Текст книги "Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников"
Автор книги: Маргарита Павлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
2
В определенном смысле малая проза была для писателя экспериментальной площадкой, на которой предварительно ставились проблемы, продумывались те или иные сюжеты и «проигрывались» их возможные художественные воплощения. Практически все рассказы 1880-х – начала 1900-х годов «сплавлены» с первыми романами писателя. «Метод – бесконечное варьирование тем и мотивов», – провозгласил Сологуб [474]474
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 538.
[Закрыть]и не отступал от этого принципа в своем творчестве. Каждому из его романов предшествовали сочинения в стихах и в прозе, в которые он вкладывал те или иные художественные идеи и искал способы их выражения.
«Тяжелым снам» сопутствовали рассказы «Ниночкина ошибка», «Ничего не вышло», «Задор». Сюжеты этих новелл первоначально заключались внутри романа и лишь позднее выкристаллизовались в самостоятельные произведения. Рассказ «Шаня и Женя», напротив, лег в основу романа «Слаще яда» (1912).
«Мелкому бесу» предшествовали и параллельно создавались, помимо многочисленных поэтических текстов (в которых сложился образ лирического героя – Логина-Передонова-Сологуба [475]475
Перечисление примеров фактически будет повторением большого числа текстов из поэтических книг Сологуба, в которые он собрал стихотворения 1880-х – начала 1900-х гг., см.: Стихи, книга первая. – СПб., 1896; Собрание стихов. 1898–1903. – Кн. III и IV. – М.: Скорпион, 1904; а также большое число текстов, не вошедших в эти книги.
[Закрыть]), рассказы «Красота» (1898) и «Баранчик» (1899). В них содержатся элементы художественной аналогии с романом – в образной системе, композиции, стилистических приемах или же на уровне интерпретации темы; в менее очевидной форме соответствия обнаруживаются также в рассказах «Тени» и «Червяк» (1894), «Утешение» (1899), «Жало смерти» (1902), «Милый Паж» (1902) [476]476
Рассказ «Милый паж», содержащий элементы аналогии с эротическим сюжетом из «Мелкого беса», был запрещен к печати как произведение «безусловно нетерпимое в цензурном отношении» (РГИА СПб. Ф. 776. Оп. 21. Д. 5. 1904. Л. 124–125), на этом основании он был изъят из сборника «Жало смерти» (М.: Скорпион, 1904); см. цензурный экземпляр рукописи (ИМЛИ. Ф. 210. Оп. 1. Ед. хр. 1).
[Закрыть].
Рассказ «Красота» (вариант «рутиловской» сюжетной линии романа) апеллирует к эстетизму и эллинизму О. Уайльда и одновременно к воспринятому символистами от Достоевского и Вл. Соловьева представлению о Красоте – глубинной сущности мира и преображающей силе бытия («Красота – вот цель жизни», – восклицает героиня рассказа [477]477
Сологуб Федор.Тяжелые сны. Роман. Рассказы. – С. 282.
[Закрыть]). Впервые у Сологуба эта тема встречается в стихотворении «Где ты делась, несказанная…» (1887) и в «Тяжелых снах» (в гл. 36). Однако в «Красоте» и «Мелком бесе» она претерпевает изменения – окрашивается авторским скепсисом. Тексты имеют множественные коннотации.
Героине рассказа символично дано имя спартанской красавицы, рожденной, по преданию, Ледой и Зевсом. Недавно умершая мать Елены «была прекрасна, как богини древнего мира. <…> Ее лицо было как бы обвеяно грустными мечтами о чем-то навеки забытом и недостижимом» [478]478
Там же. – С. 287.
[Закрыть].
Елена исповедует античный культ красоты, ее томит тоска по «святой плоти». Целыми днями она наслаждается созерцанием своего обнаженного тела, которое представляется ей совершенным; обычному платью предпочитает тунику; ее обостренная чувственность подчеркнута описаниями разнообразных изысканных ароматов.
Подобно Елене, Людмила Рутилова в «Мелком бесе» восхищается телесной красотой. Она любуется наготой Саши, называет его «отроком богоравным», уподобляя тем самым юным богам Эллады и Рима (Эроту, Адонису, Аполлону или Дионису?) [479]479
Не исключено, что в словах Людмилы содержится намек на один из таинственных ликов Саши. В античном искусстве Дионис, греческий бог плодоносящих сил земли и виноделия, нередко изображался в образе прекрасного отрока или юноши. Дионисийская роль Саши закреплена в сюжете (подобно Дионису он обладает даром к удивительным превращениям и способностью насылать на врагов безумие). Саша вносит в жизнь города оргиастическое начало: окруженный менадами – сестрами Рутиловыми, он участвует в вакханалии – маскараде, во время которого, подобно Дионису, «растерзан» и «воскрешен» Об отождествлении Саши с Дионисом см.: Минц З. Г.О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник III. – Тарту, 1979. – С. 117 – (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. – Вып. 459); перепеч.: Минц З. Г.Поэтика русского символизма. – СПб., 2004. – С. 59–96 (далее отсылки к этой статье даются по последнему изданию); Розенталь Ш., Фоули X. П.Символический аспект романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» // Русская литература XX века. Исследования американских ученых. – СПб., 1993. – С. 7–22 (впервые: Rosenthal Charlotte, Foley Helene.Symbolic Patterning in Sologub’s Melkij Bes// Slavic and East-European Review. – Vol. 26. – 1982. – № 1, spring. – P. 43–55); Венцлова Т.К демонологии русского символизма. – С. 72–74.
[Закрыть].
Людмила также томится по недостижимому идеалу: «Язычница я, грешница, мне бы в древних Афинах родиться… Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело» [480]480
Мелкий бес (2004). – С. 207.
[Закрыть].
В размышлениях о Красоте Елена и Людмила повторяют друг друга: «Разве можно любить людей? <…> Они не понимают красоты. О красоте у них пошлые мысли, такие пошлые, что становится стыдно, что родилась на этой земле» («Красота») [481]481
Сологуб Федор.Тяжелые сны. Роман. Рассказы. – С. 286.
[Закрыть]; «Как глупо, что мальчишки не ходят обнаженными! <…> Точно стыдно иметь тело, – думала Людмила, – что даже мальчишки прячут его»; «Сколько прелести в мире. <…> Люди закрывают от себя столько красоты, – зачем?» («Мелкий бес») [482]482
Мелкий бес (2004). – С. 206.
[Закрыть].
На преемственность образов указывает также фетишизм и нарочитый эстетизм в описаниях обстановки: «Елена любила быть одна среди прекрасных вещей в своих комнатах, в убранстве которых преобладал белый цвет, в воздухе носились легкие и слабые благоухания. <…> Еленины одежды пахли розами и фиалками, драпировки – белыми акациями; цветущие гиацинты разливали свои сладкие и томные запахи» [483]483
Сологуб Федор.Тяжелые сны. Роман. Рассказы. – С. 234.
[Закрыть]. Ср.: «В Людмилиной горнице было просторно, весело и светло <…>. Пахло сладко. Все вещи стояли нарядные и светлые. Стулья и кресла были обиты золотисто-желтою тканью с белым, едва различимым узором. Виднелись разнообразные скляночки с духами, с душистыми водами, баночки, коробочки, веера…» [484]484
Мелкий бес (2004). – С. 134.
[Закрыть].
Повествование и в рассказе, и в романе развивается по единому плану: Елена и Людмила создают свой мир, изолированный от внешнего – враждебного и деструктивного; действие совершается при закрытых на ключ дверях и при опущенных шторах (так поступает и Дез Эссент, герой романа Гюисманса «Наоборот»), В этом сотворенном «ароматизированном» фетишистском раю, якобы закрытом от обывательской пошлости, существует единственный закон – служение Красоте «святой плоти». Однако провозглашенный идеал остается лишь грезой: «Построить жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим телом! Невозможно! Как замкнуться от людской пошлости, как уберечься от людей!» – в отчаянии думала Елена, принимая решение уйти из жизни [485]485
Сологуб Федор.Тяжелые сны. Роман. Рассказы. – С. 292.
[Закрыть]. Ср.: «В нашем веке надлежит красоте быть попранной и поруганной» («Мелкий бес») [486]486
Мелкий бес (2004). – С. 57.
[Закрыть].
Рассказ-притча «Баранчик» предвосхищает центральную сюжетную линию «Мелкого беса». Его сюжет восходит к реальному событию, случившемуся в крестьянской семье во время голода 1895 года в Орловской губернии. Пятилетняя девочка, наблюдавшая за тем, как отец резал барана, предложила младшему братишке поиграть «в баранчика» и «полоснула несчастного мальчугана по горлу», после чего он умер. Сообщение о трагедии, произошедшей в деревне Ждимир Волховского уезда, было напечатано в газетах [487]487
Среди подготовительных материалов Сологуба сохранилась газетная вырезка из «Орловского вестника» (1895. № 1, 1 января) с репортерским отчетом. См.: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 538.
[Закрыть].
Тема «Баранчика» соотносится с темой жертвоприношения в «Мелком бесе». На протяжении всего повествования Володин сравнивается с бараном, он погибает тою же смертью, что и Сенька в «Баранчике». Среди возможных орудий замышленного убийства в романе упоминается топор (в «Тяжелых снах» Логин убивает Мотовилова топором), однако Передонов выбрал шведский нож, которым и полоснул Володина по горлу. Вследствие этой замены произошла смена литературного контекста. Топор – атрибут убийства, вводящий повествование в контекст классической прозы социально-философской проблематики (топор Раскольникова или Пугачева); нож – атрибут ритуального убийства (жертвоприношения) – вводит его в контекст неомифологических текстов символистов, в котором Передонов предстает и палачом и жертвой одновременно [488]488
Примечательно в этой связи, что Ваня Багрецов («Задор»), осознающий себя жертвой непереносимого мещанского общежития, в качестве орудия самоубийства также берет шведский нож.
[Закрыть].
Более сложные коннотации прослеживаются на ономастическом уровне. Действие в рассказе приурочено ко дню пророка Илии (хотя реальное событие случилось под Рождество). Празднование дня пророка Илии (покровителя домашних животных – телят, баранов и козлят) складывалось из соединения христианской традиции с языческой (с культом Перуна, за которым закрепилось представление о жертвоприношении). В Ильин день приготовленное в жертву животное приводили к церкви, где его освящали, а затем закалывали и вместе ели (совершали братчину, или мольбу – коллективную трапезу) [489]489
См.: Славянская мифология: Энциклопедический словарь. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 206.
[Закрыть]. Заклание барана в христианский праздник имело языческую мотивировку.
В «Мелком бесе» богослужения происходят в церкви в честь святого Илии, и хотя именно эта деталь упоминается в экспозиции лишь косвенно, она, несомненно, имеет символическое значение и отвечает авторскому замыслу: повествование начинается фразой: «После праздничной обедни прихожане расходились по домам» – и заканчивается сценой убийства Володина – «бараньего царя». Примечательно, что именно в день пророка Илии Передонов не был в церкви, в чем винится перед городским головой, – это обстоятельство указывает на «бессознательный выбор Передоновым языческого варианта мифа» [490]490
Соболев А.Реальный источник в символистской прозе: механизм преобразования (Рассказ Федора Сологуба «Баранчик»). – С. 151.
[Закрыть].
Одним из претекстов «Баранчика», возможно, послужила народная легенда «Ангел» [491]491
См.: Афанасьев А. Н.Народные русские сказки и легенды. – Берлин, 1922. – Т. 2. – С. 551–552. Подробнее об этом источнике рассказа см.: Ivanits L.Biblical Imagery in Sologub’s Short Stories: «Baranchik», «Zhalo smerti», and «Pretvoryaiushaia vodu v vino» // Russian Literature. – 2001. —Vol. 50. № 2. – P. 129–130.
[Закрыть]. В легенде Бог изгоняет из рая непослушного Ангела, отказавшегося принести на небо душу женщины, только что родившей двух младенцев. Добрый Ангел не хочет наказать детей, которые погибнут без матери. Согласно народному представлению, жизнь на земле лучше, чем на небе. Взгляд Сологуба прямо противоположен, в духе характерного для его творчества «некрологического утопизма» [492]492
См.: Смирнов И. П.Художественный смысл и эволюция поэтических систем. – М., 1977. – С. 48.
[Закрыть]: жизнь на земле страшна, и смерть лучше жизни. Равнодушные к земной жизни ангелы не заступились за Аниску и Сеньку и позволили им погибнуть, а затем проливали слезы перед Господом, чтобы он не отдал их души «врагу».
Ступенью на пути к «Мелкому бесу» явились также рассказы Сологуба 1890-х годов о детях, утративших душевное равновесие, страдающих навязчивыми идеями.
В рассказе «Тени» повествуется о тяжелом душевном расстройстве гимназиста Володи Ловлева. Впечатлительный, нервный, болезненный ребенок (Сологуб многократно указывает на бледность его лица) угнетен материнской опекой и страдает от недостатка свободы. Случайно прочтенная Володей брошюра из приложения к «Ниве» – пособие для игры в тени на освещенной стене – становится для него источником неконтролируемых эмоций. Мать обнаружила эту тщательно скрываемую забаву и попыталась бороться с болезненным увлечением Володи. Неусыпный материнский надзор способствовал развитию у него подавленной страсти, параноического бреда. Володя сходит с ума, вслед за ним лишается рассудка мать, также поглощенная навязчивой идеей – игрой в «тени».
В изложении Сологуба (и в свете «экспериментального метода») исход этой маловероятной истории выглядит, однако, вполне мотивированным, а заболевание мальчика закономерным. «Большой мечтатель» Володя находится в состоянии депрессии. События разворачиваются поздней осенью. Он видит мир «тоскливым», «скучным», «скорбным», «надоедливым».
В тексте содержатся также намеки на дурную наследственность и признаки «вырождения» (по Ломброзо и Нордау): «Володина голова слегка несимметрична: одно ухо выше другого, подбородок немного отклонен в сторону (как у матери), его отец был человек „слабовольный“, с бессмысленными порываниями куда-то, то восторженно, то мистически настроенный <…>, пивший запоем последние годы жизни. Он был молод, когда умер» [493]493
Сологуб Федор.Тяжелые сны. Роман. Рассказы. – С. 200.
[Закрыть]. «Болезненные, вырождающиеся натуры, – комментировал критик, – они были осуждены на сумасшествие глубоким наследственным расстройством нервно-мозговой системы. Достаточно было ничтожного толчка, чтобы их внутренняя неуравновешенность перешла в душевную болезнь» [494]494
Залетный И. [Гофштеттер И. А.]Критические беседы: «Тяжелые сны» Федора Сологуба // Русская беседа. – 1896. – № 3. – С. 181.
[Закрыть].
Признаки психического расстройства Володи воспроизведены почти с медицинской точностью. Тоска, подавленность, ощущение враждебности мира, страх перед ним – чувства, в одинаковой мере свойственные и маленькому гимназисту, и учителю Передонову. «Угрюмые фигуры людей двигались под туманною дымкою, как зловещие неприветливые тени. <…> Городовой посмотрел на Володю враждебно. Ворона на низкой крыше пророчила Володе печаль. Но печаль была уже в сердце, – ему грустно было видеть, как все враждебно ему. Собачонка с облезлою шерстью затявкала на него из подворотни, и Володя почувствовал странную обиду. <…> боязнь теснилась в его груди и оттягивала вниз обессилевшие руки» [495]495
Сологуб Федор.Тяжелые сны. Роман. Рассказы. – С. 222.
[Закрыть]. Ср.: «А на земле, в этом темном и враждебном городе, все люди встречались злые, насмешливые. Все смешивалось в общем недоброжелательстве к Передонову, собаки хохотали над ним, люди облаивали его» [496]496
Мелкий бес (2004). – С. 189.
[Закрыть].
Каждым из них на пути к безумию движет навязчивая идея: Володя стремится обрести подлинную свободу среди «теней» (они воплощают для него скрытую реальность мира); Передонов вожделеет получить инспекторское место, чтобы насладиться властью (для него – синоним свободы). «Блаженное безумие» Володи, таким образом, оказывается психологически соположенным мрачному безумию Передонова.
По мнению Ф. Шперка, автор «Теней» «с бессознательною меткостью опоэтизировал власть призраков над больною современною душой и влечение ее к страданию» [497]497
Ф. Ш. [Шперк Федор].Fjodor Ssologub. Traume Roman. Einzig autorislerte Uebersetzung aus dem Russischen von Alexander Brauner. Leipzig. Verlag von Herman Zieger. 1897 // Новое время. – 1897. – № 7571, 26 марта (7 апреля).
[Закрыть].
Примечательно, что именно рассказ «Тени» принес Сологубу известность и признание в кругу символистов («произвел тогда ошеломляющее впечатление на всех» [498]498
Старый энтузиаст [Волынский А. Л.].Ф. К. Сологуб // Жизнь искусства. – 1923. – № 23. – С. 10.
[Закрыть]). В декабре 1894 года по прочтении «Теней» Н. Минский писал Л. Гуревич: «„Тени“ Сологуба произвели на меня сильнейшее впечатление. У него не только большой талант, но своеобразный взгляд на жизнь. Из него выйдет русский Эдгар Поэ, только бы не заленился. <…> Если будут какие-либо отзывы о Сологубе, сообщите мне. Меня крайне интересует его литературная карьера» [499]499
ИРЛИ. № 20003. Л. 3 об.
[Закрыть]. Рассказом восхищалась З. Гиппиус, в декабре 1894 года она писала Сологубу: «Позвольте мне смиренно принести вам благодарность и высказать мое благоговение перед человеком, который сумел написать истинно прекрасную вещь – „Тени“. <…> В религию теней я обратила и мужа» [500]500
РГАЛИ. Ф. 482. Оп. 2. Ед. хр. 21. Л. 18–19.
[Закрыть].
Имплицитно связанный с натурализмом, рассказ с успехом прочитывался в контексте «новой» прозы – как философская миниатюра на мотив из Платона о возможностях и границах познания мира [501]501
См.: Элсворт Джон.О философском осмыслении рассказа Ф. Сологуба «Свет и тени» // Русская литература. – 2000. – № 2. – С. 135–138.
[Закрыть]; как символическая иллюстрация к размышлению Ницше о «блаженном безумии» и т. п.; ср.: «Тело, отчаявшееся в теле, ощупывает пальцами обманутого духа последние стены. <…> Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как вещало чрево бытия. И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только головою, – и перейти в „другой мир“» [502]502
Ницше. Ф.Так говорил Заратустра // Ницше Ф. Соч. – Т. 2. – С. 22.
[Закрыть].
Нетрудно заметить, что дети в рассказах Сологуба, как правило, имеют одного из родителей (чаще всего – мать), и это не случайно. Вдовство Евгении Степановны в «Тенях» предстает как обыденный жизненный факт (муж рано умер, вероятно, потому, что много пил, – вполне реалистическое объяснение) и как символ метафизического одиночества героев, богооставленности. Покинутость Отцом Небесным – синоним слепоты и безумия. Герои не могут выбрать между светом и тенью, истинным бытием и мнимым, добром и злом – и теряют рассудок. Сологуб вышел за рамки психологического дискурса и вывел тему натуралистической прозы (наследственность) на метафизический уровень, соединяя рациональное и иррациональное знание о человеке и мире.
Герой повести «Утешение» Митя Дармостук («кухаркин сын», опять же – без отца) испытал сильное нервное потрясение: он видел, как маленькая девочка, оставленная без присмотра, выпала из окна и разбилась насмерть. Несчастный случай перевернул всю жизнь одинокого, впечатлительного, болезненного подростка. Дисгармоничный, враждебный и ужасающий мир, окружавший Митю, после смерти Раи оборачивается адским наваждением: «Люди были не похожи на людей: шли русалки с манящими глазами, странно-белыми лицами и тихо журчащим смехом, – шли какие-то в черном, злые и нечистые, словно извергнутые адом, – домовые подстерегали у ворот…» [503]503
Сологуб Федор.Собр. соч.: В 6 т. – М., 2000. – Т. 1. – С. 535.
[Закрыть]
Митя постепенно «выходит» из действительности: прогуливает занятия, чтобы в уединении на могиле отца воскресить в воображении образ Раечки, побыть с ней, помолиться о ней в церкви. Скитаясь по улицам во время занятий, он находит временное убежище в семье «отверженных» – своей ровесницы Дуни и ее матери (Власовы скрываются от полицейского пристава и дворника на чердаке, ожидая получить «место»). Однако и Дуня с ее искренней верой в Бога и сердечными молитвами не спасает Митю от надвигающегося безумия. С исчезновением Дуни (мать нашла работу, чердак опустел) он теряет последнюю связь с реальностью. «Рая – прекрасное в идеале, – пояснял Сологуб в набросках к повести. – Дуня – утверждение действительности, бытия. Потому утрата Дуни – утрата смысла бытия действительного, крушение мира, Раечка входит в реальный мир как гостья. Потому она и уходит, смущенная расправой» [504]504
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 538. Конверт 85.
[Закрыть]. (Митю высекли розгами за прогулы и вырванную страницу из дневника.)
Процесс постепенного развития невроза резким пунктиром намечен в конспекте повести: «Переход от Раи к внешнему миру всегда был в запахах. Повеет запах, и Митя очнется. Запахи были страшны и грубы. <…> Психоз – приятный гость. Нормальное с ним борется, но слабо. <…> Смерть стала желанна. Вера в новое небо. Внушает Рая. Нежным голосом говорила Рая о новых небесах. Теперь уже скоро. Истлеет мир. Новые небеса откроются. В последних стадиях весь мир как-то страшно и страшно придвигается, и все угрожающе живет. Уже нет неодушевленных предметов. Предметы дремлют. Предметы внимают. Предметы чувствуют. Предметы грозят. Предметы живут своею жизнью» [505]505
Там же.
[Закрыть]. (Очевидная аналогия с постепенным развитием передоновского безумия.)
В сознании мальчика реальный мир претворяется в инфернальный, его воображение начинает работать только в направлении аннигиляции действительности, создавая демонические, апокалипсические образы и сюрреалистические картины: «Митя видел, как Дуня умирала, изголодавшаяся, холодная, – мать сидела против нее, закинув цепенеющее незрячее лицо и протянувши вперед руки, – обе умирали и холодели. И вот они умерли. Неподвижные, холодные, сидят они одна против другой. Ветер из слухового окна струится у желтого старухиного лба и колеблет седые, тонкие волосы, выбившиеся из-под платка» [506]506
Сологуб Федор.Собр. соч.: В 6 т. – Т. 1. – С. 535.
[Закрыть].
Единственным утешением и в то же время символом вечной, нетленной жизни в сознании Мити остается Рая. Она приходит к нему из своего инобытия, скрашивает его одиночество, зовет за собой, обещает освобождение от боли и страданий. Утративший представление о реальности, измученный матерью, барыней, учителями, розгами («дебелой бабищей жизнью»), Митя «бежит» за Раей… и выпадает из окна на петербургскую мостовую. Имя героя, как это нередко у Сологуба, содержит указание на его путь: Дармостук – стукнувшийся / упавший напрасно, даром. Все повествование развивается в соответствии с авторской концепцией: «Ангелы сны видят страшные, – вот и вся наша жизнь»; «Это мы думаем, деться некуда, – а дверь-то рядом» [507]507
Сологуб Федор.Собр. соч.: В 6 т. – Т. 1. – С. 531.
[Закрыть].
Над «Утешением» Сологуб трудился около трех лет (1896–1899) [508]508
В черновом автографе имеется авторская помета: «Кончено 1 марта 1897» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 186 об.), однако реальной датой окончания работы над текстом «Утешения» следует считать год публикации – 1899.
[Закрыть], в черновой рукописи (первоначальное название – «На камни») обнаруживаются множественные соответствия с текстом «Мелкого беса», которые отсутствуют в печатном варианте повести. В изъятых фрагментах просматривается прямая аналогия между описанием Митиной болезни и постепенно прогрессирующим безумием Передонова.
Митю пугает безликое существо, которое в «Мелком бесе» обрело имя Недотыкомки: «Митя вышел на лестницу босой. <…> Он поднялся в четвертый этаж, лег на подоконник и смотрел вниз. В темноте камни едва видны. Вот если бы выпасть отсюда – страсть! Он почувствовал в темени боль, как бы от падения на камни. Стало страшно. Что-то безликое хватало за ноги и старалось перекинуть их за окно.Митя взвизгнул, соскочил на холодный пол и, сотрясаясь от ужаса, бросился бежать домой. Безликое гналось за ними едва не поймало у самой двери, – уже он чувствовал на спине его страшный холод» [509]509
Там же. – Л. 42–42 об.
[Закрыть]. Ср. в гл. XII романа: «тварь неопределенных очертаний, —маленькая, серая, юркая недотыкомка», «серая, безликая» (С. 102; курсив мой. – М.П.).
В черновом автографе «Утешения» пространное место занимают предсмертные сны Мити, которые по своему содержанию и поэтике родственны передоновским кошмарам. Накануне гибели больному мальчику снилось:
Ползли тараканы. Они шевелили усами и на ходу шептали о чем-то. Неизвестно, зачем они приходили. Парень с гармошкой, пьяный и нахальный, прошел куда-то. Он страшный, мертвый, полуистлевший. Незрячие глаза его тоскливы. Рот раскрывается мертво и широко. Он гаркает мертвую, беззвучную песню, и гармоника в его руках мертва [510]510
Ср. «Мелкий бес», гл. XXXII (ночь перед убийством Володина): «Когда, уже к вечеру, он начал было засыпать, его разбудила невесть откуда взявшаяся шальная баба. Курносая, безобразная, она подошла к его постели и забормотала: – Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить. – Щеки у нее были темные, а зубы гнилые» (С. 242).
[Закрыть]. Толпа чертенят кривляется. Грязные, лохматые, серые. Есть знакомые – Герлах, Масляренко, учителя. Все они бьют себя хвостами по бедрам, и хвосты однообразно ходят, как маятники. – Черти не моются! – шепчет кто-то. А барыня идет тут же, – и она чертовка? Она же моется? И душится, чтоб не воняло адской серой. – Кто это сказал? [511]511
Ср. в гл. XXV романа: «Вертлявые мальчишки-восьмерки дразнили Передонова, – это были оборотни-гимназисты. Они поднимали ноги странным, неживым движением, как ножки циркуля, но только ноги у них были косматые, с копытцами. Вместо хвостов у них были розги, мальчишки помахивали ими со свистом и сами взвизгивали при каждом взмахе» (С. 199).
[Закрыть]Безликое мелькнуло, и все смешалось. Из мглы выступили злые и страшные звери. Они говорили трупными голосами, как люди. Митя заметил, что нет неба. Это страшило. Кто-то безликий говорит, но это были не звуки, а как будто печать на серовато-белой бумаге:
– Неба никогда не было. Это воздух. Ты этим дышишь.
– Дышать нечем! – хочет крикнуть Митя, и не может, и рыдает.
Темная нора, подземелье. Черная вода подступает, теснит и приносит труп; он бьется о Митины колени, – черный, точно весь просмоленный. Митя в ужасе бросается бежать. Ноги его отымаются. Лестница бесконечная перед ним. Озаряет кто-то эту лестницу красным пламенем дымного факела. Митя подымается по широким ступеням. Красный ковер словно сам несет его…
Где-то высоко и далеко поет нежная флейта, – о живых, о чужих радостях и печалях, о мире сладостном, недостижимом… Бесконечные повороты, зеркала в белых рамах, пальмы. Мраморные ступени. Свет становится белым, и факел не дымит.
Но за Митей гонятся учителя. Впереди Конокотин
(в опубликованном тексте – Конопатин. – М.П.). У него громадные круглые глаза. Он делает большие шаги через несколько ступеней, протягивает руки и так горланит, что стены колеблются. Митя торопится уйти. Ноги тяжелы. Изо всех сил он напрягает мускулы, преодолевает их косность и как-то подымается. А за Конокотиным бегут Коробицын, Галой. Все они кричат, кривляются, высовывают багровые языки и протягивают руки, чтобы схватить Раю [512]512
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 154 об. – 156. Ср. в гл XX романа: «Ночью Передонов бредил. Неясные и страшные ходили бесшумно фигуры, – короли, валеты, помахивая своими палицами. Они шептались, старались спрятаться от Передонова и тихонько лезли к нему под подушку. Но скоро они сделались смелее и заходили, забегали, завозились вокруг Передонова, повсюду, – по полу, по кровати, по подушкам. Они шушукались, дразнили Передонова, казали ему языки, корчили перед ним страшные рожи, безобразно растягивали рты».
[Закрыть].
Внешний мир Мити, как и передоновский, наполнен оборотнями и антропоморфными предметами: он принимает кошку за горничную Дарью (Передонов – кота за жандармского унтер-офицера, – образ, возможно ведущий происхождение от штаб-офицера – доносителя из «Истории одного города» Щедрина), собаку – за оборотня: «На сорном спуске к слободе на Митю бросилась громадная собака и укоризненно залаяла. Мите стало обидно. Уж не оборотень ли эта собака?» [513]513
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 118.
[Закрыть]; «Все глядело на него, и высокие, страшные стены неподвижно издевались над его неровными и хромающими шагами, над его смиренною и медленною походкою. Камни и плиты под ногами и ветхие двери. На лестницу с своими ржавыми петлями, и все вокруг напряженно хотели броситься к Мите и смехом уничтожить его» [514]514
Там же. Л. 150.
[Закрыть].
В отличие от Гоголя, закончившего первую часть «Мертвых душ» рассказом о детстве и юности Чичикова, Сологуб о прошлом Передонова умолчал. Однако благодаря повести «Утешение» это упущение можно было бы исправить. Если бы Митя Дармостук не погиб в отрочестве, то, весьма вероятно, он тоже стал бы учителем и навсегда позабыл о том, что в душе его когда-то непрестанно пела флейта, о том, как он рыдал над телом Раечки и плакал вместе с Дуней о страхе перед жизнью, в которой «люди злее зверей и равнодушнее камней» [515]515
Там же. Л. 122 об.
[Закрыть].
С темой богооставленности и экзистенциального одиночества у Сологуба прочно слиты богоборческие мотивы. Герои его рассказов нередко решают онтологическую проблему бунтом и своеволием (Сережа в рассказе «К звездам», Саша в «Земле земное», Елена в «Красоте», Коля и Ваня в «Жале смерти» и др.). В «Мелком бесе» автор называет Передонова то демоном, то Каином – оба имени функционально закреплены в сюжете.
С точки зрения отмеченной тематической близости особый интерес представляет повесть «Жало смерти. Рассказ о двух отроках» (1902) из одноименного сборника – в ранней прозе Сологуба наиболее яркий образец «неомифологического» текста с отчетливой мифопоэтической структурой.
Заглавие повести восходит к словам ап. Павла («Жало смерти – грех, а сила греха – закон»; Кор. 15:56), а сюжет одновременно проецируется на евангельскую притчу об искушении Христа в пустыне дьяволом и ветхозаветную историю Каина. Отсылки к мифологическим первособытиям и первогероям проецируются в сюжетно-образную реальность и по-своему освещают историю самоубийства Коли и Вани.
Образ Вани откровенно бесоподобен: его внешность безобразна, он порочен, зол, одинок, не знает любви. Каждая черта его облика напоминает, что он – искуситель, дух зла: его лицо постоянно искажается гримасами, он по-русалочьи хохочет, взгляд его пустых и дерзких глаз парализует волю и способен вызвать болезнь; отец его был «свинья», иронически замечает Сологуб, отсылая читателя к евангельской притче об изгнании бесов в стадо свиней. Ваня хочет погубить Колю, склоняет его к курению, пьянству, онанизму, затем соблазняет «другой» жизнью, «тем» светом, внушает ему, что «здесь» нет ничего истинного, все приснилось, и наконец лишает его последней опоры – веры в Бога («Ну вот, если Он тебя спасти хочет, пусть эти камни в торбочке сделает хлебом») [516]516
Сологуб Федор.Тяжелые сны. Роман. Рассказы. – С. 315.
[Закрыть]. Сцена самоубийства детей символически разворачивается у обрыва – на краю «бездны».
По мнению Линды Иванитц, обращение к библейским сюжетам и образам чаще всего сопряжено у Сологуба с полемикой с Достоевским по вопросам веры [517]517
См.: Ivanits L.Biblical Imagery in Sologub’s Short Stories… – P. 125–140.
[Закрыть]. Особое значение в этой связи в «Жале смерти» приобретают отсылки к «Братьям Карамазовым», – посредством скрытого цитирования классического текста создаются новые смыслы авторского текста.
Последний разговор мальчиков в «Жале смерти», перед их самоубийством, содержит двойную перекличку с «Братьями Карамазовыми»: с «Легендой о Великом Инквизиторе» и одновременно с эпизодом, в котором Алеша провозглашает жизнь и любовь к жизни высшей ценностью, предлагает Ивану полюбить жизнь сильнее, чем ее смысл [518]518
См.: Достоевский Ф. М.Полн. собр. соч.: В 30 т. – Л.: Наука, 1976. – Т. 14. – С. 210.
[Закрыть]. В рассказе Сологуба высшей ценностью провозглашается смерть. Этот же смысл подразумевается в «Мелком бесе», так как вся жизнь – «передоновщина».
Сюжет «Жала смерти», возможно, был навеян статьей Вс. Чешихина «Типы самоубийц» [519]519
Новости. – 1899. – № 259, 21 сентября; № 260, 22 сентября.
[Закрыть], в которой в качестве одного из типов рассматриваются герои рассказа М. Е. Салтыкова-Щедрина «Коля и Ваня» (1863) из цикла «Невинные рассказы». Очевидно, история крепостных мальчиков, зарезавшихся ночью в овраге, послужила непосредственным литературным источником «Жала смерти». Дети-мученики уходят из жизни, спасаясь от жестокости помещицы; при этом они свято верят во всемогущего, милосердного Бога, ожидающего их в раю.
В полемической повести Сологуба протест против социального зла отсутствует, его замещает конфликт «отцов» и «детей», осмысленный в метафизическом ключе – как противостояние Творца и творения (с точки зрения писателя, вопрос о социальной гармонии не имеет никакого значения в мире, оставленном Богом).
Рассказы сборника «Жало смерти», и прежде всего одноименная повесть, занимающая в книге центральное положение, вызвали самые резкие нарекания критиков. Сологуба осуждали за «болезненность фантазии и уродливость сюжетов» [520]520
Московские ведомости. – 1904. – № 351, 20 декабря (подпись: Д. П.).
[Закрыть], «фальшь, надуманность и нервический тон» [521]521
Русская мысль. – 1904. – № 9. – Отд. II. – С. 279 (б. п.).
[Закрыть], стремление «ударить по нервам», оказать на читателя односторонне-угнетающее психическое воздействие: «…Сологуб поступает совсем нехорошо, когда любуется своими произведениями не наедине, а печатает их и выпускает в свет. <…> Нельзя передать впечатления, которое производит г. Сологуб, делающий чик-чик ножичком по горлу белоголового мальчика и любовно поворачивающий детские трупики» [522]522
Там же. – С. 280.
[Закрыть]; «нельзя оставаться равнодушным, читая, видимо, с особенным старанием сочиненное повествование о том, как один девятилетний мальчик систематически развращает другого и в результате топится с ним вместе» [523]523
Московские ведомости. – 1904. – № 351, 20 декабря (подпись: Д. П.).
[Закрыть]; один из критиков писал: «Вы с радостью закрываете последнюю страничку сборника, давящего как кошмар…» [524]524
Боцяновский Вл.Критические наброски // Русь. – 1904. – № 245, 17 (30) августа. – С. 3.
[Закрыть].
Неудивительно, что предложение Сологуба напечатать повесть «Жало смерти» в «Мире Божием» не встретило одобрения со стороны редакции. В письме к нему от 15 апреля 1903 года Ф. Д. Батюшков заявил: «„Жало смерти“ совершенно не подходит для напечатания в „Мире Б<ожием>“. Простите, что высказываюсь так откровенно, но не могу сочувствовать такому изображению испорченной натуры, как Ваш маленький герой Ваня, и его жалкой жертвы» [525]525
РГАЛИ. Ф. 482. Оп. 1. Ед. хр. 416. Л. 1. В августе 1903 г. с просьбой передать повесть для публикации в «Новый путь» к Сологубу обратилась З. Гиппиус. Однако у нее также возникли опасения по поводу прохождения «Жала смерти» через цензуру, о чем она сообщала Сологубу: «…посылаю Вам корректуру со следующими просьбами: прочтите ее и те сделанные поправки карандашом, с которыми вы согласны, – обведите чернилами, остальные сотрите. Просьба еще – не вставляйте, даже если захочется, чего-нибудь „сомнительного“ – умоляю! <…> я кое-что зачеркнула чернилами, нельзя ли не восстанавливать?» (РГАЛИ. Ф. 482. Оп. 2. Ед. Хр. 21. Л. 16).
[Закрыть]. Раздосадованный упреками в безнравственном содержании повести, в ответном письме Сологуб выступил с защитой своих эстетических позиций:
Многоуважаемый Федор Дмитриевич,
Очень благодарю Вас за любезно-скорый ответ и за откровенное мнение о «Жале смерти». <…> так как уж Вы простерли Вашу любезность до откровенности, то с равною же откровенностью скажу, что несравненно любопытнее было бы знать Ваше мнение о художественном значении рассказа. Избранный же Вами способ оценки по злонравию действующих лиц, конечно, довольно обычен и обладает значительными преимуществами общедоступности и общепонятности, но, к сожалению, страдает всеми недостатками суждения, основанного на смешении разнородных норм. Произносящий такие приговоры становится, без всякой надобности, на зыбкую и пререкаемую почву. Позволительно спросить, напр., почему нельзя сочувствовать изображению испорченной натуры мальчика, – в глубине души, конечно, невинного, – и можно в то же время сочувствовать изображению гимназиста, надругавшегося над трупом отца («Мысль»)
<рассказ Л. Андреева. – М.П.>. Почему изображение Содома, замкнутого в себе и самодовольно безбожного, предпочтительнее, чем изображение Содома, где с детским простодушием тоскуют о том, что Бога нет, что сердца людские окаменели, и от этого мира, призрачного и презренного, хотя, в общем, довольно благонравного, в смертных томлениях стремятся в мир непреходящего, истинного бытия? – Вот если бы сказать, что «Жало смерти» плохо написано, то это стояло бы вне спора: бездарная мазня прощается только за благонравие любителями благонравия, и понятно, что книги журналов наполняются преимущественно такого сорта литературою, легковесною и вполне благопристойною. Искусство же всегда непорочно, даже в трудах слабейших своих служителей.
С точки зрения художественного мастерства рассказы сборника «Жало смерти», несомненно, обозначили новую ступень в творчестве Сологуба. Если «Тени» создавались на пути преодоления «золаизма», то новеллы конца 1890-х – начала 1900-х годов являли образец символистской прозы. О подлинном значении маленьких шедевров «Жала смерти» одним из первых писал Вяч. Иванов: «Книга рассказов Ф. Сологуба, русская по обаятельной прелести и живой силе языка, зачерпнутого из глубины стихии народной, русская по вещему проникновению в душу русской природы, – кажется французскою книгой по ее, новой у нас, утонченности, по мастерству ее изысканной, в своей художественной простоте, формы. Но важнее совершенства формы – как знамение все изощряющейся чуткости к шепоту сверхмирного – глубокое тайновидение художника» [527]527
Иванов Вяч.Рассказы тайновидца // Весы. – 1904. – № 8. – С. 47. Сологуб, очевидно познакомившийся с рецензией Вяч. Иванова еще до ее публикации (см. об этом: Павлова М. М.«Тогда мне дали имя Фрины…». Из истории отношений Ф. Сологуба и Вяч. Иванова // Русская литература. – 2002. – № 1. – С. 221–224), откликнулся на нее стихотворением, в котором посредством античного сюжета представил свою литературную биографию, отождествив себя с Фриной, Вяч. Иванова – с защитником Фрины, представителей традиционного общественного мнения (а возможно, и цензуру) – с обвинителем Евфием, а русских критиков и журнальных обозревателей – с ареопагом (приводится по изд.: Стихотворения. 1979. – С. 299–300):
Насытив очи наготоюЭфирных и бесстрастных тел,Земною страстной красотоюЯ воплотиться захотел.Тогда мне дали имя Фрины,И в обаяньи нежных силЯ восхитил мои АфиныИ тело в волны погрузил.Невинность гимны мне слагала,Порок стыдился наготы,И напоил он ядом жалоВ пыли ползущей клеветы.Мне казнь жестокая грозила,Меня злословила молва,Но злость в победу превратилаЖивая сила божества.Когда отравленное словоВ меня метал мой грозный враг,Узрел внезапно без покроваМою красу ареопаг.Затмилось злобное гоненье,Хула, свиваясь, умерла,И было – старцев поклоненье,Восторг бесстрастный и хвала.3 июля 1904
[Закрыть].
Следует отметить, что эта статья положила начало общего пересмотра господствовавших оценок творчества Сологуба: тон критических откликов на его последующие сочинения изменился – стал более сдержанным, а в большинстве случаев и прямо противоположным – одобрительным или даже восторженным.
В подавляющем большинстве рассказы 1890–1900-х годов построены по единой схеме. Как правило, за основу Сологуб брал реальные события, нередко восходившие к конкретному жизненному факту, сюжет излагался в реалистической манере, с правдивыми психологическими мотивировками поведения персонажей. Социальный детерминизм при этом не отменялся, но и не был условием повествования. События осмыслялись в русле онтологического вопроса (о смысле жизни) или же панэстетической утопии, часто с полемической установкой по отношению к текстам классической и современной русской прозы.
