Текст книги "Учебник рисования"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 128 страниц) [доступный отрывок для чтения: 46 страниц]

Сейчас Дутов стоял перед холстом, прикрыв левый глаз, и, сделав из пальцев рамочку, прикладывал ее к правому глазу. Сквозь рамочку эту он осмотрел все части холста и сказал Эдику Пинкисевичу: думаю, здесь на три хорошие картины как минимум – вот, вот и вот.

– А вот это? – спросил Эдик Пинкисевич, тоже сделав рамочку и высмотрев сквозь нее интересный сюжет. – Тут тоже интересно: по центру зеленое пятно, а лиловые полосы – влево и вверх.

– Ты полагаешь? – спросил Дутов подозрительно.

– Определенно есть тема, есть тема.

– Я-то думаю, вот здесь надо резать, здесь и еще тут. А середину – выкинуть на хрен, не получилось в середине.

– По центру надо было какую-то геометрию запустить, – сказал Пинкисевич, мастер квадратов.

– Не надо, не надо здесь геометрии. Геометрия – это твое, Эдик. Постарайся взглянуть моими глазами.

– А если вот так, косо отмахнуть, – посоветовал Пинкисевич, склонив голову набок и стараясь глядеть глазами Дутова, – взять и по диагонали разрезать. Чик, и все дела. Тогда зеленое пятно – тут, серые разводы отвалятся, лиловые линии остаются. Сделаешь треугольный холст.

– А что, – восхитился Дутов, – смело! – Он подумал еще немного, пригляделся: – А если так: разрезать на девять частей. Вот гляди: этак вот, – и Дутов обозначил места разрезов, – маленькие, конечно, вещи получатся. Зато – девять.

– Не в величине дело, – резонно заметил Пинкисевич, – картины Малевича тоже небольшие.

– Ну вот видишь.

– Но имей в виду, – Пинкисевич был практический человек, – цены там по сантиметрам определяют. Меньше картина – и цена ей меньше.

– Так ведь – девять холстов!

– Это верно. Ты на количестве свое возьмешь. Опять-таки маленький холст быстрее уходит. Закон рынка. Маленькой картине всегда место найдется – есть куда приткнуть: хоть между полок, хоть в коридоре. А большую орясину – куда повесить?

– Это аргумент. И потом, я надеюсь, размер холста на масштаб высказывания не влияет?

V

Пока художники кроили холст, Баринов постарался представить, как раскроить десятимиллионный бюджет.

– Где это видано уложиться в полмиллиона на кольца? – сказал Баринов. – Я девочке одной колечко за две штуки купил, так, на память от Васи Баринова, пусть знает, кому дала. А назавтра гляжу – у нее газета в руках, моя газета! – а там в спортивной хронике фото: футболист Бекхэм покупает жене кольцо за два миллиона. Просто. А он – не глава издательского дома, он мяч гоняет. Вот она и смотрит: на газету и на меня. И в глазах у нее, Миша, вопрос. А Нью-Йорк ты в своем плане посчитал? Дорогой город, между прочим. Или Лондон. У тебя, случайно, квартирки в Лондоне нет?

– У меня и в Париже нет, Вася. Мне – зачем?

– Да я знаю, что у тебя квартиры нет, я так только сказал, – Баринов действительно знал, что у Дупеля нет квартиры в Париже, и в Лондоне нет тоже. В Лондоне Дупель купил улицу из восьми огромных домов недалеко от Итонсквер. Это ведь он про себя рассказывал, думал Баринов, когда английские гектары описывал. Скупил пол-Лондона, а в гости его не зовут. Натолкал имущества, как хомяк за щеку, а прока нет – все равно он британцам неинтересен. Он себе отходы готовит, думает там осесть, только кому он там нужен. Ишь, как он Шприца ругает. Верный признак, что сам чемодан пакует.

– Деньги, – внушительно сказал Дупель, – они как солдаты. Вот чего ты понять не хочешь и чего Шприц не догонял. Деньги не просто работать – они служить должны. Работает знаешь кто? Инженер работает – от девяти до пяти с перерывом на обед, а солдат, он родине служит, днем и ночью. Тебе же не понравится, если деньги на тебя будут работать с девяти до пяти? Ты хочешь, чтобы они днем и ночью вкалывали – как солдаты? Правда? Чтобы они тебе не изменяли, верно? Они и есть солдаты. А солдаты – они без армии и без генерала не бывают. Хочешь быть миллиардером – тогда надо быть миллиардером в какой-то системе, – а не на своей делянке на Каймановых островах.

– Разве? – спросил Баринов. – А я думал: деньги делают свободным. Хочешь – служишь, а хочешь – на пляже лежишь. Для того и работаем.

– Это три рубля свободным делают. А миллиарды делают военнообязанным. Солдат без армии, знаешь, кто получается? Бандит. Его и ловить станут как бандита. Хочешь быть солдатом, так решай, под какой флаг пойдешь – к белым или красным. А наши орлы офшоров пооткрывали, золотых цепей на брюхо понавешали, мы, дескать, сами по себе, без командира. Ну их и ловят понемножку – регулярные части ловят, и наши и чужие. И давят их по одному, как бандитов.

– И в какую ты армию пошел?

– В какую призвали, Вася. В нашу, в русскую, – сказал Михаил Зиновьевич Дупель.

– Нравится?

– Служу, Вася. И тебя призываю. Время такое, что надо послужить.

– И как же мне служить? – спросил Баринов. Впрочем, цель разговора стала ему понятна. – Штатский я человек, Миша. Не армейский. Знаю, что выборы на носу. Понимаю, демократов надо двигать, чтобы концессии западные подписать. Понимаю и по мере сил помогаю.

– Демократы, – сказал Дупель презрительно, – разные бывают. Как вино лакать – все демократы. Воровать – все либералы. Меня интересуют те демократы, которые будут работать и не красть. Тогда и без кредитов обойдемся. Кредиты президентским нянькам нужны – на летние коттеджи.

– Крепкой власти захотел? Агитацию вести не стану.

– А я просить тебя пришел.

– Ты купи у меня газету, выкупи все акции – и делай что хочешь. А пока она моя, газета. И делать я буду то, что считаю нужным.

– Правду будешь говорить? – улыбнулся Дупель. – Правду – про бутики и презентации?

– И зажигать искры истины, – вернул улыбку Баринов.

– Что есть истина? – поинтересовался Дупель, не ведая о хрестоматийности этого вопроса.

– Истина, – не задержался с ответом владелец «Бизнесмена», – в том, что жизнь одна, и нужна мне самому. Не стану служить под флагом. И мой читатель служить не пойдет! Дай читателю самому выбрать: что существенно, а что нет. Я понимаю, что именно тебя не устраивает. Ты хочешь фильтровать новости – на важные и неважные. У тебя (по старой советской привычке) на первом месте политика, на втором – экономика, на третьем – наука. А я новости уравнял. Девиз нашей газеты: новости не выбирают! Я их по ранжиру не ставлю, тенденции мне не нужны – этим я психологию читателя изменил. И читателя я приучил, что открытие ресторана на бульваре так же важно, как смена министра финансов.

– Но это неправда, ты обманул читателя.

– Нет, – горячо сказал Баринов, – именно это правда! Я читателя научил не бояться! Плевать мне на министра финансов! Его завтра посадят за воровство!

– Посадят, – подтвердил Дупель, – наверняка. И даже сегодня посадят. Но ресторан закроют еще раньше. И это связанные вещи.

– Наплевать! Зачем читателя грузить этой чепухой? Ты бы еще читателя на стрелки с бандитами звал. Я освободил читателя от вечного страха! Я спросил читателя: ты чем интересуешься? Политикой или спортом? Политикой? Вот тебе немного политики. Спортом – вот тебе спорт. Ничем не интересуешься? Молодец! Вот тебе кроссворд – посиди с карандашиком. Я спросил его: ты чем хорош – тем ли, что новое общество строишь, или тем, что пиво с раками кушаешь? Не стесняйся, скажи. И читатель задумался. Вот я и тебя спрошу, Миша. Чем ты, Миша Дупель, хорош? Тем ли, что министр топлива? Или тем, что правительство хочешь подсидеть?

– Я думаю, – заметил Дупель, – что я хорош прежде всего своим состоянием. Оно интересно и тебе, и моему начальству. Всему народу, если подумать. А нажил я состояние благодаря топливу. А газ и нефть находятся в русской земле, которая непонятно кому принадлежит. Все это трудно разделить.

– А я разделил! Я за десять лет работы выкинул из газеты всю пропаганду. Я все уравнял. Барышников прыгнул, Горбачев пернул, Солженицын крякнул, Дупель купил – приоритетов нету. Я ни за правых, ни за левых – я за газету.

– У меня акции этой газеты, Вася. Со мной советоваться положено.

– Разве мы не советуемся? – развел руками Баринов. – Постоянно! Только ты на собрания акционеров не ходишь. Советоваться с акционерами святое правило. Например, надо решить, как Уимблдонский турнир освещать. Посылать своего корреспондента или платить обозревателю, который уже от первого канала аккредитован. Как твое мнение?

– Не надо так со мной говорить, Вася. Я не рядовой акционер.

– Как можно! Я дело говорю. Нам конгресс уфологов в Лидсе как подать? Тут один деятель предложил серию репортажей дать с летающей тарелки. Тебе как?

– Про Косово ты написал мало. Про Ирак написал мало. И про то, что делается в стране, – не пишешь.

– А, ты хочешь давать советы по международной политике? Но для меня разницы нет – миротворцы в Косове или уфологи в Лидсе.

– Однако разница есть.

– Для сербов – может быть. Но я не для сербов пишу. Я не за них. Я не против них. Вот почему и стала газета такой желанной: потому что программно мы ни за кого. Только за информацию. Вот выборы президента подошли. Все встали на цыпочки. А мы – ноль внимания. И все ждут: куда же газета повернется? Налево? Направо? Кого поддержим? И акции наши растут, растут! А на чем они растут, Миша? На беспристрастности.

– У меня двадцать процентов этих акций.

– И что же теперь?

– Я против такого подхода. Ты повышаешь цену газеты – понятно. Но мы проиграем больше, чем газету.

– Не двадцать девять процентов даже. Даже блокирующего пакета у тебя нет. И не пятьдесят один процент тем более. А у меня, Миша, все-таки шестьдесят процентов акций. И закон, как говорится, на моей стороне.

VI

Кому как не министру энергетики, человеку, который стоял у истоков приватизации, который разбил на акции не одну сотню советских заводов и фабрик, который десять лет назад и внедрял эту бестолковую систему акционирования собственности, кому как не ему было знать правила. Он сам эти правила придумал. Взятые с Запада, создававшие видимость объективных и неотменимых законов, эти бумажки-акции становились аргументами для людей, которые в принципе никаких аргументов морали и закона не соблюдали. Но вот появился будто бы разумный принцип дележки пирога, и мир принял везде эти правила; выучились по ним играть и здесь. И сидящий напротив Дупеля молодой человек широкой улыбкой на довольном лице показывал: я неуязвим у меня накопилось столько бумажек, что они гарантируют мою неприкосновенность и защищают мое добро. А откуда же они взялись у тебя, эти бумажки? Дупель захотел перегнуться через стол, взять Баринова за шиворот, тряхнуть и сказать: плевал я на твои акции, подумаешь, бумажек настриг, что это в принципе меняет – ничего это не меняет. Ты не строил этот дом, паразит, ты брал под него кредит в обмен на эти настриженные бумажки – и настриг их предостаточно, чтобы расплачиваться, и расплачиваться воздухом – акциями и паями того, что не существует. А когда оно стало существовать, то бумажки уже оказались недействительными, потому что ты настриг дополнительных бумажек и обесценил первые. Ты ловкач, наперсточник, шулер. Это мы, мы выдумали играть в такие правила, а потом возьмем да отменим эти правила, это мы выдумали слишком поспешно. Поспешно потому, что выдумывалось это для людей с планами и амбициями глобального управления, а попало в руки таких вот щелкоперов – для разового употребления. И сказать так хотелось многим: обалдевшему от своей безнаказанности директору грузового терминала в Латвии, который скупил пятьдесят один процент бумажек своего порта; зарвавшемуся президенту нефтеперерабатывающего завода в Нефтеюганске, которому запуганные рабочие сдали свои никчемные ваучеры и превратили алкоголика и скандалиста в неуязвимого для закона царька; владельцу трех алюминиевых карьеров, который даже не скупал акции, а передушил десяток акционеров и заставил наследников отдать акции ему, он сам жил в Монако под охраной закона – скромный владелец бизнеса в заснеженной России. Но ничего этого Дупель не сказал, потому что внедренная система круговорота в природе лживых бумажек и была, собственно говоря, тем, что называется бизнесом. Отличался этот круговорот бумажек в России от западного круговорота тем, что в России бумажек было больше, а производства меньше. Странным образом получалось так, что чем более бумажек запускалось в российский круговорот бизнеса, тем меньше производства реально требовалось – бизнес теперь заключался в перераспределении бумажек, в замене их на другие бумажки, на билеты казначейства. И знал это Михаил Дупель лучше прочих, он сам этот круговорот устроил. Он не перегнулся через стол, не взял веселого Баринова за шиворот, а только прикрыл глаза и стал говорить мягко и тихо. Он так делал всегда, когда злился.

– Так давай куплю твою газету, – сказал он. – Только ведь она ничего не стоит.

– Пятьдесят, – речь шла о миллионах.

– Она не стоит пятидесяти.

– Товар стоит столько, сколько за него дают, – сказал Баринов расхожую фразу бизнесменов, – мне за газету дадут пятьдесят.

– Не дадут.

– А я не тороплюсь, – с достоинством сказал Баринов, – сегодня не продам, продам завтра. Моя газета лучшая в стране, объективно. К выборам ее цена взлетит втрое. Появится стоящий кандидат – он жадничать не станет. Так что, ты тоже придержи пока свои акции, они еще поднимутся.

От слова «акции» лицо Дупеля потемнело. Дурак, подумал он, заигравшийся в капитализм советский дурак. Мидовский выкормыш. Сидит в моем доме, в костюме, купленном на мои деньги, жрет мной оплаченную еду, платит своим секретуткам мои бабки, – и чувствует себя в безопасности, огражденный – даже не законом, нет! – нелепыми правилами игры в бумажки. Сказать ему задушевно: дурачок, бумажки твои не считаются, это мы пошутили, а ты уж и поверил. Бумажек ты много настриг, молодец, жалко, не считаются они больше – считается только власть и сила. А ловкачество твое, улыбочки и верткость – дерьма они не стоят. Сказать бы ему так, но ведь нет, не скажешь. Весь сегодняшний бизнес на этих бумажках стоит, а такой вот продувной шельмец притерся – и пользуется. За его нарезанные бумажки любой банк выдаст ему кредит – билеты казначейства, то есть другие нарезанные бумажки. А обеспечиваются эти бумажки паями в нефтяном бизнесе – еще одними нарезанными бумажками. А охраняются законами – следующими бумажками. И только мужик, который стоит у скважины и качает нефть, имеет дело не с бумажкой – только кому этот мужик интересен. И возьми я сейчас этого гада за шкирку, как карманника, позови я охрану, чтобы вышвырнули щелкопера из моего дома, так ведь он – в суд! Он ведь – за свободный бизнес! Он ведь до Страсбурга дойдет! Частный предприниматель! Акционер!

Невысокий человек с быстрыми движениями, миллиардер и министр, Михаил Зиновьевич Дупель встал из кресла и прошелся по кабинету. Он ходил, прикрыв глаза, останавливался, покачивался с пятки на носок, чтобы успокоиться, потому что всегда лучше договориться и убедить, даже если можно взять и сломать.

– Послушай, Вася, – сказал Дупель, – информация свободным не делает. А если делает, значит, это фальшивая информация. Свободным человека делают три рубля и вранье, а серьезные деньги и достоверная информация делают несвободным. Ты это учти, – Дупель говорил, стараясь убедить, а Баринов глядел презрительно, сидел подбоченясь, и на каждое слово Дупеля реагировал саркастической улыбкой. Баринов рассудил, что если Дупель нуждается в поддержке газеты, стало быть, дела его в правительстве плохи. Газету он, безусловно, продаст, но не заговорщику, нет. Он продаст газету миллиардеру из правительства, когда тот решит стать президентом.

– Ты это учти, – повторил Дупель. – Твоя газета делает человека свободным. Это так. Потому что она врет. То есть не говорит главного. А главное то, что в стране стоит производство; что идет откат денег в офшоры; что государство дерет налоги с домохозяек, а госчиновники покупают себе виллы на островах; что армия страны развалилась – и никому нет дела; что если Америка хочет прищемить нашего бизнесмена, она это делает по праву сильного; что банкир Щукин, вместо того чтобы финансировать истребители пятого поколения, купил себе хоккейную команду в Торонто; главное то, что чиновники администрации президента берут уже не миллион, а миллиард взятки. Главное то, что министр финансов за подпись берет с западной фирмы миллион – а знаешь, сколько у нас западных фирм в стране? Главное то, что, кроме нефти, которую качаю я и Левкоев, ничего России в качестве источника доходов не светит. Главное то, что все ночные клубы, кабаре и казино – все то, что построено в Москве, – построено не от избытка, а от бедности – оттого, что нефтяные деньги быстро куда-то деть надо, а других мест вложения не существует. Разве что – в жопу себе засунуть. Впрочем, – добавил Дупель, – разница невелика. Это и есть самая настоящая жопа. Думали-думали экономисты – и ничего надежнее, чем бордель и игорный дом, не придумали. Автомобиль бы выпустили – так нет, это ведь сколько работать надо, опухнешь. Нет у нас автомобильной промышленности и не будет, зато у каждого есть «мерседес». Строительство бы коммунальное начали – так ведь денег нет на строительство, только на виллы и дорогие дома. Музей бы построили – да картины повесили, так у нас нет денег на музей, есть только на частные галереи, где ты вот это говно покупаешь. Дупель махнул рукой по адресу картин Дутова, висящих по стенам кабинета, и так везде. Вот информация. А информация об открытии бутика Ямомото в Жулебино и слиянии холдинга «Русь» с холдингом «Гусь» – это не информация. Это, Вася, вранье.

– «Правду» опять захотелось издать?

– Да, захотелось мне «Правду», потому и министром стал. Не драпанул, как Шприц, на Багамы, не сел на бандюков, как Левкоев, а стал министром. И не затем, чтобы тырить деньги. У меня есть деньги. А затем, чтобы весь этот карточный домик не развалился. Президент, – тут Михаил Зиновьевич грязно выругался, – с утра бухой и если к обеду не проблюется, то не может документ подмахнуть. Премьер – вор, кабинет берет взятки. Но работает страна, вовсю работает! Строят казино и рестораны, выпускают газеты! Пойми, так вечно продолжаться не будет.

– Народный гнев, да? – поинтересовался Баринов. Плохи дела у Дупеля, это очевидно. И акции газеты еще подрастут – теперь сомневаться в этом не приходится.

– При чем тут народный гнев? Но что-то ведь должно обеспечивать твои нарезанные бумажки – акции! – не удержался Дупель. – Не век же их стричь! Что-то за ними должно маячить – неужели не ясно? Тяжелое машиностроение, автомобильная промышленность, авиация – что-нибудь реальное! Стране нужен хозяин.

– Сталин? Отец народов?

– Нет, – серьезно сказал Дупель, – не Сталин. Пиночет. Умеренный диктатор, экономически регулируемый. А еще лучше – Франко. Генерал, который спас Испанию от анархии. Тот, кто сможет подморозить это болото. Тот, кто посадит ворье и не даст тырить казенные деньги на казино и глянцевые журналы.

– Ты все сказал? – спросил Баринов. – Отвечать можно? Или при новой диктатуре не положено? Казино – это плохо, конечно. Не надо их больше строить. Тем более что у тебя их три, хватит уже. И «мерседесы» – это, конечно, безвкусица. Тебе их на заказ бронированные делают, ты обычные не признаешь. И виллы – это безответственно; у тебя их сколько, интересно знать? И диктатор нам нужен, чтобы у тебя все это осталось и никуда не ушло. Вот зачем Франко понадобился. Только меня не агитируй! Хватит с нас диктаторов! Моего отца послом в Мексику запятили, карьеры сделать не дали – из высших соображений. А мне больше не нужны высшие соображения. Тем более, когда их пропагандисты имеют все, а мне не дают ничего. А я тоже хочу виллу, и мерседес, и казино. Как любой человек, как мой читатель, например. Ни ему, ни мне Франко виллу и мерседес не даст. А в свободном обществе мы сами возьмем! Мне за мою газету – деньги дадут. Я ее сделал, я ее и продам, а захочу – так и казино открою, и бордель.

– Не дадут тебе денег.

– А я все-таки подожду, пока мне дадут пятьдесят миллионов.

– Тебе не дадут никогда, – сказал Дупель тихо, – ни до выборов, ни во время выборов. Да, газета для выборов нужна, но больше десятки она не стоит с домом, компьютерами и всеми твоими девками в придачу. Я у трех вокзалов такой же штат наберу за три дня. На твоем доме долг висит. С рекламой у вас беда. Доставка в Европу плохая. Тираж упал втрое, ты заметил? Десять – это потолок

– А что же ты давно газету к рукам не прибрал? Десять миллионов для тебя не деньги. Ты боишься ее покупать. Тебе удобнее, что газета не твоя, верно? Моими руками удобнее, правда? Свободный голос хорош, когда он соседский. Неудобно получится, если министр энергетики Миша Дупель в своем опозиционном листке плетет заговор против правительства. Президент тебя не похвалит, Миша. Он расстроится.

Создатель и владелец газеты «Бизнесмен» посмотрел на Михаила Дупеля с презрением. Сочтены дни твои, говорил этот взгляд, и не помогут тебе ни миллиарды, ни гектары лондонской земли, завтра сожрут тебя и костей не выплюнут. Думаешь, ты всех перехитрил, подкупил скважин там, депутатов тут, думаешь, все под твою дуду спляшут? На твоих поминках они спляшут. Я газету создал, полюбуйся на нее, она – моя сила! Тебе моя газета нужна – ан не укусишь, нет! Газету вся страна видит, ее весь мир читает. Ее захочет любой сильный политик! А что сделал ты? Нефтяную империю? Так она под российским законодательством – поскользнешься ты, Михаил Дупель, на кремлевском паркете, и не будет твоей империи. Надавал взяток чиновникам? Купил парламент? Думаешь, победил?

Миллиардер, министр топлива и энергетики, автор книги «Как я стал Дупелем» поглядел на газетчика не с меньшим, но с еще большим презрением. Кто ты есть без меня, говорил этот взгляд, это я финансировал твое строительство, я одолжил тебе денег на компьютеры и первые безрекламные годы, каждый метр в этой хибаре, даже твой кабинет, куда ты водишь блядей, оплачен мной, ты за долги отдал мне пакет никчемных акций и уверен, что обманул меня, обвел меня вокруг пальца, ах ты мелкий жулик. Из долгов ты не вылез, – где сегодня твоя газета? Ты крутишься, как уж на сковородке, ищешь, кому бы впарить нарезанную бумагу, которая ничего не стоит. Думаешь, что переиграешь меня, играя по моим правилам? Ах ты вошь! Тебя раздавить ничего не стоит, сейчас раздавлю. Изволь, сыграю по правилам – их я придумал, эти правила. И такова была сила дупелевского чувства, что он не просто отбил взгляд оппонента, но медленно вдавил ему его собственное презрение обратно в глаза. Дупель смотрел твердо и без улыбки, и Баринов отвел взгляд.

VII

Пока Дупель с Бариновым соревновались, кто кого переглядит, в мастерской Дутова художники в обстановке куда большей терпимости обсуждали предстоящую выставку.

– Значит, так получилось. Что ж. Покажу девять вещей, – говорил Дутов, глядя на свеженарезанный холст. Пинкисевич слушал и кивал.

– Это лучшее, что ты сделал, – благородный Пинкисевич, в отличие от большинства художников, всегда старался сказать коллеге приятное, если это не ущемляло его интересов.

– Дались эти вещи непросто, – сказал Дутов, – пришлось повозиться, честно говоря.

– Лиловый цвет интересный получился, – сказал Пинкисевич великодушно.

– Да, неожиданно так смешалось.

– Красиво вышло.

– Потекло вниз, а я тряпкой растер.

– Убедительная работа.

– В данном дискурсе, – заметил Дутов, – это наиболее адекватное высказывание. Я считаю это своим лучшим симулякром.

Слова Дутов употреблял так же легко, как краски. Он давно пришел к убеждению, что процесс думанья и беседы представляет из себя примерно то же самое, что и живопись – а именно самовыражение. Иначе говоря, можно подойти к этому процессу формально, подыскивая слова и мысли, а можно свободно употребляя слова и выражения в произвольном порядке. В его голове происходил такой же хаотический процесс, как и на холсте, но он относился к этому спокойно: рано или поздно, как и в случае с живописью, композиция сама оформится. Неподготовленный зритель, глядя на холст Дутова еще до того, как холст был нарезан на необходимые фрагменты, мог решить, что перед ним безответственная мазня; также и неподготовленный слушатель, силясь разобраться в словах Дутова, мог решить, что у художника в голове – каша. И то и другое было справедливо, но лишь отчасти: сам Дутов относился к этой каше с почтительным удивлением – подобно тому как из мешанины красок вдруг высверкивал пронзительный цвет, так и из мешанины слов нет-нет да и выворачивалось какое-нибудь значительное словечко. В целом он считал себя художником интеллектуальным, посещал лекции Розы Кранц и Яши Шайзенштейна, за ним закрепилась репутация художника думающего. Подле своих холстов Дутов любил порассуждать, справедливо полагая, что всякое искусство вызывает на диалог. Умственные слова пробуждали в нем тот особый трепет и энтузиазм, который он верил – возникает и у других людей, когда они слышат труднопроизносимые, но важные слова. Он не раз замечал, что люди, слушая интеллектуальные слова, испытывают совсем другие чувства, чем слушая слова неинтеллектуальные. Важно сказать как можно больше умственных слов, они сами собой отольются в нужную форму. Интеллектуальный трепет, который слушатель испытывает при звуке слова «симулякр» или «парадигма» имеет свое самостоятельное значение, вне зависимости от того, как эти умственные слова расставлены. Собственно, со словами можно обращаться как с красками: сначала сказать все подряд, а потом посмотреть, что вышло. Ведь не могут же они сложиться во что-то вовсе плохое? Когда Дутов открывал теоретические журналы, он убеждался, что именно так со словами и происходит: их пишут подряд, а потом они во что-то складываются и в целом производят нужный эффект.

– Интеллигибельная парадигма, – сказал Дутов, – не так была здесь важна, как собственно дискурс свободной воли. Так сказать, некий симулякр, который как бы транспонировался на холст.

– Легко написано, – согласился Пинкисевич. – На одном дыхании.

– В целом, – пояснил Дутов, – мне не составило труда редуцировать эту ювенильность.

– Вот как? – сказал Пинкисевич.

– В этом дискурсе, – уточнил Дутов, – важно не останавливать паттернальные алгоритмы.

– А каталог? – спросил Пинкисевич, переходя к прозаическим вещам. А транспорт? Страховка?

– Информационная поддержка, – спустился к прозе и Дутов, – со стороны издательского дома «Бизнесмен». Они же спонсируют каталог. Транспорт обеспечит, как бишь его? Вот черт, забыл. Ну этот, как его? В общем, – сказал Дутов, – художнику такие вещи знать необязательно. Это все Свистоплясова договаривается. Я лично далек от бизнеса. Мое дело, – и он показал на нарезанный холст, – дискурс свободы.

– Верно, – сказал Пинкисевич, – это не наше дело с бумажками возиться. Пусть кому там надо, те и занимаются. А там уж время рассудит.

VIII

И пока художники проводили границу меж горним и дольним, это горнее обслуживающим, предприниматели тоже разграничивали свои интересы.

– В твоих словах много правды, Вася, – сказал Дупель мягко, – президенту это не понравится. Скажу больше, это не понравится и мне самому, потому что я – член команды президента и не сделаю ничего, что ущемляло бы его интерес. Зачем же мне его расстраивать? Этого я делать не стану. Это сделаешь ты, кому ж еще?

– А если не сделаю? И газету тебе не продам.

– Продашь.

– Продам, да – но за очень хорошие деньги.

– За те деньги продашь, какие дадут.

– Никому, Миша, не продам, и никак ты меня не надавишь. Не сможешь.

– Ты хочешь сказать, – сказал Дупель, и снова сказал мягко, совсем мягко. Была у него такая манера: чем более страшные вещи говорил он собеседнику, тем тише и мягче делался его голос, – что акции газеты принадлежат не тебе, но холдингу. И давить лично на тебя бесполезно.

– Именно.

– И продавать их будет холдинг, полагаю.

– Совершенно справедливо.

– Тебе будет интересно узнать, что твой холдинг банкрот.

– Это давно знают в Москве, а сделать с газетой ничего не могут. Холдинг, Миша, не здесь, он на острове Джерси находится. Это, слава богу, английский холдинг, и банкротить его можно по английским законам. Здесь ни взятки не помогут, ни звонки из Кремля. Так что вертушку тебе крутить не придется.

– А что, у англичан и банкротам – лафа, так получается?

– Цивилизация там давно. Закон. Газон триста лет подстригают, вот он и ровный. В цивилизованных странах, если надо, проходит реструктуризация капитала, процедура частичного банкротства не влияет на существование подразделений. Мы собрали акционеров холдинга, уважаемых английских граждан, провели эмиссию, выпустили втрое больше акций и благополучно их пристроили. Все, вопрос закрыт. Тебе интересно?

– Слияние с поглощением произвели? И долги реструктурировали?

– Точно. Слияние – и с поглощением.

– Удобно устроен мир, – сказал Дупель, – удобно для таких, как ты. Вот ведь непыльная работа: на офшорах холдинги открывать. Прогорел один, а ты дополнительных акций настриг, произвел слияние с поглощением – и у тебя уже новый холдинг, краше прежнего. Прогорел холдинг «Бизнесмен» на Кипре, а ты увеличил учетные ставки и влился в холдинг «Коммерсант» на Джерси. Лопнул холдинг на Джерси, а ты уже вошел в холдинг «Мешочник» на Кайманах. А уж с этим беда случится, так ты «Наперсточник» откроешь на Антигуа. А самое интересное, что работает при этом все то же самое предприятие. И работает оно на мои деньги.

– И хорошо работает, – Баринов потянулся. – Согласись, Миша, всему этому я научился у тебя. Должны быть и у нас, мелких бизнесменов, радости, пока Франко не пришел.

И Вася Баринов, ловкий человек, научившийся прилично редактировать тексты, посмотрел победно на Михаила Дупеля, научившегося за жизнь совсем другому. Дупель умел душить заводы, обрезая им электроэнергию и уголь, брать за горло горно-обогатительные комбинаты, блокируя магистрали, ведущие к ним, и гробя железнодорожные подъезды; он привык разговаривать с бандитами и директорами производства и ставить их на колени; президент страны, беседуя с лопоухим еврейчиком, чувствовал себя пятиклассником, который говорит с блатным.

– Мне приятно, что тебе все это интересно, – сказал ловкий Баринов.

– Конечно, интересно, – сказал Дупель еле слышно, – любопытно ведь знать, кто забрал у тебя акции после эмиссии.

– Поверь, надежная компания. Кстати, и на русском рынке присутствуют.

– Они тут надолго. Бритиш Петролеум думает, что в России много нефти, – и Дупель прикрыл глаза. Он говорил еле слышно, глядя из-под опущенных век. – Правда, Вася? Я угадал? Бритиш Петролеум?

– Допустим, – как-то не по себе сделалось Баринову.