Текст книги "Учебник рисования"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 128 страниц) [доступный отрывок для чтения: 46 страниц]

Превратить войну гражданскую в войну империалистическую было пора, время пришло. Ответственно рассуждая, образованная после Первой мировой войны Югославия как раз являла пример обратного перехода – возникла она как результат превращения империалистической войны в войну гражданскую. Всем было ясно, что нынче сроки вышли, нужда отпала, эпоха модернизма умерла, построение этаких гражданских обществ более уж ни к чему, и надобно вернуть вещи в их прежнее состояние.

VI

Витя Чириков, талантливый версификатор, даже сложил стихи об этом историческом событии, подражая Пушкину. Собрав редколлегию «Европейского вестника» и востря их перья на прогрессивное освещение событий, он, являя собой отдаленное подобие шестикрылого серафима, продекламировал:

 
Вперед, собкор! Прогрессу внемли!
Исполнись волею моей
И, приходя в чужие земли,
Напалмом жги дома людей.
 

Понятно, в виршах этих содержалось заведомое преувеличение: отроду корреспонденты не жгли домов напалмом, да и солдаты-миротворцы к тому времени еще на территорию Югославии не ступили, и до бомбардировок Белграда было еще далеко. Все так. Но, во-первых, искусство сплошь состоит из преувеличений, а во-вторых, имелся в виду все-таки духовный напалм, так сказать, жар убеждения.

И корреспонденты разделяли пыл своего вождя. Не пыльная журналистика времен застоя, но репортажи о событиях, значимых для планеты, – тут разница есть. Случались, конечно, промахи, порой забавные, но исключительно от энтузиазма. Так, на требование Чирикова дать материал об этнических чистках молодой корреспондент, расстаравшись, изготовил статью с историей вопроса – и начал аж от Наполеоновских войн.

– При чем тут Бородино? – орал Чириков, щупая горячий лоб. – Ну при чем Бородино?

– Как же, – охотно отвечал корреспондент, лучась знанием предмета, – убивали ведь по этническому признаку – избирательно французов.

– Так война же была.

– Подождите, подождите. Я специально съездил на поле, поговорил с населением. Мальчишки рассказывают, что есть места массовых захоронений французских солдат. Русские вырывали ямы и сбрасывали туда трупы наполеоновских гренадеров. Что мы имеем, если вдуматься? Типичный этнический подход.

– А что, здесь есть зерно, – воодушевился Кротов. – Может, покопаться в этом вопросе?

– Ты что, имеешь в виду – в могилах покопаться?

– Почему нет? Привлечь французские министерства, поднять определенные фонды, произвести эксгумацию. Я полагаю, речь идет о серьезнейшей проблеме.

– Перестаньте, дело прошлое. Зачем ворошить? Пишите про Вуковар.

VII

Это, разумеется, курьез. Но не только в «Европейском вестнике», этом форпосте цивилизации, но и в «Актуальной мысли», издании куда более академическом, откликнулись на эту тему. Борис Кузин добавил несколько глав к своему фундаментальному труду, и главы эти отвечали на те вопросы, что были актуальны для общества теперь.

«История движется там, где есть личность, только при этом условии страна входит в круг цивилизованных стран, способных к прогрессу» – так написал Борис Кузин в своем знаменитом труде «Прорыв в цивилизацию», и поди поспорь с этим положением. Сам Соломон Моисеевич Рихтер, которому в принципе не нравилось ничего из писаний молодых, и тот подпал под обаяние этих строк. Личность! Что тут можно сказать? Только привстанешь в кресле да поаплодируешь. А вот есть ли личность в отсталых странах? И здесь мыслящий, ответственный человек в рассуждениях своих подходил к тому пункту, когда слова «прорыв в цивилизацию» следовало толковать в терминологии военно-полевых дислокаций. Прав был Клаузевиц, только отчего-то он ограничился одной лишь политикой в определении происхождения войны, а не обозначил заодно и гуманистическую философию.

– Даешь прорыв в цивилизацию! Побатальонно! Маршами! – комментировал в домашнем кругу текст Кузина Сергей Ильич Татарников, по обыкновению слегка нетрезвый и ехидный. – Прямо битва за урожай! Даешь целину! Даешь личность! Что это за штука такая волшебная – личность? Да ее вовсе и не существует, этой личности, – так, звон один, сотрясение воздуха. Ни один из сколько-нибудь порядочных людей этой выдумкой увлечен не был. Попробуй посчитать себя личностью, того и гляди говорить разучишься.

– А вы, Сергей Ильич, и так ораторскими способностями не блещете, – отвечала ему жена Зоя Тарасовна, – так что и в личности соваться нам резонов никаких нет.

Но принимать мнение профессора Татарникова за окончательное решение вопроса не следует. Обаяние кузинской формулировки состояло прежде всего в том, что собственно «личностью» приучили считать себя люди Запада, или, как любили они же сами выражаться, люди стран христианского круга. И далеко не любому желающему позволительно было присвоить себе этот титул. Еще сомнительно, есть ли личность в России, с натяжкой можно допустить, что да, возможности ее проявления отчасти имеются. Но вот в Китае или, допустим, в Персии, или, если уж заглянуть вовсе в черные глубины варварства, в Африке, – там-то уж точно с личностями туго. С сожалением приходится признать, что феномен личности (феномен сугубо европейский, как любил повторять Кузин) незнаком ни сибирским городам, ни конголезским поселкам. Не сложилось так исторически, чтобы вырос в этих краях индивид, наделенный частной собственностью, независимыми взглядами и широким кругозором. И крайне сомнительно, что даже в Восточной Европе – ну где-нибудь в Хорватии, скажем, или в Сербии – личности водятся. Ведь если бы они там были – свободные, духовно оснащенные, – они бы не допустили резни, не так ли? Замкнутый круг: нет исторических предпосылок развития частной собственности – стало быть, нет личности; нет личности стало быть, нет истории; нет истории – так ведь и исторических предпосылок для возникновения частной собственности не будет. Так и ходить белорусам в наемных рабочих. Никуда не вывернешься – логика! И хочется, с одной стороны, сказать, мол, да, есть там личности, да вот не получается – не сходится с ответом в конце учебника. Это так же просто, как марксова схема «товар-деньги-товар»; актуальная схема развития теперь сформулирована «история-личность-история». И вопрос, волновавший еще Гегеля: как там у них, вдали, с историей, не замерла ли? – был решен в одночасье, стоило усвоить эту схему. Застыла там история, уснула болезная, – и это в то время, когда личности в других областях земного шара вовсю ее подгоняют. Выходит, один работает, а другой лодыря гоняет? Один несет груз цивилизации за двоих, так получается, да? Возникает дилемма морального порядка: а можем ли мы, личности и носители неспящей истории, примириться с фактом дремотного забытья истории в некоторых местах, не оскорбительно ли это для нашего самосознания? Георг Фридрих лишь пунктирно наметил шествие мирового духа – но то было теоретизирование девятнадцатого века. Век же двадцатый, век двадцать первый тем более, – века, призванные практически решать вопросы, поставленные девятнадцатым, должны проложить рельсовую дорогу по этому пунктиру и пустить тяжелые составы. И если история в отдаленных местностях застыла и нет в них никакой личности, а так себе, некие недоличности проживают во внеисторическом пространстве, то как с ними прикажете быть, с убогими? Не вести рельсы в их сторону? Неужто церемониться с их ленью? Отвернуться от их позора? Закрыть глаза на их сирость? Или примчаться на локомотиве истории (нет, не на коммунистическом бронепоезде, аналогия здесь возникла случайно, не на коммунистическом бронепоезде отнюдь, но на цивилизационном локомотиве) и навести порядок?

Скажут, новый колониализм. Есть такие, которые именно эти слова и произносят. Ни в коем случае. Далеко не колониализм, отнюдь не он, напротив: процесс, продолжающий деколонизацию, помогающий былым рабам стать подлинно свободными. Не порабощение, а освобождение.

Скажут, теория мировой революции, троцкизм. И опять неверно. Мировая революция несла – пыталась нести, во всяком случае – идеи равенства, идеи обаятельные, но тормозящие развитие; цивилизация же основана на иерархии – ибо лишь иерархия ведет к прогрессу.

VIII

Правда, в этом пункте возможны споры. Были личности в Древней Греции или нет, если прогресса там не было? Неудобный, некорректный вопрос. Но оставим эти далекие и крайне неудобные для рассуждений времена, не с этого следует начинать в решении актуальных задач. Что было, то было, и что толку смотреть назад. Жизнь следует строить исходя из текущих потребностей. Именно это доказывал Павлу Леонид Голенищев.

– Понимаю, – говорил он ему, – что ты живешь прошлым – и во всех отношениях причем. В искусстве пусть, это твое дело. Но в жизни – это уже и других касается. Твоя мать жалуется. Говорит, ты ко мне ревнуешь.

– Я ей не муж, чтобы ревновать.

– У тебя, мой милый, ярко выраженный эдипов комплекс, – так сказал Голенищев.

– Эдипов комплекс? Нет, у меня скорее орестов комплекс, – ответил на это Павел.

– Твой отец умер – это печально. Но жизнь твоей матери на этом остановиться не должна. Она еще молодая женщина. Ведь так?

– Так

– Признай, что счастлива она не была.

– Откуда мне знать.

– Поинтересуйся. Подумай не только о себе для разнообразия. Думаю, ей во всех отношениях – и физически, и душевно – лучше со мной.

– Так, может быть, вы в церкви обвенчаетесь, с колоколами? Станешь мне отцом, того гляди.

– Деньги на мороженое давать буду, – Голенищев смеялся. – Буду покладистый отец.

– У меня был отец. Одного достаточно.

– Мещанская точка зрения. В теперешнем мире два-три отца – норма. Один отец – несолидно, чувствуешь себя сиротой. Бери пример с моей дочки: у нее теперь отец Витя Маркин, а до него отцом был Славик Тушинский. Ну и я – тоже какой-никакой отец.

Павлу стало обидно на слова «мещанская точка зрения». Он не любил мещанство и, как большинство художников, полагал, что люди искусства в известном смысле противостоят классу мещан. Однако ко времени, в которое случился приведенный диалог, такое понимание устарело. Ни Павел, ни Леонид Голенищев, используя термин «мещанство» для обозначения узости кругозора, не учитывали перемен, произошедших с обществом. Мещанство – в бытовом проявлении существовало и будет существовать всегда. Всегда найдется человек, который, купив комод, будет считать, что в мире стало несколько уютнее. Но в новой истории этот феномен обрел небывалый масштаб. Развивая метафору, следует сказать, что однажды был приобретен буфет таких размеров, что в него поместилось все человечество. Мещанство давно раздвинуло границы сословия и нынче представляет собой историческую формацию. Та цивилизация, которая сегодня обозначена как цель человечества и наделена сакральными функциями, – есть мещанская цивилизация, и в этом выражении нет ничего обидного. Само понятие цивилизации как определенной формы развития общества есть понятие мещанское, понятие, принятое в новой исторической формации. Сопутствующие понятия: прогресс, самовыражение, демократическое развитие и т. п. – принадлежат к вышеупомянутой исторической формации и должны быть рассмотрены в связи с ней. Из семян герани вырастает герань – хоть дубом назови ее, хоть нет, – однако новые времена произвели немыслимую селекцию и вывели герань в три обхвата, повыше дубов. На настоящий дуб уже и смотреть-то не хочется после такой герани. Мещанство унаследовало искусства героических эпох, Просвещение взяло из Ренессанса все, что сочло нужным, – и, унаследовав, снабдило выбранные образцы новой моралью. В книгах и речах по-прежнему звучат слова «достоинство», «личность» – однако ненужная трагедийность из этих понятий ушла, нынче они звучат с той же убедительностью и силой, как слово «колбаса». «Колбаса» не в примитивном, бытовом прочтении, – но колбаса понятая, как гарант существования, как основа равенства и порядка, как бастион крепости. Вообще говоря, Гегель уже единожды остановил историю на мещанстве: мировой дух познал сам себя именно в бидермайерской Германии. Вышла непреднамеренная отсрочка – варварские провинции взбунтовались, и однако нынче, когда варвары разбиты и волнения улеглись, когда диверсия в цивилизацию пресечена, можно вернуться на избранный путь. Сегодня мещанское искусство сделалось значительнее прочих искусств, оно имеет перспективу, оно глядит в завтрашний день, – и заслуженно оно называется «авангардом». Авангард есть феномен, воплощающий амбиции и вкусы третьего сословия. Авангард двадцатого века, связанные с ним представления о прогрессе, свободе и пр. (а совсем не слоники на серванте), есть последний, любимый венок в гирляндах трофеев Великого Мещанина. Чтобы яснее увидеть эту череду побед, надобно понять, что дело не ограничивается пошлым модерном: в том или ином виде модерн, т. е. возведение удобного в образец красивого, существовал всегда. Любимые всеми импрессионисты явились героическими мещанами, поставившими свои впечатления о загородной даче вровень с подвигами Геракла, уважаемые всеми энциклопедисты написали гимн человеку средних достоинств. У г-на Журдена героическая родня: Маркиз де Сад и Дидро, Робеспьер и Гете, Поппер и Делез, Ренуар и Энди Ворхол – вот они, титаны Нового времени. Мещанская формация, мещанская парадигма истории – и ее следует отсчитывать со времен Просвещения – есть наиболее адекватное имя для сегодняшней цивилизации. Что же стыдиться? Вы ведь не стыдитесь того факта, что родились во времена полетов на Луну?

И потом, зачем чураться слова «мещанин»? Если это обозначение человека, заботящегося о хлебе насущном, создающего уют для себя и своих домашних, так что ж в этом дурного? Определение это без зазрения совести прикладывал к себе Пушкин, да и мыслящие современники наши – ну, скажем, Борис Кузин не стеснялись подобной аттестации.

– Да, мещанин, – так обыкновенно говорил Кузин, – да, да, тысячу раз да! Не палач, не сатрап, не крепостной, не бандит, но мещанин! Мещанин – и собираюсь настаивать на своих сугубо мещанских правах: свободе совести, религии, слова.

– Так ведь у мещан дом и уют на первом месте, а совсем не свобода слова, – говорили кузинские оппоненты.

– Да, уют, и я подписываюсь под этим положением! Дом, уют, достаток – это та крепость, в которой вызревают гражданские права, – так говорил обычно профессор Кузин и крепко сжимал кулак, показывая, какая она, эта крепость. А то, что без определенной поддержки или, используя кузинский образ, вне стен крепости – моральные ценности в обществе не выживают – было слишком очевидно.

IX

И примеров тому – не счесть. Один из таких вопиющих случаев обсудили при встрече две несомненные личности (в личной состоятельности каждого из собеседников усомниться было трудно) – Борис Кузин и Дима Кротов, заместитель главного редактора журнала «Европейский вестник». Кротов, по слухам, создавал новую демократическую партию, и Кузин, в частности, коснулся и этого вопроса. Однако повод для беседы был иной. Кузин сказал так;

– Ты мне в глаза смотреть можешь?

– А что такое?

– Статья в вашем журнале про варварство и цивилизацию. Это как понять?

– Тема злободневная.

– А то что я этой темой занимался двадцать лет, забыли?

– Почему же, не забыли.

– Что же вы, иуды, ни одной ссылки на меня не поставили? Ни одной!

– Ну что за проблема, – храбрился Кротов.

– Есть ведь моральные правила. Какие-то границы, рамки ведь существуют? Ведь есть же, наконец, кодекс чести!

– Ты уж нас извини.

– Что же мне при встрече с тобой на другую сторону улицы переходить?

– Зачем?

– Затем, что руки твоей пожимать не захочу.

– Ну что ты так раскипятился. Мальчик написал, практикант. Непринципиальная статья, реплика по теме. Тебя все знают как главного специалиста.

– Знаю этих молодых, им бы лишь от пирога откусить, но вы-то куда смотрели?

– Сам знаешь, когда сдача в набор и сроки горят.

– Есть такие вещи, через которые переступать нельзя, понимаешь?

– Отлично понимаю тебя. Ты уж нас прости. В печать гнали.

– А может, ты ему сам и велел? Порог ваш больше не переступлю. Чувствую себя оплеванным.

– Нехорошо, конечно, получилось.

– Нехорошо? Чужие идеи присваивать – это нехорошо? Вот так, одним словом отделался? Взять мои убеждения и размазать по газетному листу – это просто-напросто нехорошо?

– Ну зачем же так, Боря? Пусть что-то у тебя и позаимствовали. Но если твои идеи станут достоянием масс, – разве это плохо? И согласись, Боря, стремление к прогрессу – это не твоя особая привилегия. Все туда хотят.

– Во власть рветесь, – горько сказал Кузин, – партии создаете. Куда нам, кабинетным ученым, до парламентских депутатов.

– Зачем эта ирония, Боря? Общее дело делаем.

– Ах, общее? Существует нравственный закон, в конце концов. Убеждения не крадут! Давайте опровержение.

– Что ж мы опровергать станем?

– Укажите, что тему эту разрабатывал Кузин. Пусть сам автор напишет, мол, виноват.

– Да не напишет он ничего. Его зарезали.

– Как это зарезали?

– В подъезде ножом зарезали.

– С бандитами связался, что ли?

– Да нет, так просто зарезали. Живот распороли. Трое детей осталось.

– Преступность у нас бешеная.

– Больное общество.

– Сам видишь, что происходит. Никаких законов, никаких принципов не осталось. Как же так? Ведь если мы сами в мелочах не будем соблюдать этические нормы – что спрашивать тогда с других? Публикуйте опровержение, пусть его дети, в конце концов, опровержение напишут. Нельзя так оставить.

– Что-нибудь придумаем, – пообещал Кротов. – Дети, правда, маленькие. Писать еще не умеют.

– Когда мы дойдем до цивилизованного уровня отношений? – спросил Кузин. И сам себе ответил: – не скоро. Специалиста такого уровня на Западе и ценят соответственно, – Борис стал загибать крепкие пальцы. – Машина раз; плюс квартира; плюс человеческая зарплата; плюс нормальная экологически чистая еда! Плюс окружение!

Кротов глядел на кузинские пальцы и кивал. Он сказал:

– Трудно переносить нашу нищую духом среду. Живя дома, к этому почти привыкаешь, а стоит ненадолго вырваться, взглянуть со стороны, и понимаешь, что мы живем ненормально.

– Недавно из Германии, – сказал Кузин, демонстрируя плотно сжатый кулак с привилегиями, – в Нюрнберге читал лекции. Рассказывал о влиянии степи на русское сознание, о скифской дикости. Хорошо воспринимали, адекватно. Дивный город, цивилизованность во всем. И построен, кстати сказать, как крепость – окружен стенами и противостоит варварству.

– Да, Нюрнберг, – вздохнул Кротов, – историческое место, куда уж нам.

X

И верно, России далеко еще было до цивилизованных стран. Шаги в этом направлении были сделаны, но то ли слишком поспешные шаги, то ли не совсем в ту сторону, то ли, согласно известной ленинской формулировке, сделали «шаг вперед, два шага назад», – но только результаты ходьбы все еще не просматривались. И что гораздо важнее, спустя десять лет этой ходьбы сделалось понятно, что достигнуть уровня развития иных стран – цель, конечно, заманчивая, но ведь не единственная. Идешь-идешь и невесть когда еще дойдешь, цель как была далеко, так и осталась, а при этом собственный дом все отдаляется. Ведь этак, в погоне за признанием соседей, недолго его и утратить. Не то чтобы вектор развития решили поменять, но стали постепенно вспоминать и об исконных интересах. Приятно, конечно, пожить в гостях, поспать на чужой кровати, а домой все-таки тянет. Пусть оно и не шибко цивилизованно, а греет. Далеко не все граждане стремились, подобно Кузину с Кротовым, к туманным достижениям цивилизации – подавляющее большинство соотечественников притомилось от хождений за три моря. И, строго говоря, концепции Кузина их взгляды не особенно противоречили: уж если строить крепость, нелогично надолго покидать ее стены.

Россия, завершив очередной круг поисков, реформ, компромиссов, сызнова возвращалась к себе самой – собирала потерянное и разбросанное. Спору нет, потеряли о-го-го, как много! – но терпения нам не занимать, ждать мы умеем, ничего – как-нибудь, да вернем. По гвоздю, по ниточке, все, что было разбросано и роздано, надо тащить обратно – в старую, полуразвалившуюся нору. Да и почему нору, кстати? Не нору отнюдь, но великое Государство Российское. И прежде всего надо вернуть авторитет национальной власти, национальным святыням, восстановить самое понятие Родины. Мамки и няньки внушили эту неожиданную для него, мысль президенту, когда он, с тяжелого, как обычно, похмелья, призвал их к себе. «А шта, – так сказал на это президент, – укрепить вертикаль власти, панимаешь. Нужное дело». – «А то растащили все, надежа-государь, – сетовали мамки с няньками, – все Дупели эти с Левкоевыми попятили. Вот и народ скорбит. Надо бы у этих кровососов-то добро наше уворованное изъять да раздать верным опричникам. Это ж наше национальное достояние». И потихоньку, не торопясь, но и не отступаясь от намеченного, взялись за семибанкирщину. То концессию прикроют Дупелю, то не продадут спутник Балабосу, то полюбопытствуют через прокуратуру, где Шприц взял свой первый миллион. – «Где-где! – ярился Балабос. Да где все брали, там и я взял. Лежал он, миллион этот, в грязи. Что получается: раньше никому не нужно было, а теперь хватились!» – «Так ведь миллион государственный», – отвечали мамки с няньками. – «А то, что мы на этот миллион банковскую систему построили и получили под это миллиарды кредитов, которые эти вот самые мамки с няньками себе взяли, – это что, забыли? Что мы его же, президента, с ложки пять лет кормим – не в счет?» – так кричал Михаил Дупель. «А вы с Родиной не считайтесь, – говорили мамки с няньками, – мало ли что вы ей дали. Ей все мало – она на то и Родина. Ей что ни дай, она все сожрет и добавки попросит. На то она нам и мать родная. Она вас родила и бесплатное образование дала». – «Да если бы мы эти никому не нужные недра не разрабатывали – тут бы все протухло!» – так утверждал Шприц. – «Родина сама решает, когда ей что нужно, а когда ничего не нужно. На то она и Родина. Хотели подсуетиться? На свой риск исключительно. Вот теперь Родине ее закрома понадобились», – так отвечали мамки с няньками, и пьяненький президент кивал мясистой головой. И в словах тех, и в словах других было много правды.

Правдой, впрочем, являлось и то, что России было на эту аргументацию наплевать. Зачем же спорить о том, что бесспорно? Она всегда легко отдавала, чтобы потом легко забрать. Тем легче она отдавала и забирала назад, что люди – те самые, которым она отдала и у которых она забирала, – сами являлись ее собственностью, столь же безусловной, как алюминий, газ и нефть. Можно подарить ливрею своему лакею, и от этого ливрея не перестанет быть господской. Что с того, что она одета на лакея – на то он и ливрейный лакей.

Мамки с няньками, надо отдать им должное, не рубили с плеча. Рубили, конечно, но не с плеча, осмотрительно. Шприцу, допустим, создали, по его собственному выражению, невыносимые условия, и он уехал за рубеж. Уехал и уехал, шут с ним. Может, и поспешил, говорили иные. Подумаешь, невыносимые условия! Чай, не Колыма, не Соловецкий лагерь. Подумаешь, концессии поприжали, пару скважин отобрали, и что с того? Перетерпи, послужи Отчизне. Может, не убеги он, – развивали мысль люди дальновидные, – его бы и в розыск через Интерпол не объявили. Поторопился; а теперь что ж – пластическую операцию делать и в Чили овец стричь? А вот Дупеля простили и, напротив, еще пуще приблизили – президент с ним вместе поплавал в бассейне и съездил на охоту, а потом взял да и поставил министром топлива и энергетики. Казалось бы – против правил: ведь Дупель – сам нефтяной магнат, он же сам себе нефтяные вышки приписывать станет. Ну это вы так напрасно подумали. Конечно же, не станет – он при вступлении в должность слово дал, честный человек.

Мудрым решением было не отторгнуть необходимые достижения цивилизации, которые Россия усвоила за период брожения умов, – но использовать эти достижения для укрепления Государства Российского, национальной идеи. А то что национальная идея после усвоения уроков цивилизации стала еще богаче и краше, – это и ежу понятно.

Так, например, газета «Бизнесмен» постепенно отказалась от первоначального плана посвятить себя исключительно пропаганде наживы и предпринимательства, удачам среднего класса и мечтам последнего сделаться классом правящим. То был важный этап становления, спору нет, но он миновал. Задачи вырисовывались более масштабные, запросы державного характера. Правящий класс, каково бы ни было его происхождение, сформировался. Замалчивать его существование, продолжать рассказывать об удачливом производителе колготок, когда есть владелец алюминиевой отрасли, – нелепо. Новый образ жизни Государства Российского на новом историческом этапе – вот что требовалось показать. Показать – для газеты значит создать. Василий Баринов должен был в срочном порядке усложнить рубрикации, перестроить новостные полосы, изменить характер редакционных колонок.

Прежде правительственный чиновник – о это ненавистное, унизительное слово «аппаратчик»! – был скучным серым долдоном среднего росточка, среднего же образования, весьма среднего достатка, с неказистой родней и незапоминающимся личиком. Убожество! Да разве в современном цивилизованном мире кто захочет быть таким уродом? Куда, интересно, этакий ублюдок страну поведет? Колоски на полях подбирать? Газета постепенно внедряла в сознание читателя, что нынешний аппаратчик – не чета партийному уродцу: он с цивилизацией стоит наравне и даже слегка ее и перегоняет. Стараниями редколлегии образ государственного мужа изменился радикально – да вот, что далеко ходить, взгляните-ка на портрет новоиспеченного министра топлива и энергетики Михаила Дупеля: румяный сорокалетний здоровяк, гоняет по водной глади Средиземноморья на скутере, одевается у Армани, ездит на «мерседесе», обедает в недавно открытом в Первопрестольной венецианском ресторане «палаццо Дукале», живет в трехэтажном особняке в сосновом бору, коллекционирует картины Гузкина, завсегдатай театральных премьер, цитирует Мандельштама, дружбу водит с бароном фон Майзелем, – вам мало? Это вам не недомерок с красным партбилетом. Да, если уж говорить буквально, Дупель невысокого росточка и лысоват, но положение в обществе, умение носить пиджак и доставать из пиджака портмоне – все это, знаете ли, дефекты роста и растительности как-то скрадывает. И такого-то лидера страна не будет уважать? На такого-то общество не захочет равняться? Подравняем, если надо будет. Его во всех домах Европы принимают и еще за честь почитают, спасибо мы должны ему говорить, что он с нами здесь живет, в ножки должны поклониться. Эту мысль, в сущности крайне простую и доступную, Баринов выразил в разговоре с редколлегией в следующем пассаже: «Вам, вижу, нравится над Мишей Дупелем смеяться. Посмейтесь, валяйте, пока можно. Но вот представьте, что и он, и Левкоев, и Щукин – возьмут и отвалят отсюда на Багамы навсегда. Надоест им на ваши рыла прыщавые глядеть. Что делать будете, а? И я тоже уеду. Кто вас кормить станет?» – «Не уезжай, Васечка!» – взвыла редколлегия. «Так работайте, дармоеды, пишите лучше, – напутствовал Баринов отечественных зоилов, – никого лучше Дупеля в этой стране не будет. И пользы ей больше никто не принесет».

Впрочем, лучшей иллюстрацией новой концепции являлся сам Василий Баринов – интеллигентный, спортивный, богатый, с хорошей родословной и красиво подстриженный, он был гордостью литературной Москвы и объектом вожделения стажерек-журналисток. Поговаривали завистники, что в снятый специально для интервью с соискательницами номер гостиницы «Москва» очередь на пробу выстраивается с раннего утра, а визги и аханье не утихают всю ночь. На работу Баринов приезжал обычно к обеду; холеное лицо его было бледно, он подкреплял силы зеленым чаем, дышал по йоговской системе и постепенно втягивался в ритм, начинал отдавать распоряжения. Сплетни сплетнями, а работать он умел; результаты, что там ни говори, впечатляли. Может быть, и правы те, кто указывал Баринову на излишества, но ведь и стресс после работы снять надо. И потом, сам не попробуешь, как в газете опишешь? В специально организованных рубриках «Как вы провели уик-энд?», «Ресторанная критика», «Высокая мода» – газета дала интимные портреты тех, кто направлял страну к новым рубежам. «Как вы провели уик-энд?» – любопытствовал корреспондент. «А мы решили отдохнуть от государственных дел. Расслабились. Посетили выставку Дутова, – ответствовал премьер-министр, – отобедали в Палаццо Дукале, были приятно удивлены достижением шеф-повара – свежей форелью, фаршированной тартаром из кальмаров и красной икрой, затем поехали в гольф-клуб, где с радостью пообщались с друзьями – Мишей Дупелем, Аркашей Ситным, Ваней Луговым. Кстати, обсудили проект памятника Александру Второму Освободителю – давно пора увековечить память этого благородного человека, давшего свободу народу российскому». И, читая подобные строки, гражданин испытывал гордость за свою страну: вот лидера завели, залюбуешься! Не хуже Рокфеллеров-Морганов: и рестораны в порядке, и с культурой все четко. И как верно про памятник, про свободу. А что, скажете, не пора? Не надо, может быть, освободителю памятник ставить? Что, опять статую Дзержинского захотели? Потянуло на Колыму?

Иные, те, что вечно ищут соринки в чужих глазах, сетовали, что газета создает фальшивый образ страны. А где, дескать, про дороговизну? А где про детскую наркоманию? Где про торговлю живым товаром? Где про вымирание нации? Про обмеление рек где? Мол, однобоко информацию подаете: излишне восторженно.

– Ах, так вам чернухи не хватает? – отвечал Баринов смеясь. – Извольте! Раздел: происшествия. Мочат всех подряд, убийство на убийстве, зачитаетесь. Вот интересная информация: руководителя люберецкой бандитской группировки задушили капроновым чулком в гей-клубе «Задом наперед». Любопытно, а?

– Да нет же, – ныли недовольные, – это опять про именитых бандитов, про звезд преступного мира. А вы про народ напишите, правду расскажите, как он страдает.

– Так кто же читать станет? – недоумевал Баринов. – Вы чего? Это ж газета, поймите, она продаваться должна. Печатаем то, что народу интересно. А народ сам про себя читать не хочет, он про себя и так знает. Про пенсионеров писать? Мол, дохнут без медпомощи? Так ведь тираж упадет, я сам без медпомощи останусь.

– А вы напишите про войну. Про истребление населения в Руанде, про бомбардировку Грозного, про чистки в Вуковаре, про Приднестровье.

– Постойте, постойте, – отвечал Баринов, и, если собеседник был журналист из его газеты, голос Баринова делался строг, – вы хотите сказать, что мы новостей не печатаем? Еще как печатаем. Вот, вот и вот – полюбуйтесь: факты и ноль эмоций. Коротко и содержательно. А вот пафоса нам не надо. Этакого правдинского азарта мы не допустим. Вы что же, хотите сделать из газеты агитационную листовку? Прошли те времена. Если война идет, про войну материал даем, – но равно столько, сколько нужно нашим читателям. А им, простите, нужно дело делать, а не слезы точить с газетой в руках. Нужна информация, а не вздохи и призывы.