Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

– Замечательный день, – благодарно сказала мама (и от ее слов в старом дребезжащем вагоне сразу стало светлее).

– Замечательный, – рассеянно повторил отец и, когда кондукторша подошла к ним, чтобы дать билеты, провел рукой по ее бедрам и с наружной, и с внутренней стороны (мелочь была у мамы). Мой взгляд и взгляд Фанчико и потом Пинты! Девушка зажала руку отца между бедрами и сказала:

– Сударыня, вот ваши билеты.

Фанчико взглянул на Пинту и кивнул. Добрый Пинта подскочил к кондукторше, оттолкнул ее и круто повернул лицом к себе, чтобы удобней было впиться зубами ей в руку, возле самых часиков марки «УМФ».

Бусинки – следы от зубов, подзатыльник, полученный от отца, и его вязкая кривая улыбка.

(КОГДА ОТЕЦ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ЗАХЛОПНУЛ ЗА СОБОЙ ДВЕРЬ)

Фрак Фанчико был измят (хотя и так выглядел элегантно и необычайно), белая майка Пинты являла собой нечистую смесь желтого с серым. Они утомленно сидели на краешке моего воображения, болтая ногами. Вдруг Фанчико вырос передо мной и предложил поиграть в папу-маму. Я сказал – не получится, потому что он мальчик и я тоже мальчик. Фанчико – хотя это не в его обычае – пожал плечами и опять уселся вдали, болтая ногами. Если у человека под мышкой устроится выводок птенцов, как тут быть? Пинта опустил глаза. Что тогда делать, спросил я. Устраиваться. Устраиваться? Ну да. Милый Пинта, я молитвенно сложил на груди руки, милый Пинта, ведь это сущая дичь. Почему?

– Просто так.

Пинта испытующе посмотрел на меня и опять удалился на самую кромку моего воображения.

Я сел на радиатор, грел штаны. Было так хорошо сидеть там, выше всех, но Фанчико все же ворвался с вопросом:

– Слышишь?

Пинта пошевелил ушами. Что?

– Вжик, вжик. В комнате взрослых пошли в ход ножи.

Ножи? Какие еще ножи?

– Режут воздух ломтями. Очень острые ножи. И бросают их с открытой ладони.

Я притворялся, будто ничего не слышу, но меня злили шепот и это – вжик, вжик…

Пинта всплеснул руками. Ах, что ты, милый Фанчико, неужели на самом деле? Фанчико недовольно тер подбородок: он знал, теперь ему придется рассказывать, и был достаточно умен, чтобы не радоваться этому. Острые ножи распарывают воздух в соседней комнате. НОЖИ – вжик… вжик. Обычно их перебранки меня забавляют, но сегодня не забавляли. Я отвернулся. Видел тротуар (напротив) и уже видел там девушек в синих юбках.

А что, если все черепахи, но все-все на свете, возьмут и заберутся к нам в ванную? Ну и что тогда будет? Пинта, ухмыляясь, пинал меня по икрам. Такого не бывает!

– Но может быть, – сказал Фанчико, вступаясь за друга. – А решение, – милостиво кивнул он мне, – тут возможно такое: дядя дворник их не впустит.

Хорошо-хорошо, сказал я торопливо, потому что в окне напротив, наполовину скрытая шторой, стояла настоящая женщина. Совершенно настоящая. Фанчико и Пинта громко перешептывались. У нее были красные губы, ярко напомаженные. Фанчико приступил к действиям: он вежливо постучался мне в спину и заговорил с ходу:

– Полагаю, ты тоже чув-ству-ешь, что во взрослой комнате режутся насмерть и тем гу-бят атмосферу. Нам следует вмешаться. Ты главный пожарный, я младший пожарный, а Пинта… машина. Пинта, будь добр, посигналь.

Пинта не медлил: автомобильная сирена разбудила тишину мелколесья.

Настоящая женщина чуть-чуть наклонилась вперед, так что лоб почти коснулся оконного стекла, а уж прядь волос, которая выбилась при этом ее движении и упала на лоб, коснулась стекла безусловно. Я не повернулся (да и не мог повернуться), сказал не глядя:

– Я, как уже говорил, просто мальчик, и вы тоже, только поменьше. И никакие мы не пожарные, Фанчико, ты это просто придумал.

Настоящая женщина между тем зажгла сигарету. Как она курит! Какие красные напомаженные губы!

– Ну и ладно. – (Пинта, хотя особой остротой ума и не отличался, был временами очень хорош собой и находчив.) – Ладно. Тогда я буду первой строфой замечательного стихотворения, Фанчико – второй, а ты, – он не без ехидства покосился на меня, – ты нас будешь декламировать.

Женщина отвела ото рта сигарету и, вытянув губы трубочкой, пустила дым на меня. Заигрывает. Но меня-то голыми руками не возьмешь. Сперва мы заставим ее хорошенько поплясать и только после того прихлопнем, жестоко, уверенно, неотвратимо.

– Как? Что скажете, любезный Фанчико и любезный Пинта? – спросил я с непринужденностью аморозо.

Пинта и Фанчико с исчерканными мелом лицами стояли на самой кромке моего выщербленного воображения. Они помахали мне, не сердито, просто прощально (еще помучаем мальчишку, не станем оглядываться), и – прыгнули. Белые пятнышки спортивных тапочек Пинты.

В эту минуту хлопнула дверь. Входная. Последняя.

(ВЫСТУПЛЕНИЕ ФАНЧИКО)

– Дамы и господа! Весьма рад и так далее, и приступим к работе. Итак, да последует засим описание двунаправленного движения, кое, в общем-то, не располагает мешком времени, столь сладостным для спины, иными словами, невозможно установить с доскональной точностью, каким именно образом эти два разнонаправленных движения – замысленный Д. путь к (некоему) столу и движение рук вниз ото лба – зависают в одной плоскости; однако не будем по этой причине предаваться печали, ибо, этого не узнав, мы особо важной информации и не потеряли, а следовательно, вполне в наших силах, не ощущая отнюдь никакой ущемленности, разгадать тут кое-какие уловки. Моя задача – неукоснительно следовать описанию событий, а вовсе не тянуть время, услаждаясь логическими выкладками.

– Как только Д. вошел в кафе и его объял ласковый кофейный аромат, он сразу заметил столик и за ним – свою жену в чрезвычайно броской шляпке (которая доброжелательно подчеркивала, обрамляла, затеняла красиво вытянутое лицо).

– Позволю себе маленькое отступление – в связи с только что сказанным. Итак. Вы, вероятно, с полным правом тут вскочили бы и подняли бы сомнительную бурю скандала, восклицая: что означают эти целенаправленные сравнения?! На что я мог бы ответить, где, мол, вы при любом приближении и любом отдалении видите сравнение, однако мало-помалу я бы вас понял и признал вашу правоту. Пинта, наш общий любимец Пинта здесь, несомненно, вставил бы реплику, что правота сторон относится в данном случае как один к двум. Впрочем, оставим шутки.

– Д. чувствовал, что сзади, в области затылка, под воротник рубашки прошмыгнули взгляды. Тщетно он напрягал шею, отводя ее назад, не говоря уж о том, что то и дело поправлял воротничок, это ведь и так ясно.

– Женщина поправила на голове шляпу, осторожным прикосновением двинула ее чуть-чуть вправо, потом влево, и одни лишь мужчины способны полагать, что все осталось как было. Затем она протянула руку к сумочке и, мы вправе это допустить, достала пудру и постаралась вместить свое лицо в тусклое зеркальце.

– В пригласительном билете вы – ну разумеется, дамы и господа, – вы могли прочитать в пригласительном билете, за внешний вид которого я должен просить у вас прощения, что тема моего доклада, собственно говоря, – так называемый разрыв. Я хотел бы, чтобы вы сейчас были внимательны и не оставались глухи к имеющему быть сказанным. Не потому, что мы подошли к самой весомой части сообщения, вовсе нет. Как раз напротив. Это вымученное вступление, которое, будь я ловчее, мягко влилось бы в основной текст и не выпирало бы так, не высилось, пардон, как рыгающая скала, формой своей, а также всей ситуацией, как бы отрицая содержание, – это вступление имело целью воспринять во всей бессмыслице нижеследующий коренной парадокс.

– Взору Д. следовало бы обнять сразу и женщину, и шляпу, и Д.

– Д. оперся локтем на предательский столик, пальцами провел по вискам – их путь был прерван вздувшейся жилкой, словно исподтишка натянутой проволокой. Это движение означало признание в том, что у Д. болит голова. Жалкое мгновенье по ряду причин.

– Он видел лицо жены, правда, лишь уголком глаза, ибо, согласно принятому твердо намерению, смотрел на мокрые круги от стаканов, однако же, прошу прощения за выражение, какой-то осколок зрения был обращен на окружающую среду, и таким образом выяснилось, что вокруг рта жены опять все та же непонятная гримаса, какую не снимала ни насмешка, ни высокомерная притерпелость.

– Извините, но это не так просто.

Дело в том, что начинающиеся от губ морщинки, в которые, как глетчер в ложбину, затекла помада и, процарапывая себе дорогу – продолжим сравнение, – растеклась по коже дальше, – эти морщинки были для Д. знаками, свидетельствовавшими о добром к нему расположении; впрочем, правда и то, что, вообще говоря, в лавинах любви никакой необходимости нет – довольно одного чистого мазка кистью, на коем мог бы отдохнуть глаз.

– Передышки ради замечу к слову, что Пинта здесь непременно заметил бы: Фанчико, Фанчико, пожалуйста, без лирики! Я же на это – если б нашелся – ответил бы высокомерно: за эти-то деньги?! Вы чувствуете, надеюсь, тонкий намек? Однако продолжим.

– Вообще говоря, в сущности, достаточно просто готовых к объятию рук, одной лишь возможности. Однако. Однако Д. точно знал, что горестная гримаса на лице жены – порождение его слов. Каждая фраза Д. ложилась у нее во рту поперек – так малые дети засовывают в рот зубную щетку, надумав ее проглотить: конец этих фраз исчезал в темном закуте, где таятся зубы мудрости, тогда как начало, в зависимости от того, каким образом вырвалось из горла, поворачивало направо и налево, прижималось к небу либо к деснам. Изымание первой же искореженной фразы представлялось любопытной технической задачей, выполнить которую помогала и улыбающаяся жена. Однако. Однако вскоре выяснилось, что удаление произнесенных фраз возможно лишь под напором фраз последующих, они же либо изначально горбаты, либо застревают между зубом мудрости и небом.

– Здесь я не могу не поделиться с вами одним моим афоризмом. Итак: сквозь щели в порядке слов вползают к нам наши ошибки. Не нужно аплодисментов.

– Мы видим Д. (Д. тоже может видеть, стоя – сутулясь – там, в дверях), видим, как он лихо оглядывает зал. Я мог бы здесь рассказать к слову одну историю, но не хочу вас запутывать. История, при том что она красива и поучительна, совершенно и бесспорно дурацкая – должен это заметить простоты и точности ради.

– Д. взыскующе глядит на цветочника, тот, по-видимому, что-то понимает и идет между столиками к Д. и его супруге, при этом все время кивая, не кланяясь, а кивая; только однажды он наклоняет голову на пути к их столику, буквально усеивая розами обочину… только однажды он наклоняет голову, но медленность поклона не выглядит неестественно, лишь более торжественно, чем просто кивок. Три розы, говорит Д. хрипло и видит, что в корзине одни колючки, не просто на стеблях, но и там, где должны быть розовые бутоны. Цветочник, сухощавый старик, кивком подтверждает, что понял, три прекрасные розы для дамы, а затем добавляет – так на сцене изображают «реплику в сторону», – не заботясь, впрочем, слышит ли дама или не слышит: «Ну вот, сынок, я их принес. Хотя что правда, то правда: ты должен был сам это надумать».

– Словом, как видим, историю эту рассказывать не имеет смысла, так что и не станем ее рассказывать. Ее символика несколько туманна, слишком, то есть, понятна. Вместо того позволим себе короткий отчаянный вскрик: ах этот немой жест!

– Давайте понаблюдаем откровенно.

– Правая рука Д. неуверенно вращала спичечную коробку, поставила ее на ребро, затем на другое ребро, длинное. Мы бы сказали: цикл. Связь кругового движения левой руки с головной болью мы уже отмечали. После сказанного заметим теперь, что мизинец и безымянный пальцы, отогнутые вниз, прикрыли глаза и таким образом превратились, образно выражаясь, в хитрую решетку между мужчиной и женщиной.

– Стоя в дверях кафе, Д. поправил галстук, сделал шаг вперед, потом – шаг назад.

– Почтенная публика, благодарю за внимание. Дежурный пожарный сейчас укажет вам дорогу к выходу, прошу следовать за ним.

– И – дааамы и госспода!

Обрывок второй

(ПЕРЕД ВИЗИТОМ)

Что так яростно смывала, сдирала с меня мама? Она безжалостно намыливала и драила мою спину, шею, уши. Я стоял в ванне, сознавая себя ужасно несчастным; вода, как ленивая змея, обвивала мои лодыжки. От мыльной пены все тело казалось мне грязным, но в то же время я должен был испытывать и благодарность: этот белый пенный цветок как бы склеивал все мои частицы воедино, и если сейчас меня окатят ведром воды (горячей или холодной), я, вероятно, тут же распадусь на куски.

Возможно, оттого-то мама и застыла вдруг над ванной и ни с того ни с сего перестала натирать меня губкой. Но отчего так горько уронила она руки? И почему взгляд у нее такой разбитый, совсем как отколовшееся горлышко пивной бутылки?

Она принялась тереть мне спину и шею с остервенением. И вдруг поскользнулась. Как если бы кто-то выдернул из-под нее керамические плитки. (Одно точно: это был не Фанчико и не Пинта, хотя их отношения с мамой – как говорится – стали напряженнее.) Неправдоподобно медленное падение – буря, болезнь, дровосек – сломанного тополя. Обе ее руки упали в воду рядом со мной. На утончившихся – спичкой – губах вздулось никогда от нее не слыханное ругательство. Черная, грязная головка обгоревшей спички.

Она продолжала отмывать меня еще яростнее. Узнать бы, что она старалась отодрать с такою силой? (Фанчико сказал: память о твоем отце. Пинта с ученым видом наморщил лоб: мылом? И продолжал играть в расшибалочку.) Мама заговорила. Как будто звук «сцены падения» наконец добрался сюда. Синхрон явно фальшивил.

– Послушай, мой маленький, ты вовсе не обязан. Если не хочешь, совершенно не обязательно идти. Заставить тебя никто не вправе. Да и вообще ты можешь не застать твоего отца. Его вполне может не быть дома. Одним словом, если не хочешь, не ходи. А мы с тобой отправимся, например, на остров Маргит или съездим в Сентэндре. Слышишь, мой мальчик?..

Я молчал, потому что не знал, что сказать. В эту минуту меня занимало по-настоящему только одно: если я отклонюсь сильно-сильно назад и, может быть, чтоб было удобнее, повернусь влево – осторожно, чтобы не поскользнуться, – а потом подниму правую ногу вверх, смогу ли я выбить у мамы из рук флакон с жидким мылом, или мне это все же не удастся?

(ПРОГРАММА)

Мы сидели на пеньке (обрубке?) и (презрительно) кривили губы. Все было очень бледное: девочки малокровные, их мамы, как мамы, моя мама от пудры совсем белая. Что это, в самом деле, за мир такой, вверх тормашками перевернутый: почему наш сад прямо кишит людьми, а я в нем – единственный мужчина? (Петух. Вот.)

Я скроил препротивную рожу, мускулы – вокруг рта – нахально напряглись, складками вниз, губы выпятились, словно кричащие лепестки цветка. Никакой беды не случилось бы (вероятно), если бы та женщина (та высокая, красивая) не вздумала мне улыбнуться.

– Ах, душенька! Ты же сама знаешь, милочка, каковы мужчины. Ты, которая для этого славного Дежё… ну, право же, дорогая! Впрочем, они потом возвращаются. Попрыгают немножко, а там и возвращаются, милая. – Женщина залилась глубоким восхитительным смехом. Как она была мне противна! – А мы их прощаем. – Это она проговорила задумчиво, медленно, как если бы сбилась, перепутала текст. – Ах, а вот и маленький Дежёке!

Защищаясь, я вскинул перед собой мою любимую ладонь, но поздно: ее улыбка, проскользнув между «д» и «е», поцеловала меня в лоб.

– Вылитый отец, душенька, как две капли воды.

Фанчико угрожающе поправил свою бабочку.

– Ну все, хватит с нас. Мы устроим вечерний концерт.

Пинта лукаво уставился на солнце. Однако Фанчико не отступил и преградил маме дорогу.

– Прошу прощения, но, рассуждая философски, возможности вести себя романтически нас, прошу прощения, лишили. И теперь мы можем вас всех любить только лишь одним способом: «Ну, чего нужно?» Это, так сказать, в виде преамбулы.

Пинта вскочил, заорал – устроим хэпенинг[10]10
  Сборища хиппи, где каждый может делать все что заблагорассудится (англ.).


[Закрыть], – потом, выкинув вперед руки, стал поочередно зажимать в ладонях лица девочек, вертеть их туда-сюда.

– Любит-не-любит, побьет-поцелует…

Каждая девочка, когда он к ней приближался, обзывала его дураком, но все были довольны. (Раскраснелись.)

– Начинается пред-ставление! – завопил Пинта.

– Представление стихов.

Пинта подошел к фарфоровой девчушке этаким тихоней и начал:

 
На моем животе пасется
стадо цветов.
Они убегают в южные края.
 

Покачивая головой, недовольный, вернулся на свое место.

– Э-эх, хоть бы г’газ поймать г’итм!

Он, клоун этакий, конечно же, с самого начала знал, что за тем последует.

– Однако можно ведь повернуть и так: что поймал, то и будет г’итмом.

Фанчико с холодной симпатией кивнул некой женщине.

 
Но нити моей жизни
устроили состязание
канатоходцев.
Мама заняла первое место,
я, конечно, по-
следнее.
 

Мама устало, но резко вскинула указательный палец:

– Чайные чашки.

Я не мог оставаться простым наблюдателем (хотя причины у меня, очевидно же, достаточно мелки).

 
На груди своей
согреваю змей.
Что, не так?
 

Я притворился обиженным, так полагалось. Когда я вернулся, была очередь Фанчико.

 
Белоснежка и семь гномов
(изложение)
Кто-кто взял да и унес
деточку-свободочку!
 

– Господи Иисусе, – взвизгнул Пинта чьим-то голосом. – И где ты только набираешься этого?!

Вилки время от времени стукались о тарелки. Красивая женщина отхватила слишком большой кусок торта, так что пришлось ей, признав поражение, часть своего куска положить обратно на блюдо. На вилке испачканные помадой взбитые сливки.

– Но почему? – зазвенел чей-то голос из-под шляпы. – Почему они так поступают? Ребенка, жену…

Красивая женщина затаилась, затихла. Фанчико вместо ответа вонзил в них всех свое стихотворение.

 
Как
с вешалки плащ
Как
не знаю что…
 

Матери и любовницы слегка подались друг к другу (испуганно). Шляпы спаялись в зонт, и теперь уже оставалось только дунуть в полную силу, и над тополями полетели, полетели ведьмы.

(ФРАЗА, КОТОРАЯ ПРОНЗАЕТ СЕРДЦЕ – ВРЕМЯ В ЦЕЛОМ, – КАК РАДУГА, КОВАРНО ПРОПАРЫВАЕТ НЕБОСВОД.)

Все-таки нельзя утверждать, будто Фанчико и Пинта больше тянулись к отцу.

(ОБСТОЯТЕЛЬСТВА СМЕРТИ ФАНЧИКО И ПИНТЫ С НЕКОТОРЫМ ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕМ И ПОДЛИННЫМ ГОСПОДИНОМ ШТЕЙНОМ, КОТОРЫЙ ОЛИЦЕТВОРЯЕТ НАШЕ ОТВРАЩЕНИЕ К ПРИКЛАДУ ВИНТОВКИ ЛИШЬ ДО СВОЕГО РОЖДЕНИЯ, ИБО ВСКОРЕ ПОСЛЕ ТОГО ОН УЖЕ ПОСТАВЛЯЛ ОРУЖИЕ, ПРАВДА, НЕ В БОЛЬШИХ КОЛИЧЕСТВАХ, ОДНАКО И ТАК ОПЕРИЛСЯ ДОВОЛЬНО БЫСТРО.)

Они исчезли не вдруг, хотя я вовсе не хотел этим сказать, что агония их длилась долго. Они удалялись, как отлетают все дальше и дальше белые парашютики одуванчиков, и если я все же рассказываю об этом как о событии, приуроченном к определенному времени и пространству, то по той лишь причине, что хочу оставить в памяти и глубокий вдох, и последовавший затем могучий выдох, от которого белые парашютисты вздрагивают и – прыгают, чтобы тут же разлететься в разные стороны, скрыться между деревьями, затаиться среди еловых веток, взмыть над альпинарием и неспешно исчезнуть с наших глаз, жадно за ними следящих.

Пинта с необычайно торжественным видом пнул меня ногой.

– Смотри!

На губах его вздулся пузырек слюны. (Так в комиксах изображают речь.) Пузырек лопнул.

– Видал? Вот так… – добавил он со значением.

Тупость, словно коровья лепешка, накрыла мое лицо.

Фанчико поправил свой галстук-бабочку.

– Итак…

Кожа у него на лбу пошла странными складками: сердитыми, унылыми, готовыми броситься на помощь.

– Вы уходите? – спросил я. Мой голос – надежда.

– Судаг’ь. Был г’ад познакомиться. Мы пг’овели вместе очаг’овательные годы… – Тут улыбка Пинты сникла.

– Милостивые государи, итак!.. – Фанчико щелкнул каблуками. Галстук-бабочка вздрогнул, как от удара. Мы стояли в саду, возле альпинария. Под ногами у нас – опавшие листья нашей последней беседы. Сейчас мы рассмотрим их все по порядку.

– Признаете ли вы, что мы потерпели фиаско? – Это мои слова. (Звучали они – непонятно почему – примерно так: устояли вы против дьявола?)

– Нет.

– До сих пор все наши добрые устремления и хитроумные маневры неизменно терпели провал. Тщетно мы осаждали взрослых намеками: взрослые подчас поразительно недогадливы. Напрасно также мы сочиняли письма и телеграммы отцу от имени мамы и наоборот. Что-нибудь нам удалось?

Фанчико поник головой. Пинта вышел из роли и захохотал.

– Да уж, это был колоссальный спектакль – ведь как они ускользали от нас с этими иконными лицами… лишь бы мы не пронюхали, что почва шатается под ногами!

– Да, но разве все это не означает, что их жизни, как рогатка в развилке, пошли врозь?

– Корень у них один. – Это тихий голос Фанчико. – Их жизни переплелись, этот клубок уже не распутать. Наша задача – показать им это.

– Нет. – Эта глупая тирада – моя. – Не может быть это нашей задачей. Допускаю, что они ощущают… что им не хватает друг друга. Но в то же время они технически не способны объединиться на общих делах своих.

С губ Фанчико неожиданно слетели слова:

– В твоем голосе слышатся царапины опыта. Твои речи уже полны горечи. В тебе не осталось веры: наши неудачи отворачивают от нас твое лицо.

– И его портят. – Это, разумеется, Пинта.

– Я не эгоист. – Слова-листья испуганно трепещут. – Я их не оставлю. Только здесь требуются иные средства.

– Реальные средства, более скромные средства, – засмеялись они дружно. Однако же какой это был жалкий смех, не смех, а смешок! Но я уже и так ВООБРАЖАЛ себя достаточно сильным. Что ж, ступайте, друзья!

Растерзанные, растоптанные листья под ногами. Каменная тяжесть железных подковок.

– Судаг’ь!

– Сударь, честь имею…

(ВИЗИТ)

Два коричневых кресла как два приветливых медвежонка. Но дальше моей доброжелательности уже не за что было зацепиться, и она просто так, беспричинно, витала в папиной комнате. Я отворил дверь без звонка и стоял на пороге, один. Папа никогда не запирал квартиру.

(И тогда, раньше. Ой.) Доверие прежде всего, говорил он, Пинта сиял. Вероятно, это нравилось и Фанчико, но он сказал только: формализм. А мама:

– Позер.

– Вахтер, – отозвался папа, но засмеялся просто так, понарошку. Я обнял его за шею, чтобы развеселить. А он, погладив по голове, сказал: ступай к чертям.

Фанчико отругал меня беспощадно:

– Ты примитивен. Можно ли налетать на человека так грубо!

Некоторое время я даже считал, что Фанчико глуп.

Воскресенье. Лучи утреннего солнца узкими полосами вонзались в комнату. Солнечные кинжалы. Папа спал. Он лежал на спине (всегда), подогнув правую ногу, с левой ноги одеяло сползло, золотисто-желтое одеяло, обтерханное по краям. Рот был открыт, подбородок свисал, словно сломался, и от этого щеки ввалились, казалось, вот-вот скулы прорвут бледную щетинистую кожу, мяса нет под нею, украли. Он напоминал мертвеца: кончик солнечного кинжала уже взобрался на адамово яблоко.

– Ой, ну вставай, да проснись же, я вот он, пришел, проснись, зачем ты так! – тряс я его обеими руками.

Когда у него прорезался взгляд, он проворчал:

– Н-да. Единственный сын – и тот блажной.

От беспорядка в комнате захватывало дух, такой беспорядок достигается только стараниями сотворить порядок (при полной убежденности, что цель достигнута).

– Ну, сын, что скажешь? Это я ради тебя постарался. – И папа рукой обвел комнату, словно предлагая полюбоваться красивым пейзажем.

– Очень славно, – сказал Фанчико.

– Добротная работенка, – сказал Пинта.

Папа шутливо дал мне тумака и покрутил трусы на указательном пальце левой руки.

Каждое второе воскресенье я завтракал дважды. Мама хлопотала вокруг меня особенно заботливо:

– Кушай, мой маленький, кушай. Оч-чень сомнительно, что там тебе доведется поесть как следует. Если он вообще дома.

Папа сделал приглашающий жест: из подставки высовывало свой белый задик яйцо – и (это любят повторять стареющие футболисты после хитрого обвода или неожиданного – все реже удающегося – маневра) сказал:

– Этого, шеф, нынче уже не умеют.

И я садился и ел.

А бесчисленные телефонные звонки! Как будто все его приятельницы исключительно по утрам в воскресенье имели доступ к телефону.

– Или к телефонному жетону, – ухмылялся Пинта. И недвусмысленно крутил палец у виска.

– Он… да… он… сейчас нет, – неизменно начинался каждый следующий разговор. А ведь тебе, старик, незачем трусить, я-то вижу тебя насквозь и знаю, что все это, вероятно, делается по уговору и вообще… да, именно так: с каждым следующим звонком я люблю тебя все сильнее.

– Ну-ну, – сказал Фанчико, обладавший чувством меры.

В одной руке у папы трусы, в другой – тепло телефонной трубки. Пижамная куртка висела на плечах криво и помято, на месте пуговиц – ужасные обрубки ниток. Срубленные пуговицы! Свободной рукой он почесывал живот и тихонько постанывал.

– Сейчас я приготовлю тебе великолепное яйцо всмятку, на голод-ный желу-удок это будет великолепно.

На кухне висел густой полумрак. Я переминался с ноги на ногу у папы за спиной, а он спокойно, но ловко принялся готовить нам завтрак. Обо мне он забыл совершенно. Он никогда не замечал по часам, сколько яйцам кипеть, не считал вслух и не бормотал хотя бы «Аве Мария»: он чувствовал время. Ритм кипения. Почти вытесненный из кухни, я наблюдал за ним, прижавшись к кухонной двери. Фанчико, скучавший с Пинтой в коричневом кресле, время от времени кричал мне:

– Кухня мала!

Ну да, вот так: мы вытеснились друг из друга. У меня рандеву с отцом.

Одной рукой папа держит ушко кастрюльки, другой почесывает живот. Пижама, как старая занавеска, болтается и трепещет. Брошенные на стол трусы – ни дать ни взять салфетка на роскошно сервированном столе.

(НЕНОРМАЛЬНЫЕ, СУХО УЛЫБНУЛАСЬ БЫ МАМА)

Мы с боем одолели несколько дверей. Дверь в ванную я распахнул, как распахивают книгу. Осторожно ступая (на цыпочках), мы окружили папу, чье белое тело, как обесцвеченная водоросль, колыхалось в наполненной ванне. Очертания тела расплывались: с каждой волной все как-то подозрительно смещалось; впрочем, несколько четких контурных линий в области головы тоже не представлялись достаточно определенными. Однако нам, разумеется, вовсе не приходило в голову, что папино тело в один прекрасный миг вдруг растворится в ванне. На уровне его шеи, по линии талии через ванну протянулся дощатый мостик.

Откуда-то пробился – не без труда – сноп солнечных лучей, и воздух (благодаря пылинкам) стал видимым. Фанчико паясничал, перескакивая с пылинки на пылинку:

– Ага! Ага! Зеркало-то треснутое, верно? Еще как! Это ведь то самое, разбитое?!

С правой руки расположились две пластмассовые мисочки, между ними – помазок. Посредине на доске – зеркало, совершенно целое, в блестящей металлической рамке, слегка отклонившееся назад, как если бы у него болела поясница. Зеркальное стекло заполняло всю рамку, ни щелочки, ни просвета, разве что затуманилось от пара (не пойму, что так забавляло Фанчико). Слева, друг за дружкой строго в затылок, на одинаковом расстоянии лежали тюбики, наполовину закатанные к головке, вроде штанины у калеки.

Папина рука едва заметно шевельнулась (он положил бритву и с полным правом взял помазок), и тут я с чувством некоей бесхребетной симпатии предоставил его судьбе. (Дело в том, что Пинте надоело рассусоливать и он бросил клич: ВПЕРЕД!)

Как уж там оно получилось, не знаю, но только в защечных мешочках у него оказалась вода для полоскания рта, и он, оттопырив губы, прыснул ею в отца. Фанчико веселился сдержаннее: он сбросил в ванну мыло и дважды стукнул по его высунувшемуся было над водой лбу. Я открыл кран и направил туда тоненькую холодную струйку воды. Но это уже не прошло безнаказанно.

– Так вот тебе, вот тебе! – завопил папа, тыкая тюбиком с бритвенным кремом мне в живот, который прикрывала всего-навсего белая рубашка и синий воскресный жилет да еще иногда – полоска то и дело отлетающего в сторону галстука.

(Несколько лет назад, когда я еще способен был носить даже резиновые удавки, мне завязывал галстуки один мой друг, с которым мы поклялись в вечной дружбе. Потом он с родителями оказался в Канаде. И с тех пор существует как затянутый на шее узел.)

– Ах так, молодой человек, мы атакуем, атакуем?!

Он шлепнул по воде своей широкой ладонью, вдоль нее забурлил родничок, превратившийся тут же в фонтан, меня обдало душем.

– Недостает только, – заметил Фанчико (он уже опасался, что вся эта сценка окажется на уровне банального анекдота), – недостает только, чтобы мы, когда придут гости, подкрались к нашему старику сзади и бросили ему под ноги трость.

– Динь-дзинь-дилинь! – резвился Пинта.

Фанчико озабоченно вскинул указательный палец. Летающие в воздухе предметы почтительно огибали его умненькую головку.

– Сперва берется один волосок; он покачивается на правой щеке, на отрезке прямой между (соответствующим) углом рта и нижней точкой мочки уха, на одном уровне с ноздрями. (Ха-ха: один волосок!) Это особых хлопот не доставляет, скорее порождает своего рода гордость. Эмоционально положение упрощается, когда на поверхности подбородка размером с двухфоринтовую монету, равно как и по сторонам от него, но особенно справа, продолжением бакенбард (бакенов?) вылезают все новые волоски. Бритва, этот острый кусочек закаленного металла, теперь уже косит посуху, всюду, где только требуется. Однако затем применение горячей воды неизбежно. С шипеньем – ш-ш-ш – окунаем лицо. Две спаянные ладони – мисочка для воды. Черные волоски мягчеют и, словно опытные и весьма легкомысленные особы, подставляют свои талии. Эпоха белой пены уже не привносит особой радости. – Фанчико брезгливо взял помазок двумя пальцами. – Следует позаботиться также, чтобы квасцы были под рукой. Однако не надо забывать о чувстве меры. Ибо время от времени кое-кому не чужда и самоуверенность.

Пинта взмахом руки снимает все звуки.

– Ницто не месает мне думать, – на миг притворился он вдруг шепелявым, – что щетина не что иное, как иглы кактуса, находящегося у нас во рту. Или шипы.

И вдруг Фанчико, с неожиданной силой, не сообразной задумчивому выражению его лица, набросился на папу.

– Пиф-паф!

Взрывы кожаных шлепанцев на лбу. Папины глаза из потрясенных плеч. Тихое, короткое:

– Почему?

Я смотрю исподлобья, затаившись в углу, на груде всех моих правд.

(ФОТОГРАФИИ НА МАМИНОМ СТОЛЕ)

Мама отреза́ла от отца женщин. Она подошла к черному шкафу и рванула на себя ящик с такой яростью, что несколько фотографий – там были фотографии, одни фотографии – вспорхнуло, и когда мама поставила ящик на стол, ей пришлось еще покланяться, их подымая с тяжкими, ничего доброго не предвещавшими вздохами.

– Ступай ужинать.

Она долго сидела перед горой фотографий. Усталая, поникшая птица со сверкающими ножницами. Сидела и не знала, с какой начать. «Дежё и Ибойя летом 1942 года». Большая шляпа с лентами. Очень смешная шляпа! «Милому Дежё, с благодарностью, Луца». С благодарностью! Да еще – Луца! Пафф! Клари, Лизи, Катинка.