Текст книги "Посвящение"

Автор книги: Маргит Ач

Соавторы: Сильвестер Эрдег,Йожеф Балаж,Петер Эстерхази,Петер Надаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

«Надо ехать, придется его здесь оставить. Авось очухается. Перепил небось».

Когда он подошел к телеге, возница приподнялся, поглядел на него и постепенно выпрямился. Отбросил волосы со лба, снял куртку-безрукавку, стряхнул с плеч куски ваты, вылезшие из подкладки, и как ни в чем не бывало влез на телегу. Голос у него был надтреснутый, сдавленный.

– Поехали.

– У церкви останови.

– Хреново, когда воздуха не хватает. Хреново, говорю. Самая хреновая смерть – на виселице. Распятие или, к примеру, расстрел – это все игрушки. Когда воздуху не хватает, у человека грудь разрывается. Есть тут в деревне один, учителем танцев был когда-то, а теперь развалина вроде меня. Так он говорит: я, мол, каждый день помираю. А сам живет… Все сидит, сидит целыми днями…

Лошадь брела понурившись. Возница склонился вперед, сжимая поводья. Подъезжая к деревне, они услышали колокольный звон. Какая-то старуха остановила их и спросила, кого везут в гробу. Они растолковали, что гроб пустой.

– Ну тогда кто помер?

– Моя жена, – ответил Михай Балог.

– Бедная, – сказала старуха, но Михай понял по лицу, что она ее не знала.

Колокол смолк.

А Михаю Балогу так хотелось, чтобы его путь по деревне сопровождался колокольным звоном. Люди вышли бы за ворота, поснимали бы шляпы, бабы крестились бы и смотрели вслед, пока телега не исчезнет из виду.

– К заутрене звонили. – Возница прочитал мысли Балога.

– Да.

Они остановились у католической церкви. Михай Балог слез с телеги.

– Подожди меня.

– Заплатил бы мне хоть половину, мы ведь уже добрались.

Михай Балог взглянул на корчму, что стояла напротив церкви, и отдал вознице половину платы.

– Гроб здесь оставишь? А что, если лошадь спугнут?

– Я тут, рядом постою. Только стопочку выпью и пивка. Да ты не переживай, приятель.

В ризнице попа не оказалось. Звонарь вытирал стол.

– Поднимитесь наверх, его преподобие орган чинят.

Михай Балог был в церкви впервые в жизни. Ему понравились прохлада, полумрак и запах роз. Церковь оказалась именно такой, как он себе представлял. Остановившись перед алтарем, он уставился на большую картину. На него глядела прекрасная женщина в синем одеянии. В руке у нее был цветок. На алтаре лежала большая раскрытая книга.

Преодолевая страх, он ступил на ковер. Ризничий, маленький человечек-заика, сказал ему, чтоб он поднимался на хоры. Он сошел с ковра и пошел между скамьями, стараясь ступать как можно осторожнее, но подошвы все равно громко стучали по камням. Он сжал спинку скамьи и повернулся к окну. У окна рядком висело несколько картин. «Распятие на кресте, а внизу женщины и солдаты. Вот и возница давеча про распятие говорил. Тоже страшная смерть».

Потом он принялся рассматривать статуи. Руки у одной из них были простерты, одежда свисала складками до самого полу. В руках у другой был младенец, на лице – улыбка. Статуи стояли лицом друг к другу. Пока он их разглядывал, заиграл орган. Звук сразу же оборвался. Балог взглянул на хоры, там двигалась фигура в черном.

– Ваше преподобие, – громко сказал он.

Поп обернулся и посмотрел вниз.

– Поднимайтесь сюда или обождите в ризнице.

Михай Балог поднялся по обшарпанной лестнице на хоры.

– Я пришел… Жена у меня умерла.

Поп оставил орган и взглянул на него.

– Сегодня похороны.

– Знаю.

– Одна беда: платить мне нечем. Деньги все вышли.

– Не нужно платить.

– Но я бы хотел.

– Хотели бы?

– Да. Если б вы красивую проповедь сказали, я бы вам отработал.

– Как?

– Отработал бы. Я и на бетонке работал, и в госхозе, теперь вот дорогу строю. Я много чего умею. Чего угодно.

– Корзины плести умеете?

– Корзины? Умею. Жена моя вот тоже умела, она с ручками умела. А я люблю которые побольше.

– Мне и надо побольше.

– Поздновато вот только. Осень, прутья трудно будет найти. Но будьте покойны. Сплету… Сколько надо?

– Две-три.

– Две-три…

Михай Балог подождал немного, но поп ни о чем больше не спрашивал, молча глядя то на него, то на орган.

– У меня почему денег не хватило? Потому как не могу я жену в лохмотьях хоронить, хоть мы и цыгане. Потом – гроб, вознице заплатить. Еще литр палинки купить придется – могильщики небось уже пришли.

Поп подтянул сутану и присел возле органа, глядя на Балога и что-то напевая себе под нос.

– Вы сильный человек. Господь все устроит, – сказал он.

Балог спустился вниз, прошел между скамьями и снова остановился перед алтарем. Ризничий наблюдал за ним.

– Что вам нужно?

– Ничего.

– Тогда чего вы здесь делаете?

– Да ничего. Поговорить хочу кое о чем.

– Говорите.

– Если б прямо сейчас начать звонить, во что бы это обошлось?

– Теперь? По ком?

– Там, в саду, гроб стоит.

– Мне-то что до этого гроба? Он же пустой.

– Да.

– Так по ком звонить? По ком?

– По жене моей.

– Вот будут хоронить, тогда и зазвоню.

– Я бы вам заплатил. Тут корчма напротив…

– Нельзя. Сейчас нельзя звонить. Его преподобие к завтрашней мессе готовятся. Гостей много будет. Крестный ход.

– Позвонили бы все-таки.

– Нельзя, поймите.

– Нельзя?

– Нет.

– Другим можно?

– Кому?

– Другим.

– Другим можно, но, пока гроб пустой, я звонить не стану. Чего это на вас нашло?

Балог с трудом открыл большую, тяжелую дверь ризницы. В глаза ему ударил солнечный свет. «Это я-то сильный? Еле вижу от усталости».

– Плохо тебе? – спросил возница, поджидавший возле телеги. – Выпей.

– Не надо, не надо, – сердито отмахнулся Михай.

Он оглядел церковь снизу доверху, до самого креста. Кожа на шее натянулась, он провел по лицу указательным пальцем.

– Поговорил бы ты с ризничим.

– О чем?

– Чтоб звонил.

– Я ж его не знаю.

– Скажи ему, пускай звонит! Скажи ему, схвати за шиворот и тряхни как следует. Пускай звонит!

Балог ухватился за борт телеги и стиснул его двумя руками. Ему хотелось трясти телегу что было силы, чтобы сорвать злобу.

– Вытри лоб, у тебя пот течет.

Они забрались на козлы, и телега затряслась по ухабам. Михай повернулся назад и погладил гроб. Возница заметил.

– Знаешь, сколько я гробов переправил?

– Нет.

– И я не знаю. Не сосчитать. Не цепляйся за него, ничего ему не сделается. Пусть себе трясется, его сено защищает.

Михай Балог вытер пот рукавом и обхватил себя руками.

– Замерз, Михай? Эге, приятель, да тебя же трясет!

Балог попросил у возницы сигарету.

– Дай, а то свалюсь с телеги.

Они остановились и закурили. Возница заговорил первым:

– Зачем тебе суматоха? Похорони бабу, без шума похорони. Все равно таких похорон, как у больших людей, не устроишь. Устроишь? Не устроишь. Лучше поскорее отделаться. А потом новую бабу искать.

– Не надо мне.

Балог вцепился вознице в плечо и принялся трясти.

– Ладно, ладно, не надо так не надо…

Добрались до дому.

Гроб переносили возница и та женщина, что беседовала с Михаем утром.

– Какой гроб легкий, – сказала женщина. – Совсем как у Аладара.

– Это потому, – ответил возница, – что мы такой же купили.

Гроб поставили на стол посреди комнаты.

– Выйди, – сказала женщина.

Когда Балог вышел, она подняла покойницу и положила в гроб. Накрыла крышкой. Михай стоял за дверью и слышал каждый шорох, слышал стук крышки. Он помнил, что нужно сделать что-то еще, и спросил их, когда они вышли из комнаты:

– Заколотили?

– Нет. Не заколачивали.

– Так ведь надо…

– Если кто посмотреть зайдет, снова открывать будем?

– Кому надо смотреть?

– Мало ли. Ладно, я заколочу, погоди немного. За доставку заплатил? Пару форинтов накинешь, я тебе и заколочу, и во двор вынесу. Чтоб после обеда не возиться.

– Нечего во двор выносить. И Аладара нечего было. Прямо перед похоронами выносят.

– Ладно. Сказать уж нельзя. Ты что, уходишь?

– Надо в поселке спросить, не хочет ли кто попрощаться.

– Нет никого в поселке. Ушли все. Пить пошли.

Михай Балог крикнул женщине вслед:

– Не хочешь еще разок взглянуть?

Женщина отрицательно покачала головой.

– Ты, Михай, сам взгляни в последний раз.

Они вошли в комнату. Возница осторожно приподнял крышку гроба и немного подождал.

– Знаешь, кабы ты умел молиться, так помолился бы. Да тебя не учили.

– Нет.

Возница подошел к окну, отодвинул занавеску и стал разглядывать озеро.

Михай Балог смотрел на руки жены, на ноги в черных чулках. Чулки были плохо натянуты. С утра лицо покойницы изменилось. Утром не было видно зубов, а теперь – все наружу… Черный платок сполз на лицо. «До чего же худая была, до чего же худая».

– Да, вот она смерть-то, – сказал возница только для того, чтобы нарушить молчание. – Не хочешь в гроб чего-нибудь положить?

Михай вдруг вспомнил о свитере, недавно привезенном жене. Она ему так обрадовалась. Он принялся искать. В шкафу свитера не было, Балог искал повсюду, даже под кроватью. «Украли свитер».

– Вчера украли.

– Что?

– Свитер. Погоди чуток, к соседке сбегаю.

Женщина, муж которой сидел в тюрьме, спокойно ответила:

– Не видала я никакого свитера.

Он вернулся домой.

– Нету.

– Ладно, тогда я заколачиваю.

Балог вышел во двор. «Надо бы присесть, а то на похоронах свалюсь».

Он сел на землю. Перед ним был кустарник, за ним недвижно стояли деревья, а где-то там, еще дальше, простиралось озеро. «Большое озеро, я только сегодня понял, до чего оно большое».

Он встал, спустился к озеру и вымыл лицо. Издали вода казалась грязной, но в ладонях была совсем прозрачной.

Он умылся, и ему как будто полегчало, только спина болела.

«Надо ноги помыть».

Он снял ботинки и опустил ноги в воду.

– Готово, – сказал за его спиной возница и попросил денег.

– Возьми в куртке.

Возница наклонился, поднял куртку и вытащил из внутреннего кармана деньги. Пересчитал, снова залез в карман и положил куртку обратно.

Пока Михай Балог надевал ботинки, возница ушел. «Пора бы могильщикам быть», – подумал Балог.

«Палинка, надо срочно палинки купить».

Он бежал по проселку, задыхался, дорога пылила под ногами. Спотыкался о кочки. Мытье пошло насмарку, он снова весь вспотел. «Стыда не оберешься, коли они придут, а мне и угостить нечем».

Пол в магазине блестел от масла. Балог поскользнулся и ухватился за печку.

– Литр палинки мне.

– Литр палинки.

Он полез во внутренний карман. Денег не было. Он обшарил все карманы один за другим. Ощупал брюки, куртку.

– Нет денег – нет и палинки.

Это Балог понял.

Он беспомощно стоял посреди магазина, не зная, куда податься – к выходу или к прилавку.

И тут он вспомнил о вознице.

«У него глаза бегали».

Он вспомнил: телега стояла возле дома соседки.

Он бежал по теневой стороне дороги, рубаха на спине взмокла от пота. Перепрыгнул через узенькую канаву и помчался дальше, прячась за деревьями. «Может, не заметят».

– Убью. Убью…

Возницы в поселке не было.

– Где он? Где? Где?

Он выхватил ножик и побежал к дому соседки.

– Где возница?

– Давно уехал, – сказала женщина. Она сразу скрылась за дверью и потихоньку закрыла ее за собой.

Балог рванул дверь. Набросился на женщину и вытолкал ее во двор.

– Где деньги? Вы украли мои деньги. Сейчас схожу за топором и всех поубиваю.

Топор он взял, но встать уже не смог и рухнул на полено, которое перед самой смертью притащила жена. Топор и ножик выскользнули из рук.

5

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо, подставляя под нос кружку.

– Выпей, – говорила женщина, та самая, которую он недавно собирался убить. – На тебе лица нет. Съел бы чего-нибудь.

– Не надо мне ничего.

От холодной воды ему полегчало. Он встал, рубаха прилипла к спине.

– Поп вот-вот придет, вставай. Дай спину тебе почищу. Надо стол во двор выносить.

Он покорно встал, хотя голова кружилась, снял куртку и отряхнул ее. Женщину напугал его безумный взгляд, она снова поднесла ему воды.

«Только бы выдержать до вечера. После похорон лягу под деревьями и засну навсегда».

Он увидел, что к дому поворачивают две телеги. На одной из них сидели поп и ребенок в красно-белой одежде. На второй телеге не было никого, кроме возницы.

К дому шли две старухи в черном, а за ними – двое мужчин.

Старухам вынесли во двор стулья, они сели. Один мужчина подошел к Балогу.

– Могила рядом с Аладаровой будет. Как войдешь на кладбище – справа. Хотели с тобой посоветоваться, да не вышло: мы тебя утром ждали. Место хорошее.

Михай Балог поздоровался с попом – тот вошел в комнату и быстро вышел обратно. Мужчины вынесли гроб и поставили на непокрытый стол посреди двора.

Поп за неимением второго стола поставил перед собой стул. Потом принесли и стол. Тут появились те, из поселка. Стояли во дворе пьяные, с красными рожами. Все, с кем он ехал ночью, теперь стояли вдоль забора. Рядом с высоченным, осанистым Эрне стояла девица, та, что спихнула Балога в поезде.

Он подошел поближе к гробу и вдруг услышал колокольный звон, но не мог сказать, почудилось ему или нет.

Он смотрел прямо перед собой безумным взглядом. Ветер трепал ему волосы. В который раз взглянул он на надпись: «Розалия Цирок, родилась…» – и снова остановился, потому что цифры сливались перед глазами. Он хорошо знал, сколько лет было его жене, гробовщик делал надпись с его слов. «Эта надпись вроде как вывеска. Последняя вывеска. Нет, не последняя, последняя – это на надгробии. Да, а надгробие-то где же?»

Все время, пока поп молился, Балог с беспокойством оглядывался по сторонам. Потом он подошел к тому мужчине, что говорил с ним насчет могилы, и спросил про надгробие.

– Лежит на телеге…

– Какое оно?

– Как у католиков.

– Большое, маленькое, какое?

– Небольшое. Потом когда-нибудь сделаешь побольше, если захочешь.

Поп все еще читал молитву. Возле дома появился человек в форме железнодорожника. Фуражку он вертел в руках.

Возница, который вез попа, подошел к нему.

– Пришли?

Железнодорожник молчал.

– Симпатичная была женщина, – снова начал возница.

Железнодорожник отвернулся. Возница не стал продолжать.

– Со мною рядом есть местечко, можете поехать с нами на кладбище.

Гроб поставили на телегу и выехали на проселочную дорогу.

Михай Балог запер дом, прислонил стул – не свой, а чужой – к стене.

Покойницу везли на первой телеге, Михай Балог шел следом.

На второй телеге сзади сидели поп со служкой, а впереди – возница и железнодорожник. Возница заговорил снова:

– Осень уже.

Железнодорожник кивнул:

– Осень.

– Кукуруза все еще не убрана, за картошку не брались. Мне бы и сегодня косить надо. Да тут похороны…

– Что – похороны? – спросил железнодорожник. Он казался спокойным, только глазные яблоки вращались без остановки. – Что – похороны? – повторил он.

– Ничего, я просто…

– Что?

Железнодорожник запустил руки в седеющие волосы и уставился на возницу. Губы и голос дрожали от возбуждения.

– А ну-ка слазь! – заявил он вознице.

– Я пошутил. Пошутить уж нельзя.

– Слазь, тебе говорят! – В голосе железнодорожника зазвучала ярость. Поп и служка, сидящие сзади, ничего не заметили. Поп дремал, служка читал молитвенник. – Слазь живо!

Возница испугался, остановил лошадей.

– Ты мне не тыкай, – сказал он.

Железнодорожник щелкнул ножиком. Солидный был ножик, с широким лезвием. Железнодорожник приставил его к шее возницы.

– Чего вам надо?

– Слазь. Убирайся, пока я тебя не прирезал…

Ножик уперся в грудь возницы, потом проехал по руке, державшей вожжи. Возница отпустил их и спрыгнул с телеги.

– Вали отсюда, скотина! – крикнул железнодорожник. – Скотина… Что ж ты коз с собой не прихватил? Козочками соблазнял ее, скотина… Козочек ей покупал, чтоб потом спать с ней. Козел вонючий…

Железнодорожник взял поводья, кнут и погнал лошадей. Он слышал крик возницы, но торопился, чтобы догнать первую телегу. Поп оглядывался на возницу, по лицу его было видно, что он не понял разыгравшейся перед ним сцены. Мальчик-служка рассмеялся: он не раз слышал, как козлом обзывали железнодорожника.

У входа на кладбище телегу сильно тряхнуло. Еще шаг-другой, и лошади ступили бы в могилу.

Гроб сняли с телеги. Поп пел и молился. Старухи, сопровождавшие процессию от самого дома, остановились чуть в стороне, на дороге. Они пришли пятью минутами позже: забежали по пути домой за граблями, чтобы заодно прибрать могилки своей родни. Этих старух знала вся деревня, они не пропускали ни одних похорон.

«Сами смерти ждем, вот и ходим на похороны».

Пока гроб опускали в могилу, Михай Балог стоял рядом с попом. Внезапно он ощутил себя молодым и сильным – ни дать ни взять двадцать лет. Он видел и чувствовал все с необычайной ясностью. Отвернулся он лишь тогда, когда заскрипели и завизжали накинутые на гроб веревки. Поп прервал молитву и сказал с тревогой:

– Осторожнее… Веревки плохо закреплены.

Гроб едва не съехал в могилу одним концом. Веревки поправили и затянули снова. На этот раз гроб опускали медленно и осторожно. Поп бросил комок земли. Михай Балог не мог заставить себя наклониться. Хоть он и видел все с необыкновенной ясностью, хоть и вернулась к нему былая сила, все, что делалось вокруг, казалось ему нереальным.

«Неправда, быть того не может, чтобы мою жену туда опустили, чтобы я ее больше не увидел…»

Гроб торопливо закапывали в землю, в твердую, желтую, глинистую землю. Тяжелое дыхание могильщиков нарушало кладбищенскую тишину. Землю разровняли, установили надгробие. Оно было крохотное, еле заметное от земли. Повесили на него венок. Точно такой же, как у Аладара.

Могильщики наломали веток возле ограды, почистили инструменты и вернулись к свежей могиле.

– Садись на телегу, – сказал Михаю возница, который вез гроб.

– Я еще тут побуду, – ответил Михай.

6

Балог направился вглубь, к холму. Там копошились старухи со своими граблями. На носу у одной из них были солнечные очки. Она подняла голову и уставилась на приближавшегося мужчину.

– Добрый день.

– Добрый, – ответила старуха в очках.

Михай Балог остановился. Старуха сняла очки.

– Глаза у меня никудышные. На солнце ничего не вижу. Пора бы мне уже под ивой лежать.

– Шли бы вы домой, – сказала Балогу вторая старуха, – живому с живыми место, мертвому – с мертвыми. Это нам уж все едино.

Михай Балог не ответил. Вместо давешнего прилива бодрости он вдруг ощутил страшную слабость.

Он присел на обочине, вытянул ноги и откинулся назад, опершись на локти.

– Привыкнете. Человек ко всему привыкает, – продолжала та, что в очках. – Мой-то муж в первую мировую погиб. Почитай сорок три года как я вдова. Как живу, один бог знает. Один бог. И сын у меня помер. Воспаление легких. В девятьсот тридцатом не то в девятьсот тридцать первом.

Старуха снова надела очки в белой оправе – сразу видно дешевые.

Другая старуха молча работала граблями, останавливаясь лишь для того, чтобы поправить платок.

Михай Балог встал. Он не решался уйти с кладбища – пришлось бы пройти мимо могил Аладара и жены.

– Хорошо, что встали, – снова заговорила старуха в очках. – Осень, земля небось холодная.

Он отошел, но остановился поблизости. В овраге паслась корова. Маленький, тощий мужичонка выглядывал из-за деревьев с любопытством наблюдая за Балогом. Был такой случай – полиция разыскивала бандита. Мужичонка помогал искать, а нашли бандита на кладбище. «Тоже подозрительная личность. Заговорю с ним и погляжу, что он за тип».

В одной руке мужичок держал конец веревки, которой была привязана корова, в другой – палку. Он лихорадочно размышлял, как заговорить с незнакомцем.

Михай Балог его опередил:

– Случайно не знаете другого выхода с кладбища?

– Другого выхода? Это как?

– Ну да. Другого выхода. Не могу я этой дорогой идти.

Он не стал говорить, что боится. Боится покойников, жены боится и Аладара. Все кажется, будто они живые. «Живых-то я их не боялся». Не знал он, как теперь быть, куда податься, кому сказать: Аладар и жена, мол, померли, а мне все кажется, будто они живые.

Мужичонка потянул корову к себе. Дернул за веревку и совсем уж было собрался ретироваться, но тут приметил старух. Они прошли мимо Балога, но не ушли с кладбища, а повернули направо – видно, хотели еще какую-то могилку прибрать.

– Не бойтесь, – сказал мужичонке Балог. – Я сам боюсь.

– Боитесь?

– Плохо мне. С головой чего-то.

– Что ж вы домой не идете? Чего вам здесь надо?

– Ничего.

– Коли вам плохо…

Мужичонка умолк. Побледнел. Михай Балог подошел ближе. Мужичонка попытался заглянуть ему в глаза, угадать, чего он хочет, но Балог упорно смотрел в землю, потом уселся в двух шагах от мужичонки. «Самое верное дело – посидеть, поговорить с кем-нибудь…»

– Пройду-ка я здесь, – сказал он. – Через овраг.

– Можно, – ответил мужичонка.

Метрах в двухстах, по дороге, ведущей к винограднику, шло стадо коров. Колокольчики звенели совсем близко, потом постепенно затихли – стадо уходило все дальше. Было слышно только сопение коровы, которую пас маленький мужичок.

– Тут давеча опять вроде кого-то хоронили, – сказал он только для того, чтобы нарушить молчание.

– Откуда вы знаете?

– Могила свежая… полчаса, как засыпали, не больше.

– Вы сами откуда?

– С хутора.

– С какого хутора?

– Мы к деревне приписаны. А хутор, он туточки, возле Захорони.

– Что за Захоронь?

– Станция, железнодорожная станция. Ничего особенного.

– Захоронь. Первый раз слышу.

– Потому Захоронь, – важно пояснил мужичонка с хутора, – что кладбище рядом. А на кладбище чего делают? Хоронят. Есть у нас на хуторе молодой учитель, он так сказывал. Каштаны вон те видите, высокие такие? Таких высоких во всей округе нету. Ну так вот там она и есть, эта станция, под самыми каштанами.

Мужичонка говорил живо и охотно. Он был любопытен. «Интересно, кто этот человек? Чего ему надо на кладбище?»

Он отпустил веревку, корова продолжала мирно щипать травку.

– А я вот сюда хожу ее пасти. Жена спрашивает: ты привидений не боишься? Нет, говорю. Покойники, они люди смирные. Так ведь? Кабы на земле одни покойники жили, э-хе-хе… Горя бы не знали. Да и потом, я тут ни одного покойника не знаю. Нету у меня тут никого. Матушка жива еще, а отец по соседству спит, по ту сторону границы, в Берегсасе. Он там в солдатах служил. Там и помер. Слыхали про Берегсас?

– Берегсас? Нет. Не слыхал.

– Ну вот, а его там убили. Или, может, замерз… Старики говорят, там много народу померзло.

– В Берегсасе? Так вы ж говорите, это по соседству, откуда же там таким холодам взяться?

– Похоронили-то его в Берегсасе, да, может, он по дороге замерз. И не дошел.

– Где очень холодно – это Сибирь называется, я так учил.

– Верно. Я тоже знаю. Я хотел хоть чего-нибудь разузнать. Да никто ничего не знает. С нашего хутора там трое померли. Все семейные. Ну вот я и говорю: чужое мне это кладбище. Можно сказать, никого не знаю. Одного хорошо знал, да только он тогда уже помер.

– Помер?

– Ну да.

– Это кто же?

– Про Берти Михайловича слыхали?

– Нет.

– Который повесился?

– Тогда знаю.

– Ну вот. Гляньте-ка. Видите вон то дерево? Шелковица. На ней он и повесился. Я его снял, но он уже мертвый был. Я тогда сюда ходить перестал. Его, по счастью, на другом краю похоронили, туда я и теперь не хожу.

– Повесился… – медленно проговорил Михай Балог. – Жуткая смерть. Один мой приятель говорил: это похуже, чем распятие.

– Это вы мне говорите?

Берти Михайловича Балог знал хорошо. У него была земля, и Балог не раз нанимался к нему в батраки. Тихий был человек, обопрется, бывало, на ворота и стоит себе, улицу разглядывает. Шляпу на глаза надвинет и мурлычет что-то себе под нос. Громких голосов не любил. Как услышит, что на улице свистят, сразу, бывало, спросит: «Не сменишь свисток на волынку?»

– А жену его вы знали? – поинтересовался Михай Балог.

– Нет. Только разочек видал. Обрезал я веревку и бегу в деревню, а тут полицейские ее ведут. Жену то есть. Черная такая женщина. Потом сказывали: все из-за нее. Изменяла она ему. С каким-то агитерщиком.

– С кем?

– Ну, из тех, что за кооператив агитируют. С таким вот. С тех пор ее на станции видали, потому как тот агитерщик на железной дороге контролером. Важная птица. А мне полицейский и врач сказывали: приди я на полчаса пораньше, живым бы его застал. Ну я-то почем знал, как тут угадаешь? А знаете, чем он, ну Берти-то, до рассвета занимался?

– Нет.

– Семечки лущил.

– Лущил?

– То-то и оно. Верно говорю. Лущил. Жареные семечки. Под шелковицей семечек было видимо-невидимо. Шелухи то есть. А сам вешаться готовился. Это знаете как узнали?

– Нет.

– По шелухе. Он все кладбище заплевал. То там, то здесь. И все под деревьями. Шелковица-то ему, видно, больше всех приглянулась. А жена полицейским сказала: он, мол, каждый вечер на чердак забирался и на противне семечки жарил, а потом на кладбище ходил.

Мужичонка явно упивался рассказом, хотя рассказывал эту историю уже, наверное, в сотый раз.

Михай Балог взглянул на него и спросил:

– Значит, привидений не бывает?

– Привидений-то? Покойники – они не встают. Вот про душу всякое говорят. Мне матушка говорила: явился ей, дескать, среди ночи отец. «Откуда, с неба, что ли? – спрашиваю. – Пусть тогда и мне покажется». Вот еще жена однажды рассказывала: сошел как-то раз наш поп с поезда в Захорони и идет себе домой вдоль кладбища. Один идет, и луна вовсю светит. Вдруг слышится ему, вроде стучит что-то. Вроде кто-то рядом идет. Оглянулся – никого нету. На кладбище заглянул – никого, памятники одни. Попу-то не страшно, поп – он святой человек. Зима была, снег кругом, все могилки в снегу. Вынул поп карманный фонарик, посветил – никого не увидел. Пошел дальше – снова стучит. Опять достал фонарик, опять посветил. Поп-то у нас не дурак, сами знаете, ну, он и сообразил, что это у него фонарик в кармане обо что-то стучит. Об портсигар, оказалось. Он ведь почему сообразил: как достанет фонарик из кармана, так стук и прекратится. Ну словом, не бывает привидений, даже зимой не бывает, а ведь зима для привидений – самое время. Да, вот так. Зимних-то привидений куда больше, чем летних, а насчет матушки моей и прочих, которые привидений видали, так то всегда зимой бывало. А весной не бывает, и осенью тоже.

– И воскресения нету?

– Так ведь это еще когда будет! Те, кто поумнее, говорят: все, мол, когда-нибудь воскреснут. Вот я и говорю: это еще когда будет!

– Коли вы такой умный, скажите-ка, смогу я сейчас где-нибудь лозу найти?

– Лозу? Нет. Ее еще в августе сняли, а сейчас уж осень. Все обобрали. Она ведь для кукурузы нужна и корзины плести.

– А мне надо, позарез надо.

– Вряд ли получится.

Михай Балог хотел перепрыгнуть через овраг, совсем уже было собрался, но что-то его удержало. Он пошел обратно к холму. До него донеслись голоса старух, собравшихся домой и остановившихся по дороге поболтать с мужичонкой.

Все трое смотрели на него.

Женщины вскоре отправились восвояси, а мужичонка с хутора остался стоять, широко расставив ноги и не сводя с Михая Балога глаз. Некоторое время они глядели друг на друга в упор.

В конце концов мужичонка с хутора заговорил:

– Шли бы вы домой, приятель. Домой. Я с места не стронусь, пока вы не пойдете. Вид у вас неважнецкий, еле на ногах стоите. Я вас чуток провожу.

Мужичонка с хутора повел Балога к воротам.

– Я туда не пойду.

– Почему?

– Там моя жена.

– Ладно, тогда обойдем ворота. Переберемся через овраг, там – кукурузное поле, за ним – люцерна. А там и дорога. Пошли.

Он схватил Балога за руку и повел. В овраге они упали. Через заросли кукурузы пробирались медленно, кукурузные листья шуршали. «Кабы не этот человек, я бы нипочем не отважился пройти кукурузным полем». Михай Балог не выносил шороха кукурузных листьев.

– Я как-то целую неделю прожил на кукурузном поле, не ел почти ничего. Отец меня из дому выгнал, вот я в кукурузе и ночевал.

Михай Балог умолк. Он не знал, почему это пришло ему на ум, но пришло вот, и захотелось сказать.

На люцерновом поле он снова упал. Подняться стоило большого труда. Они вышли на дорогу, и тут Балог закричал:

– Я хочу обратно. Обратно!

Мужичок с хутора пытался его успокоить.

– Что это за похороны были? Паршивые цыганские похороны!

– Все похороны одинаковы. Не кричите. Вам-то еще ничего. Вот кто на фронте погиб, вроде моего отца, – это дело другое, тут уж чего говорить. Идите домой, приятель, идите домой…

Мужичонка с хутора стоял и следил, чтобы Балог не повернул обратно, и лишь потом, когда тот отошел на приличное расстояние, поспешил назад, на кладбище, к своей корове.