Текст книги "Учебник рисования"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 128 страниц) [доступный отрывок для чтения: 46 страниц]

– Хм, спасибо, Лиза. Совсем не остыл, как ни странно. Я собирался просить подогреть, но постеснялся. Не хотел никого утруждать. А лимон ты не положила? Решила не класть?

– Нет лимона, Соломон Моисеевич. Я вам яблочко нарезала.

– Ну ничего-ничего, я вполне могу обойтись. Да. Я легко обхожусь без лимона. Не страшно.

– С яблоком тоже вкусно.

– Врачи рекомендовали мне есть лимоны. Но я вполне могу обойтись. Какая разница, в конце концов. Можно и яблоко. Даже если это и не столь полезно, как лимон, не стоит обращать внимания. Право, не стоит.

– Я сейчас сбегаю за лимоном, Соломон Моисеевич.

– Зачем? Не утруждайся, хм, Лиза. Не все, что полезно, надо принимать. Не трать свое время. А магазин не закрыт еще?

– И думать забудь! Срам какой! Лиза, не слушай этого старого вруна. Привык, что ему все подносят. Барин! Сидит в кресле и помыкает! – из кухни появилась Татьяна Ивановна. – Зажрался! Постыдился бы! Хочешь, чтобы тебе пионеры честь отдавали! Ишь!

– Я, по-твоему, барин! Хм! Я как раз говорю, что не нуждаюсь решительно ни в чем. Ты бы послушала, Танюша, какие истории тут рассказывает Сергей. Некоторые люди вина пьют по тысяче рублей бутылка.

– Некуда людям денег девать, что попишешь. Идиотов-то много.

– Они не идиоты, Танечка, а ученые с мировым именем.

– То-то с мировым, не с комнатным. Только вина такого не бывает. Что, правда это, Сергей, или опять вранье? У меня ваше вранье скоро из ушей полезет.

– Профессора, Татьяна Ивановна, уважаемые люди. Собираются, закусывают. Но, думаю, не на свои, на казенные.

– Ах, на казенные! Так бы сразу и сказал. На казенные и не то сожрут. Им только дай.

IV

Впрочем, Сергей Ильич Татарников ошибался. Общество, в котором он вчера обедал, угощалось исключительно на средства Бориса Кузина, на его гонорары, полученные в «Европейском вестнике» и в «Актуальной мысли». Бережливый человек, отнюдь не транжир, Борис Кириллович не охотно шел на траты, но, принимая во внимание некоторые обстоятельства, решил устроить прием. Ничего не поделаешь, сказал он жене Ирине, иногда требуется создать определенную атмосферу, а это, в свою очередь, требует расходов. Что ж, если это надо сделать, значит, это будет сделано. Нечего обсуждать, вариантов нет. Придется истратить некоторое количество денег, в разумных пределах, разумеется. Слава богу, с вином все, кажется, устроилось: отец Николай обещал принести три бутылки французского вина, Голда Стерн и Роза Кранц принесут по бутылке, очень надеюсь на их хороший вкус. Он позвал ее, он позвал эту женщину! – вскрикнула душа Ирины Кузиной; тело же ее сказало: ну что же, надеюсь они купят что-нибудь достойное, и мы не ударим в грязь лицом. Я собираюсь сварить холодец.

И вскоре отец Николай Павлинов, принимая тарелку из рук Ирины Кузиной, восклицал:

– Умоляю, Ирочка, еще холодца! Когда готовишь такой холодец, нельзя приглашать много гостей, это невоспитанно, не по-европейски. Налетят, расклюют, растащат по тарелкам – и что же? Никто толком и не поймет, что кушал. Коммунальное распределение, уравниловка! Люди интеллигентные ведут себя иначе! Надобно вникать в холодец вдумчиво, под шабли. Еще, еще! Сразу три порции, чтобы не бегать мне по вашей квартире за добавкой, высунув язык.

– Ну положим, бегая по нашей квартире, ты не надорвешься, Николай, – заметил Борис Кузин, – хоромы невелики.

– Будь у меня нормальная кухня, Коля, я бы сварила такой холодец, что патриарху подать не стыдно.

Кузины жили в трехкомнатной квартире, и квартира была им маловата. Есть, конечно, в Москве квартиры и поменьше, в сущности, таких большинство, но ведь есть и побольше. Во всяком случае, Борис Кириллович с горечью отмечал, что работает он, как каторжный, на пяти работах, и лекции читает, и статьи регулярно издает, и имя себе в культурологии заработал не последнее, а квартирка досталась маленькая и не в центре. Справедливо ли? Возможно ли плодотворно трудиться в таких условиях? Этими вопросами не раз задавался Борис Кириллович. Спору нет, сделал он немало, если скрупулезно подсчитать, так выйдет втрое против коллег, но ведь в подходящих условиях можно было бы создать еще того больше. Или, допустим, проблема воспитания, совсем не последняя проблема для ученого. Где школа, где последователи? Именно их, ищущих молодых людей, журналистов-интервьюеров, студентов и т. п., было бы недурно собирать по вечерам в гостиной, делиться соображениями. Но гостиной не было, и собирать прогрессивную молодежь было негде. Пойми, говорил Борис Кириллович жене, это не прихоть, это рабочая необходимость, это, в конце концов, миссия интеллигента в России – учить. Вспомни салоны Чаадаева, вспомни собрания у Белого. А, что говорить! Стоило Борису Кирилловичу улечься на диван, взять в руки воспоминания и мемуары мыслителей начала века, как настроение его портилось. Из вальяжно написанных строчек проступал барский уют и верный доход, само собой делалось понятно, что создавались бессмертные творения в покойных, комфортных условиях. Небось, не на кухонном столе раскидывал свои тетради Ключевский, чай, не на подоконнике кропал исторические записи Соловьев. Упомянутые ученые были обстоятельными, зажиточными людьми, и почему надо стесняться элементарных удобств? Достойный и капитально устроенный быт профессоров дореволюционной России, любовно выписанный в мемуарах секретарями, женами и подругами великих людей, разумеется, был недостижим. И хотелось бы все устроить так же, но не развернешься в трех комнатах панельного дома. Не раскинешься в кресле у камина – какой камин, если батареи в хрущобе и те еле греют; не пройдешься задумчиво по коридору, заложив руки в проймы жилета – как раз упрешься в дверь ванной; не задумаешься над фолиантом в библиотеке – какая, к чертям собачьим, библиотека, если в одной комнате разом и спальня, и библиотека, и гостиная, и гардеробная. Прав был профессор Преображенский, устройство быта должно быть незыблемым, это – первая защита от социального хаоса. Если в кабинете обедать, а в спальне принимать гостей, выйдет полная галиматья. Так ведь и вышла галиматья со всей страной, со всей русской интеллигенцией, разве нет? Куцые, некрасивые судьбишки деятелей отечественной культуры – разве не прямое это следствие неряшливого быта, унижения нуждой? Жертвы коммунального хозяйства, инвалиды квартирного вопроса, каторжане малогабаритных квартир – разве могут они так же думать и чувствовать, как те, что сочиняют в кабинетах, читают в библиотеках, а кофе с ликером пьют в гостиных? Не раз, прогуливаясь по Патриаршим прудам, показывал Кузин жене на огромный серый особняк с полукруглыми окнами, эркерами и лепниной. Если бы в этой стране была хоть какая-то справедливость, мы жили бы с тобой здесь, говорил Борис Кириллович. Милый мастер, отвечала ему жена фразой из любимого романа, как же ты заслужил покой. Так ведь именно и жили профессора, обыкновенно развивал свою мысль Кузин, так жили ученые, гордость этой несчастной страны. Вечером спускался седой книгочей по широкой лестнице, кивал консьержу (вон, видишь, там, за стойкой, консьержа? Серьезный, солидный, такой, небось, не даст в лифте матерщину писать), выходил на пруд, под липы. Профессор не торопясь прогуливался, обдумывая, ну, скажем, обдумывая том об администрации в римских провинциях, что-нибудь в этом роде. А кухарка, интеллигентная, воспитанная женщина (к примеру, похожая вот на ту осанистую старуху с бантом, такая, думаю, не украдет ложки из буфета) тем временем готовила обед. Накрывали в столовой, на широком столе, с кузнецовским фарфором, с крахмальными салфетками. Вот как надобно жить: неторопливо и с достоинством, как и жили профессора в прежней, не загаженной большевиками России, до катастрофы. Я называю это цивилизационным срывом, говорил Кузин. Супруги обходили пруд кругом, потом шли к метро и ехали сорок минут до своей станции. Десять минут на автобусе, и вот он, их дом, хрущевский уродец, теперь надо пройти заплеванный вестибюль, прокатиться в лифте, разрисованном местной шпаной, а вот и низкая дверь в трехкомнатную нору. Унижение, ежедневное унижение бытом, есть ли испытания страшнее? Хуже нет наказания, чем давать адрес иностранцам: как объяснить им, привыкшим, что жилье есть портрет владельца, как объяснить им, что русский профессор не портрет свой предъявляет, а карикатуру?

Кузин, когда ему казалось, что его не ценят сообразно достоинствам, бурел лицом, выпячивал живот и начинал ходить боком. Вот и вчера он уткнул подбородок в грудь, скомкал бороду, выставил живот и пошел правым плечом вперед. Ожидались люди далеко не случайные, и принять их хотелось сообразно. Допустим, лифт перекрасить мы не можем, отремонтировать парадное тоже не в состоянии, но мало этой, не от нас зависящей, мерзости, – горячился Борис Кириллович, – вот, извольте, выясняется, что в передней лампочка не горит, в ванной горячий кран сломался, обои отклеились. Ремонт надо делать, давно пора, но денег, проклятых денег нет. Это разве гонорары? Знаешь ли ты, как платят в «Таймсе»? А в «Монде»? Кузин весь день ходил боком, говорил отрывисто, и домашние сторонились его, выжидали, пока гнев остынет. Гостей встречать Кузин не вышел, и Ирина, жена его, извинилась перед гостями, сославшись на головную боль главы семейства.

– Это он от волнения, Кузин много волнуется, – объяснила Ирина, принимая пальто у профессора Клауке, – Кузин, он всегда на нервах. Он живет напряженно, работает на восьми работах, устает. Тем более что Кузина травят славянофилы.

– Травят? – ахнул Клауке, плохо знакомый с этим словом. – Отpавить хотят?

– Именно. – Борис Кузин появился в прихожей.

– Но это же преступление!

– Им не привыкать! Травят, славянофилы травят, – подтвердил Борис Кузин, оживляясь, – живешь практически в атмосфере постоянного доносительства, кляузничества, наушничества, но правды ради скажу, и мы им тут крепко врезали. Читали последний «Европейский вестник»? Хлесткая получилась статья. Бескомпромиссная.

Собеседник признался, что не успел познакомиться с выпуском.

– Напрасно не следите за полемикой. Это ведь живая история России, которая пишется сегодня. Идет бой, и скажу вам, Питер, откровенно, бой идет беспощадный. Я наотмашь вдарил. Выговорил все – до буквы. Как «Современник» выразился, – сказал Борис с мрачной радостью, – еще никто так уничижительно не говорил о России. Х-хе, – он усмехнулся той самой горькой усмешкой, которую тщетно копировал Гриша Гузкин в своих путешествиях, – они ответили сразу. Таких помоев вылили, только держись. Да, они считают меня врагом почище Чаадаева. И могу сказать прямо, не напрасно считают.

– Славянофилы ненавидят Кузина, – сказала жена Ирина, которая всегда величала Бориса Кирилловича по фамилии, – вы, конечно, читали безобразную заметку в «Новом мире»?

И опять Клауке с сожалением признался, что не читал.

– Не читали? Симптоматичная статейка. Враг номер один – так они меня теперь называют.

– Что вы говорите?

– Погромная, откровенно погромная публикация.

– Быть не может!

– А то, что в прошлом году опубликовали в «Завтра»?

– Тоже не читал.

– Грязная, безобразная стряпня.

– В сущности – это донос, – сказал Борис Кузин с удовольствием. Он перестал думать о жилищных условиях и, рассуждая о славянофилах и гонениях, вернул себе хорошее расположение духа. – Обыкновенный донос, в жанре тридцатых годов.

– Остается радоваться, что сейчас не тридцатые годы, – вежливо сказал Клауке.

– О, они легко могут вернуться, – воскликнула Ирина, – славянофилы хотели бы сгноить Кузина в лагерях! Представьте, герр профессор, в каких условиях он работает.

Клауке только руками развел. Условия, точно, были вопиющие.

– Борис никогда про это сам не говорит, но, согласитесь, условия невыносимые.

– Ах, оставь, Ира, я давно уже привык.

– Кабинет, библиотека, гостиная – все в одной комнате. Рукописи, архивы – все хранится как попало.

– Чудовищно.

– Нет сил заниматься бытом, – Кузин махнул рукой, – разумеется, можно ходить по министерствам, требовать квартиру. Ах, большинство так именно и поступает! Славянофил Ломтиков, например. Читали такого? Откровенный фашист, между прочим. Оголтелый евразиец. Так вот, он с удовольствием ходит по инстанциям, просит, клянчит, выторговывает себе жилищные условия.

– Как и сама Евразия, – остроумно заметила Ирина Кузина, – та тоже постоянно выторговывает себе жизненное пространство.

– Типично для фашиста – забота о Lebensraum, – сказал Клауке, – в Германии те семьи, что поддерживали фюрера, до сих пор живут неплохо, жизненного пространства хватает.

– Если бы ты потратил немного времени, – сказала Ирина Борису Кирилловичу, – если бы Кузин мог пожертвовать своими занятиями, – сказала она Клауке.

– Отнесемся ответственно к времени: каждая минута на счету. Этот шанс Россия упустить не должна. Может быть, он последний. Поезд европейской цивилизации уйдет без нас – и платочком даже не махнут.

Питер Клауке с волнением глядел на выразительное лицо Бориса Кузина на широкий, изборожденный морщинами лоб, глубоко посаженные тревожные глаза, скорбные складки, залегшие у рта. Лицо это, воспроизведенное фотографами как отечественной, так и зарубежной прессы, стало символом русской интеллигентности – думающей, страдающей, торопящейся. Стоило опустить взгляд ниже, и Клауке видел картину более покойную: полное тело, налитой живот, крепкие ляжки. Если лицо Кузина столкновениями острых черт напоминало Европу, то полное тело несомненно походило на Азию, и сам он был воплощением России, олицетворял собой загадочное евразиийское пространство, в том числе и в пропорциональном соотношении: 1/8 отводилась аскетической голове, остальные же 7/8 были отданы под упитанное тело. И если черты лица демонстрировали спешку и порыв, то тело, напротив, никуда не торопилось.

Порассуждав о последнем шансе России, Борис Кириллович вошел в бодрое расположение духа и усадил гостей вкруг обеденного стола. Не зря в Европе это считается искусством: попробуй удачно разместить амбиции и характеры. Розу Кранц он постарался усадить так, чтобы та оказалась вне поля зрения Ирины, Сергея Татарникова подальше от Клауке, Диму Кротова поближе к Голде Стерн, а подле отца Павлинова оставил свободный стул на тот отучай, если появится Люся Свистоплясова. Как непросто все в нашем кругу, думал он, хорошо хотя бы, что люди все интеллигентные и не создают лишних проблем. Два пустых стула были припасены для важных гостей, которые опоздают. Подали холодец, выбрали тему для беседы, такую, чтобы представляла русско-немецкие отношения, попробовали то и другое – как будто все в порядке. Обкатали одну фразу, другую – как будто работает. Отец Николай восхитился холодцом. Кузин откинулся на спинку стула, налил себе рюмку; неплохое вино; что ж, пусть Клауке видит, что и в Москве можно поставить на стол достойную этикетку. Неплохо, совсем неплохо складывается.

– Русский профессор, – сказал Борис Кириллович, стараясь не глядеть на полные ноги в красных чулках, но не глядеть не мог. Роза Кранц, как нарочно, отодвинулась от стола и положила ногу на ногу. Невероятные бедра ее, окрашенные пронзительным кармином, звучали в комнате тревожной нотой. Хорошо бы Ирина не услышала эту ноту, думал Борис Кириллович и в то же время развивал свою мысль, – русский профессор выполняет в России прежде всего роль учителя, культуртрегера, если угодно.

– Ах, вы даже употребляете немецкое слово?

– Половина русского словаря составлена из немецких слов.

– Правда? – восхитился немец.

– Абсолютная, – утвердила Голда Стерн.

– Русские легко усваивают чужие слова, – подхватил Дима Кротов. – Такая уж нация! Собственно славянских слов в русском языке немного. Все – заемные.

– О нет! – сказал вежливый немец, – о найн, найн!

– Я докажу вам!

– О, я никогда не поверю!

– Считайте сами: шлагбаум, бутерброд, дуршлаг, пакгауз, брандмейстер – вот уже и пять!

– Но не половина словаря, герр профессор.

– Это только начало, продолжим. – Кузин возбудился и рукой стал рубить воздух, как всегда, когда спорил. Сейчас он мысленно представлял своего заклятого оппонента, славянофила Ломтикова: как бы тот отреагировал, интересно. Можно вообразить, как бы того перекосило. – Продолжим: марка, фейерверк, гавань, гроссбух, почтамт (ведь министерство – «амт» по-немецки?). Характерно то, что все эти слова, подчеркиваю, цивилизационные. То есть усваивалось то самое строительное, формующее начало, которого здесь не хватает, – говоря это, Кузин мысленно выделил главные слова курсивом, так как он привык делать в статьях, подчеркивая мысль. – Цивилизационные, образующие конструкцию, дающие вещи форму, – все эти слова в нашем языке немецкие. Бухгалтер, комендант, бюстгальтер. Я уже и со счета сбился – а ведь их не перечесть: крейсер, вахтер, шмайссер.

– Шмайссер – тоже есть русское оружие?

– Ну автомат такой.

– Ah, so.

– Цукерброт, блокгауз, гауптвахта, лагерь, блокпост, юнкер.

– Это уже двадцать два!

– Их тысячи! Десятки тысяч! Этимология некоторых слов поразительна! Вот, допустим, слово «изба». Вы знаете, что такое изба, герр Клауке?

– Это маленький деревянный русский дом.

– Да, но название у него немецкое! Русскому мужику немецкие строители показывали на здание и объясняли: das ist Bau! Это есть дом! Вот из этого «ист бау» и вышла русская изба. Повторить мужик, конечно, не мог и переиначил по-своему.

– Немецкий очень трудный язык для славян.

– Но ведь я почти научился, герр Клауке!

– Вы, Борис, интеллектуал.

– Только труд, Питер, труд, которого в России не знают. Лень, вольница, произвол – но не культура труда.

– Ah, ja

– Я не сказал главного, герр Клауке. Вы знаете, что в русском языке никогда не было слова «любовь»? Оно появилось только от немецкого Liebe!

– А что говорили раньше?

– Говорили: жалею. Вместо «люблю» говорили «жалею».

– Мне жаль вас, Боря, – сказала Голда Стерн.

Роза Кранц шевельнула красной ногой, но не сказала ничего.

– Ah, so. – Клауке несколько обалдел. Такого от России он не ожидал. Ему стало жалко эту страну, и он спросил себя, значит ли это, что он ее любит. В каком-то смысле да, подумал он.

Борис, довольный последней репликой, огляделся. Вечер, бесспорно, удался, все получилось так, как и должно получаться в интеллигентных профессорских домах, у образованных людей среднего класса, знающих западную культуру и обиход. Без лишней роскоши, да и не можем мы себе этого позволить, но аккуратно, достойно, интересные гости, хорошая закуска. Получилось. Когда Клауке принимал их у себя в Геттингене, было нисколько не лучше. Ну, конечно, такой ветчины здесь не достанешь, но в целом стол хорош. Ирина – молодец.

– Положить вам холодец, герр профессор? – спросила тем временем Ирина и наплюхала Клауке в тарелку заливного мяса и хрену сверху положила.

– И непременно шабли, – сказал Борис и звякнул бутылкой.

– Я вот вам еще пельменей положу, герр профессор. Наши, сибирские.

Сергей Ильич Татарников, щурясь поверх дыма папиросы, обратился к Кузину:

– А вы знаете, откуда взялось слово «пельмени»? Русские китобои на Командорах кормили пельменями американцев, а те облизывались и кричали: «Full menu!». Еще бы – бульон, мясо, хлеб, и это все разом – конечно, полное меню! Повторить за американцами русские китобои не могли – и их дикарское произношение – «пельмени» вместо «фул менью» – так и прилипло к продукту.

– То есть даже исконные русские блюда называются по-европейски? – Борис привстал.

– Именно!

– Поразительно!

– Именно что поразительно!

– То есть, иными словами, самые ключевые, базовые понятия русского языка взяты с Запада!

– Удивительно, а?

– Интересно, есть ли русское слово, которое было бы русским? Казалось бы, что может быть более русским, чем название традиционного русского блюда? И на тебе! Что выходит на поверку? Что же остается славянофилам?

– Действительно, что? Кое-какие пельмени, возможно, останутся.

– Но это ведь будут уже не те пельмени, не те!

– Да бросьте вы дурака валять! Не русское это блюдо – пельмени! Китайское!

– Как – китайское?!

– Китайское, не сердитесь, пожалуйста, безграмотный вы человек.

Татарников долго сдерживался, теперь его было не остановить. Он поймал безумный взгляд Ирины Кузиной, взгляд-мольбу. Ведь не хотели тебя звать, кричал этот взгляд, но позвали, напоили, так помолчи, не пугай гостя. Татарников встретил этот отчаянный взгляд холодным прищуром водянистых глаз, ему безразлична была судьба Кузиных, их отношения с Клауке. Да и Клауке ему был безразличен.

– А знаете, герр профессор, почему Азовское море называется Азовским?

– Почему? – Клауке заинтересовался.

– Потому что, когда Екатерине доложили про море, она сказала: «А, зоу». Она ведь была немка. Оттуда все и пошло.

Клауке не знал, верить или нет, и посмотрел на Бориса. Тот, в свою очередь, не спускал глаз с Татарникова. В отличие от Ирины, чей взгляд умолял, Борис смотрел с тяжелой ненавистью.

– Или, например, слово «гербарий». Есть версия, что происходит оно от латинского «herba», то есть «трава». На самом деле в основе лежит «герр барин», так крепостные девки обращались к помещику, чаще всего немцу, выгонявшему их на сенокос.

Теперь уже все смотрели на Татарникова возмущенно: и замредактора «Европейского вестника» Дима Кротов, и Роза Кранц, и Голда Стерн. Поднял брови и отец Николай: ну что ты творишь, Сереженька! Борис Кириллович оглядывался в поисках подмоги. Не пришла, хоть и обещала, Люся Свистоплясова, она бы нашлась, как осадить пьяного хама, она это умела. Ирина же Кузина чувствовала лишь бессилие и обиду. Вчера ее муж Борис, походив по кабинету, остановился и сказал очень твердо: «Я принял жесткое решение позвать Татарникова. Да, он пьяница, но существует приоритет человеческих отношений. Считаю, надо позвать». «Тебе решать», – сказала она тогда. «Кроме всего прочего, я собираюсь обратиться к нему за переводом доклада». – «Одно с другим не связано». – «И тем не менее». Теперь они пожинали плоды этого решения. Ах, не звать бы его вовсе, этого неряшливого, невоспитанного человека. Я не могу про себя сказать, что нетерпима к людям. Мне, в сущности, все равно, что в мой дом пришла эта женщина, думала Ирина Кузина. Наверное, она полагает, что сделала мне больно, а мне ее присутствие безразлично. Я знаю, что если бы было что-то серьезное, Борис никогда бы ее не позвал. Пусть сидит, пусть. В этих вульгарных чулках. Пусть сидит и смотрит по сторонам, и видит, как мы живем, и видит, что Борис никогда не оставит свой дом. Он ее и позвал затем, чтобы показать, как дорог ему этот дом, как дорога семья. Пусть сидит в своих красных чулках, развратная дрянь. Мне безразлично. Я сейчас улыбнусь ей и скажу комплимент. Я скажу, чтобы она приходила к нам почаще. А этот Татарников невыносим.

– И что поразительно, – не унимался Татарников, – это то, что Россия, заимствуя у Германии слова с формообразующей, строительной, так сказать, коннотацией, брала от Франции слова, связанные с чувственной стороной жизни, с удовольствиями.

– Ah, so.

– Судите сами: гондон, адюльтер, минет. Всех этих слов на русском нет.

– Правда.

– Интересна этимология слова «жопа». Происходит оно от французского «faux pas», то есть «ложный шаг». В России это «фо па» традиционно употребляли в смысле «обмишуриться», «совершить оплошность», «попасть впросак» – иными словами: оказаться в жопе.

Тут и тугодум Клауке догадался, что над ним смеются. Он улыбнулся интеллигентной европейской улыбкой. Не насмешливая, но, напротив, извиняющая, она обычно обезоруживала агрессивного собеседника. Не стоит труда надо мной смеяться, говорила эта улыбка, я и сам над собой охотно посмеюсь, хотите?

Он улыбнулся еще шире, еще лучше и проще, и сказал:

– Вы, вижу, патриот?

Татарников замешкался с ответом.

– Ну какой я патриот, – сказал он, – ну чего я патриот, чего бы это? Вероятно, я патриот своего Севастопольского бульвара, герр Клауке. Есть такая улица в Москве, в Чертанове. Есть и в Париже, вы, верно, знаете, бульвар Себастопль? Пожалуй, коннотации у этих названий разные. Вот Севастопольского бульвара я, пожалуй что, патриот. Хотя тоже вряд ли. Мерзкая улица. – Татарников подумал. – Гнусное место. Нет, в самом деле, место нехорошее, какой, к чертям, патриотизм. Но, что правда хорошо – это подземный переход с разными торговыми точками. Зоя, жена моя, сетует, что я слишком часто хожу туда – покупать «Гжелку». Знаете, что такое «Гжелка»? Это водка такая. У слова «Гжелка», – он серьезно смотрел на Клауке, и тот столь же серьезно стал смотреть на Татарникова, – у слова «Гжелка» нет европейских корней. Я патриот подземного перехода на Севастопольском бульваре, герр Клауке. Не бывали?

Гости облегченно рассмеялись. В конце концов все кончилось неплохо. Клауке хихикал и просил написать слово «Гжелка» на бумаге. Кузин подсел к Татарникову с рюмкой шабли.

– Не хотите ли, Сергей?

– Я лучше водочки.

Глядя в глаза Татарникову, Борис Кириллович простил и чокнулся. Обошлось.

V

И он меня простил, – сказал Татарников Рихтеру. – Борис Кузин великодушнее Сципиона Африканского. Мы помирились. А дальше, как обычно: шабли, холодец, убеждения. А потом пришли главные.

– Какие-такие главные, – спросила Татьяна Ивановна, – которые за холодец платят?

– Можно сказать и так. Басманов и Луговой.

– А это кто такие? – спросил Соломон Моисеевич рассеянно.

– Басманов и Луговой пришли к Кузину? – ахнул Павел. – Зачем?

– А по простой нужде, по бандитской. – Татарников прихлебывал водку и с удовольствием смотрел на семейство Рихтеров. – Пришли они, чтобы организовать сбыт краденого.

– Вот так-то, – сказала Татьяна Ивановна, – по тысяче рублей бутылки покупать. Раскатал губу. Тебе лишь бы все послаще, Соломон. Гляди, достукаешься.

– Соломон Моисеевич здесь вовсе ни при чем, – защитил друга Татарников. – Уверяю вас. Ему такую аферу не провернуть – для него мелковато. Вам бы исторический процесс в целом подделать, правда, Соломон? Но начинается-то с мелочей, согласитесь. Вчера, например, было решено наладить производство картин авангардистов – авангардистов первого авангарда, если пользоваться этой безумной терминологией.

– Как это – производство?

– Нормальная рабочая артель. Фальшивки, подделки. Артель по изготовлению картин авангарда. Малевич и компания. Благо подделывать квадратики несложно. Это, Соломон, так же несложно, как призывы штамповать – тяп-ляп. И шедевр готов. Госпожа Кранц будет удостоверять подлинность, господин Кузин – выступать с лекциями, господин Клауке – продавать западным музеям, бойкий мальчик Кротов гарантирует поддержку прессы, а господин Татарников, если надо, обеспечит историческое прикрытие – расскажет, как дело было в семнадцатом году. Ну а благословит все это святая Церковь – отец Николай, мой лучший друг. Всем работа нашлась.

– Какой стыд! – воскликнула Лиза.

– Их надо разоблачить! – сказал Павел.

– Опять тяга к подвигам, молодой человек. Кого и зачем разоблачать?

– Подделки.

– Какие же именно, молодой человек? С каких фальшивок прикажете начинать расследование? С подвига Гастелло или с Ленина на броневике? А может быть, с Петра? Разоблачим-ка мы с вами Петра Первого, а?

– Речь идет о профессиональной этике, – резко сказал Павел. Как художник он почувствовал ответственность за свой цех, – фальшивка должна быть названа фальшивкой.

– Вот я и спрашиваю, юноша, отчего же вы только теперь хватились. Почему подделка Малевича – фальшивка, а сам Малевич – не фальшивка? Когда авангард подделывал искусство, это было подлинником, но подделывают авангард, и это становится фальшивкой – я правильно понял? Петр Первый подделывает Европу, это подлинник; но Борис Ельцин подделывает Петра – и это фальшивка. Так? Растолкуйте мне, старику, и все встанет на места. Подделка поддельного карается законом, а? Как там с профессиональной этикой?

– Малевич – подлинный, – неуверенно сказала Лиза.

– Подлинный художник? Подлинный кто? Как жалко, милая Лиза, что вчера вы не участвовали в дискуссии.

VI

Вчера было так.

– Борис Кириллович, если вы примите участие в этом проекте – вы только отдадите дань нашим с вами духовным учителям – тем, сгнившим в сталинских застенках, – говорил Луговой и трепал Кузина по плечу.

– Как добрались, Иван Михайлович, – спрашивала хозяйка, – легко нашли?

– Я старый московский пес. Каждую подворотню обнюхал. Но, правды ради, давненько с Патриарших не выбирался. Привык, знаете ли, Ирочка.

– Ах, это ваш дом такой серый, над прудом? Мы с Борей часто там гуляем.

– А вы заходите. Да хоть в это воскресенье. Обрадуйте старого аппаратчика! Поговорить не с кем – кругом одни бюрократы! Или знаете что? Перебирайтесь к нам, на Патрики, а? Надо будет обмен жилплощади организовать. Уговорю-ка я вас.

– Надо, надо уговорить Бориса Кирилловича, – басил Басманов, – Димочка, и вы тоже попросите, – и жаркая ладонь Басманова стиснула колено Димы Кротова.

– Соглашайтесь, Борис Кириллович, – пискнул Кротов.

– Ох, он у меня тяжелый на подъем.

– А мы его все вместе попросим! Борис Кириллович, голубчик, уважьте компанию!

– Полагаете, там удобно? – с сомнением сказал Кузин. – Мы уж привыкли здесь. К чему хлопоты?

– Помилуйте, да как же будет приятно жить всем вместе, по-соседски хаживать друг к другу на пироги!

– Ох и пироги у Алины! Чудо, а не пироги.

– Да вы зайдите, Борис Кириллович, разок, попробуйте. Вот отец Николай вам подтвердит, пироги того стоят.

– Истинно говорю вам, соглашайтесь.

VII

Этот разговор Татарников пересказал подробно.

– И знаете, – заметил Татарников Рихтеру, – по-моему они его уговорили.

– Вы видите во всем смешную сторону, Сергей. Меня иногда пугает ваш цинизм.

– Я и впрямь развеселился. Отчего вы печальны? Что произошло неожиданное? Едва появился этот бессмысленный термин «второй авангард», как стало понятно, что начнется обыкновенное бытовое воровство. Чем будет заниматься второй авангард, скажите на милость? Подделывать работы первого авангарда. Иначе не бывает, поймите. Второй авангард спекулирует первым, но это только нормально, разве нет? Луи Наполеон спекулирует Наполеоном Бонапартом, Тони Блэр спекулирует Черчиллем – чему тут удивляться? Тот, кто не живет собственной жизнью, создает прожекты за счет жизни чужой. История (та самая, которой вы, Соломон, недовольны), она не более чем ресурс для всех этих, с позволения сказать, прожектеров. История – она ведь бессмысленная вещь, – Татарников смотрел на Рихтера с упреком, а тот только моргал в ответ близорукими глазами, – история – это ведь всего лишь цепь событий, не более. От нее не убудет! Так придадим ей смысл! Для человечества история – такой же природный ресурс, как нефть или уран. Хрена ли ей сделается! Валяй, грабь! Там еще много!