отрезвляюще произносит Карой.

– Вот и я говорю, не дорого. Ты же видел, сколько стоят остальные вазы. Стекло, наверное, не такое уж тонкое, зато выглядит она красиво.

– Но купить ее нельзя! Да и цвет не тот. Ну, посуди сама, Лаура, у нас впереди еще такой долгий маршрут! Если бы мы хоть путешествовали на машине, тогда другое дело, а то тащиться поездом, бог весть сколько сот километров, и с хрупкой вазой в руках! Да на эти деньги вообще можно провести лишний день в Италии.

– Карой! Давай купим эту вазу, – голос Лауры звучит проникновенно, зазывно.

– Лаура, перестань, прошу тебя! Выбрось из головы эту дурь! Даже если бы ты в последний день сказала: вот, мол, у нас осталось тридцать долларов, давай купим на них вазу, я и тогда решил бы, что у тебя не все дома, но вазу все же купил бы. Но начинать с нелепой покупки в первый же день!

Лаура, ни слова не говоря, поворачивается и уходит. Слезы у нее катятся градом. Карой с гримасой возмущения смотрит на Амбруша, тот, смеясь, пожимает плечами.

Они подходят к небольшому мостику. С противоположной стороны к нему приближается старуха на костылях. Она ловко подтягивает тело, поднимаясь по ступенькам все выше и выше, и на ходу бросает какие-то веселые реплики сопровождающей ее женщине помоложе, которая неловко топчется позади: она бы и рада помочь старухе, да не может из-за узкого пространства меж перил. Амбруш и Карой, само собой разумеется, останавливаются, поскольку видно, что женщина на костылях занимает почти весь проход. Зато Лаура размашистым, упругим шагом взбегает по лестнице, и несчастная старуха с извиняющейся улыбкой неловко сторонится, чтобы уступить ей дорогу. Затем, когда Лаура промчалась мимо, женщина поспешно, неуклюже спускается по ступенькам, мужчины растерянно и беспомощно наблюдают за этим мучительным зрелищем. Лаура в напряженной позе поджидает их по другую сторону моста. Амбрушу хочется предостеречь брата, чтобы тот не вздумал бранить Лауру, в конце концов, ничего страшного не случилось, просто путешествие достигло своей цели: ведь люди лишь ради того и путешествуют, чтобы освободиться от сдерживающих и регламентирующих их поведение правил, – но не успевает вмешаться. Лаура не сводит с них неприязненного взгляда и наверняка разобидится еще больше, если заметит, что Фратеры обсуждают ее поведение. Так что Амбрушу остается держать язык за зубами, а Карой, еще не сойдя с мостика, спрашивает:

– Что с тобой, Лаура? Опомнись!

– Осточертела, опостылела мне эта жизнь! «Совершенно неважно, уважаемый сударь, что вам больше никогда не подняться с кресла, зато как хорошо у вас теперь сгибается рука в запястье! Ну, еще немного! Еще чуточку! Ах, какой молодец! Смотрите-ка, он поднял колено! Браво, а теперь попробуйте поднять другое! Не получается? Ничего страшного, в другой раз получится!» Осточертело бороться за каждые полмиллиметра движения скрюченной ноги или руки, осточертело радоваться выигрышу в четверть миллиметра, я задыхаюсь от этой беспросветной жизни! – Взгляд ее падает на Кароя, и она, чуть понизив тон, четко и внятно выговаривает: – Осточертело, что ты вечно считаешь гроши, вечно сквалыжничаешь и даже здесь верен этой своей привычке. И меня же еще призываешь к порядку, что я, мол, веду себя не слишком-то прилично!

Карой с сурово застывшим лицом выслушивает Лауру; его возмущает и оскорбляет брошенное ею обвинение. У него уже готово сорваться с языка: «Если бы я не считал гроши, тебе бы вовек не видать Италии, милая моя!» Но он вспоминает, что шестьсот долларов, собственно говоря, принадлежат Лауре, ведь жертвователь – ее дядюшка. Нельзя также забывать, что, одернув жену, он рискует на несколько дней испортить настроение всей компании, ведь Лауру не так-то легко умилостивить, да и жаль тратить драгоценное время на ссоры, тем более из-за такого пустяка. Мелькает мысль, что он, в сущности, позабыл о вошедшей в пословицу капризной женской натуре, поскольку Лаура обычно вела себя трезво, сдержанно и дружелюбно, но ведь, в конце концов, Лаура тоже женщина и, как видно, именно теперь вздумала покапризничать. Конечно, подобная истерика – невелика радость, но по крайней мере она уже позади.

– Хорошо, Лаура, – со стоической улыбкой произносит Карой, – давай вернемся и купим эту вазу.

– Ну, ты довольна? – спрашивает Карой, когда они выходят из магазина с огромным свертком: ваза тщательно упакована, переложена опилками и стружками. Лаура без слов примирительно опускает голову.

– И все же ты могла бы обойтись без нее, правда? – бормочет себе под нос Амбруш и подталкивает локтем Лауру. У нее, бедняжки, перехватывает дыхание, она испуганно вскидывает глаза на Амбруша и видит, что он далек от мысли ехидно поддеть ее или прочитать ей нотацию, а замечание сделал с видом понимающего сообщника; Лаура закрывает лицо руками и, смеясь, отворачивается в сторону.