Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

11

– Ты чем это занимаешься целыми днями? – прервав жестом бабкино чтение, укоризненно спросил меня дед.

Я валялся на их кровати и глазел в потолок. Отвечать не хотелось. «Да ничем я не занимаюсь, – подумал я про себя, – с тоски подыхаю. Хоть бы случилось что!» И живо представил, как в комнату, с прожженной рубашкой на руке, входит Сидике, что-то лепечет, бабка тут же устраивает ей дикий скандал, возможно, даже выхватывает из кармана связку ключей и в сердцах швыряет их в девушку. Ну а я преспокойно лежу на кровати, наблюдая, как Сидике, вся в слезах, выскальзывает из комнаты.

– Может, все-таки скажешь, чем ты занят весь день?! – снова спросил меня дед, повернувшись ко мне всем корпусом и сощурившись за толстенными стеклами своих окуляров.

– …говорю ему, говорю, иди делай уроки, да он разве послушает?!.. В мать пошел… – шурша в пальцах листами газеты, брюзжала бабка. Она стреляла на меня глазами поверх очков, еле державшихся на кончике носа.

– Я, дедушка, много читаю и уроки все делаю, – невозмутимо ответил я, продолжая глазеть в потолок.

– В твои годы я уж в учениках ходил. Специальность уже в руках была. Эх, не так ты живешь, брат, – сказал он.

– В твои годы, в твои годы, – передразнил я насмешливо. – Что не так-то? Ну что?

– Валяешься целыми днями, вот что! Размазня из тебя получится! – вскипел дед, но бабка, сердито взглянув на него, энергичным жестом водворила очки на место и проворчала увещевательно:

– Врач сказал, чтобы он отдыхал побольше. Малокровие у него, не видишь разве, какой он бледненький?

– Врач это два года назад сказал, и с тех пор ничего, жив-здоров…

– Да как это ничего? – вскинулась бабка и хотела уж было дать волю словам, но дед покраснел как рак, дернул себя за седой хохол на макушке и знаком велел ей продолжить чтение. Бабка, еще покудахтав немного, взялась опять за газету и, переменив тон, начала читать. Я слушал, все время поглядывая на дверь, но Сидике так и не появилась. Глаза мои слиплись. Бабка вскоре умолкла и отложила газету. Стул под ней заскрипел – она встала. Я почувствовал, как она наклонилась, укрывая меня одеялом. В нос ударил противный запах старческого дыхания, но отвернуться не было сил. Я заснул.

В доме уже горел свет, когда бабка стала будить меня.

– Вставай, Дюрика… нужно раздеться… – говорила она. – Вот чертовка!.. сожгла, дрянь!.. ну, вставай же… сейчас мы постелем… и ляжешь как следует…

Я разодрал глаза. Сожженная ночная рубашка лежала на видном месте, расстеленная на горке белья. Она уже не интересовала меня. Пока бабка стелила постель и помогала мне снять ботинки, мне не давала покоя мысль, что уроки остались несделанными, но я отогнал ее и юркнул под одеяло.

В ванной комнате зашумела вода. «Опять Сидике моется», – подумалось мне. На минуту сознание мое прояснилось, и я, не испытывая на сей раз никакого страха, увидел перед собой ее свежее, отливающее матовым блеском тело и полотенце в руках, которое она как-то странно комкала… Я заставил себя зажмуриться, но видение не исчезло. Постепенно я погрузился в сон.

Он принес мне успокоение.

Сидике, съежившись, присела на деревянную решетку у ванны. Она улыбалась мне. Потом выпрямилась во весь рост и, качнувшись, поплыла в мою сторону. Я смущенно потупил глаза, но Сидике, тронув меня за подбородок, подняла мою голову. И рассмеялась. Совсем как мать…

12

Небо было затянуто грязно-серыми тучами. Хлестал дождь. Из прорванных водосточных труб фонтанами била вода. Шквалистый ветер, гуляющий в поредевших кронах, то и дело обрушивал на окно ледяную стену дождя. Все живое: деревья, кусты с поржавелой листвой – внезапно поблекло, даже яркая зелень травы и слепящая желтизна тюльпанника не смогли устоять, влившись в общую серость пейзажа.

В моей комнате было прохладно. Я уж давно не спал и глядел за окно, в замкнутый тучами и дождем мир. Вылезать из-под теплого одеяла мне не хотелось. Время от времени я снова задремывал, потом просыпался, услышав какой-нибудь шум. Но, независимо от того, пребывал ли я в убаюкивающей полудреме или вслушивался в завывание ветра, где-то в дальнем уголке сознания постоянно и все ощутимее шевелился страх. Я боялся дождя, мести Сидике, боялся в школу идти с невыученными уроками, боялся, что меня арестуют; и что целоваться я не умею, и что забыл в саду книгу отца – от этого тоже мне было не по себе. Но все эти мелкие страхи не выползали поодиночке в конкретной своей реальности, а клубились бесформенно, точно так же, как вздымавшийся над газоном серый мглистый туман.

Впрочем, было мгновенье, когда мне показалось, что все еще можно поправить. Можно встать и сделать уроки, пока есть время, и Сидике можно все объяснить, и, наверно, она поймет, однако при мысли о том, что придется выбраться из-под одеяла, по спине у меня пробежали мурашки.

Над головой зазвенел будильник. Значит, времени было уже половина седьмого. Мне захотелось реветь. С трудом пересилив себя, я все-таки выбрался из постели, в один миг натянул одежду и на скорую руку умылся.

В кухне грелась духовка, и оттуда в прихожую, где находился обеденный стол, веяло смешанным с запахом газа приятным теплом. Мать, одетая уже, оживленная, в небывало веселом расположении духа накрывала к завтраку, что-то мурлыча себе под нос. Вилки и ложки так и летали у нее в руках. Сидике стояла у плиты и, сосредоточив все свое внимание, следила за молоком. Оно как раз закипало, над кастрюлькой, наполненной доверху, поднялась шапка пены и, готовая выплеснуться, уже подступила к краям, когда Сидике бдительно перекрыла газ, и пенистая шапка постепенно опала.

– Милости просим! – защебетала мать. – Что нахмурился, медвежонок? – И, наклонившись, чмокнула меня в щеку.

Я пробурчал им угрюмое «здрасте». Сидике же, подстраиваясь под игривый тон матери, бросила:

– Настоящий мужик стал – все время ворчит!

Мать, услышав ее слова, от души рассмеялась.

– Конечно, мужик! Славный маленький мужичок. Что прикажешь, чай?.. кофе?.. какао?.. – кланяясь, спросила она, хитро сощурилась и закончила нарочитым басом: – Или, может, миску похлебки?

И опять рассмеялась. Но меня не развеселило и это, я все ждал, что она, как бывало не раз, вдруг вспылит, разозлится.

– Ни того, ни другого, ни третьего! – продолжая смеяться, воскликнула мать. – Знаешь, что ты получишь на завтрак?

Я, усаживаясь к столу, вопросительно вскинул глаза.

– Апельсин! – возвестила она.

– Брось дурачиться, – буркнул я раздраженно, но мать не услышала, она была уже у буфета, откуда и впрямь извлекла два огромнейших апельсина и торжествующе предъявила их мне.

Сидике с любопытством приблизилась к матери.

– Апельсин… – неуверенно протянула она.

– А знаешь, кто их прислал? – с сияющим видом спросила мать и ответила тут же: – Товарищ Ракоши!

Меня охватила благоговейная радость.

– Это правда? – спросил я. – Ты с ним разговаривала? Это он мне прислал?

Глаза матери даже не дрогнули, но в улыбке ее мне почудилась фальшь.

– Подошел ко мне и спросил, нет ли у меня сына. Я сказала, что есть. В таком случае, говорит, передайте ему от меня апельсины!

Тут я понял, что это неправда, однако разоблачать ее невинную ложь мне совсем не хотелось. Лишь позднее, годы спустя, смог я представить себе, как во время приема моя мать стоит в очереди для того, чтобы пожать руку товарища Ракоши. Но вот она отходит в сторону и, заметив лежащие в вазе апельсины, вспоминает обо мне, оглядывается украдкой, открывает сумочку и быстро кладет в нее два апельсина. Быть может, при этом она даже улыбается, потому что на ум ей приходят листовки.

– А еще я сказала товарищу Ракоши, что сын у меня не какой-нибудь, а отличник и пионер. Правда, есть у него одна двойка по арифметике, но я товарищу Ракоши обещала, что он ее непременно исправит, чтобы быть совсем круглым отличником.

В том, что мать врет мне, сомнений больше не оставалось – не могла она говорить обо мне ничего плохого. Если и говорила, то только хорошее. Мать положила передо мной апельсин, ласково что-то воркуя, и погладила меня по вихрам. Меня это рассердило.

– А это вам, Сидике! – протянула она второй апельсин девушке.

Я, не раздумывая, стал чистить свой, в то время как Сидике в немом изумлении вытаращила глаза и посматривала то на лежащий у нее на ладони оранжевый плод, то на мать, словно бы переспрашивая: «Что, и правда мне?» Честно сказать, я и сам ни разу еще не пробовал апельсинов, однако признать это перед Сидике было стыдно.

– Ешь, чего ты? – небрежно бросил я девушке.

– Я матушке отвезу, – тихо проговорила она, – и Дюрке…

– Отвезите, Сидике, отвезите, – милым голосом подхватила мать. – Ведь они не видали такого!

Апельсин, с которого я еще обдирал кожуру, замер в моих руках. Я положил его на очистки. «Ведь они не видали такого!» – крутились в мозгу слова матери.

Я взглянул на нее недоверчиво, словно бы ожидая подтверждения этих слов, но тут же подумал: «Наверно, она права. Они не видали такого. Я и сам видел их только в учебнике по ботанике, на цветных иллюстрациях». Невинная материна ложь показалась мне вдруг отвратительной, принимать ее не хотелось. А снисходительный тон, которым она сказала это самое «…не видали такого», отдалил ее от меня, вызвал недоумение и враждебность. И внезапно, в считанные мгновенья, что-то во мне изменилось: меня поразило собственное высокомерие по отношению к Сидике. Мне вспомнилось, как бесстрастно отец сказал девушке: «Вы не прислуга у нас… отныне вы член семьи». Тогда он казался мне великаном. Наверное, потому, что всегда был далек от меня.

Сидике, с апельсином в руках, бесшумно удалилась к себе. В дверях показалась бабка. Голова ее была гордо вскинута, она бросила в сторону матери обиженный взгляд, едва ответив ей на приветствие.

– Отнесу деду кофе… – сказала бабка.

– Не трудитесь, мамочка, я сама отнесу, – защебетала мать. – Я и вам принесу! Послабее или покрепче?

– Уж оставь, – отрубила та, – как-нибудь обойдемся!

Резкий тон заставил мать вздрогнуть. Пока бабка скованными движениями разливала кофе, она вертелась возле плиты. Порезала хлеб, намазала его маслом. Бабка взяла поднос и, уже выходя из кухни, бросила ей через плечо:

– Разговор к тебе есть!

Мать скорчила жуткую гримасу. Бабка, обернувшись в дверях, это заметила.

– Хорошо, – еще более оскорбленным тоном сказала она и вылетела из кухни.

Мать спросила меня, озорно подмигнув:

– Она что, всегда такая сердитая?

Я дернул плечом и уткнулся в кофейную кружку.

Из своей комнатки вышла Сидике и со следами растроганности на лице подошла к матери.

– Уж вы извините, я даже не поблагодарила вас… в первый раз увидала собственными глазами.

– Ну вот еще, пустяки какие, – сказала мать и провела рукой по волосам Сидике.

Тут в переднюю бомбой влетела бабка – на руке у нее развевалась прожженная ночная рубашка.

– Полюбуйся вот! – швырнула ее на стул.

Мать уставилась на бабку с недоумением, но та была слишком разгневана, чтобы пускаться в какие-либо объяснения. За спиной у нее замаячила сгорбленная, сухая фигура деда.

– Мать, не надо… – начал он было вполголоса и умолк, остановленный театральным жестом старухи.

– Вот что ты натворила! – вскричала она. – Гримасничать у меня за спиной, это ты можешь… насмехаться над старой женщиной!.. А ведь я говорила тебе, говорила… да вы разве послушаете… я для вас ведьма старая, что вам слушать меня!.. – Голос бабки перешел в пронзительный визг: – Говорила я вам, что нельзя молодую брать?! Всю одежду мне пережжет!.. все белье!.. что, мне новое покупать каждый день?.. да я денег не напасусь… а ей только бы апельсины жрать… куда мне ее теперь? Куда? – истошно вопила она, потом схватила сорочку и проткнула своим кулачком коричневое пятно. Истонченная ткань рассыпалась в прах.

– Полюбуйся-ка, что прислуга твоя вытворяет! – И швырнула сорочку на пол.

– Замолчите сию же минуту! – прикрикнула на старуху мать.

Сидике вжалась спиною в дверь, судорожно вцепившись в крашенные белилами завитушки наличников, и глазами – как мне показалось – искала меня. Я понял, что должен сказать что-нибудь. И потупился.

Бабка беззвучно разинула рот и под взглядом матери быстро попятилась к выходу. У деда на лбу вздулись жилы, он закашлялся, горестно повторяя:

– Не надо это… не надо… оставьте…

– Ну, хорошо… хорошо! – задыхаясь, прошипела бабка, дернула старика за руку и захлопнула дверь.

Мать постояла в оцепенении, подняла с полу ночную рубашку и неумелыми, угловатыми движениями начала ее складывать. Села к столу, рассеянно передвигая с места на место приборы, посмотрела на Сидике. Девушка, все так же прижимаясь к двери, застыла в томительном ужасе.

– В следующий раз повнимательней будьте! Я этого не люблю!

Сидике взглянула тут на меня.

Я отломил дольку апельсина и бросил в рот.

13

В воскресенье утром дождя уже не было. Сквозь облака проглянул бледно-желтый диск солнца и тут же скрылся за набежавшим обрывком тучи. Солнце словно бы подмигнуло мне. Кругом все затихло. Странно было, что наверху облака беспрестанно двигались, а внизу, на земле, царил полный покой. Такой тишины я давно не слышал. Ядовито-зеленые стебли плюща, стискивая в железных объятиях ствол уксусного дерева, упрямо карабкались вверх, а капли дождя, перескакивая с одного маслянисто блестящего листика на другой, спускались вниз… так, прыгая по зеленым ступенькам, они достигали земли, где воды было и без того уж достаточно. Она блестела и на газонах, и на бетонных дорожках, мокрые ленты которых взбирались по склону и устремлялись к воротам.

Я стоял у окна.

На улице, за воротами, тоже все было тихо. По хриплым, захлебывающимся, урчащим звукам канатки можно было судить о времени. В воскресенье утром ее вагончик поднимался на гору лишь каждые полчаса.

Из кухни до меня донеслось приглушенное позвякивание посуды. Потом распахнулась входная дверь, и на дорожку в халате и в туфлях на босу ногу, с растрепанными волосами выскочил мой отец. Добежав до почтового ящика, он вынул газеты и опасливо, боясь поскользнуться, затрусил назад. Заметив меня, он приветственно махнул свернутыми в трубку газетами и скрылся за дверью.

Я стоял еще долго. Тянул время. Думал о том, что стоит мне отойти от окна, умыться, одеться – и начнется этот проклятый день, который спутает, поломает, разрушит все, что до этого шло так гладко, весело и легко.

Скрестив на груди руки, я стоял, прижав лоб к стеклу. От дыхания окно запотело, я рисовал на нем пальцем, потом снова дышал и опять чертил линии.

За спиной проскрипела дверь. Я оглянулся и увидел бабку с двумя пустыми кружками в руках. Каждый вечер она наливала в них воду и уносила в комнату.

– Здравствуй, Дюрика, – улыбнулась она, проходя мимо меня.

Я поздоровался.

– Одевайся скорей. Скоро гости придут.

Не взглянув на нее, я отвернулся к окну. Пятно на стекле мало-помалу таяло, и каракули мои вместе с ним. «Все кончено», – подумалось мне.

Я умылся, аккуратно оделся, убрал постель и, завалившись с книгой на диван, углубился в чтение.

Было уже около полудня, когда у ворот скрипнула тормозами первая машина. Из окна я увидел, как выпрыгнул из нее шофер и, бегом обогнув машину, открыл дверцы.

Сперва из машины выбрался коренастый мужчина, за ним – худощавая женщина. И остановились в ожидании. Женщина, заглянув в кабину, что-то сказала. Чем-то, быть может посадкой головы, она показалась мне очень знакомой. Наконец распахнулась и третья дверца, и с переднего сиденья с достоинством поднялась Эва. На ней было синее платьице с белым воротничком и белые гольфы. Они о чем-то заспорили. Эва заглянула в сад и капризно тряхнула головой. Худощавая женщина подошла к ней ближе, и тут, когда они уставились друг на друга в упор, зло сверкая глазами, я увидел, насколько они похожи в каждом своем движении.

Водитель тем временем сел в машину и ждал чего-то, не выключая двигателя. Они остались втроем. Наконец, подталкивая Эву, двинулись вниз по дорожке.

Я отскочил от окна, плюхнулся на кровать и, отвернувшись к стене, закрыл глаза. Сейчас меня арестуют? Или это они к нам в гости пожаловали? Тогда почему ждет машина? Они ведь живут рядом с нами, только вход с другой улицы! Зачем машину оставили? Кого она ждет?

Неужто и вправду меня?.. Я сжался в комок. Откуда-то издали, как сквозь вату, донеслись слова матери, она звонко приветствовала гостей. Потом стукнула входная дверь, они вошли в гостиную. А машина как будто отъехала! Я глянул в окно, но с кровати ворот не было видно. Я вскочил, посмотрел. В самом деле отъехала…

Из груди моей вырвался вздох облегчения. Ноги дрожали. Я рухнул опять на кровать, обхватил колени руками, однако дрожь не унялась.

Машины теперь подъезжали уже одна за другой. Слышался скрип тормозов, моторы стихали, хлопали дверцы, затем ворота, опять включались моторы, раздавались шаги, перед моим окном проплывали тени, потом доносились приветственные клики гостей и грохот отодвигаемых в гостиной стульев…

В другое время все эти звуки показались бы мне самыми обыкновенными, но сейчас они наплывали, сливались друг с другом. Все казалось знакомым, уже пережитым однажды. Видимо, потому, что я ждал этого.

Я не знал, где мне спрятаться. Как улизнуть от них. В саду лужи. И на чердак не подняться – заметят.

Так я и лежал, пока мать не заглянула ко мне.

– Может, все же покажешься? – проворчала она.

Я прикинулся, будто сплю. Мать потрясла меня за плечо.

– Что ты делаешь здесь? Все уже собрались! А граф Тиль, видите ли, заставляет себя ждать! Это как понимать?!

Я сменил выражение лица.

– Ну ладно… иду… не кричи…

Мать взглянула на меня успокоенно и сказала мне вслед:

– Дети в зимнем саду, пойди к ним.

Перед тем как войти, я опять сменил маску. Попробовал улыбнуться.

– Привет! – крикнул я.

Эва сидела ко мне спиной в плетеном соломенном кресле и, уставившись в одну точку, смотрела в сад. Мальчишки-Пожгаи стояли над моими разбросанными игрушками, старший из них пинал детали конструктора.

– Ты зачем их пинаешь?

– Низачем, – сказал он, пыхтя оттопыренными до самого носа губами.

– Твое, что ли?

– У меня еще больше игрушек…

Я промолчал. Внимание мое было приковано к Эве. Я знал, что придется с ней говорить. Избежать этого было никак невозможно. Либо я подойду к ней сейчас, либо просто сбегу… Но бежать было некуда. Я спиной ощущал на себе колючий взгляд матери.

– Привет, – сказал я, шагнув к Эве.

Она молча кивнула.

Мальчишка как ни в чем не бывало продолжал пинать мой конструктор.

Я рассерженно повернулся и только теперь заметил, что в углу, под огромным фикусом, сидели девчонки-Унгвари. Тощие, молчаливо-надменные, они напыжились в своих диковинных платьицах и только глазами постреливали в мою сторону.

– Привет, – крикнул я им. Они что-то прошепелявили, но я не расслышал. «Не идти же мне к ним? – подумал я и отвернулся к Эве. – Ни за что к ним не подойду». Девчонки стали шушукаться. Тогда я пожал плечами и вообще повернулся спиной.

– Привет, – еще раз сказал я Эве.

Она промолчала, только глазами вскинула.

– Ты сюда как попала?

– На машине приехала, – язвительно ответила Эва.

– В гости, что ли?

– Если не против, то да.

– Не сердись.

– Ты меня оскорбил.

– Не сердись, ну.

– Ты мне надоел, и все остальные тоже. Я отсюда сбегу.

– Я с тобой, – вызвался я, думая, что она обрадуется этой совместной акции.

– Ты останешься здесь. Потому что ты трус.

– Я не трус…

– Не подумай, что я уже все забыла. Просто на свете бывают вещи, которые приходится скрывать. Кстати, – добавила она словно бы между прочим, – я на тебя отцу нажаловалась…

– А давайте качели подвесим, – сказал один из мальчишек-Пожгаи.

– Подвешивайте, – ответил я и вышел из зимнего сада.

14

Мне хотелось смеяться. Я знал, что она наврала. Решила меня испугать. Думает, я боюсь ее. Ошибается! И трусить я никогда не трусил. Драться я не люблю. Но это вовсе не трусость. Вот если бы я сбежал отсюда, это была бы трусость. Но я сильный и родителям смело в глаза могу посмотреть…

Тут я задумался. Будто туча, пронесся в сознании страх. «А могу ли?.. А вдруг не врет?.. Вдруг и вправду нажаловалась?..»

Вот войду я сейчас в гостиную, а отец ее встанет и скажет мне: «Собирайся. Нас ждет машина». Хотя ведь машина ушла. «Я тебя посажу!» «Ты не сделаешь этого!» – закричит моя мать. Но он может. Потому что главней. У них и дом красивее нашего.

В голове у меня все смешалось, все вывернулось наизнанку, нервы отказывались служить. Мне хотелось теперь только плакать. Но лечь я не смел, кто-нибудь мог войти ко мне в комнату. В любой момент.

Я куда-то поплелся.

Сидике… Сидике расскажу обо всем… Но тут из гардеробной меня окликнула мать. Она стояла на коленях перед шкафами с распахнутыми настежь дверцами. Вокруг громоздились кучи белья – скатертей, простыней, салфеток и полотенец. Мать выбрасывала из шкафов все новые и новые кипы.

Ее присутствие меня успокоило.

– Что ты ищешь?

– Да белую скатерть, чтоб ей провалиться! Ты не видел? – взглянула мать на меня.

– Нашла кого спрашивать.

– Да я так спросила, на всякий случай, – до пояса скрывшись в шкафу, пробурчала она, потом вскрикнула, потеряв терпение: – Как сквозь землю, проклятая, провалилась! Зови бабку!

– Сейчас позову, – сказал я и двинулся было с места, но мать задержала меня.

– Нет, нет, нет, лучше я! А ты Сидике позови.

– Хорошо.

Она была в кухне. Стоя в облаке пара над огромной кастрюлей с кипящей водой, давила в нее галушки.

– Сидике, поди на минутку, тебя мама зовет… – сказал я. От непривычно мягкого тона она смутилась. Не знала, бросать ли работу, идти или сперва закончить.

– Дюрика… у меня галушки разварятся. Скажи, что я скоро приду.

Мать с бабкой стояли у ящика с грязным бельем. Содержимое его валялось у них под ногами. Обе держались за пояс и растерянно покачивали головами.

– Ну что? – повернулась мать.

– Сейчас придет, только галушки доварит.

– Да точно тебе говорю, – сказала бабка.

– Не знаю, не знаю.

– Ты вот всем доверяешь, а потом расплачиваешься!

– Ну что вы городите, мама! Зачем ей сдалась эта скатерть на двенадцать персон!

– Солдатик ее отслужит, они и поженятся.

– Мама!..

Мать задумалась, не ответив мне. Во мне закипело отчаяние. Неправда это, она не могла украсть! Я внезапно почувствовал себя виноватым. Как будто я украл эту скатерть… Почувствовал, что краснею. Нет, Сидике не могла украсть! Зачем ей? Я тоже не брал.

– Наверно, она завалилась куда-нибудь! – крикнул я возбужденно.

Бабка набросилась на меня:

– Дюри, ты покраснел, ты знаешь все!

– Ничего я не знаю.

Вошла Сидике. Мать – она стояла спиной – заставила себя улыбнуться и повернулась к девушке.

– Вы случайно не видели белую скатерть, Сидике?

Та застыла в недоумении.

– Ну, камковую, белую!

– Нет, не видела.

– Мы уж все перерыли, – встряла бабка. – Пропала…

– И Дюрика ее не видал…

– Среди белья, что вы гладили, ее не было?

– Нет, нет… Я бы запомнила…

– Вверх дном все перевернули, – сказала мать и разворошила кучу белья.

– Ее точно не было среди глажки?

– Нет, нет, уж поверьте…

До Сидике, похоже, только теперь дошло, что имела в виду старуха. Она побледнела.

– Если сожгли, то признайтесь лучше!

– Прямо не знаю, как теперь накрывать…

– Не жгла я… ее ведь там не было… – бормотала Сидике.

Меня охватило бешенство, я заорал:

– Да не гладила она скатерть, ее там не было!

Мать шагнула ко мне и вкатила мне оплеуху. Тяжелый перстень попал по губе, губа треснула.

– Получил? – прошипела она. – Будешь знать… когда можно орать!

Я уставился на нее. Ко мне подскочила Сидике, но бабка, вцепившись ей в руку, оттащила девушку в сторону.

– Ты украла. Поди, для приданого себе присмотрела?

Я схватился за рот. Ладонь была вся в крови. Я машинально, не отдавая себе отчета, размазал ее по лицу. Во рту было солоно и отдавало железом.

– Да вы что… – прошипела мать. – Не смейте… – И отдернула бабку от Сидике.

А я пошел в ванную. Во мне больше не было страха. Мне все стало ясно насчет людей. Я их понял. Я боялся их только тогда, когда они говорили, когда слова их звучали туманно и их смысл угадывался где-то за ними.

Сидике стояла в оцепенении.

– А ну, доставайте… – в лицо ей бросила бабка.

– Не надо, мама… не надо… – обессиленно повторяла мать.

Девушка вздрогнула и, закусив побелевшие губы, твердой походкой направилась к выходу.

– Погодите… – упавшим голосом окликнула ее мать, – ну постойте, куда вы?! Мы не хотели…

Они двинулись за ней следом. Сидике это почувствовала. Развернулась. И вошла к себе в комнату. Дверь она не закрыла, Мать с бабкой замерли у порога. Лицо девушки будто окаменело. Я не видел в нем прежней робости. Оно было строгим как у умершего. И таким же бледным. Замедленными, размеренными движениями она открыла шкаф. В нем почти ничего не было. Две шелковые блузки. Одна бирюзовая и одна белая. Она вышвырнула их из шкафа. Смела на пол с полки свое белье. Выбросила две юбки. И все это без единого слова.

Затем она подошла к дивану и, раскрыв его, выгребла из ящика для белья одеяло, подушку и простыню. Под ними не было ничего… Она шагнула к тумбочке…

Мать сверкнула на бабку глазами. Старуха с испуганным видом ретировалась.

Подойдя к девушке, мать взяла ее за руку и нежно сказала:

– Ну, полно вам, Сидике… полно…

Но девушка вырвалась и распахнула дверку у тумбочки. Мать содрогнулась, взглянув на ее обезумевшее лицо, обняла ее и, силком усадив на кровать, села рядом.

– Полно, Сидике… полно… – приговаривала она.

Сидике сокрушенно, устало потупила голову. И беззвучно заплакала. Слезы, стекая по круглому личику, собирались у ее носа. Она их не вытирала.

Мать гладила ее голову. Я потрясенно смотрел на них, стоя в дверях.

– Пойди скажи бабушке, пусть накрывает розовой… – прошептала мне мать.

– Хорошо, – кивнул я.